II

Однако не всегда революция означает прогресс, точно также не всегда эволюция стремится к большей справедливости. Все изменяется, все в природе движется в вечном, непрерывном движении и если есть прогресс, то может быть и реакция, если есть эволюции, ​стремящиеся​ к развитию жизни, существуют ​другие, которые влекут к смерти. Остановка невозможна. Движение неизбежно в ту или другую сторону и упрямый реакционер и слащавый либерал, ​открещивающиеся​ от всякой революции, ​все-таки​ идут по пути её, эволюционируя к смерти и вечному покою. Болезнь, дряхлость, гангрена ​такие​ же эволюции, как и возмужалость и юность — черви, появляющиеся в разлагающемся трупе, как и первый крик новорожденного, служат признаком, что и там, и здесь совершилась революция, и физиология и история указывает нам, что эволюция приводит иногда к упадку, как и революция — к смерти.

История человечества, несмотря на то, что известна нам лишь за короткий период нескольких тысяч лет, дает нам массу примеров жизни племен, народов, и государств, которые исчезли с лица земли вследствие медленной эволюции, влекшей их к их собственной гибели. Причины этого явления, породившего болезнь обществ, многочисленны. Климат и почва иногда играли в этом преобладающую роль, как это случилось, наверное, в огромных пространствах центральной Азии, где высохли озера и реки и где огромные солончаки покрыли когда-то плодородную почву. Нашествия диких враждебных орд, разорили некоторые страны дотла​, — однако есть нации, которые могли снова развиваться после страшных поражений и многовекового рабства: и если они возвращаются к варварскому состоянию или вымирают окончательно, то причины этого лежат уже в их внутреннем строении, а не во внешних обстоятельствах. Одна из этих причин, являясь самою главною, разъясняет историю всякого падения — это когда одна часть общества, подчиняя себе другую, большую, захватывает землю, капитал, власть, образование, и почести в свое исключительное пользование — и если масса не в состоянии реагировать против подобной монополии кучки людей — она осуждена на смерть и её исчезновение лишь вопрос времени. Появляется чума, которая стирает с лица земли этот бесполезный, инертный муравейник индивидов, не сумевших завоевать свою свободу. С Востока и Запада появляются разбойничьи племена и, некогда громадные, города превращаются в пустыню. Так погибли Ассирия и Египет, так исчезла, некогда могущественная, Персия, и наконец, Римская империя, сделавшаяся собственностью нескольких крупных владельцев, пала под ударами варваров, которым не трудно было справиться с её порабощенным пролетариатом.

Нет явления, в котором эволюция не совершалась бы одновременно в двух направлениях: к смерти и возрождению; оно является как бы равнодействующей эволюции прогресса и упадка. Так падение Рима составляет во всей своей сложной совокупности целый ряд революций и соответствующий им ряд ​эволюций​, одни направлены к его уничтожение, ​другие​ к возрождению нового мира. Без сомнения, падение этого громадного общественного организма, поработившего весь мир, послужило к облегчению положения подавленных им народов, и во многих отношениях переселение северных народов, хлынувших на цивилизованный мир, было счастливым для истории человечества событием — многие из порабощенных народностей сбросили тогда с себя иго давивших их поработителей, но науки и промышленность погибли или исчезли на время, произведения искусства разрушались, жглись библиотеки, казалось, что цепь времен порвалась, народы снова впадали в варварство и деспота сменял еще худший деспот; из мертвой религии язычества возродилась новая религия, сделавшаяся еще более жестокой и фанатичной, чем прежняя и тысячелетняя ночь невежества и безумия, распространяемая попами, нависла над землею.

