Глава XII. Гвинея — Фернандо Поо — Канарские острова

Правительство собралo арестантов из Андалузии в Кадисе, и как только «Буэнос-Айрес», забросив якорь за пределами порта, прибыл в бухту, он взял на борт новых пассажиров и, войдя в воды Атлантики, поплыл к Канарским островам. В тот февраль 1932 года они оставляли позади себя горящую землю — Испанию. Узники из Валенсии были посажены на эсминец «Санчес Баркайстеги» и в Лас-Пальмас присоединились к остальным.

Как мы уже рассказали в предыдущей главе, 14 февраля анархистские группировки из местности Тарраса захватили здание муниципалитета и провозгласили либертарный коммунизм. Это означало новые столкновения с Гражданской гвардией и новые жертвы.

В столицах других провинций проходят всеобщие или частичные забастовки. Падают от взрывов бомб телефонные столбы и электросети.

Правительство делает всё возможное, чтобы усложнить и без того трудную ситуацию: провоцирует правых — и только лишь на словах, — оглашая публично свои демагогические заявления. Между тем правые, принимая демагогию за реальную угрозу, предаются конспиративным действиям против Республики.

Рабочий класс, не разбираясь в парламентской риторике и не получающий от правительства ничего, кроме выстрелов, также объявляет войну.

Что же может делать при таких обстоятельствах правительство, которое на самом деле не управляет, однако стремится во что бы то ни стало удержаться у власти? Ответ один: установить между подданными и правителями свинцовую занавесь. И именно это предприняла команда Асаньи, с тем отягчающим обстоятельством, что по причине происхождения членов правительства и парламента (буржуазного и интеллектуального склада) огромный особняк на улице Сан-Херонимо превратился в самое большое заведение в Мадриде для приятного времяпровождения за чашечкой кофе.

На одном из спокойных заседаний парламента министр внутренних дел оповестил присутствующих высоких особ о том, что правительству удалось удачно выбрать место для высылки «мечтателей либертарного коммунизма». «Это Гвинея — её климат здоровее и благоприятнее, чем в Фуэртевентуре. Даже я подумываю посетить это местечко, чтобы провести несколько дней вместе с депортированными». Никто не возразил министру. Но кто знал, что же на самом деле представляла из себя Гвинея и где она находилась? Если и знали правду, то хуже для них; читатель сам сможет судить обо всём:

«Испанские владения в Гвинейском заливе с давних пор известны как места с нездоровым климатом. Жаркие берега до сих пор сохранили мрачные повествования о политических узниках. Те изгнанники, которым посчастливилось вернуться к своим очагам, в большинстве своём были сильно истощены и страдали от смертельных болезней. И всё это в порядке вещей. Колония находилась в знойной местности, покрытой густой растительностью, с жарким и влажным воздухом — настоящим раем для микробов, вредных микроорганизмов, вызывающих болезнь Шагаса у людей и животных, амёбную дизентерию, и, наконец, малярию в её самых опасных и не поддающихся лечению проявлениях. Спокойная красота гвинейского пейзажа таит в себе мрачные угрозы ростков смерти и болезней, которые представляют из себя препятствия для деятельности европейцев.

Тропическая атмосфера угнетает, утомляет, разрушает физические и моральные силы»378.

Таким был «благодушный рай», уготовленный правительством для арестантов, державших курс на место назначения в водах Атлантического океана.

В то время как «Буэнос-Айрес» плыл в «неизвестном направлении», на Иберийском полуострове к бунтарскому следу корабля-призрака прибавлялся тот факт, что шахтёры Альт-Льобрегат смогли посеять ростки либертарного коммунизма не только в сердцах рабочего класса, но и среди интеллигенции, что весьма беспокоило буржуазию. Сальвадор де Мадарьяга, отвечая на выступления безобидных критиков с целью поднять уровень развязавшейся полемики, высказал своё мнение:

