IV

«Освобождение рабочих должно быть делом самих рабочих», говорит одно из положений Интернационала. И это положение верно в самом широком смысле слова. Если верно, что «избранники» всегда воображали, что они призваны осчастливить народы, не менее верно и то, что всякий человеческий прогресс мог совершиться только благодаря собственной инициативе восставших или даже только свободными гражданами. И так наша свобода должна быть собственным делом всех нас, чувствующих себя угнетенными чем бы то ни было и солидарными со всеми оскорбленными и униженными. Но для того, чтобы бороться, нужны знания. Недостаточно, подобно ​кимврам​ или тевтонам бешено броситься в борьбу с дикими криками, под звуки боевых рогов. Настало время предвидеть и рассчитать все перипетии борьбы, чтобы научно подготовиться к победе, которая должна принести социальный мир. И первым условием триумфа должно быть освобождение от нашего неведения. Нам нужно уметь разрушить все предрассудки, устранить все враждебные элементы, все препятствия, а с другой стороны не забывать ни одного из тех ресурсов, которыми можно воспользоваться, ни одного союзника, доставляемого исторической эволюцией. Мы хотим знать. Мы не признаем, чтобы наука была ​привилегией​ немногих и чтобы люди, находящиеся на вершине горы, как Моисей, или на троне, как стоик Марк ​Аврелий​, на Олимпе или картонном Парнасе и просто даже в академическом кресле, предписывали нам поведение, хвастаясь знанием вечных законов. Конечно, между этими людьми, священнодействующими на своих высотах, находятся такие, которые могут переводить довольно сносно с китайского, разбирать письмена времен ​каролингов​, изучать пищеварительные аппараты клопов, но и между нашими друзьями находятся люди, знающие это, которые однако не претендуют поэтому на управление нами. Кроме того, уважение, которое мы питает к этим людям не должно нисколько мешать нам свободно обсуждать речи, с которыми те благоволят обращаться к нам со своих высот. Мы не подчиняемся декретированной истине, мы приобщаемся к ней только посредством изучения и критики и научаемся устранять всякое заблуждение, хотя бы оно и было признано официальной наукой. И сколько раз темному народу приходилось признаваться, что его ученые воспитатели могли научить его только покорно и радостно идти на бойню, подобно праздничному быку, рога которого украшали гирляндами из золоченой бумаги. Дипломированные профессора пытаются описать нам все прелести и выгоды, которые представляет правительство, состоящее из таких высокопоставленных личностей, как и они сами. Философы, как например Платон, ​Гегель​, ​Огюст​, ​Конт​ гордо требовали права на управление миром. Писатели и ученые, как ​Гонорэ​ ​Бальзак​ и Густав ​Флобер​, если стоит только упоминать о покойниках, также требовали этого права для всякого гения, т. е., другими, словами для самих себя. Совершенно не стесняясь говорили о «правительстве мандаринов». Да избавит нас судьба от таких правителей, влюбленных в самих себя и полных презрения ко всем представителям «презренного большинства», или «гнусной буржуазии». Вне их славной персоны не было ничего, достойного их внимания и, не считая приближенных к ним, все остальное казалось им только мимолетной тенью. А между тем их книги, не смотря на весь их талант, нам доказывают, что эти гении были весьма посредственными пророками: никто из них не понимал будущего лучше, чем последний из пролетариев, и не в их школе нам придется учиться бороться за наше право. В этом отношении самый последний и мало ​известный​ из рядовых борцов может нам быть гораздо полезнее. Те крупинки знания, которые мы имеем из истории, указывают уже нам, что настоящее полно бесконечных злоупотреблений, которых возможно было бы избежать. Те беспрестанные и повторяющиеся опустошения, которые производит современный социальный режим, значительно превосходит все то, что могут произвести непредвиденные явления в природе: наводнения, циклоны, землетрясения и извержения пепла и лавы. Трудно понять, как неизлечимые оптимисты, которые вопреки всему утверждают, что все идет к лучшему в этом лучшем из миров, могут закрывать глаза на