VII

Мы познакомились во всех подробностях с функциями современного цивилизованного общества; нам известен также революционный социалистический идеал. Мы констатировали равным образом, что либеральные попытки реформ заранее осуждены на безрезультатность, и что в идейной борьбе единственный предмет, который нас должен занимать, так как от него зависит сама жизнь — это то, что всякое отступление от принципов приводит неизбежно в конце концов к поражению. Нам остается показать, какое большое значение имеют в нашем столь удивительно сложном обществе различные силы, ​приходящие​ в столкновение; дело идет о том, чтобы так сказать исчислить силы армий, ведущих борьбу, описать занимаемые ими ​стратегические позиции с холодным беспристрастием военных атак, подсчитать математически точно шансы на победу той и другой стороны. Однако великая битва идей, исход которой нас так сильно занимает, не будет развертываться перед нами в таком же порядке, как какое-нибудь сражение, в котором участвуют генералы, капитаны и солдаты, с командой — «пли» в начале и криком отчаяния «спасайся кто может» в конце. Эта длинная непрерывная борьба, которая началась для первобытных людей в девственных лесах миллионы лет тому назад и которая до сих пор привела только к частичным успехам: она все же будет иметь окончательное решение — либо вследствие взаимного уничтожения всех жизненных энергий — человечество вернется к первобытному хаосу, либо гармония всех этих сил приведет к сознательному превращению человека в высшее существо.

Современная социология показала с полной ясностью существование двух обществ, находящихся в борьбе друг с другом; они смешаны между собою, противоречия затемнены существованием и там и здесь элементов, которые желают не желая и идут вперед, чтобы сейчас же и отступить. Но если смотреть на вещи с известной высоты, оставляя в стороне нерешительных и индифферентных, двигаемых судьбой, то станет ясно, что современное общество делится на два лагеря: в одном находятся те, которые стремятся поддержать неравенство и бедность, то есть — повиновение и нищету для других, наслаждение и власть для себя самих; в другом лагере находятся те, что ведут борьбу за общее благосостояние и свободную инициативу каждого.

Сначала кажется, что силы обеих враждующих сторон очень неравны: утверждают, что консерваторы гораздо сильнее. Защитники современного общественного строя владеют безграничной собственностью, их доходы исчисляются миллионами и миллиардами, все могущество государства с армией чиновников, солдат, полицейских, судебных властей, весь арсенал законов и приказов, так называемые непогрешимые догмы церкви, инерция привычки, наследственные инстинкты и пошлая рутина, которая почти всегда привязывает пресмыкающихся побежденных к их гордым победителям — все это на их стороне. Что же могут противопоставить всем этим организованным силам — анархисты, эти строители нового общества? ​Повидимому​ — ничего. Без денег, без армии — они несомненно оказались бы побежденными, если бы не являлись представителями идейной и нравственной эволюции. Они сами по себе ничто, но за них развитие человеческой инициативы. Все прошлое лежит на их плечах страшной тяжестью, но логика событий оправдывает их и толкает вперед, не смотря на законы и полицейских.