«В январе 1932 года шахтёры Фигольса (Каталония) восстали против государственного порядка, провозглашая либертарный коммунизм и проводя всеобщую забастовку в трудолюбивой долине Льобрегат. “Что же представляет из себя либертарный коммунизм и с чем его едят?” — спросит нас читатель. Вот именно: с чем его едят? В этом месте авторы, известные своим незнанием испанского рабочего класса, обычно вставляют избитого содержания параграф об испанской неграмотности и невежестве рабочего класса. Потому что эти Дон Кихоты от анархизма и социального освобождения, так же, как и рыцарь из Ла-Манчи, предпринимали попытки противопоставить жёсткой действительности страны мечту, вдохновляющую их души; они не имели ничего общего с безграмотностью и вполне обладали способностью к чтению, вопреки утверждениям их обвинителей. Разве что в их сердцах живёт намного бóльшая способность к творчеству, чем вдохновение иностранных писак, критикующих их; вместо того, чтобы читать книги, они сами предпочитают создавать свои категории и цели и идти вперед с серьёзностью и верностью своим идеям, чему могли бы позавидовать многие эрудиты, уютно сидящие в библиотеках. Нам необходимо больше образования, как говорят все вокруг. Более глубокое образование необходимо для того, чтобы погасить веру этих просвещённых личностей»379.

Приведённая цитата вполне уместна.

Пароход «Буэнос-Айрес» причалил к Канарским островам для того, чтобы запастись углём и забрать узников из Валенсии и далее последовать к Гвинейскому заливу. В Дакаре на корабль погрузили бананы — единственную пищу для арестованных, путешествовавших в переполненных трюмах. В силу неполноценного питания, отсутствия гигиены и свежего воздуха некоторые заключённые заболели заражением крови, и при таких обстоятельствах корабль прибыл в порт Санта-Исабель Фернандо Поо, где все тяжелобольные должны были госпитализироваться. Ввиду такого положения дел капитан «Буэнос-Айреса», двоюродный брат генерала Франко, отправил в Мадрид телеграмму с запросом инструкций о дальнейших действиях. Министр морского флота Хосе Хираль отдал приказ направиться в Бату. Тотчас же приступили к погрузке больных на борт, и «Буэнос-Айрес», в сопровождении военного корабля «Кáновас», взял курс на Рио-Муни — местность, где находилась Бата.

Приказы и контрприказы, скудное питание и все другие обстоятельства этого «приятного вояжа» чрезвычайно утомили депортируемых — их нервы не выдержали напряжения, и они подняли бунт. Так как никто не ожидал подобной развязки, им удалось завладеть капитанским мостиком. Капитан, растерянный, как, впрочем, и сами повстанцы, быстро сообразил, что лучшим выходом из создавшегося положения будут переговоры, уступки мятежникам и мирное завершение мятежа. Единственным требованием было человечное обращение. В результате пленным были выданы двухъярусные кровати, улучшено питание и позволено выходить на палубу подышать свежим воздухом. Всё это могло быть сделано с самого начала путешествия, однако для предоставления нормальных условий нужно было восстать, показать клыки и, чтобы добиться своего, быть готовыми к пиратским действиям. Прямое действие — не простая риторика.

Так как невозможно было продолжать курс на Бату с больными на борту, корабль вновь взял курс к Канарским островам, где их поместили в больницу Фуэртевентуры. Затем судно взяло курс на Рио-де-Оро, однако комендант этого порта, Регераль отказался принять депортированных по той причине, что среди них находился Дуррути, по его мнению — убийца его отца. Что же делать? Опять запрос инструкций от Хираля — и вновь курс взят на Фуэртевентуру, с тем чтобы оставить на этом острове Дуррути и семерых других депортируемых. Снова корабль двинулся к берегам Африки. После двухмесячного плавания туда и назад в водах Атлантического океана судно «Буэнос-Айрес» окончательно пришвартовалось в Вилья-Сиснерос; всё указывало, что наконец прибыли к месту назначения. Правительство, планируя подобную «атлантическую экскурсию», продумалo все детали и в качестве хроникёра командировалo на корабль журналиста, с тем чтобы тот информировал испанскую общественность о курсе событий. Мы должны заметить, что его статьи — живописные рассказы самого настоящего отпускного вояжа, — вероятно, повлияли на Туньона де Лару, чтобы оценить его как «путешествия туда и назад, без высадки в Гвинее»380. Но в те дни наверняка ни один испанский читатель не уделил внимания развлекательному чтению на указанные темы. В мятежной Испании тех годов существовали более актуальные вопросы, такие как всеобщая забастовка в Оренсе: рабочие в последних числах марта подняли вооружённое восстание против губернатора и потребовали от своего земляка Касареса Кироги отправиться к самому дьяволу вместе с его Гражданской гвардией, «если нога гвардейцев ступала на галисийскую землю, то им не собрать костей»381.