ужасное, невыносимое положение миллионов людей, наших братьев. Различные стихийные несчастья экономического, политического, административного, или военного порядка, которые поражают так называемые цивилизованные общества, не говоря уже о племенах дикарей, имеют бесконечное число жертв, а те счастливцы, которых эти бедствия не ​затрагивают​, как будто не замечая эти бесчисленные гекатомбы, стараются устроиться как можно лучше и спокойнее, как будто бы все эти бедствия не являются осязательной действительностью! Разве не правда, что миллионы людей в Европе, носящие военный мундир, должны целыми годами забывать о своем праве говорить и мыслить вслух, принять ​рабские привычки и подчинить свою волю начальству и дойти до такого состояния, чтобы беспрекословно стрелять в своего отца или мать, если того потребует какой-нибудь слабоумный деспот? Не правда ли также, что другие миллионы людей, принадлежащие более или менее к правительственному механизму, также подчинены и принуждены гнуть шею перед одним, подчинить себе других и вести какое-то условное ​искусственное​ существование, совершенно бесполезное для прогресса? Не видим ли мы также, как ежегодно миллионы так называемых преступников, нищих, бродяг и безработных запирают в тюрьмы, подвергая их всем ужасам одиночного заключения. И, как следствие этих прекрасных политических (социальных) учреждений, не поддерживается ли ненависть людей друг к другу, народа к народу, касты к касте? Не находится ли общество в таком положении, что не смотря на усилия и самопожертвования многих истинных друзей человечества, голодный может легко умереть с голода на улице в виду булочной, а чужестранец может очутиться одиноким и покинутым всеми, без друга, среди сутолоки громадного города, населенного миллионами людей братьев? Мы живем не на вулкане, а в самом вулкане, в каком то мрачном аду, и если бы у нас не было веры в лучшее будущее, не было бы непоколебимого желания жить и бороться за него, что оставалось бы делать нам, как не умереть, как это и советуют нам, впрочем не решаясь на это, сами столько жалких писак и как это делают увеличивающееся с каждым годом число, целые легионы, отчаявшихся в жизни? И так, с самого начала для нас открываются новые элементы истинного познания: наш социальный строй со всеми его ужасами. «Познать страдания» таков первый параграф закона Будды. И мы познали страдания. Мы его познали на столько хорошо, что в мануфактурных округах Англии болезнь называют отдыхом: чувствовать себя изнуренным болезнью является чуть ли не удовольствием для раба, принужденного к насильственному труду на фабрике. Но как «избегнуть страдания», что составляет вторую стадию познания, по учению Будды? Мы начинаем узнавать и это, благодаря изучению прошлого. История, как бы далеко мы не заходили в глубь веков, как бы тщательно мы ни изучали общество и народы цивилизованные или варварские, живущие под полицейской ​ферулой​, или примитивные — история нас учит, что всякое повиновение есть отречение от самого себя, что всякое рабство есть преждевременная смерть, она нас также учит, что всякий совершающийся прогресс прежде всего осуществляется во все большем и большем освобождении личности, в равенстве и все большем согласии между собой граждан; что всякий век новых открытий был вместе с тем и веком, во время которого политическая и религиозная власть слабели и когда человеческая мысль, пробивалась вперед из замыкающих ее оков, как пробивается из ​расщелины​ скалы нежный ​пучок​ зелени. ​Великие​ эпохи творческой мысли и искусства, которые наступают после продолжительных перерывов, эпоха афинская, эпоха Возрождения и наша современная развились благодаря той бесконечной борьбе и «беспрестанной анархии», которые дали хотя только энергичным людям возможность бороться за их свободу. В каком бы зачаточном состоянии не находилось наше знание истории — один факт резко выделяется на фоне современной жизни, и является характерным признаком нашей эпохи: это всемогущество денег. Нет такого мужика в отдаленнейшем углу нашей родины, которому не было бы известно имя короля биржи, который повелевает королям и принцам; нет ни