Глава VII. Деполитизация и напряженность

1. Деполитизировать?

Читатель, который набрался бы терпения дойти до этого пункта, сказал бы: "Все это лишь иной довод в пользу аполитичности. Недействительно ли это — решение? Если государство действительно проводит политику так, как здесь изображено, даже несмотря на то, что граждане и различные организации участвуют или по крайней мере пытаются участвовать в политике, то не будет ли государство действовать в усугубление положения, если никто не станет пытаться установить контроль над ним или вмешиваться в использование власти государством? Деполитизация — это не решение. Как раз наоборот". Фуве (Fouvet), подводя итог мнениям сотен представителей политической науки, правильно говорит: "Нет демократии без политических партий... Тот, кто отвергает эти партии, делает двойной политический выбор; он присоединяется к правым, которые не оформлены в партии, и борется против демократии. Персонализированная власть — это общий закон в современных политических обществах. Это не исключает демократии там, где организованные партии и децентрализованные институты противодействуют той мощи, которая сосредотачивается в исполнительных органах. Там, где ничего не стоит между персонализированной властью и деполитизированными массами, возникает опасное положение... Голлизм, усиливая политический вакуум и институализируя его, может подготовить путь к авторитарному режиму" [145].

Верно, что деполитизация вовсе не может служить средством для избавления от всех недостатков нашего политического мира [146] или от усиления государственной власти. Я никогда не называл аполитизм благом. Аполитизм у очень большого числа — хотя, конечно, не у большинства — французов вовсе не является достоинством. Он скорее дает людям, правда, дешево купленное чувство облегчения — они не считают себя больше ответственными за что-либо. Люди говорят: "В конце концов кто-то беспокоится и заботится о том, чтобы принимать решения, кто-нибудь еще берет на себя ответственность; поэтому меня это больше не касается, мне нет надобности утруждать себя, если что-то неладно; в конце концов есть кормчий. Мне уже не нужно искать решений — кто-то решает за меня. Я могу спокойно посвятить себя своим личным делам. Ничто общее, коллективное не затрагивает меня больше".

Этого рода аполитизм есть лишь простой уход в частную жизнь, бегство или отказ, обусловленный трудностью или ленью перед лицом проблем. Это подлежит осуждению точно так же, как неприятие того факта, что в нашем обществе по существу все — политическое. Неверно, что человек оказался вне досягаемости для политики, если всего только повернулся к ней спиной; она все равно настигнет его. Бессмысленно ожидать, что в наше время достаточно было бы забиться в свой угол и тем самым защитить себя от воздействий всепроникающего государства. Последнее не меняет своей природы; и каковы бы ни были ваши намерения, оно легко обнаружит вас. Кроме того, я согласен с одним юмористом, сказавшим об особом аполитизме Пятой республики: "Согласно мнению правительства, ассоциация или группа аполитична, когда она активно проводит правительственную политику".

Я никогда не ставил себе целью вести читателя по направлению к аполитизму. Я вполне отдаю себе отчет о скрытой в нем лжи: стать аполитичным — значит сделать политический выбор, и в результате этого аполитичность скрывает в себе некоторые вполне определенные политические выборы. Та идея, что человек может избежать политики будучи не-политическим, столь же абсурдна, как и сама политическая иллюзия.

Поэтому я не ставлю себе целью приглашать людей отбросить интерес к политике или третировать ее, равно как и доказать бесполезность политических отношений. Они ведь существуют; и государство так или иначе привязывает граждан к политике. Конечно, оно делает это сегодня в условиях, отличных от вчерашних, но все же это политическая деятельность. Во всяком случае, гражданин подвержен политическим воздействиям, а государство уверено, что ничего не может сделать без поддержки масс. Даже когда массы деполитизированы, голосуя, они все же совершают политический акт, который не улавливается государством. Идеальной ситуацией для каждого гражданина было бы превращение его в совершенно адекватного тем требованиям, которые предъявляются политическими актами в обществе. Но верить в подобную возможность было бы чистой иллюзией. Однако это не означает что политическая деятельность бесполезна или что все отношения к политике однопорядковы и непременно иллюзорны.

