Глава Х. Кольцов посещает колонну «Дуррути»

Как мы уже писали, когда Дуррути выехал в Барселону, деятельность на его участке фронта уменьшилась. Самыми продвинутыми позициями колонны были «Калабасарес Альтос» — своего рода балкон, с которого можно было обозревать Сарагосу. Революционеры заняли посёлки Агилар, Осера де Эбро, Монегрильо, Фарлете и осаждали Пину. Но из-за нехватки боеприпасов не приходилось задумывать масштабные операции. Именно тогда возросла интенсивность партизанских вылазок:

«Однажды интернационалисты116, воспользовавшись переправой вблизи Агилара, переправляются через Эбро и застают противника врасплох в его траншеях. Они нападают и берут в плен защитников укреплений. В другой раз, “Ла Банда Негра” форсирует реку и нападает на командный пункт фашистов в Фуэнтес-де-Эбро, захватывая в плен 59 солдат (несколько офицеров) и значительное количество вооружения. Позднее “Дети ночи” (Los hijos de la noche), внедрившись на несколько километров за линию противника, возвращаются усталые, но довольные: они привели с собой несколько тысяч голов скота»117.

Срочный звонок в адрес Дуррути в Барселону исходил от Военного комитета Арагона118, где полковник Вильяльба занимал пост главного советника119. Изучив обстановку, создавшуюся в Арагоне, Военно-технический совет разработал военную операцию крупного масштаба в Уэске, но для претворения её в жизнь было необходимо перевести подкрепления из других пунктов, и колонна «Дуррути» не столь загруженная, была востребована для поддержки в этой операции. В те дни, когда Дуррути подготавливал своих «милисьянос» к попыткe наступления в местности Уэска и очистки зоны Пина-де-Эбро, в Бухаралос прибыл корреспондент газеты «Правда» Михаил Кольцов.

Он приехал в Барселону 8 августа. После посещения своих товарищей-коммунистов в отеле «Колон» 10 августа встретился с Гарсией Оливером. Рассказ об этом интервью очень живописен, в стиле журналиста Кольцова, который был «глазом Москвы в Испании»:

«В полдень я посетил Гарсию Оливера. Ему сейчас подчинены все каталонские милиционные части. Штаб в здании Морского музея. Прекрасное здание, широкие галереи и залы, стеклянные потолки, художественно исполненные огромные модели старинных кораблей, множество народа, оружие, ящики с патронами…

Сам Оливер — в богатом кабинете, среди ковров, статуй; тотчас же предложил огромную “гавану”, коньяку. Смугл, красив, со шрамом на лице, кинематографичен, хмур, огромный парабеллум за поясом. Сначала молчал и показался молчаливым, но вдруг прорвался огромным страстным монологом, изобличавшим оратора, опытного, знойного, ловкого».

Речь Гарсии Оливера, по словам Кольцова, имеет два направления: поначалу тот восхваляет НКТ и ФАИ, и достаточно пространно. «Потом, — пишет Кольцов, — он начинает нервно, что-то чересчур уж нервно опровергать.

— Неправда, — со слов Кольцова говорит Гарсия Оливер, — что анархисты против Советского Союза (…).

Пусть Советский Союз в своих расчётах не пренебрегает такой силой, как испанские анархистские рабочие, и т.д. В конце, пишет Кольцов, Гарсия Оливер советует поговорить с его другом Дуррути, хотя тот стоит у ворот Сарагосы. Думаю ли я поехать на фронт?» Кольцов отвечает ему, что поедет на арагонский фронт, и просит у него пропуск:

— Не может ли Оливер дать мне пропуск?

— Да. — Оливер охотно соглашается дать мне пропуск. Он говорит адъютанту, и тот здесь же пишет на машинке бумагу. Оливер подписывает. Он жмет руку и просит, чтобы русские рабочие получали достоверную информацию об испанских анархистах»120.