В то время как страна брала уверенный курс на вооружённое восстание или гражданскую войну, в Фуэртевентуре, Дуррути и его товарищи считали дни заключения, а в Вилья-Сиснерос депортированные вели счёт с помощью песочных часов. Рамон Франко, неутомимый конспиратор, прибыл в Вилья-Сиснерос и предложил им организацию побега на парусном судне, подготовленном для таких целей. Франсиско Аскасо посоветовал ему другое: опровергнуть статьи «правительственного хроникёра» и опубликовать очерки с описанием реальных событий в ВильяСиснерос382.

Дуррути, со своей стороны, представил живое описание этого путешествия в письме своим родным, когда наконец завершились все перипетии трудного пути:

«Пуэрто-де-Кабрас, 18 апреля 1932 года.

Наконец закончились мои морские странствия, и, вступив на этот забытый остров, могу написать вам.

Вчера я получил от вас первые вести, с тех пор как покинул Барселону. Это письма от Мими, Перико и других друзей. Вплоть до вчерашнего дня я был отрезан от всего мира, ничего не зная от вас. Республиканскому правительству не довольно депортации в самых преступных условиях, оно к тому же принуждает нас к самому строгому изолированию. Эти господа малодушны, они думают, что в силу наших революционных идей мы не способны чувствовать любовь и что наши близкие — бесчувственные создания, которых не интересует наша жизнь.

Из газет вы, наверное, кое-что узнали о нашей одиссее. Мне понадобилось бы много бумаги и больше хладнокровия, чтобы описать вам огромную трагедию нашей депортации. Мы пережили глубоко трагичные моменты, когда всего самая малость спасла нас от расстрела несчастными матросами, которые, науськиваемые пьяными офицерами, чуть не нажали на курки, уверенные в том, что исполняют долг перед родиной.

После я смог поговорить с одним из этих бедных служак, и парень, глубоко устыдившийся своего поведения на “Буэнос-Айресе”, рассказал мне: “если мы и взяли всех вас на прицел, то только потому, что офицеры сказали нам, что вы хотели прикончить нас. Я был на борту военного корабля, — продолжал матрос, — и мне сказали, что депортируемые намеревались убить моих товарищей и что с нашей стороны было бы трусостью позволить им сделать это. Под влиянием этих невразумительных слов и алкоголя мы сошли с борта “Кáновас”, чтобы пересесть на “Буэнос-Айрес” ... . А остальное вам уже известно”.

Именно это “остальное” мне нужно будет разъяснить испанским рабочим, когда мои ноги вновь ступят на иберийскую землю.

Здоровье моё в порядке. Тот факт, что я отделён от остальных депортированных, произошёл по воле правительства. Дело в том, что военный губернатор Рио-де-Оро — сын Регераля; и тот, узнав, что я находился на борту “Буэнос-Айреса”, сообщил правительству, что в случае моего прибытия в этот порт он подаст в отставку. Вот поэтому я нахожусь в Фуэртевентуре. Со мной семь товарищей; они были очень больны, но теперь здоровы или на пути к выздоровлению. Это место очень бедно и заброшено всеми правительствами, которые неумело управляли Испанией. Мы живём в казарме, и нам ежедневно выдают 1,75 песеты на пропитание. Эти господа из правительства считают, что у нас в карманах тысячи на оплату нашего хлеба. Наверное, они принимают нас за Унамуно или Родриго Сорьяно. Мы послали запросы в Мадрид и ожидаем ответа. Невозможно жить в казарме, не говоря уже о 1,75 песеты на день.

Жители острова были напуганы. Им сказали, что мы живьём едим младенцев. Но когда они увидели нас и познакомились поближе, то успокоились и позволяют детям играть с нами...