***

Призывать человека деполитизироваться не обязательно означает привести его к положению аполитичности или приглашать заняться другими вещами. Наоборот, поскольку политическая проблема весьма существенна, это означает подвести человека к необходимости взглянуть на нее другими глазами. Следует отбросить надежду на то, что конституционные законы, хорошие институты или социально-экономические изменения приведут к решающим переменам в чем бы то ни было. Следует также отбросить упования на то, что гражданин сможет контролировать государство.

Основной ошибкой в 1789 г. была вера в то, что контроль над государством может быть установлен внутри государства и что последнее может стать саморегулирующимся механизмом. Опыт показал, что государство отступает, только если встречает на своем пути непреодолимое препятствие. Этим препятствием может быть только человек, т.е. граждане, организованные независимо от государства. Но, однажды организовавшись, граждане должны обладать подлинно демократическим поведением, чтобы уметь де- и реполитизировать; этот подход может быть только результатом освобождения гражданина от иллюзий. Решительные перемены всегда делали акцент не на мнение, а на поведение.

Демократическое поведение зависит от двух основных условий. Первое требует, чтобы политические отношения были освобождены от мифов и представлены в истинном виде. Странно и даже непонятно, что люди, столь демократичные на словах, оказываются именно теми людьми, которые уклоняются от своих политических функций, странно, что самые либеральные люди оказываются наиболее непримиримыми [147]. Демократическое поведение предполагает, что человек знает о неустойчивости мнений; в частности о том, что совершенная система не может быть достигнута, или что в политике не место справедливости, и потому приходится в определенной мере ограничивать объем разного рода политических дебатов. Эти допущения в известной мере устранят ту доходящую до исступления раздражительность, в которую впадают в наше время люди [148]. Какой-нибудь человек, выводящий мелом на стене: имярека на виселицу, — конечно антидемократ, неважно, какое политическое преступление совершил этот имярек. Для демократа никакое политическое действие, даже если оно может быть названо преступлением или рассматриваться как угроза демократическому устройству, не заслуживает такого наказания, т.е. балансирования на грани жизни и смерти.

Необходимо все делать для того, чтобы политические чувства, реакции и мысли гражданина не были столь драматическими. Но это значит, что необходимо освободить политическое мышление от мифов, а в то же время вся наша пресса только тем и занимается, что вовлекает нас в мифотворчество. Читатели тем самым погружаются в мир произвола и иллюзии, в мир искусственных политических суждений и искусственных эмоциональных реакций. Когда я говорю о мифе, я употребляю этот термин в строгом смысле, так же как я пытался показать, что для мифа характерны различные оттенки, например: "Конструирование ряда событий, сведенных к одному рассказу, начиная со структуры и кончая абсолютным понятием; это конструкция — подобно всем политическим отношениям и институтам, — в которой подмостки составлены из более или менее связанных событий, и по мере того, как они излагаются, завершается сам рассказ (с которого собственно политические отношения никогда не начинаются). Другой оттенок обнаруживается в самом изложении. Мифы всегда объясняют ситуацию, положение человека, они всегда предстают некоторым построением; и они объясняют также политические отношения, потому что последние испытываются и познаются через средства массовой информации. Политические деятели всегда прибегают к объяснениям — положения пролетариата, распада Германии в 1918 г., научных проблем в Советском Союзе и т.д. Последним оттенком служит особый колорит, всеохватывающее представление, в которое всегда окутываются политические отношения, побуждая людей к действию. Политизированный человек мыслит не рационально, а через образы, представляющие собою набор сконструированных объяснений, через всеобщее представление о мире. Это мифологическая черта, которая препятствует всякому демократическому поведению, толкая человека на крайние действия и наделяя его доктринерскими страхами и мнениями. Эта черта должна быть преодолена любой ценой, если люди хотят предпочесть сознательное поведение, которое только и сможет спасти демократию и все реальное в политических отношениях. Вторым основным условием подлинно демократического поведения гражданина является такое изменение в его личном развитии, которое должно помочь ему не быть игрушкой в руках ортодоксальных учений. Никто в принципе не возражает против этого; на деле это просто чистая банальность. Но исключительная трудность состоит в том, что все имеющиеся на сегодняшний день средства, способные сделать гражданина понимающим и знающим положение дел, существуют в таких формах, что они противоречат такой цели. Возьмите образование, например: чем больше оно ориентируется на практическое обучение, приспособленное к современному миру, тем лучше ребенок подготовлен к вступлению в этот мир, но и тем чаще благодаря адаптации у него отнимаются подлинное познание и возможности стать сознательным. Иезуитское образование 1930 г. представляется подходящим для этой цели значительно более, чем современное обучение, проводящееся по нашей аудио-визуальной инструкции, которая служит не чем иным, как просто механизмом адаптации к обществу, препятствующим таким образом с самого начала всякому подлинному познанию.