12 августа Кольцов, в сопровождении некого Хулио Хименеса Орге, русского полковника артиллерийской службы, «очень таинственного», которого он встретил в Барселоне, и прибывшего из Франции, чтобы «помогать красным», уже приехал в Арагон, в зону действия Вильяльбы и в селе121 решил задать вопросы капитану, профессиональному военному из частей Вильяльбы:

«— Кто ваш противник?

— Мятежники.

— Конкретно кто, какие силы? Сколько орудий, пулеметов? Есть ли кавалерия?

Капитан пожал плечами. Противник потому и называется противником, неприятелем, что не сообщает о своём расположении, о своих силах. Иначе он был бы не неприятель, не энемиго, а приятель, амиго! Все кругом засмеялись познаниям и остроумию капитана».

Не смеётся лишь Кольцов, и только потому, что не обладает чувством юмора. Как могло Кольцову прийти в голову задавать такого рода вопрос 12 августа 1936 года?! И самое любопытное, что впоследствии он напишет, что делал это вполне серьёзно. Оруэлл, когда писал свой очерк, наверняка имел в виду корреспондента «Правды».

Перед встречей с Дуррути Кольцов посетил Труэбу и дель Баррио в Тардиенте. Естественно, там он обнаружил наилучшую организацию, эффективность и даже «бронепоезд». Труэба, узнав, о том, что Кольцов намеревался посетить Дуррути, предложил сопровождать, «потому что он хочет посмотреть анархистскую колонну». «Рассказ корреспондента “Правды” об этом интервью с Дуррути имеет такую же историческую ценность, как и весь “Испанский дневник”, — напишет его коллега из «Известий» Эренбург, — он не носит никакого исторического характера»122.

В тот день, 14 августа, Дуррути находился в магазинчике Монсона или Санта Люсия. По словам Кольцова, «за два километра от линии фронта», что означало «безрассудство», и поэтому предпочёл взять у него интервью в Бухаралосе.

Кольцов описывает посёлок, заполненный, по его словам, приказами и декретами, подписанными Дуррути. А затем приступает к делу:

«Знаменитый анархист встретил сначала невнимательно, но, прочтя в письме Оливера слова: “Москва”, «Правда», сразу оживился. Тут же, на шоссе, среди своих солдат, явно привлекая их внимание, он начал бурный полемический разговор».

Так описывает Кольцов знаменитого Дуррути. Перейдём теперь к рассказу на страницах «Испанского дневника».

Дуррути сначала спросил у Кольцова: «Что намеревался предпринять Советский Союз для поддержки испанской революции?» Русский журналист вспомнил причины международного порядка, запрещающие СССР вмешиваться непосредственно. Но он не исключал возможности помочь Испанской Республике косвенно. Что касается русских рабочих, то они через свои профсоюзы организовали сборы средств. Первый денежный перевод был послан премьер-министру, господину Хиралю123.

Этот ответ не удовлетворил Дуррути, и он живо ответил:

«Борьба с фашизмом — дело рук не правительства Асаньи, а испанских рабочих: они в ответ на атаку военных совершили революцию. Республиканское правительство не только не вооружило рабочих, но даже не предприняло ничего, чтобы воспрепятствовать мятежу. При таких обстоятельствах, — возразил Дуррути Кольцову, — не имеет смысла, чтобы деньги, собранные русскими рабочими, попали не в руки испанских рабочих, а были вручены такому правительству, как у нас: оно, имея доступ к национальным запасам, не заботится о вооружении революционных милиций. Смысл нашей войны ясен: речь идёт не о поддержании буржуазных структур, а об их разрушении. Если русский народ не знает о содержании нашей борьбы, то долг корреспондентов российской прессы — проинформировать их об этом».

Таков был ответ Дуррути Кольцову, но тот забывает привести его в своей книге. Такая забывчивость вполне понятна, так как Сталина не интересовало донести до русского народа правду о событиях в Испании.