одного, которому он не рисовался бы в образе бога, предписывающего свою волю всему миру. И конечно, наивный ​мужичок​ едва ли ошибается. Разве не правда, что только кучка еврейских и христианских банкиров, управляет шестью великими державами, заставляет бегать за собой королей и их посланников, и предписывает в своих конторах свою волю, с которой должен считаться правитель? Сидя в своих дворцах, они являются зрителями великой драмы, которая разыгрывается по их воле, где сами народы являются главными актерами, и которые сопровождаются пушечным громом и шумом битв, где кровь льется рекою. Теперь они самодовольно могут устраивать свои ​филиальные​ отделения в кабинетах министров, во внутренних покоях королевских дворцов и руководить, по своему усмотрению, политикой государств, согласно с интересами их лавки. В согласии с новым государственным правом Европы, они подчинили себе Грецию, Турцию, Персию — протянули руки к Китаю и готовятся взять на откуп все ​другия​ ​большия​ и малые государства мира. «Не будучи принцами и не желая быть царями», они держат в руках символический денежный ​значок​, перед которым мир падает ниц. Другой исторический и столь же яркий факт бросается в глаза всякому наблюдателю, факт, который доводит людей, у которых чувство преобладает над разумом, до отчаяния — это то, что все ​человеческие учреждения, все социальные организмы, которые стараются сохраниться без изменения, должны, уже в силу своей инертности, породить консерваторов и злоупотребления, паразитов и эксплуататоров всевозможных родов и видов и сделаться центром всеобщей реакции. При этом безразлично, самого древнего ли происхождения, эти учреждения, начало которого теряется в глубине веков античного мира, и в древних легендах и мифах, или они появились вследствие народных восстаний и революций, они, во всяком случае, осуждены ограничивать творческую мысль и свободу личности и личной инициативы в соответствии с неизменностью своего устава; для этого достаточно самого факта их существования. Еще более странно противоречие, создаваемое даже революционными актами, положившими начало новому идеальному учреждению — между замыслом его и его практикой. При его основании отовсюду раздавались клики: Свобода! Свобода! и гимн: «смерть тиранам» разносился по всем улицам; но «тираны» появились снова и появились лишь вследствие рутины вновь образовавшейся иерархии и реакционного духа, который постепенно овладевает всяким учреждением. И чем дольше таковое существует, тем оно опаснее, так как оно наконец пропитывает гнилью всю почву, на которой создалось и заражает даже окружающую его атмосферу: те заблуждения, которые оно поддерживает и освящает, те извращенные мысли и чувства, которые оно оправдывает и навязывает, приобретают в конце концов тот характер древности и даже святости, что лишь немногие осмеливаются нападать на них, каждый новый век его существования только увеличивает его авторитет и хотя, в конце концов, оно все-таки должно пасть и исчезнуть, как все на свете, однако это происходит лишь вследствие постоянно ​увеличивающегося​ противоречия со всеми новыми окружающими его фактами жизни. Возьмем в пример самое старое из всех учреждений, царскую власть, которая предшествовала даже религиозным учреждениям, так как существовала еще до появления человека, среди многих видов животных. И как огромно было во все времена влияние на умы этой мнимой необходимости — иметь над собою властелина! Сколько было во Франции лиц, которые считали себя созданными лишь для того, чтобы ползать у ног своего короля, в эпоху, когда Ля-​Боэти​ писал свою книгу «Против одного», сочинение столь яркое по своей удивительной логичности, соединенной с простотою изложения? В моей памяти живо еще то глубокое недоумение, которое вызывало в крестьянах в 48 году провозглашение «Республики»; «а все таки нужно короля!» повторяли они на перерыв друг за другом. И они скоро нашли другого господина, без которого существование казалось им немыслимо: ​по-видимому​ в их воображении политический строй мира должен был соответствовать их представлению о семье, в которой господствовало беспрекословное