Попытки подавить революцию могут временно окончиться видимым успехом. Реакционеры ликуют и поздравляют друг друга. Но их радость напрасна: отхлынув в одном месте, революционная волна поднимается в другом. После того, как была раздавлена Парижская Коммуна, официальный и придворный мир Европы мог думать, что социализм — это революционная стихия современного общества — умер и похоронен навсегда. На глазах победителей немцев французская армия вообразила, что она может себя реабилитировать подавлением и расстрелом парижан — всех недовольных и революционеров. На своем политическом жаргоне, консерваторы могли хвалиться тем, что они «пустили кровь бродягам». ​Тьер​ — этот несравненный тип буржуа—выскочки, думал, что он окончательно уничтожил парижских революционеров и зарыл их на кладбище Пер-​Лашез​. Те же из оставшихся, которых он считал наиболее зловредными представителями социалистов, были сосланы в заточение в Новую-Каледонию, к нашим антиподам. Вслед за ​Тьером​ повторяли его слова все его европейские друзья и со всех концов неслись песни ​Триумвира​. А что касается немецких социалистов, разве они не были под надзором того, кто был «могущественнее самих государей» —  одно движение бровей которого приводило в трепет Европу. А русские нигилисты? Кто были эти несчастные? Странные чудовища, дикие потомки гуннов и башкиров, в которых цивилизованные люди запада видели только зоологических особей. Увы! без труда можно себе представить, какое мрачное молчание настало, когда в Варшаве и других местах был «водворен порядок». На другой день после бойни, найдется немного людей, готовых стать под пули. Когда одно слово, один жест наказывается тюрьмой, очень редко встречаются люди, готовые подвергнуться опасности. Немногие спокойно жертвуют собой за дело, торжество которого еще не близко, или даже сомнительно: все не могут обладать героизмом русских нигилистов, составляющих прокламации в лагере своих врагов и расклеивающих их на стенах, чуть ли не на глазах у часовых. Нужно быть самому готовым на всякую жертву, чтобы иметь право послать упрек тем, кто не смеет объявить себя борцом за свободу, когда их заработок, а следовательно и жизнь дорогих ему существ зависит от их молчания. Но если не все угнетенные — герои, они не менее чувствуют страдания, они не менее желают освободиться от гнета и настроение всех страдающих вместе с ними и знающих причины страданий создаст в конце концов революционную силу. Хотя в каком-нибудь городе вовсе не существовало бы ни одной группы, объявившей себя анархистами — все рабочие в нем все же анархисты в большей или меньшей степени. Инстинктивно аплодируют они товарищу, который говорит им об общественном строе, когда не будет хозяев и когда продукт труда будет принадлежать производителям. Этот инстинкт содержит в себе зародыш будущей революции, ибо с каждым днем он становится определеннее и претворяется в сознании. То, что рабочий смутно чувствовал еще вчера, сегодня он уже это знает и каждый новый опыт приносит ему новые знания. А крестьяне, которые не могут прокормиться продуктами своего клочка земли, и те еще более многочисленные, которые не имеют и куска глины — не начинают ли они понимать, что земля должна принадлежать тем, кто ее обрабатывает? Они это всегда инстинктивно чувствовали; теперь они это знают и скоро заговорят определенным языком борьбы.

Радость, вызванная кажущимся исчезновением социализма, длилась не долго. Дурные сны мучили палачей, им казалось, что жертвы их ​не совсем​ умерли. Найдется ли теперь хоть один слепец, который сомневался бы в их воскресении? И разве не те же самые продажные писаки, которые повторяли вслед за ​Гамбетой​: «социального вопроса более не существует», схватывают на лету слова императора Вильгельма, чтобы кричать вслед за ним: «на нас наступает социальный вопрос, он держит нас в осаде»!, чтобы требовать против всех нарушителей порядка исключительных законов и неумолимых репрессий? Но как бы ни быль жесток закон, который они могут издать, он не в силах подавить пришедшую в брожение мысль. Если бы какому-нибудь титану Энселаду удалось бросить в кратер скалу и остановить извержение, то кратер образуется в другом месте вулкана, и через новое отверстие потекут новые потоки лавы. Так, после взрыва французской революции, Наполеон мнил себя таким титаном, который закупорит кратер революции; толпа льстецов и невежд думала так вместе с Наполеоном. Однако те солдаты, которых он водил по всей Европе, служили делу распространения новых идей и привычек, завершая этим свое дело разрушения: так будущий декабрист или нигилист брал первые уроки восстания у одного из военнопленных, спасшихся при переправе через ​Березину​. Точно также временное завоевание Испании Наполеоновской армией разорвало цепи, которые приковывали Новый Свет к стране Инквизиции, и освободило огромные провинции Америки от невыносимого колониального гнета. Европа как будто остановилась, но зато Америка двинулась вперед. Наполеон оказался проходящей тенью.