То же самое верно относительно информации. Не существует больше проблемы с информированием гражданина, который уже обладает избытком информации. Ошибочно утверждать, что больший объем информации делает гражданина более осведомленным. Он скорее тонет в текущих событиях, становясь, таким образом, легкой добычей пропаганды и превращаясь в символ политической иллюзии. Это не значит, что информация должна быть целиком приглушена, это значит только, что в том виде, как она существует в настоящее время, она может только подготовить человека приспособиться к иллюзии. Знание и понимание могут прийти только к индивиду, но не к социальной организации. Это узловой пункт основных заблуждений.

Очевидно, что "субъект политических отношений и отдельное лицо идентичны", но субъект практической политики может быть только отдельным лицом как таковым, отдающимся как таковое политическим устремлениям; прежде чем утверждать свою ответственность в общественных отношениях, необходимо стать самосознающим лицом, и задача образования и информации состоит в том, чтобы порождать не столько политическую активность, сколько самосознание.

В работе "Государство и гражданин" глава, посвященная частной жизни, представляется наилучшей. В ней говорится:

Различие между политическим и частным является основной посылкой всякого анализа... Частные политические интересы ограничены именно потому, что интересы частной жизни суть интересы ограниченные. Но нет постепенного перехода от одного к другому, поскольку политические отношения предполагают вмешательство частных интересов, так же как частная жизнь — интересов политических.

Это точная констатация того, что должно быть, и признание различия между общественной и частной жизнью представляется совершенно необходимым. Но в современной ситуации политика претендует на управление буквально всем, включая и нашу частную жизнь; гражданин оказался политизированным, или ему говорят, что он должен быть политизированным. Чем дольше живет человек в иллюзорном мире политических отношений, тем заметнее меняется его частная жизнь: а именно, она теряет свой смысл, свой вкус, свою оправданность, кажется бесцветной и недостойной полного способностей информированного гражданина, охваченного желанием служить, быть на виду, посвятить себя делу. Частная жизнь должна быть восстановлена, но этого нельзя сделать искусственно техническими, внешними средствами. Это, кроме того, означало бы недопустимое вмешательство политики. Частная жизнь должна быть "вновь открыта". Необходимо "вновь открыть" ситуацию, в которой подлинные проблемы жизни поставлены не в терминах политики.

2. Напряженность

[149] Всем нам известен великий принцип нашего общества: приспособление. Этот термин и сопутствующие ему учения социальной психологии имеют американское происхождение. Но когда советские руководители говорят о советском гражданине, о его образовании, обязанностях и недостатках и когда нам твердят о тождестве коллективной и индивидуальной жизни в мире социализма, об отсутствии "противоречия" между людьми и социально-политической действительностью, то это то же самое, что и приспособление. На индивидуальном уровне каждый на опыте узнает, насколько тягостны внутренние конфликты и что лучше жить упорядоченно, безмятежно и уравновешенно. Но глубинная психология раскрыла нам много нового об этих конфликтах и доказала, что они гораздо серьезнее, чем кажутся. Психоз и невроз проистекают из неподконтрольных внутренних напряженностей; отсюда вывели заключение, что этих напряженностей следует избегать, чтобы устранить их ужасные последствия. Тогда были мобилизованы все известные средства анализа (использовавшиеся, конечно, не только в этом деле). Однако задача всегда заключалась в том, чтобы более или менее приспособить индивида к себе и к его действительной жизни, из которой проистекает большинство конфликтов и трений.