Точно также ​другие ​исторические​ события могут быть ​рассматриваемы​ с двух сторон, соответственно тысячи явлений, которые составили их, которые проявляются в социальных и политических переворотах жизни наций. И действительно, всякое историческое событие или явление толкуется различно, сообразно с глубиной понимания их и предвзятой мыслью толкователя. Известный пример такого понимания является толкование эпохи Людовика XIV, личному гению которого приписывали богатый ​расцвет​ французской литературы того времени. «Его взор порождал ​Корнелиев​», говорили некоторые. Правда, век спустя, никто не осмелится утверждать, что ​Вольтер​, ​Дидеро​ и Ж. Ж. ​Руссо​ были обязаны своим гением и существованием взгляду Людовика XIV; однако, еще недавно не были ли мы свидетелями, как англичане превозносили свою королеву, делая ее виновницей всякого успеха, всякого прогресса, ​совершавшегося​ в её царствовании. Хотя эта заурядная особа ничем другим, кроме своего присутствия на троне в продолжении шестидесятилетнего периода, не участвовала в этих событиях, принужденная к бездействию самою конституциею своей страны. Миллионы людей, наполнявших улицы, давя друг друга, чтобы видеть ее, хотели во что бы то ни стало видеть в ней всемогущего гения процветания Англии. Такое публичное лицемерие было, быть может, потребностью, так как устраивая эти официальные торжества королеве-императрице, нация восхищалась собственным величием. Но не все подданные её участвовали в этом празднестве: ирландские фермеры подняли черное знамя восстания, а в Индии голодные толпы народа разрушали дворцы и казармы.

Существуют однако обстоятельства, когда прославление правительственной власти кажется менее абсурдным и даже может быть на первый взгляд ​оправдываемо​. Возможно, что какой-нибудь Марк ​Аврелий​, талантливый министр, могущественный филантроп или просвещенный деспот употребляют свою власть в интересах бедствующего класса, издают полезный закон, являются защитниками слабых против их поработителей, но это только случайное счастливое стечение обстоятельств, которое даже по условиям своей среды, является совершенно исключительным, так как сильным мира сего всегда легче злоупотреблять своим положением, так как им редко доступно истинное понимание положения, даже если бы они, подобно ​Гарун​-аль-​Рашиду​, захотели бы инкогнито сами знакомиться с нуждами своих подданных. Бывают, конечно, случаи, когда намерения и поступки царей и правителей могут быть вполне благожелательны или по крайней мере направлены в пользу народа; в этих случаях общественное мнение, и сами массы принуждали их к этому и инициатива законодателя сводилась к нулю: они уступают силе, которая могла бы быть гибельной для них и которую они на этот раз употребляют в свою и общую пользу, потому что движение масс также часто бывает направлено в сторону прогресса, как и реакции. Современная история Европы и особенно Англии нам дает тысячи примеров, когда более справедливые законы издавались не по доброй воле законодателя, но под давлением анонимных масс: и верховная законодательная власть, ​декретирующая​ подобные законы, является в действительности только простой исполнительницей воли народа — её действительного руководителя.

Когда пошлины на хлеб были уничтожены английской палатой, крупные землевладельцы, ​вотировавшие​ этот убыточный для них закон, только с большим трудом подчинились необходимости признать справедливость его. Вопреки своим собственным интересам они должны были просто подчиниться желанию масс. С другой стороны, когда во Франции Наполеон III, согласившись с частным мнением Ричарда ​Кобден​, подписал некоторые правила для облегчения свободы торговли, его не поддержали ни его министры, ни Палата, ни даже нация, и изданные им законы не могли долго продержаться: его наследники, воспользовавшись первым удобным случаем, отменили их и вернулись к испытанной системе протекционизма, выгодного богатым предпринимателям и крупным землевладельцам.

Столкновения разных цивилизаций приводят к запутанным положениям, при которых легко поддаться иллюзии и приписать «сильной власти» честь разных мероприятий, менее всего принадлежащей ей. Так например, много говорят о том, что Британское правительство в Индии запретило религиозный обряд сжигания вдов на могилах их мужей, в то время как следовало бы удивляться тому, что это правительство так долго отказывалось под тем или другим предлогом издать это запрещение, вопреки настояниям лучших людей в Европе и самой Индии. Но от чего же спрашивается, оно так долго покровительствовало толпе фанатичных палачей, не запрещая практику религиозного обряда, основанного к тому же на фальсифицированном тексте Вед. Конечно, в конце концов запрещение этого обряда было великим благодеянием, хотя и сильно запоздавшим, но сколько жестокости нужно приписать этой власти «отеческого попечения»! Сколько налогов, ложащихся тяжелым гнетом на население, сколько страданий и мук во время страшных голодных бунтов!