Вчера к нам пришёл один господин вместе с женой; раньше он был очень замкнут в обращении с нами. Сеньора хотела познакомиться со мной, потому что она тоже из Леона, но не из самого города, а из провинции. Эта пара — хорошие люди. Принесли мне книг и, наверное, просто из вежливости, пригласили меня к себе.

Не знаю, сколько времени продлится это изгнание. Мне не сообщили о причине этой ссылки. Когда меня задержали, то сказали, что я должен заплатить штраф за оскорбительные выражения на международном митинге. По прибытии в полицейский участок меня затолкали в застенки и оттуда сразу посадили на “Буэнос-Айрес”. Надеюсь, министр внутренних дел поставит меня в известность в отношении этого вопроса о штрафе, а также о том, сколько времени меня продержат на этом острове.

Как только я выйду на свободу, намереваюсь поехать в Леон и спросить депутата Нисталя, почему он проголосовал за мою депортацию. Кроме того, я хочу также спросить: почему Республика объявила войну географии и сожгла ли она все карты? Дело в том, что нас направили в Бату и не знали, что это такое. Из Баты — в Фернандо Поо, ничего не зная об этом пункте. Из Фернандо Поо — в Вилья Сиснерос для загрузки угля, когда там ничего нет, кроме песка...

Когда я вернусь в Испанию, господа социалисты, забывшие, что такое социализм, объяснят мне перед всеми рабочими, почему проголосовали за нашу депортацию. А мне они должны будут объяснить сотрудничество с монархистами и где те миллионы, которые я, по их словам, получил...

Если республиканцы и социалисты таким образом намереваются спасти Республику, то они ошибаются; в один прекрасный день мы, возмутители порядка, каждое утро идущие на работу и работающие на фабриках как рабы, зайдём туда как истинные хозяева, как рабочий класс — производитель общественного богатства»383.

О пребывании Дуррути в Фуэртевентуре мы располагаем свидетельством одного лица. Это не тот человек, о котором он пишет в своём письме; тем не менее свидетель рассказывает о контакте с нашим героем. Он пишет:

«Вы в своём письме упоминаете некого господина, но речь идёт не обо мне, так как вы говорите о женатом. Я же в те годы был холост и до сих пор всё ещё без семьи.

Правда, что мы были знакомы и что я одолжил ему книг, — к ним он питал настоящую страсть. Но когда Дуррути уехал, я перестал получать вести о нём. Он глубоко верил в анархизм, а я был его противником во всех наших спорах на тему идеологий. Но когда мой брат приехал в Барселону 20 июля 1936 года, на “Вилья-де-Мадрид” и один из официантов корабля обвинил его в фашизме, то он вспомнил, что видел, как мы разговаривали с Дуррути, и обратился прямо к нему, говоря, что он — мой брат. Для Дуррути этого было довольно — он поместил его в доме у друзей и таким образом спас от верной смерти (...).

Я помню, что этот анархист, человек действия и очень ловкий в своих делах, также был весьма сентиментален; когда он был у нас в ссылке, то прочёл мне отрывок из письма его подруги: она писала, что их малышка очень больна; он делал заметные усилия, чтобы дочитать письмо — эмоции душили его...»

Из того же источника:

«Дуррути вёл здесь спокойную и размеренную жизнь. Он просил у меня книг — ведь мы подружились. Проводил целые дни на набережной пристани. Ему чрезвычайно нравились женщины, и он пользовался у них успехом. С товарищами по ссылке он постоянно спорил, говоря им, что они ничего не понимают, и жаловался мне на их почти полную безграмотность. “Как вы будете идти вперёд по жизни?” — всегда говорил он им..»384.