В группах имеет место та же самая проблема; люди пришли к пониманию, что группа, где существуют конфликты, взаимные обвинения, зависть между индивидами, это не только менее счастливая (как в случае с семьей), но также и гораздо менее эффективная группа в разрешении задачи или в выполнении функции (такой, как работа). Поэтому важно редуцировать эти конфликты, прежде всего для того, чтобы дать возможность группе в полном объеме выполнять свою работу. Человеческие отношения и эксперты в области человеческой инженерии заняты прежде всего решением этой проблемы. Группа не есть единый организм; это сумма индивидуальностей. Проблема заключается в необходимости установить свободные, счастливые и бесконфликтные межличностные отношения между индивидами. Это не только в интересах группы, потому что все отношения окажутся испорченными, если два члена группы находятся в конфликте; это также и в интересах каждого; это приведет к счастью каждого человека. Каждый человек является частью многих групп, и его счастье зависит от его места в этих группах и от его отношений с другими. Если у него хорошие и действительно уравновешенные отношения в семье, на службе, в спортивном клубе или в его союзе, этот человек счастлив; и это не может быть иначе: его счастье целиком зависит от системы социальных отношений. Поэтому все сводится к вопросу о приспособлении. Если каждый вполне приспособлен к своей среде, своей группе, своей работе, своим товарищам в группе, то он счастлив и деятелен и помогает смягчить проблемы, с которыми сталкивается группа. Если каждый приспособлен, то нет больше групповых проблем. Коммунизм обещает то же самое, только другими словами.

Всем знакомы мучительные последствия для индивида, наступающие, когда культурные понятия и моральные нормы, которые он усвоил, вступают в конфликт с совершенно иного рода моделями поведения, требуемыми изменившимся обществом. Конфликты между идеализмом и техникой, моралью и конкуренцией, гуманистическими учениями и профессиональной деятельностью — короче, конфликты между идеологиями, берущими свое начало в XVIII и XIX в., и современной действительностью. Эти конфликты должны быть разрешены — фактически идеологии должны быть приспособлены к действительности, а индивид — к этим новым условиям. Классовые конфликты должны найти свое разрешение в той же плоскости; это дело как организации, так и психологии. Основная цель — полное приспособление индивида к различным видам его деятельности, к среде, своим функциям, своему окружению.

Плохо приспособленный индивид не только несчастен, но также становится и причиной расстройств, беспорядков и общей неуравновешенности. И он может приспособиться только путем смягчения всех напряженностей, как внутренних, так и внешних.

Это учение не просто доктрина; оно вдохновляется тысячами книг и широко используется в жизни. Но следует отдавать себе отчет, что это учение имеет смысл только в том случае, если оно основывается на определенных ценностных выборах и известных предпосылках — прежде всего это комфорт и счастье. Гигантские усилия к приспособлению, прославление экстравертированного индивида и неприязнь к противоречиям и конфликтам целиком покоятся на той идее, что единственной целью, единственным смыслом, единственной ценностью в человеческой жизни является счастье; и, далее, на том убеждении, что единственное средство, единственный путь к этому счастью — это комфорт: материальный (высокий жизненный уровень, сокращение рабочего времени, отсутствие физической боли) и моральный (безопасность, легко используемые рекомендации и простые объяснения, идеализм). Это общие ценности и для Запада, и для коммунистического мира. В этой общей ориентации политика играет двусмысленную роль. С одной стороны, она порождает противоречия и конфликты, в результате чего подпадает под обстрел критики в обществе, подобном нашему. Это привело к тому, что все психологические исследования групп, предпринятые с целью показать, что демократическое поведение, сглаживающее конфликты, одновременно и наиболее эффективное и политически наиболее подходящее, хотя только при условии, что человек целиком интегрирован в свою группу.

С другой стороны, политическая деятельность служит мощным средством ослабления противоречий, не только потому, что предполагает коренное согласие по поводу высшей государственной ценности — которой все должно содействовать и подчиняться, — но и потому, что своим функционированием в обществе устанавливает, например, при советском строе, эффективную унитарную систему, где решения в локальных группах совпадают с определенными общими целями и завершаются достижением совершенно непротиворечивой коллективной цели. Я не утверждаю, что это действительно так и происходит или что это на деле достигнуто в Советском Союзе, но это цель, которая кажется для всех, даже для некоммунистических наций, привлекательной и убедительной. Может быть, политический идеал не всегда должен сводить социальный организм к такого рода единству? В настоящее время мы ближе к этому, чем когда бы то ни было.