Так как все ​исторические​ явления, можно рассматривать с двух различных точек зрения, то конечно, невозможно судить о них огулом. Пример даже эпохи Возрождения, положившей конец средневековому мраку, показывает нам, как две эволюции, эволюция реакции и эволюция прогресса, могут совершаться одновременно. Эпоха возрождения, которая обратилась вновь к памятникам античного мира, которая освободила науку от схоластических туманностей и цепей суеверия и толкнула человечество на путь бесстрастных научных исследований, одновременно убила в корне своеобразный и пышно развивавшийся цветок средневекового, (в период коммун и свободных городов) искусства. Это случилось так же внезапно, как разлив реки, уничтожающий посевы прибрежных селений: все должно было начаться сызнова, и как часто банальное и бессмысленное подражание античным образцам заменяло собой оригинальные произведения самобытного таланта, более ценные уже по тому, что они были самобытны!

Возрождение наук и искусств сопровождалось параллельно расколом церкви, известным под именем Реформации. Долго полагали, что эта революция была одна, из благодетельнейших событий в истории человечества, так как ею было завоевано право на индивидуальную инициативу и освобождена мысль, которую католические священники намеренно держали в рабстве невежества, полагая, что освобожденный человек делается независимым и стремится к истинному равенству. Но теперь мы знаем, что Реформация положила только основание ряду новых порабощающих личность церковных общин, вместо прежней единой католической церкви, монополизировавшей все право духовного порабощения.

Реформация передала церковные имущества и доходы в пользование новой власти, и с той и другой стороны стали возникать монашеские ордена иезуитов и их противников, эксплуатировавшие народ новыми способами. ​Лютер​ и ​Кальвин​ к тем, кто не разделял их взглядов, относились с такой же фанатической нетерпимостью, как св. ​Доминик​ и ​Инокентий​ III. Как и инквизиторы они шпионили, сажали в тюрьмы, четвертовали, жгли на кострах: их учение точно также требовало безусловного повиновения королям и ​истолкователям​ «божественного слова». Без сомнения, существует разница между протестантами и католиками: (я говорю о тех, которые исповедуют ту или другую религию совершенно искренно, а не по семейным традициям). Последние наивнее и ​легковернее​, никакое чудо их не удивляет: первые же более разборчивы в таинствах, но с тем большим упорством держатся они тех, которые ими признаны: они видят в религии личное дело, как бы творческую работу своего духа. Переставая верить, католик перестает быть христианином; между тем как протестант-рационалист, изменяя толкование «божественных слов», обыкновенно переходит только в новую секту: он остается учеником Христа; упорный мистик, он сохраняет иллюзию свободы разума. Народы, также как и личности различны в религии, которую они исповедуют и которая более или менее проникает их нравственное существо. У протестантов, конечно, больше инициативы и систематичности в поведении, но эта последовательность становится неумолимо жестокой.

Вспомните то религиозное рвение, с каким северо-американцы отстаивали рабство негров, как «божественное учреждение».

Другое сложное явление относится к великой эволюционной эпохе, кровавыми кризисами которой были американская и французская революции. О, тогда — по крайней мере как казалось — перемены произошли исключительно в интересах народа и эти ​великие​ ​исторические​ даты следует считать, как бы освящающими рождение нового человека! Депутаты конвента хотели начать историю с первого дня своей конституции, как будто предшествующих веков не было вовсе и будто человек—гражданин действительно мог считать началом своего существования момент провозглашения своих прав. Действительно, этот период был великой эпохой в жизни наций, несбыточные надежды овладели тогда миром, освобожденная мысль поднялась на ​такие​ высоты, каких никогда не достигала прежде, науки возродились, гений открытий бесконечно расширил границы мира и никогда не появлялось такого множества людей, одушевленных новым идеалом, готовых ради него беззаветно жертвовать своею жизнью. Но эта революция, как мы знаем это теперь, была вовсе не революцией всего народа, это была революция известных слоев общества исключительно в их интересах. Права человека остались чисто теоретическими: провозглашенная одновременно с ними гарантия частной собственности сделала их призрачными. Новый класс жадных хищников принялся за дело накопления богатств, буржуазия заняла место отжившего класса, старого дворянства, уже зараженного ​скептицизмом​ и настроенного пессимистически, и ​новопришельцы​ стали эксплуатировать неимущие классы с таким усердием и умением, каким не обладали никогда прежние правящие классы. Во имя свободы, равенства и братства совершались всевозможные злодеяния. Во имя освобождения мира, Наполеон вел за собой миллион убийц; для блага дорогого отечества капиталисты создают громадные состояния, строят ​большие фабрики, организуют могущественные синдикаты, (монополии), воскрешая в новой форме прежнее рабство.