Внешняя форма общества изменяется в соответствии с внутренним давлением: нет исторического факта, который был бы установлен с такой несомненностью. Сок питает дерево и создает листья и цветы; кровь создает человека, идеи создают общество. И нет ни одного консерватора, который не жаловался бы на то, что идеи, нравы, все, что составляет внутреннюю жизнь ​человечества​, изменились к худшему в сравнении с «добрым старым временем». Конечно, также переменятся и ​соответствующие​ им социальные формы. Революция приближается по мере углубления этой ​внутренней​ работы, происходящей в умах.

Однако не следует пребывать в мирном бездействии, ожидая благоприятных перемен от времени и обстоятельств. Восточный фатализм здесь неуместен, так как наши противники работают не покладая рук, и, сверх того, им часто помогают реакционные течения. Некоторые из них, будучи одарены большой силой воли, пользуются всеми находящимися в их руках средствами борьбы и обладая необходимым присутствием духа, чтобы вести атаку, не теряются в затруднительных случаях и при поражениях. «Умирающее общество»! сардонически говорил один фабрикант по поводу книги нашего товарища анархиста Жана ​Грава​. «Умирающее общество! оно еще живо, чтобы поглотить вас всех»! А когда республиканцы и свободомыслящие толковали об изгнании иезуитов, этих вечных вдохновителей католической церкви: «право», вскричал один из этих священников «наш век удивительно деликатен. Не воображают ли, что пепел костров совершенно остыл, и в нем не найдется не единой искры зажечь факел? Глупцы! называя нас иезуитами, они полагают, что поносят нас этим именем, но эти иезуиты готовят им цензуру, замки и костры»! Если бы все враги свободной мысли и личной инициативы обладали такой сильной логикой, такой энергией и последовательностью, они, быть может, и победили бы нас при помощи всех средств репрессии и произвола, которыми обладают современные правительства: но социальные группы, в своем эволюционном прогрессе непрестанного «становления», никогда не бывают и не могут быть строго последовательными, так как интересы и влечения людей всегда различны; кто, в самом деле, не стоит одной ногой на неприятельской почве? «Всякий чем нибудь нам союзник», по справедливому изречению одного политика нет ни одного учреждения, которое было бы вполне определенно и открыто самовластным; нет владыки, который согласно совету Иосифа де-​Местра​, постоянно опирался бы на плечо палача. Вопреки императорским обращениям, вопреки хвастливым цитатам в альбомах принцесс и ​высокомерным​ заявлениям на пирушках, власть в наше время уже не осмеливается быть совершенно абсолютной, или становится таковой только по капризу, по отношению, например, к заключенным, несчастным пленникам, или бесправным и лишенным поддержки личностям. Всякий властелин окружен своей камарильей, не считая министров, посланников, государственных советников, из которых всякий облечен своего рода вице-королевской властью. Кроме того он связан в проявлении своей воли старинными обычаями, осторожностью, протоколами, условными приличиями, занимаемым положением — этикетом, представляющим целую науку со множеством трудно разрешимых задач: самый необузданный из них «Людовик XIV», связан тысячью пут, из которых ему никогда не освободиться. Все эти условности этикета, держа тщеславного властелина в своих тисках, как бы дают ему предчувствовать падение и постоянно же уменьшают его реакционную силу.