Но я полагаю, что все это ужасное заблуждение и что путь, предлагаемый всеми доктринами и совпадающий с политической иллюзией, — это наихудший из путей, который принят современным человеком. Полезно припомнить экстраполяции Шеннона от теории энтропии в термодинамике к теории информации. Энтропия увеличивается с каждым самопроизвольным изменением внутри замкнутой системы. Самопроизвольно энтропия никогда не уменьшается. Точно так же информация всегда уменьшается в результате коммуникации. В предельном случае, если коммуникация осуществляется полностью, она всегда остается постоянной. Но информация никогда не увеличивается в результате коммуникации. Энтропия и информация — это изоморфные факторы, но они разнородны.

Норберт Винер добавлял, что во всякой замкнутой системе энтропия имеет тенденцию к спонтанному возрастанию, тогда как информация стремится к сокращению. Это сделало бы энтропию своего рода "беспорядком" (но не в смысле путаницы или пертурбации). Информация в свою очередь служила бы мерой порядка. Если у кого-нибудь возникла бы потребность в информации, он уже знал бы ее содержание; коммуникация может быть технически совершенной и все же не иметь объекта: отсутствовал бы процесс информации. Чтобы информация имела место, необходимо наличие неуравновешенности в замкнутой системе (в языке, например); информирующий знает содержание информации и передает его тому, кто не знает; в этом случае происходит процесс информации. Когда ничего не происходит, когда ничего не сообщается, то имеет место энтропия. Поэтому энтропия, которая есть состояние максимальной неупорядоченности, — одновременно и состояние наибольшей гомогенности, однородности. Когда все части гомогенны, нет больше никакого обмена, и энтропия будет преобладать. В мире, в состоянии теплового равновесия, не могло бы произойти никакого события, потому что не было бы никакой неуравновешенности. В группе, в состоянии полной уравновешенности информации, не было бы больше никакой информации. В группе, в состоянии человеческого равновесия и человеческой однородности, имеет место энтропия. Но энтропия есть по существу уравновешенность смерти — полный покой, неподвижность. Нам следует быть осторожными при принятии обобщений, сделанных другими, и понимать, что полное приспособление всех ко всем в группе на деле означает, что группа утратила жизненность. Единство, достегнутое в политическом течении, означает, что жизнь в данной системе прекратилась. Конечно, всякий возразит: "Этого не может быть. Всегда будет существовать единичность индивида, и всегда все будет затронуто его склонностями к страстям. Всегда будет конкуренция, ненависть, обструкция, лень. Все это препятствует полному приспособлению или совершенной унификации". Верно. Но проблема все же заключается не в конечном результате, а и общей ориентации.

Дело обстоит так, что ориентация на унитарную концепцию нации под организующим воздействием государственной власти, точно так же, как и ориентация на общее приспособление человека к своему окружению, увеличивает энтропию и уменьшает жизненность. При таком направлении развития политическая иллюзия играет вполне определенную роль, представляя ложное отношение к живому ходу вещей, поскольку она направляет человеческие интересы на ложную действительность деятельностью механизмов приспособления, и избегая коллизий и обструкций на уровне реальности в новом обществе.

Единственным способом удержать государство в его собственной системе и в его функциях, возвратить подлинную реальность конфликтам "частной жизни с политической жизнью", рассеять политическую иллюзию служат развитие и мультиплицирование противоречий. Это справедливо по отношению как к индивиду, так и к политическому механизму. Лишь противоречие и конфликт формируют личность не только на самом возвышенном индивидуальном уровне, но и в коллективном плане. Конечно, это противоречит общему взгляду психологов.

Однако я полагаю, что в результате применяемых ныне методов мы идем по неправильному пути и что все покоится в конечном счете на прежних выборах метафизического порядка. В XIX в. было модно настаивать на противопоставлении индивида и общества. Много глупостей писалось тогда на этот счет. Однако за последние пятьдесят лет настаивали на полном совпадении индивидуального и общественного; и американская психологическая техника, и советское политическое образование существенно нацелены на претворение этой гипотезы в жизнь и на то, чтобы сделать ее действенной. Но без всяких дальнейших обсуждений взглядов XIX в. можно смело утверждать, что без индивидов нет общества; что индивиды не реализуют себя ни через государство, ни через группу или общество, пи через социализм. Кроме того, совершенное приспособление весьма скоро приводит группу к эффективному функционированию, а индивидуальность — к вырождению. Личность формируется через противоречия и конфликты.