Кто не хочет ограничиваться словами, тот должен основательно узнать и вообще критически отнестись к людям, заявляющим о своей преданности делу революции. Недостаточно крикнуть кому-нибудь: Революция! Революция! чтобы мы тотчас же пошли за ним, только потому, что он захотел вести нас. Вполне естественно, когда невежда следует своему инстинкту: разъяренный бык бросается на красный лоскут и постоянно угнетаемый народ бросается на первого встречного, которого ему укажут. Всякая революция хороша поскольку она направлена против гнета со стороны одной личности или целого строя; но если она ведет к установлению нового деспотизма, то можно спросить себя: не лучше ли направить ее по другому пути. Настало время сознательного применения своих сил: эволюционисты, придя к ясному сознанию, что именно они хотят осуществить в ближайшую революцию, не ставят себе задачей поднять недовольных и произвести смуту без цели и плана.

Можно сказать, что до сих пор ни одна революция не была проведена вполне сознательно, и потому ни одна из них не увенчалась полным успехом. Все эти ​великие​ движения, без исключения были почти бессознательными актами со стороны вовлеченных в них масс и если революции и происходили успешно, то только благодаря искусству вожаков, сумевших сохранить хладнокровие и более или менее руководить ими. Реформацию провел и воспользовался выгодами от неё лишь один общественный класс, и Французскую революцию совершил также один класс, выставлявший на систематический расстрел массы несчастных, которые послужили лишь для того, чтобы доставить ему победу, и извлекающий теперь все выгоды от революции. Еще в наши дни «четвертое сословие» игнорируя крестьян, заключенных, бродяг, безработных и всевозможных отщепенцев, не впадает ли также в ошибку, считая себя особым классом и работая не для всего человечества вообще, но для своих избирателей, кооперативных союзов и лиц, доставляющих им средства.

Всякая революция имеет свое сегодня и свое завтра. Сегодня народ толкают в бой, завтра будут призывать его к благоразумию; сегодня его уверяют, что восстание есть священнейший долг, а завтра будут ​проповедовать​, что «наилучшая республика — есть королевство», или, что высшее самопожертвование состоит в том, чтобы «перенести три несчастных месяца, ради общественного блага», или, пожалуй еще лучше, что никакое оружие не может заменит избирательного билета. Поток истории с периодическими революциями похож на реку, ​запружаемую​ время от времени плотинами. Каждое правительство, каждая победившая партия стремится в свой черед запрудить этот поток, чтобы утилизировать его возможно более для своих мельниц. Надежды реакционеров и заключаются именно в том, что так будет всегда и что народ, подобно стаду баранов, позволит постоянно сбивать себя с своей дороги и одурачивать при посредстве солдат, или краснобаев адвокатов.

Этот вечный круговорот, который раскрывает нам в прошедшем ряд революций, частью неудавшихся, бесконечную работу следующих друг за другом поколений, подобно бесконечным волнам, беспрестанно ударяющимся в скалу, разбиваясь о нее, — это ирония судьбы, которая показывает, как пленники разбивают свои цепи, чтобы дать заковать себя снова, все это служит причиной великой нравственной смуты и среди своих товарищей нам приходилось видеть таких, которые утратив надежду и утомившись до битвы, складывали руки и отдавались на произвол судьбы, покидая своих братьев. Вот чего они не знали, или знали на половину, т. е. ясно еще не видели того пути, по которому должны были ​идти​, или вернее, они надеялись, что судьба, подобно попутному ветру, надувающемуся паруса корабля, приведет их к цели: они надеялись на успех, не благодаря знанию законов природы или истории, не благодаря своей упорной воле, но благодаря счастливой случайности или ​руководясь​ каким то смутным стремлением, подобно мистикам, которые ступая по твердой земле, воображают, что ими руководит с неба путеводная звезда.