На полуостровной территории Испании социальная обстановка всё ухудшалась. В первые дни после провозглашения Республики можно было бы обвинять «провокаторов» (по словам политиков — активистов ФАИ): Аскасо, Дуррути и Гарсию Оливера. Но по прошествии года, если указанные провокаторы были депортированы или сидели в тюрьмах, кто же тогда инициировал беспокойства? На самом деле ответственным за неспокойную обстановку было само правительство; оно всё ещё оставалось в неведении и не знало, что предпринять в стране, постоянно подвергающейся волнениям. Бастующих рабочих Барселоны, прибегавших к вооружённым действиям, сменяли крестьяне Андалузии; они занимали поместья, захватывали продовольственные склады. Также в Оренсе, Сарагосе или Логроньо массы восставали перед лицом невыносимой обстановки. И как всегда, средством разрешения проблем была вечная Гражданская гвардия, стреляющая направо и налево, нанося жертвы мирному населению, женщинам и детям. И как всегда, по словам правителей, ужасными зачинщиками упомянутого недовольства являлись “фаисты”; так как всё ещё теплились надежды включения НКТ в государственные структуры — по той причине, что в Конфедерации горстка членов продолжали работать над этой идеей. Об этом говорит Прогресо Фернандес в статье, опубликованной 12 мая 1932 года в El Desierto de Sahara:

«...На сегодняшний день, находясь в условиях депортации, так же, как и на свободе, под гнётом трудностей, я заявляю мой протест против подобного стечения обстоятельств, я не признаю ни одного из политиков, говорящих от моего имени, и кроме того, отвергаю поддержку, ранящую моё достоинство, от лиц, придерживающихся линии “группы тридцати”, линии “умеренных” и “платежеспособных” Конфедерации, которые, по большому счёту, несут основной груз ответственности за заключения в тюрьмы, депортации и репрессии.

Сегодня более, чем вчера, мы обязаны избегать пагубных заблуждений в среде рабочих. Вместо того чтобы придавать им ценность нашей терпимостью, всегда эксплуатируемой подлeцами, идеями и деятелями, представляющими из себя анахронизм, мы обязаны разоблачить их в силу того, что они представляют. Мы не должны быть равнодушными к политическим партиям, а бороться с ними, со всеми без исключения. Как никогда, мы должны выказать по отношению ко всем им истинную и постоянную нетерпимость. Конфедерация, анархизм и революция стоят выше депортированных и заключённых. Принципы наших сражений — превыше всех нас и жертв, павших в упорной борьбе против авторитарной системы. Если бы всё было по-другому, идеи не укрепятся в жизни общества и полная революция, за которую боремся мы, анархисты, никогда не победит.

Наше освобождение, свобода всех депортированных и узников, должна прийти без хныканья и отступлений, достойно, без помощи политических фракций, чуждых нашим идеалам. Этого можно добиться — это наш долг — посредством усилий и действий НКТ, Федерации анархистов Иберии и рабочих революционеров... Всё, что не подчинится этому принципу, кроме непоследовательности в отношении тактики прямого действия и наших анархистских идей, превращается в непростительную ошибку, которая разрушила бы возможность социальной перемены в условиях данного исторического момента»385.

Приведённый фрагмент и ссылка на доклад Гарсии Оливера объясняют состояние замешательства, царящее в анархистских кругах. ФАИ пыталась радикализировать линию НКТ. Тем не менее фракция «умеренных», всё ещё существовавшая в её комитетах, не только противостояла такой позиции, но даже, придерживаясь своей двойственной коллаборационистской позиции, препятствовала единению рабочих протестов в русло последовательных действий, путь революционной эффективности, который позволил бы им достичь своих целей. Правительство прекрасно понимало создавшуюся обстановку и пользовалось ею для своей выгоды: применяло политику репрессий, при этом не затрагивая целый ряд руководителей НКТ, а нацеливаясь на ФАИ и все протесты рабочих. Становилось ясным: пока НКТ пребывала в таком парализующем замешательстве, она, вопреки ростy числа её членов, не могла сыграть свою настоящую роль. Именно этот факт хорошо понимали Дуррути, Аскасо и Гарсия Оливер; несмотря на географические расстояния, они размышляли над сложившейся ситуацией и над тем, каким образом найти выход из тупика.