Здесь можно, не прибегая к детальному анализу, ограничиться лишь несколькими примерами. Современная педагогика ориентирована на то, что подросток должен учиться безболезненно, а также иметь приятное, увлекательное занятие; он даже не должен замечать, что это работа, а преподаватель в классе должен быть действительно своего рода капитаном команды, добрым наставником, с которым не возникает никаких трений, конфликтов и т.д. Все это представляется удивительно подходящим для того, чтобы задержать формирование личности ребенка, хотя многое делается именно из нашего уважения к личности. Это очень лицемерная смесь, которая скрывает действительность под искусственными процедурами, как подслащенная оболочка скрывает пилюлю [150]. Что в самом деле необходимо, так это дать ребенку такую работу, которая отнимала бы значительно меньше времени, чем это обычно имеет место сегодня. Вместе с тем эта работа требовала бы действительного усилия, а ее завершение воспринималось бы настоящей победой, таким преодолением трудностей, которое формировало бы подлинно самостоятельную личность. Только такое преодоление, требующее напряжения всех способностей ребенка, может оказаться полезным и подготовить его к энергичной деятельности, приобщить тем самым к социальной жизни, где работа, разумеется, уже не останется просто игрой. Точно так же его отношение к учителю должно быть отношением к авторитету, как и к своему отцу — к понимающему его, дружественному авторитетному лицу, полному заботы и желания учить.

Утверждение, что между учителем и учеником не должно быть противоречий — это заблуждение, которое приводит к крайне фальсифицированному участию ребенка в общественной жизни и препятствует развитию его личности. На деле учитель никогда не может быть не кем иным, как врагом ребенка — в глазах ребенка, — врагом, каким представляется офицер своим солдатам. Оформляет-то личность как раз этот самый конфликт, в котором подчиненный "вострит зубы", испытывает свою силу и учится сочетать зависимость и свободу. Но учитель должен знать, что в этом конфликте его роль заключается не в стремлении запугивать, подавлять или дрессировать детей, как животных; именно в силу своего превосходства он должен знать, как соизмерять свою собственную силу с силой своего противника, — в этом заключается искусство подлинного педагога.

Точно то же самое относится к знаменитому процессу демократического воспитания, которому уделяется столь много внимания в деятельности различных групп. Обучение демократическому поведению не может иметь места в искусственных группах, где так называемая свободная дискуссия по поводу выбора групповой деятельности приводит к известного рода единодушию. Обучение демократии предполагает более суровое, широкое и более мужественное воспитание, без которого демократия превратилась бы в то, в чем ее обвиняют ее противники — в мягкотелый режим, в бессмысленный набор фраз. Демократия расширяет свою сферу через постоянные завоевания; это не нормальный, не естественный и не самопроизвольный режим. Само его существование требует, чтобы он был самым напряженным из всех политических приобретений, самым рискованным по своей сути, самым хрупким и наиболее волюнтаристическим достижением. Как может он поддерживать себя без добровольной уступчивости его граждан, что является прямой противоположностью конформизму и приспособлению? Как может он сохранять свою целостность, если он сведен не к чему иному, как к сцеплению хорошо смазанных зубчатых колес и приспособлений? Если гражданин подготовлен к тому, чтобы стать частью этого рабочего механизма, который он принимает за демократию, то демократия может быть лишь иллюзорной, только воспоминанием о прошлом, что и восстанавливается современной демократией именно в тот самый момент, когда сама она находится в стадии разложения. Вашингтон и якобинцы — это символы разрушившейся и погибшей демократии. Древние были совершенно правы, настаивая, что демократия предполагает гражданское благо. И такое благо может быть сформировано только усилием и самопреобразованием через напряженность в противоречии, а не приспособлением.