повиновение, грубая сила и насилие. Имея эту грубую власть в бесконечных видоизменениях постоянно перед своими глазами, они были бессильны представить себе возможность иного существования, а с другой стороны наследственные привычки рабства, так глубоко проникли в клетки их крови, нервов и мозга, что несмотря на всю очевидность ​совершившегося​ политического переворота, они не хотели понять этой городской революции, которой вместе с тем не соответствовала эволюция умов в деревне. К счастью сами цари стараются о том, чтобы разрушить мифы их божественного происхождения, они уже не прячутся в неведомых и скрытых от глаз простого смертного высотах, спустившись с них они являются теперь глазам всего мира, вопреки, быть может, своей собственной воле, такими, каковы они на самом деле, со всеми их недостатками капризами и смешными сторонами; их лорнируют и рассматривают со всех сторон. Они отражаются на пластинках моментальной фотографии и воспроизводятся под катодными лучами, позволяющими видеть их насквозь. Они перестают быть недоступными властелинами, и превращаются в простых смертных, окруженных низкою лестью одних, ненавистью, насмешкой и презрением других. Поэтому то и стараются реставрировать «монархический принцип» и вдохнуть в него по возможности новую жизнь. Теперь королевская власть становится ответственной, короли делаются «гражданами», олицетворяя в своей особе «лучшую из республик», и хотя эти ​жалкие​ заплаты и не особенно остроумны, все таки в некоторых странах они пользуются продолжительным успехом: столь медленна эволюция идеи, которая должна раньше породить частичную революцию, чтобы могла наконец совершиться полная логически последовательная революция всего. Под какими бы бесчисленными формами не являлось государство, будь оно хотя самое популярное, все же, основанное в сущности на принципе подчинения капризам одного лица, она имеет своим неизбежным последствием ограничение или даже совершенное устранение частной инициативы подданного, так как по необходимости только единичные лица являются его представителями, а эти лица, уже в силу того, что облечены властью и даже по самому смыслу слова «правительство» менее ограничены в удовлетворении своих личных потребностей и желаний, чем вся масса управляемых ими индивидов. ​Другие​ учреждения, именно учреждения с религиозными целями, на столько подчинили себе умы людей, что многие даже из свободомыслящих историков верили в абсолютную невозможность для людей освободиться от их влияния. Действительно образ Бога, который в воображении народов царит в небесах над всем миром, не так-то легко разрушить. И хотя религиозные учреждения в последовательном развитии человечества появились после политических учреждений и священники после начальников, и хотя действительность всегда предшествует вымышленным образам, однако то исключительное значение, которое придали этому обману, сделало его родоначальником всякой земной власти, и придали ему исключительный священный характер: люди обращаются к верховной и таинственной силе «неведомого Бога» со страхом и трепетом, который подавляет всякую самостоятельную мысль, всякую попытку критического отношения к ней. Только обожание — вот единственное чувство, которое допускается священниками для верующих. Чтобы овладеть самим собой, чтобы завоевать свое право на свободное мышление, человек независимый, будь он атеистом или еретиком — должен был ​напрячь​ всю свою энергию, все свои силы, и история рассказывает нам, скольких усилий стоило это ему в мрачные эпохи духовного владычества средних веков. Теперь «богохульство» не считается уже тягчайшим из преступлений, но в умах бесчисленных масс народа еще далеко не рассеяны суеверия, вкоренявшиеся веками. И они продолжают существовать, изменяясь и приноравливаясь ежедневно к изменившимся условиям и уступая все более и более выводам науки, к которой тем не менее имеют смелость относиться с видимым презрением и отвращением. И эти изменения, ​представляющие хитрую смесь старой лжи с новыми истинами, лишь помогают Церкви и вообще всем религиозным учреждениям удерживать свою власть над умами и управлять совестью верующих. Пусть