Тем не менее выйти из состояния кризиса означало покончить с репрессиями, но они с каждым днём ужесточались. Всё это напоминало замкнутый адский круг. Достаточно пролистать анархистские газеты той эпохи, чтобы убедиться в правоте подобных выводов. Все статьи подписывались их авторами, и вслед за именами указывалось: «тюрьма Севильи», «порт Санта-Мария», «тюрьма Модело Барселона», «тюрьма Сарагосы», «пустыня Сахара» ... Почти все члены, заклеймённые как «фаисты», находились в заключении. Кто же тогда подкладывал бомбы? Кто «приказывал» рабочим бунтовать? Кто «руководил» забастовками, как, например, стачкой работников коммунальных услуг, в результате которой Барселона превратилась в огромных размеров свалку мусора? Не больше и не меньше — рабочий класс, который начинал осознавать свою историческую роль. Национальный комитет НКТ не справлялся с давлением её членов, а они настойчиво требовали решительных действий, которые бы положили конец этому дьявольскому циклу, который с каждым днём всё больше сужался вокруг рабочего класса. Так, 29 мая комитет пошёл на уступки и объявил всеобщую забастовку, превратившуюся в мощную пролетарскую манифестацию.

Tierra y Libertad в своей передовой статье 27 мая разъясняла смысл этого протеста в понимании ФАИ:

«Мы пришли к той точке, когда существуют только два выхода: окончание репрессий или закрытие НКТ. Но ввиду того, что конец существования НКТ невозможен, так как она живёт в сердцах всего пролетариата, необходимо остановить сами репрессии, хотя для этого понадобится покончить с режимом, поддерживающим и поощряющим их.

В этом смысле НКТ в последний раз предоставит правительству шанс почувствовать народные настроения и скорректировать свою политику; НКТ мобилизует свои структуры, но не для свершения революции, а для конечнoго протестa против терроризма государства. От его поведения 29 мая зависит, выльется ли такая кампания недовольства в более серьёзные и решающие события. Пролетариат, если необходимо, сможет ответить насилием на агрессию.

Но если после назначенного дня, когда испанский рабочий класс должен выступить как один, правительство не примет надлежащих мер для исправления своей политики и не исполнит требования народа, то народ сумеет своими революционными силами добиться их выполнения. (Среди таких требований, конечно, были: свобода заключённым, возобновление работы закрытых профсоюзов, свобода печатных изданий НКТ и др.)

Теперь рабочие знают: после 29 мая, в случае неуступки со стороны правительства, все мы должны будем завоевать силой то, чего нас лишают, пренебрегая самой простой логикой. Глубокая атака на все узаконенные структуры не за горами. Народ должен пойти на штурм и разрушить, а пленным должна быть предоставлена свобода. Профсоюзы без всякого промедления должны быть вновь открыты для работы. Наш лозунг — “Национальная конфедерация трудящихся, или фашизм. Либертарный коммунизм или республиканские репрессии”.

Как и следовало ожидать, правительство не пошло на уступки. Напротив, мобилизуя своих штурмовиков и гражданских гвардейцев, оно намеренно спровоцировало рабочих — и вновь тюрьмы заполнились узниками, а на кладбищах хоронили новые жертвы. Результаты дня протеста оказались трагичными. Надеялось ли правительство таким образом усмирить, унизить или напугать? Его действия были полностью ошибочными. Вечером того же дня анархистские группы Барселоны вслед за поражением нашли в себе силы и энергию для новых сражений. В манифесте, озаглавленном «Мы требуем права на защиту от насилия правительства», они писали:

«Как мы назовём наших правителей, опирающихся на смертоносные ядра и на войска, вооружённые до зубов? Почему они не говорят правду народу? Почему им не сказать людям, что без динамита они не устоят у власти и именно они представляют из себя наиболее опасных подрывников общества? Почему они не говорят всё это народу? Тогда скажем за них — мы всегда готовы говорить правду. И это ещё не всё. Мы говорим, что никто не должен склонять головы перед такого рода эксплуатацией и тиранством. Мы говорим людям, что они не только имеют право, но и долг взять в руки оружие, яростно защищать себя. Мы им говорим, что предпочтительнее следовать урокам истории, чем умереть с голода. Мы говорим народу, что все, кто окружает его, вооружены с целью разрушить его существование, и поэтому он должен не опираться на наивные сомнения, а гарантировать продвижение вперёд, применяя силу и стать наравне с нами, так как мы проповедуем наши идеи наряду с практическими действиями»386.