Писатели, проникнутые чувством своего превосходства, глубоко презирающие волнения толпы, обрекают человечество всецело двигаться таким образом в безвыходном, заколдованном кругу. По их мнению, толпа совершенно не способна к самостоятельному мышлению, и неизбежно поддается демагогам, которые, преследуя свои интересы, направляют массы от прогресса к реакции и обратно. Действительно, в массе индивидов, тесно сплоченных друг с другом, легко создается общая всем душа, всецело подчиняющаяся одной страсти, проявляющаяся в одних и тех же криках энтузиазма или отчаяния, — это как бы одно существо с тысячью голосов, безумных от любви или ненависти. В течение нескольких дней, нескольких часов водоворот событий увлекает одну и ту же толпу к самым противоположным проявлениям — восторга или проклятий. Те из нас, которые сражались за коммуну, знают эти страшные приливы и отливы народных волн. Когда мы отправлялись на баррикады, нас провожали трогательными приветствиями, слезами восторга в глазах, женщины нежно махали платками. Но как принимали тех из вчерашних героев, которые избегнув смерти, возвращались, как пленники, окруженные солдатами. Во многих кварталах толпа состояла из тех же самых людей, но какой полнейший контраст в её чувствах и настроениях! Какие негодующие крики и проклятия. Сколько дикой ненависти в её словах: «Смерть! Смерть! Расстрелять их. На ​гильотину​»!

Однако бывает толпа и толпа, и коллективное сознание, слагающееся из тысячи индивидуальных, хотя бы и следовало полученному импульсу, все же более или менее ясно дает себе отчет, по характеру своей эмоции, действительно ли хорошо то, что совершено. С другой стороны не подлежит сомнению, что вместе с прогрессом человечества увеличивается число людей, сохраняющих сильно развитую индивидуальность и остающихся самими собою, со своими собственными убеждениями и самостоятельным образом действий.

Иногда таких людей, думающих более или менее одинаково, самих бывает достаточно, чтобы составить целое собрание, настроенное единодушно и с одинаковыми стремлениями; без сомнения бессознательные инстинкты и привычки могут и здесь выступить наружу, но только на время, и личное достоинство берет верх. Обыкновенно ​такие​ собрания, члены которых уважают друг друга, очень отличны от крикливых собраний масс, способных опускаться до зверства. По своей численности они представляют как бы толпу, но по той выдержанности, которую они проявляют — это группа личностей, остающихся вполне самими собой, с своими собственными убеждениями, составляя вместе с тем в своем целом, как бы высшее существо, сознающее свою волю и осуществляющее ее в своей работе. Часто сравнивают толпу с войском, которое смотря по обстоятельствам или увлекается охватывающим всех безумным героизмом или обращается в бегство в паническом страхе. Но в истории немало примеров таких сражений, в которых люди смелые и решительные ​борются​ до конца совершенно сознательно и с непреклонной решимостью.

Конечно, колебания толпы имеют место, но в какой мере? Что бы ответить на этот вопрос, надо обратиться к событиям. Для того, чтобы констатировать прогресс, следовало бы установить: на сколько увеличилось в историческом процессе число мыслящих людей, сознательно действующих в одном направлении, не заботясь ни об одобрении, ни о порицании толпы. Но подобная статистика тем более невозможна, что даже среди новаторов не мало таких, которые являются таковыми только на словах, в действительности же легко дают увлечь себя окружающим их мыслящим молодым товарищам. С другой стороны много таких, которые из гордости и тщеславия стараются казаться непоколебимыми, как скала перед потоком событий, но однако теряют почву под ногами и помимо воли меняют свой образ мыслей и свою речь. Кто же теперь в откровенной беседе не признает себя социалистом? Хотя бы уже по тому, что он старается отдать себе отчет в аргументах противника, он должен честно понять их, до известной степени даже разделить их и ввести в общее понятие об обществе, отвечающее его идеалу совершенства. Сама логика требует усвоения чужих мыслей и дополнения ими своих.

Мы революционеры должны действовать подобным же образом. Мы также должны стараться понять совершенно искренно и правдиво все идеи наших противников, мы должны сделать их своими, но придавая им истинный их смысл. Все запоздалые рассуждения наших оппонентов с их устарелыми доводами, конечно, найдут себе надлежащее место, но не в будущем, а в прошлом. Они принадлежат философии истории.