мыслящие люди никогда не забывают, что враги их являются одновременно, в силу уже своего существования и положения, также врагами всяких свобод. Все автократы сошлись на необходимости сделать религию краеугольным камнем своего храма. И лишь народный Самсон будет в состоянии потрясти колонны его! А что сказать о наших юридических учреждениях? Их представители подобно священникам любят считать себя непогрешимыми, и даже единодушному общественному мнению не всегда удается вырвать из их рук и оправдать несправедливо осужденного человека. Представители власти ненавидят и боятся выпущенного из тюрьмы человека, который может бросить справедливо в лицо их обвинения в своей разбитой, благодаря их жестокости, жизни, за тот гнет общественного презрения, который они наложили на него. Без сомнения, они не претендуют быть представителями божества, но разве суд — абстрактное понятие справедливости, — не символизируется изображением богини, статуи которой возвышаются во всех дворцах? Но подобно прежним абсолютным властелинам и магистрат в наше время не представляется уже такой недостижимой особой. Теперь они произносят свои приговоры от имени народа, но под предлогом защиты общественной нравственности, они тем не менее обладают возможностью быть жестокими, приговаривать невинных к каторге и оправдывать преступника, если он занимает высокое положение в обществе. В его руках меч закона и ключи тюрьмы: он может и любит мучить еще не осужденного морально и физически предварительным заключением, угрозами и предательскими обещаниями обвинителя, так называемого судебного «следователя»: он воздвигает гильотины и изобретает орудия пытки; он воспитывает целый штат полицейских и шпионов, агентов нравов — и из их представителей во имя «защиты общества» образуется тот отвратительный мир низкой, грубой мести и насилия, который представляют собой эти учреждения. Другим подобным учреждением является армия, понятие о которой смешивается с представлением о «вооруженной нации» у тех народов, где требования свободы на столько сильны, что правители их принуждены обманом отстаивать это учреждение. Но мы горьким опытом убедились, что если личность солдата и обновилась, то рамки, в которых он должен двигаться, остались те же и принципы учреждения не изменились. Людей теперь не покупают в Швейцарии или в Германии, это уже не страшные «ландскнехты» и «​рейтеры​», но разве от этого солдаты более свободны? 500.000 «интеллигентных штыков», из которых состоит армия Французской Республики имеют ли право проявлять эту интеллигентность, когда капрал, сержант или все другие высшие представители военной иерархии приказывают: «молчание в рядах»! Такова военная формула — молчать должна даже сама мысль, и найдется ли хоть один офицер, вышедший из школы или же обучавшийся в полку, который позволит, чтобы все эти ​вытянувшиеся​ в струнку перед ним головы, осмелились мыслить иначе, чем он сам. Его воля руководит всей этой коллективной массой, которая двигается взад и вперед по мановению его руки или по одному только взгляду. Он командует: они должны повиноваться «На прицел! Пли»! и они должны стрелять в ​тонкинца​, негра, бедуина или в парижанина, будь то друг, или недруг! «Молчание в рядах»! И если каждый год армия пожирает все новые толпы людей, которые превращаются в манекенов, как того требует принцип дисциплины, не тщетная ли надежда ждать реформ, улучшения в этом ужасном режиме, в котором подавляются все бесправные? «Моя армия, мой флот» говорит император Вильгельм, и пользуется всяким случаем, чтобы повторять своим солдатам и морякам, что они его вещь, что они принадлежат ему и физически и морально, и что они не должны смущаться ни на минуту стрелять в отца или мать, если их властелин укажет им эту живую цель. Вот что значит говорить ясно. По крайней мере эти чудовищные слова имеют то достоинство, что они ясно выражают ту автократическую мысль, что наше общество таковое, как оно есть, есть божественное учреждение. И если в Соединенных Штатах, или в свободной Гельвеции главнокомандующий не осмеливается произносить подобных речей, он тем не менее, руководится их смыслом и когда приходит