Эмилианне Моран писала 11 февраля в письме французским анархистам, что правительство Республики, преследуя рабочих, ничего не предпринимало против конспиративной деятельности монархистов. В те дни такие слова могли показаться реакцией обиды, но 10 августа 1932 года они подтвердились, как точное пророчество. На самом деле конспирация против Республики уже началась с самого дня её провозглашения. А сами конспираторы — все, без исключения — занимали высокие посты в военной и гражданской сфере республиканского правительства (так как этот аппарат работал с использованием тех же структур, что и во времена монархии). Заговорщики избрали себе лидера — генерала Санхурхо, генерального предводителя Корпуса карабинеров. Они придали своей деятельности особый оттенок, согласно силам, представленным в ней: военный-аристократический-землевладельческий.

Условия, в которых осуществилась заговорщицкая деятельность, позднее повторятся при путче генерала Франко. Асанья, глава Совета министров и Министерства обороны, был осведомлён обо всём и 10 августа допустил совершение в Мадриде взрывоопасных событий. То, что не удалось взять Дворец коммуникаций и здание Министерства обороны, объясняется трусостью самих повстанцев. В Мадриде после небольшой стычки путч потерпел поражение; в результате погибли два человека. Но в Севилье, где генерал Санхурхо серьёзно взялся за дело, положение развивалось иначе и могло бы привести к победе повстанцев, если бы НКТ не сыграла активную роль, и рабочие-коммунисты не объявили бы всеобщую забастовку, одновременно призывая рабочих взять в руки оружие.

Почему же именно НКТ жертвовала жизнью своих сторонников, чтобы спасти от краха режим, который бросил в тюрьмы тысячи активистов и запретил работу профсоюзных организаций? Единственным логичным ответом может быть уже данный после военного переворота Примо де Риверы: Республика, несмотря на намеченную ей линию, представляла из себя слабое государство, и вследствие этого задача противостояния ему являлась наиболее лёгкой, а также в конце концов предоставлялась возможность заставить государство выполнить его обязанности. Как бы то ни было, в Севилье именно НКТ спасла Республику от разгрома. Смогли это понять правители, социалисты-республиканцы? Последующие события ясно доказывают, что этого не произошло.

24 августа состоялось срочное заседание Совета по делу повстанцев. Главарь заговора генерал Санхурхо был приговорён к смертной казни, но всего лишь на бумаге, так как его сразу же помиловали и на короткое время поместили в тюрьму Бургоса. Остальные генералы и военачальники были приговорены к лёгким мерам наказания; приблизительно сотня виновников была выслана в Вилья-Сиснерос, откуда они вскоре сбежали. Немногим меньше чем через год все августовские заговорщики вновь свободно разгуливали по Испании.

Когда республиканское правительство приняло решение выслать заговорщиков в Вилья-Сиснерос, то перед этим все анархисты, содержавшиеся там, были переправлены на остров Фуэртевентура.

В сентябре правительство наконец освободило депортированных анархистов. Первыми вышли на свободу «страшные» шахтёры из Льобрегата. Начиная с Лас-Пальмас до самой Барселоны во всех портах, где останавливался пароход, рабочие организовали мощные демонстрации, приветствуя освобождение узников. Последними покинули Канарские острова Дуррути, Аскасо, Кано Руис, Прогресо Фернандес, Канела и другие. Правительство, принимая во внимание урок, который ему преподали манифестации солидарности на пути следования освобождённых, пожелалo избавить себя от подобного изъявления пролетарской поддержки, и поэтому судно «ВильяМадрид», взявшее на борт узников в Лас-Пальмас, причалило в порту Барселоны, нигде не сделав остановки. Но если правительство, применяя такую меру, воспрепятствовалo проведению демонстраций в Кадисе и Валенсии, оно всё же не смогло запретить огромной манифестации, организованной в Барселоне для встречи активистов. Аскасо в своём прощальном письме говорил, что истинным намерением была депортация самих идей, однако те оставались на месте. Действительно, НКТ менее чем за год пополнила ряды своих сторонников с 800 тыс. до 1 млн 200 тыс. человек.