Скрывая истинный ответ Дуррути и вкладывая в его уста бессмыслицу, Кольцов продолжает создавать образ анархистовреволюционеров, который сталинисты желают представить на суд публики.

После отступления, в котором Кольцов говорит об огромном желании Советского Союза помочь испанскому антифашизму, беседа сосредоточилась на военных темах, которые Кольцов настойчиво использует как возможность преподать урок.

«Дуррути указал, что было бы очень важно приложить все усилия на линии фронта в Сарагосе и предпринять решающую атаку на эту столицу, но признал, что фронт передвигался в другие точки, о чём он сожалел».

«Он объяснил, что бездействие в его секторе отвечало стратегии военных техников; те считали, что перед штурмом Сарагосы необходимо было укрепить позиции фронта на юге и севере. Тем не менее после атаки на Фуэнтес-де-Эбро положение улучшится». Что касается проблем, связанных с «дисциплиной» и «командованием», то их в колонне не было.

Дуррути сказал Кольцову, что Военный комитет и Технический совет колонны действовали по обоюдному согласию и что между профессиональными военными и «милисьянос» не существовало разногласий, что управление Колонной осуществлялось в духе самодисциплины и солидарной ответственности. «Этот дух ответственности и самодисциплины, — указал он, — делает ненужными воинские уставы».

Дуррути объяснил подробно, как функционирует колонна, однако его слова не были напечатаны на страницах газет достоверно. Корреспондент «Правды» пишет, что дезертирство было значительным и что в колонне оставалось всего лишь 1200 бойцов, когда на самом деле в те дни в ней насчитывалось 6000 человек, из них 4500 имели оружие.

Что касается обстановки с вооружением солдат колонны, Кольцов заверяет, что Дуррути сказал ему: «Всё прекрасно, и у нас много боеприпасов». В действительности же Буэнавентура сказал, что «на счету были только старые ружья, и их недостаточно, чтобы вооружить всех, и поэтому воевали поочерёдно, чередуя военную деятельность с сельскохозяйственными работами, где было занято 1500 человек, а другие работали на дороге, соединявшей деревни Хельса и Пина».

О боеприпасах Дуррути заметил: «Это настоящий кошмар, и всё настолько серьёзно, что “милисьянос” вынуждены сохранять пустые патроны, чтобы затем посылать их на зарядку в Барселону».

Кольцов поднял вопрос о «военной подготовке». По этому вопросу Дуррути также говорил конкретно: «Мы обучаем бойцов обращению с оружием, стрельбе, как укреплять позиции, как уберечься от бомбардировок, как внезапно напасть на противника и, в общем, каким образом одержать победу в рукопашном бою. Но здесь мы не учим людей ни маршировать, ни приветствовать, потому что у нас нет ни высших, ни низших чинов. Отношения между делегатами и “милисьянос” тёплые. Дуррути считает, и “милисьянос” думают, как и он, что для военных действий не обязательно чеканить шаг на манер прусской армии». Такой ответ послужил причиной мнения Кольцова, что «с военной точки зрения колонна — это катастрофа». Прощание Кольцова и Дуррути, по словам первого, было сердечным и завершилось знаменитой фразой:

«До свидания, Дуррути. Я приеду к вам в Сарагосу. Если вас не убьют здесь, если вас не убьют в драке с коммунистами на улицах Барселоны, вы, может быть, лет через шесть станете большевиком». Дуррути усмехнулся и тотчас же повернулся широкой спиной, заговорив с кем-то случайно стоявшим.

Тот, «кто случайно там стоял» был не кто иной, как Мора, секретарь Военного комитета. Он вместе с Франсиско Кареньо и Франсиско Субиратсом присутствовал при беседе124.