время, он применяет их дословно. В «великой» Американской Республике президент Мак ​Кинлей​ наградил чином генерала — героя, который применял к своим ​филипинским​ пленникам «пытку водой» и отдал приказ на острове ​Самаро​ расстрелять всех детей старше десяти лет. В маленьком кантоне ​Ури​ другие солдаты, которые не имеют счастья проявлять свою деятельность в таком же большом масштабе, как их собратья в Соединенных Штатах, «восстанавливают порядок», расстреливая своих братьев рабочих. Итак, не теряя своего нравственного и человеческого достоинства и понятия о своей независимости, люди принуждены в продолжении многих лет вести такой образ жизни, который приучает их к преступлению, приучает переносить без возмущения грубости и оскорбления или, что всего хуже, заставляет их отказаться от собственной мысли и воли, подчиниться чужой и совершать поступки, которые они никогда не совершали бы по собственной инициативе. Солдат не безнаказанно молчал в продолжении двух или трех лет: будучи лишена возможности свободно высказываться, мысль его атрофируется. А во всех других государственных учреждениях, называйся они «либеральными», «благотворительными» или «чиновническими» разве происходит не то же самое, что в суде и армии. Не должны ли они фатально быть автократическими, злоупотребляющими властью и поэтому вредными. Писатели—сатирики уже давно высмеивают бюрократические недостатки правительственных учреждений; но, как бы ни были смешны все эти канцеляристы, вред причиняемый ими тем ужаснее, что они действуют может быть, вопреки желанию и их самих едва ли можно упрекнуть в нем, этих бессознательных жертв политического организма, застывшего в определенных формах и находящегося в вечном противоречии с жизнью. Независимо от других развращающих элементов, фаворитизма, бумажного делопроизводства, отсутствия полезной деятельности у целой массы чиновничьего люда, самый факт существования регламентированного механизма с его сводом законов, ​принуждениями​ и штрафами, жандармами и тюремщиками, вся эта путаница политических, религиозных, моральных и социальных понятий, передаваемых из поколения в поколение — факт абсурдный сам по себе, может иметь только противоречивые последствия. Жизнь полная неожиданностей, вечно ​возобновляющаяся​, не может быть втиснута в рамки уже отживших условий. Сложный и запутанный административный механизм не только делает часто невозможным разрешение самых простых вопросов, но даже совсем останавливается в самый необходимый и важный момент, и тогда только какой-нибудь «государственный переворот» может облегчить положение. Правители и сильные мира жалуются в таком случае, «что законность убивает их», смело выходят из её рамок, чтобы «восстановить порядок». Удача легализирует их поведение в глазах историка, а неудача ставит в ряды преступников. Тоже самое постигает и толпу подданных или граждан, которые нарушают правила и законы революционным путем: признательное потомство чтит их, как героев; поражение обращает их в разбойников. Формирующиеся учреждения принадлежат к самым опасным; еще за долго до того, как они становятся официальными, государственными учреждениями, еще до получения хартий из рук какого-нибудь государя, или представителей народа, они стремятся жить на счет общества и создать из своих интересов особую монополию. Так корпоративный дух людей, получивших диплом из одной и той же высшей школы обращает всех «коллег», как бы они хороши ни были, в бессовестных заговорщиков против общества, заключивших союз в интересах собственного благополучия; этот дух обращает их в хищников, которые станут обирать прохожих и делить между собою добычу... Посмотрите на этих будущих чиновников, еще в ​колледже​ в своих нумерованных ​кэпи​ или в университете в белых или зеленых шапочках! облекаясь в форму, они, может быть, не давали никакой присяги, но от этого они ничуть не менее подчиняются духу касты и настойчиво стремятся избирать для себя благую часть. Попробуйте затронуть спесь старых ​политехников​: попытайтесь устроить так, чтобы какой-нибудь человек с заслугами занял место в их рядах и разделил бы с ними обязанности и почести. Самый