Люди, отмеченные печатью смерти, не ожидают, когда их убьют: они лишают себя жизни сами, они или стреляются, вешаются, или же ими овладевает меланхолия, тоска, пессимизм, словом одна из тех душевных болезней, которые предвещают и ускоряюсь конец. У ​привилегированного​ наследника истощенной выродившейся расы пессимизм не есть только внешняя манера или маска, а настоящая болезнь. Не познав еще жизни, несчастный юноша уже не находит в ней ничего привлекательного, живет, протестуя против неё, и это почти насильственное существование равносильно преждевременной смерти. В таком положении человек заранее осужден на все душевные болезни, сумасшествие, преждевременную старость, бешенство или декадентство. Жалуются на прогрессивное уменьшение детей в семьях; но в чем причина произвольного или непроизвольного бесплодия, если не в упадке жизненной энергии и ​жизнерадости​? В рабочих семьях, где не мало причин к огорчению, нет однако времени предаваться тоске и пессимизму. Нужно жить, ​идти​ вперед, бороться и развиваться во что бы то ни стало и возобновлять свои силы ежедневным трудом. Только благодаря росту этих трудящихся семей держится общество; из их среды постоянно появляются передовые люди, и благодаря их смелой инициативе общество не застывает в рутине и только благодаря этому постоянному регрессу и вымиранию пресыщенных благами жизни представителей ​привилегированных​ классов, новое общество обязано своим существованием.

Другую гарантию прогресса революционной мысли нам дает непримиримость властей, в которой сохранились пережитки прошлого. ​Официальный​ жаргон наших политических обществ, представляющий путаницу всех понятий, настолько нелогичен, и противоречив, что часто в одной и той же форме говорится о «неотъемлемых правах общества» и о «священных правах сильного государства»; точно также в законных функциях административного организма участвуют мэры и ​синдики​, которые, будучи представителями свободного народа перед его правительством, являются вместе с тем и исполнителями приказаний того же правительства, обращенных к подчиненному ему народонаселению. Здесь нет ни единства, ни смысла: это какой-то сплошной хаос перекрещивающихся понятий, законов, нравов сотен народов и десятков тысячелетий, подобно тому, как на берегу моря перемешаны камни, скатившиеся с гор, принесенные течениями рек и выброшенные волнами. С точки зрения логики современное государство представляет картину такой путаницы, что даже самые заинтересованные защитники отказываются его оправдывать.

Так как защита интересов собственников и «прав капитала» является главнейшей функцией современного государства, то необходимо поэтому, чтобы защищающий такой порядок экономист имел в своем распоряжении или неопровержимые аргументы, или какую-нибудь ослепляющую разум ложь, которые бедный труженик, желающий верить в общее счастье, считал бы неоспоримыми. Но увы! Все эти прекрасные теории, изобретенные некогда для глупого народа, не пользуются больше кредитом; теперь уже никто не станет защищать устаревшее положение, что «благосостояние и собственность являются наградой за труды». И, утверждая, что основанием благосостояния является труд, сами экономисты понимают, что это ложь. Как и анархисты, они знают, что богатство создается не личным трудом, а благодаря труду других; они знают, что биржевые крахи и спекуляции, благодаря которым приобретаются громадные состояния, совершенно справедливо могут быть уподоблены грабежам и конечно, они не осмелятся утверждать, что человек, могущий тратить по миллиону в неделю, т. е. сумму, на которую могло бы существовать сто тысяч человек, отличается от других людей умом и другими душевными качествами, превышающими в сто тысяч раз ум и способности среднего человека. Было бы бесполезно заниматься разбором всех этих лицемерных аргументов, на которые опираются защитники социального неравенства.

Но они употребляют другой аргумент, который имеет, по крайней мере, то достоинство, что не опирается на хитросплетенную ложь: против требований справедливости и равенства они выставляют право сильнейшего и имя великого ученого ​Дарвина​, против его воли, послужило им средством для защиты и оправдания царящих повсюду несправедливостей и ​насилий​. Сила мускулов и челюстей, сила дубины и кистеня — вот их лучший, — аргумент! Действительно, право сильного, захватившего в свои руки все источники богатств, царствует повсюду. Тот, кто лучше обеспечен материально, кто принадлежит по рождению к ​привилегированному​ меньшинству, обладает образованием, имеет могущественных друзей, кто, наконец, лучше вооружен силой или хитростью, тот, конечно, обладает и наибольшими шансами успеха; лучше всякого другого он может построить неприступную крепость и поражать оттуда своих менее счастливых собратьев.