Михаил Кольцов не был единственным журналистом, посетившим арагонский фронт. В этой экскурсии на линии фронта посещение колонны «Дуррути» и интервью с её ответственным лидером считались необходимым для того, чтобы журналистская работа была выполнена в полной мере. На войне или в испанской революции оригинальным считалось участие анархистов, как говорит Ван Пассен, «в качестве необходимой силы». Огромное большинство журналистов, приехавших в Испанию, имели мнение об анархизме под влиянием, по словам Ноама Хомского, «либеральной культуры», или же они были сталинистами, или «товарищами по путешествию»125.

Ни от одних, ни от других нельзя было ожидать восприятия испанской действительности без упомянутых очков — по той простой причине, что за их работу платили хозяева и им нужно было угодить. К тому же необходимо было иметь в виду идеологию этих журналистов, считавших анархизм своим смертельным врагом.

Отношение этих интеллектуалов и их влияние в большой прессе в результате должно было привести к мистификации фактов и, что ещё серьёзнее, оставить для будущих читателей сфальсифицированные произведения, способные привести исследователей к неверным выводам в отношении исторического баланса событий, произошедших в Испании в период с июля 1936 года по 1 апреля 1939 года.

Перед приездом Кольцова в Бухаралос этот сектор посетил специальный корреспондент L’Intrasigeant Ги де Траверсе, который помечает статью, написанную в Барбастро, 13 августа 1936 года. Он пишет:

«Я — рядом с Дуррути, он сказал мне на своём живописном французском: “Французский язык? Я научился ему в тюрьме La Santé. Альфонс XIII приказал твоему правительству посадить меня туда. Задавай мне любые вопросы — я отвечу на них по мере моего понимания, потому что о военных вопросах мы не можем говорить подробно, чтобы не сработать на противника. Ты сможешь поехать на те участки фронта, где знание о занимаемых позициях не будет связано с риском оглашения”.

Ги де Траверсе посетил различные точки сектора колонны и обсудил с Дуррути аспекты, связанные с милитаризацией милиций. Дуррути защитил свою известную уже точку зрения. Однако, естественно, хотя Траверсе и смог сам на практике увидеть реальное положение вещей, он не убедился в военной эффективности той системы. Этого следовало ожидать. В его статье бросается в глаза упоминание о том, что повсюду он видит установление нового порядка, при котором отменяется частная собственность.

«Но всё это делается как надо, — пишет журналист, — решения принимают сами крестьяне, на собрании. Сжигаются реестры собственности, и у буржуазии отнимают материальные ценности, которые затем посылают в Барселону, в Центральный комитет милиций. И всё это совершается таким образом, чтобы не происходили акции мародёрства, что крайне жёстко наказывается». Ги де Траверсе заканчивает статью так: «Разгромят ли военных бунтарей, или же за кулисами с ними найдут общий язык — всё это трудящиеся взвесят на весах, вместе с неподкупными в стиле Дуррути. Человек, считающий Ларго Кабальеро безобидным и мягким оратором, не даст так просто украсть у него победу. Правда, большинство не на его стороне, но я знаком с некоторыми лицами, которые надолго задумаются, прежде чем вступить в сражение с армией анархистов».

После Ги де Траверсе и Кольцова в Бухаралос приехали журналисты Альберт Суильон из La Montagne и Хосе Габриэль126 от аргентинской прессы. Они высказали Военному комитету желание присутствовать при атаке Фуэнтес-де-Эбро, расположенного на берегу реки Эбро. Французский журналист описывает взятие этого посёлка, но высказывает свой страх, пережитый во время этой операции, что ему не мешает чувствовать гордость за то, что он присутствовал на этом победном сражении колонны «Дуррути». После боя Суильон побеседовал с Дуррути:

«А что Франция?» — спросил внезапно Дуррути.