Только перед лицом препятствий, ограничений, правил, властей и навязанного порядка человек может почувствовать свою силу и испытать свою свободу. Но если свобода принимается как данный факт человеческой природы, как продукт какого-то социального механизма или как своего рода доступная территория, отпущенная индивиду благотворительным обществом, как область с разного рода ограничениями, налагаемыми государством или школьным наставником, если свобода "вменяется" законами и установлениями, она может быть лишь тем, что Б.Шарбоно назвал "ложью свободы" [151]. Нет свободы кроме той, что обретена преодолением какого-нибудь препятствия. Если человек хочет завоевать свою свободу, он должен лицом к лицу столкнуться с конфликтом, однако этому нужно предпослать строгий порядок. Проблема здесь полетать тому, что мы наблюдаем в поэзии: поэтическая свобода заключается не в отсутствии правил для "свободного" псевдопоэтического творчества — это не поэзия; поэтическая свобода заключается в борьбе поэта с догмами во всех правилах. И чем строже является правило, тем вернее утверждает себя поэтическая свобода в процессе его преодоления. Современный человек испытал этот опыт в борьбе против той необходимости, которая была открыта точными науками; узнав, до какой степени он детерминирован в физической и химической сферах, человек нашел путь господства, который мог бы оказаться дорогой к его освобождению, — это техника. Но то, что он совершил в этой области, он не смог совершить в социальной, экономической и политической сферах [152]. По трем причинам ему пришлось потерпеть неудачу.

Он считает себя объектом, к которому можно относиться как к физическому или химическому объекту; в социальной и политической областях он хочет использовать методы полетать тем, которые с успехом применяются в физике и в химии; он избегает всяких обострений с социумом, полагая, что социальная сфера заключает в себе свободу, а ведь он сам уже вступил с нею в союз, чтобы рука об руку вести борьбу против бездушной материи. Иначе говоря, он одержал победу в одном случае, потому что он принял конфликт, т.е. противоречие между человеком и природой; но он терпит поражение в другой области, потому что он отказывается усматривать конфликт, т.е. противоречие между человеком, с одной стороны, и социумом, культурой и историей — с другой, или настаивает на разрешении этого конфликта путем приспособления.

Конечно, можно сказать очень многое о неврозе людей, которые не в силах преодолеть трений и конфликтов, о причиняемых властью травмах детям, об опасности водворения диктаторской власти в случае отсутствия у человека гражданских добродетелей и т.д. Но очевидно, что если мы принимаем человеческую жизнь всерьез, если мы говорим об "ответственности", мы должны в то же время учитывать и "рискованность". Я, конечно, не одобряю противоречие ради противоречия как самоценность — противоречие имеет ценность только в том случае, если оно выступает силой, которая должна быть преодолена или ассимилирована, что вовсе не то же самое, что приспособление. И противоречие также не должно быть искусственным или теоретическим экспериментом; оно всегда остается борьбой, в которой ребенок, а затем и взрослый человек, должен проявить все свои силы [153]. Более того, противоречие не должно уравновешиваться; оно должно получать разрешение в одном отношении и в то же время воспроизводить себя в другом отношении, в другой форме. Риск, конечно, остается. Но риск неудачи или поражения как раз и служит условием ответственной человеческой жизни. Избегать риска уходом от конфликтов — значит подавлять ответственность и способность жить личностной жизнью: сводить человека к "вполне застрахованному потребителю" во всех сферах — значит отвергать человеческую творческую способность и в то же время отвергать демократию. Но самой страшной опасностью остается умственное жонглирование — утверждает Тейяр де Шарден, — заключающееся в уповании на то, что противоречия, с которыми мы сталкиваемся, разрешатся сами собою. Это ложная видимость, которая отвлекает наше внимание, нашу волю, наш разум от реальных противоречий, окутывая их в идеализм — как мы видели это при нашем столкновении с техникой — или приспосабливая человека к объективной ситуации. Если дело происходит таким образом, то человек теряет все шансы осознать свое действительное положение.

***

Рассматривая человека и развитие его личности, мы прежде всего имеем дело с проблемой противоречия с точки зрения конфликта с каким-нибудь правилом или ограничением. Но противоречие становится куда более глубоким и ложным, когда оно оказывается продуктом двух существ, находящихся в конфликте между собою и сформировавшихся через свое взаимное столкновение. Это один из возможных смыслов наставления Христа: "Люби своих врагов" — не друзей и не равных себе.