могущественный министр не мог бы добиться этого. Ни за что не примут — «выскочку». Что до того, что инженер, делая вид, будто он не позабыл изученного с таким трудом ремесла, строит непрочные мосты, слишком низкие туннели, непрочные стены резервуаров, — нужно чтобы он прежде всего окончил высшую школу, и чтобы он имел честь принадлежать к числу «pipos». Социальная психология учит нас относиться с недоверием не только к сложившейся власти, но и к той, которая находится еще в зародыше. Необходимо также тщательно разъяснить себе, что значит на практике, ​имеющие​, ​по-видимому​, невинный или даже соблазнительный смысл слова: «патриотизм», «порядок» и «социальный мир». Без сомнения — любовь к отечеству — очень естественное и почтенное чувство: для изгнанника в высшей степени отрадно слышать звуки родной речи и увидеть снова места, которые напоминают родину. Любовь человека простирается не только на вскормившую его почву, на звуки речи, которые усыпляли его в колыбели, она относится также к сынам его родной страны, с которыми у него одинаковые представления, чувства и привычки, и наконец, если он человек с возвышенной душой, он отдается всецело чувству солидарности с теми, нужды и желания которых ему близки. Если патриотизм заключается в этом — какой человек с сердцем не патриот. Но почти всегда это слово скрывает в себе смысл не имеющий никакого отношения к «общности чувств» (​Сен​ ​Жюст​) или «любви к стране своих отцов». По странному противоречию никогда не говорили об отечестве с такой шумной аффектацией, как с того времени, когда оно готово раствориться в великом отечестве всего человечества. Повсюду развеваются национальные знамена, особенно у ворот кабаков и на увеселительных домах. «Правящие классы» повсюду трубят о своем патриотизме, благоразумно помещая свои фонды заграницей и вступая в торговые сделки с Веной или Берлином, торгуя всем, что им обещает доход, вплоть до государственных тайн. Даже ученые, забыв время, когда они составляли всемирную интернациональную республику, говорят теперь о науке французской, немецкой, итальянской, как будто можно под присмотром жандармов заключить в границы познание фактов и пропаганду идей. Превозносится протекционизм для произведений ума, как для репы или для ​хлопчато​бумажных изделий. Но пропорционально этому сужению мозгов крупных ученых расширяется мысль малых. Люди, стоящие на верху, поневоле сокращают свои владения и утрачивают свои надежды по мере того, как мы — бунтовщики овладеваем вселенной и расширяем свои сердца. Мы находим себе товарищей по всему земному шару, от Америки до Европы, и от Европы до Австралии. Мы употребляем один и тот же язык — язык борьбы за одни и те же интересы, и близок момент, когда мы вдруг окажемся объединенными на общей тактике и на общем лозунге. Наши союзы возникают во всех уголках мира. В сравнении с этим всемирным движением — то, что привыкли называть патриотизмом есть явление регрессивное со всех точек зрения. Нужно быть наивным среди наивных, чтобы не знать, что «катехизис гражданина» проповедует любовь к отечеству в целях служения интересам и ​привилегиям​ правящего класса и что он стремится поддержать в выгодах того же класса ненависть между слабыми и обездоленными, живущими по одну и другую сторону границы. Словом патриотизм, по новейшим комментариям к нему, прикрывается старая практика рабского подчинения воле одного начальника, полное отречение от индивидуальности перед людьми, обладающими властью, и стремящимися эксплуатировать целую нацию, как слепую силу в своих интересах. Точно также слова «порядок», «социальный мир» — красиво звучат для нашего слуха: но мы хотим знать, что именно понимают под этими словами — эти добрые апостолы — наши правители. Да, мир и порядок — это великий идеал, которого нужно достигнуть, — при одном условии однако: этот мир не должен быть миром могилы, а порядок не должен иметь ничего общего с порядком, который водворен был в Варшаве. Наш будущий мир не должен иметь своим источником ​безусловное​ господство одних и безнадежное порабощение других: — нет, он должен покоиться на открытом и полном равенстве всех товарищей.