Французский корреспондент пишет: «Дуррути весьма интересуется положением дел во Франции. Он сожалеет о позиции правительства (политика невмешательства Леона Блюма, чтобы устраниться от испанского вопроса) и поэтому не одобряет её. Он понимает такое решение, потому что у него ясный ум, но не может согласиться с ней, потому что он храбрый человек, который сам сражается и видит, как погибают его люди под бомбами немецких и итальянских трёхмоторных самолётов.

“Я бы обратился по радио к французскому народу, — говорит мне Дуррути, — но ваше правительство нуждается в его среднем классе... Напишите ясно в своей хронике, скажите в Париже, что мы сражаемся за нас и за вас. Подчеркните нашу необходимость в самолётах, чтобы побыстрее покончить с этой войной. Подчеркните также, что мы — анархисты, организовавшие многочисленные колонны «милисьянос», — не преследуем иной цели, кроме как сокрушить фашизм. Ещё скажите французам, что мы здесь, в Испании, сражаемся все вместе, как братья, и что когда после победы придёт час запустить в ход новые экономические и социальные структуры, те, кто на самом деле сражался бок о бок, смогут найти общий язык и решить все проблемы по-братски»127.

Анархистка Эмма Гольдман в те августовские дни также посетила колонну «Дуррути»:

«Я была наслышана о сильной личности Дуррути и его революционном престиже среди бойцов колонны. Кроме того, мне было интересно узнать, каким образом Дуррути поддерживал сплочённость людей. Дуррути удивился, когда я, анархистка со стажем, задала ему такой вопрос.

Дуррути ответил мне: “Всю мою жизнь я был анархистом и надеюсь в будущем придерживаться тех же идей. Поэтому мне было бы очень неприятно превратиться в генерала и применять к моим товарищам тупую военную дисциплину. Те, кто пришёл сюда, сделали это по своей воле и готовы отдать жизнь за дело. Я верю, как всегда верил, в свободу, как её можно понять в рамках ответственности. Я считаю, что дисциплина необходима, но она должна быть самодисциплиной, движимой совместным идеалом и крепким чувством товарищества”. Конечно, для Дуррути не всё было просто — под его началом было шесть тысяч человек, и их задача была непростой, их нужно было повести в бой. К тому же не все участники колонны обладали одинаковым уровнем братской солидарности и коллективной ответственности. Некоторые из них в самые трудные моменты просили об отпуске. Тогда Дуррути терпеливо говорил бойцу: “Подумай, товарищ, эта война, которую ведём я, ты и все мы, служит для победы революции, а революция совершается для того, чтобы изменить жизнь людей, положить конец моральной и физической нищете”.

Никакая военная суровость, никакой приказ, никакое дисциплинарное наказание, — пишет Эмма Гольдман, — не служили для поддержания сплочённости колонны. Существовала только огромная энергия Дуррути, который своим поведением давал пример всем, и таким образом весь коллектив действовал и чувствовал в унисон»128.

Некоторые видели в Дуррути воспитателя масс. Нам кажется, что этот термин недостаточно ясно выражает мотив действий Дуррути. Мы считаем, что лучше признать факт: Дуррути был убеждён в том, что если сама революция не преобразовывала человека, пробуждая в нём чувство ответственности, то она попадала в руки кастовой группы, которая превратила бы её в нечто обратное, насаждая свою диктатуру под предлогом лучшего служения народу. Сделать так, чтобы все поняли, что революция — это всеобщее дело, — мы думаем, именно это было истинным намерением и целью Дуррути, это стало осью либертарного Арагона. В этом смысле мы считаем уместным привести случай, описанный в Guerre di Clase:

«Однажды Дуррути обедал вместе с “милисьянос”, под началом которых была артбатарея. Один из них попросил разрешения отлучиться в Барселону. “Невозможно в данный момент”, — сказал тот. “Милисьяно” настаивал. Тогда Дуррути принял решение. Он обратился к остальным и предложил им проголосовать поднятием руки “за” или “против” такого разрешения. Большинство высказалось “за”. Так “милисьяно” смог поехать в Барселону»129.