К какому исходу привела борьба грубых эгоистических стремлений? Раньше не осмеливались так открыто выставлять этой теории огня и меча, которая казалось была слишком жестокой и ей предпочитали лицемерные речи о бережливости и трудолюбии. Ее облекали в глубокомысленные формулы, смысл которых, надеялись, будет недоступен народу: «труд — это узда», говорил ​Гизо​. Но научные выводы натуралистов из борьбы за существование в мире животных — переживание наиболее сильных индивидов, придали теоретикам грубой силы смелость бросить без прикрас их наглый вызов: «Вы видите, говорят они, это закон природы, это неизбежная судьба, которой одинаково подчинены и хищник и его жертва».

Но мы можем только радоваться, что вопрос так упрощен и так грубо поставлен, тем проще и его решение. «Царство силы»! Провозглашают защитники социального неравенства. «Да, царство силы»! кричат все громче те, которые пользуются благами, доставляемыми современной индустрией в её постоянном совершенствовании — цель которого прежде всего уменьшение числа рабочих рук. Но то, что говорят теоретики—экономисты, что повторяют за ними фабриканты, — разве не могут сказать и революционеры, понимая только, что для них настанет время согласного существования, которое постепенно заменит существующую борьбу?

Право сильного не всегда будет законным правом монополизировавших орудия производства. «Сила побеждает право», говорил вслед за другими и Бисмарк, но может настать день, когда сила станет наконец на сторону истинного права. Если правда, что идея солидарности распространяется, если правда, что завоевание науки проникает все более и более глубокие слои общества, если правда, что нравственные богатства делаются общим достоянием рабочих, которые одновременно имеют наибольшие права на производимые ими богатства, а также и силу, не воспользуются ли они наконец ею, чтобы произвести революцию в пользу всех.

Что могут сделать отдельные личности, как бы они ни были сильны, богаты, умны и хитры против солидарных масс пролетариата? Правительства, потеряв надежду, подкрепить доводами морали свои права, ищут теперь только «твердой власти», единственное средство, в котором они нуждаются. Не трудно найти многочисленные примеры тому, что в министры выбираются теперь лица, не потому, что они прославились воинскими подвигами, и не потому, что они знатного происхождения или обладают выдающимися талантами и красноречием, но единственно за абсолютное отсутствие щепетильности. В этом отношении им доверяют вполне: в их стремлении усилить власть и защитить денежный мешок их не остановят ​никакие соображения.

Ни в одной из революций, совершившихся в наш век, мы не видели, чтобы привилегированные классы боролись самостоятельно, они всегда или опирались на бесчисленную армию бедняков, которым они старались внушить «веру в знамя», или делали это под видом «водворения порядка». Шесть миллионов человек, не считая высшую и низшую полицию, заняты этим делом в Европе. Но эти армии могут ​дезорганизоваться​, они могут вспомнить, наконец, свое происхождение и то, что связывает их с народными массами, и рука, которая управляет ими, не сможет удержать их. Составленные в своей большей части из пролетариев, они могут превратиться, и наверное рано или поздно превратятся для буржуазного общества в то, чем сделались некогда наемные варвары империи для римского общества — в элемент разрушения. История изобилует примерами того политического ужаса, который ​овладевал даже такими из власть—имущих, которые сохранили до конца силу характера, но, ведь, есть еще и масса «правителей», которые являются простыми дегенератами, не обладающими ни достаточной энергией, ни физической силой, чтобы пробиться к выходу и спастись, ни достаточно человеческого достоинства, чтобы позаботиться раньше о спасении из пожара своих жен и детей.

Когда обездоленные объединятся для защиты своих интересов, ремесло с ремеслом, нация с нацией, раса с расой, или просто человек с человеком; когда перед ними, наконец, будет ясна их цель, не сомневайтесь, они скоро найдут случай, чтобы добиться силой общей свободы. А как бы ни был могущественен их господин, он будет ничто, лицом к лицу, перед этой объединенной одним желанием массой, которая восстанет на него, чтобы обеспечить себе раз навсегда кусок хлеба и свободу.