Противоречие в таком случае предполагает наличие двух полюсов: глубокого различия, без которого не было бы никаких сдвигов (это момент, который в случае с приспособлением избегается или отвергается), и общей меры, без которой человеческие отношения не могли бы существовать. На индивидуальном уровне мы имеем отношение между мужчиной и женщиной, основанное на наиболее характерном противоречии (наша навязчивая идея с приспособлением рассматривается с этой точки зрения в ее тенденции к отвержению любви как конфликта или в настойчивом утверждении, что женщина должна быть в конечном счете тем же самым, что и мужчина). В меньшей степени это противоречие существует у всех членов группы, если они достигли понимания своего достоинства как индивидуальности. Человек формируется и проявляет себя именно через систему человеческих отношений. Поразительно, что некоторые люди считают этот тип человеческого взаимодействия болезненным явлением из-за того, что он снижает эффективность и смущает спокойствие. Другие настаивают, что этот тип отношений должен быть преобразован в систему "социальных" отношений с экономическим базисом, лишенных какого-нибудь определенного личностного смысла.

Это восходит к положению о том, что человек должен быть элементом общественной системы и что он существует только в качестве составной части в системе общности. Люди, придерживающиеся таких взглядов, должны также иметь смелость принять в таком случае все их следствия и особенно забыть о гуманизме или о ценностях и даже об индивидуальном языке. Например, язык напоминает нам о необходимости противоречия на двух уровнях. Противоречие основывается на сходстве между обозначением и обозначаемой вещью (когда это противоречие исчезает, то нет больше и языка, — вот почему, что бы там ни думали, воспроизведение действительности при помощи образов не есть язык); другой аспект — это противоречие между двумя собеседниками; если нет различий между ними, если они идентичны, то не может существовать и языка, потому что он не имел бы никакого содержания; если бы отсутствовала общая мера, то не было бы языка, потому что он не имел бы никакой формы. Цель этих примеров — показать, что в моей концепции противоречия конфликт может иметь положительную ценность только в том случае, если мы не пытаемся поглотить один фактор другим. Противоречие имеет смысл только в том случае, если оно возникает между двумя элементами, которые являются частью одной и той же системы, целого, которое не разрушает себя, не распадается от того, что его элементы противостоят друг другу (и мы описываем здесь не статичное целое в состоянии уравновешенности). Противоречие предполагает развитие обоих факторов путем подавления конфликта, которое означает порождение нового противоречия, расположенного обычно на более высоком уровне, развивающегося на более богатой основе, но требуемого также для обоих партнеров.

Если мы теперь посмотрим на социальный организм, на "все общество", мы увидим, что оно живет и развивается по сути дела лишь постольку и до тех пор, поскольку и покуда существуют такие противоречия. Мы обнаружим в обществе два типа противоречия — те же, которые мы нашли в индивиде.

С одной стороны, существуют запреты, правила и ограничения, будь то географические условия, политическая борьба, или соседние группы, или демографические факторы. Для общества в целом подобные конфликты имеют определенное значение, потому что в них утверждается его жизненность. И без развития из этого общих философских подходов и без претензии найти объяснение культур или отыскать ключ к историческому процессу мы можем прибегнуть к глобальной теории Тойнби на нашем скромном уровне. Верно, что общество может существовать только в том случае, если оно обладает жизненностью, пластичностью, творческой способностью разрешать проблемы, встающие перед ним в условиях роста или сокращения численности населения, расширения ресурсов культурного или военного соревнования и т.д. То, что мы можем назвать запретами или ограничениями, налагаемыми на индивида на социальном уровне, есть в действительности система напряженностей и конфликтов, в которых общество должно утвердить себя или разрушиться. Общество, не испытывающее трений, подобно индивиду в такой же ситуации, будет все больше слабеть и все больше утрачивать свои творческие способности.

С другой стороны, существует аспект напряженности более важный. Чтобы общество могло жить и развиваться, должны существовать центры противоречия и полюса напряженности во всех областях, как в культурных, так и в экономических. Попытка организовать и рассматривать общество как унитарное, в котором все элементы, хорошо интегрированные и приспособленные, служат колесиками в машине — это коренная ошибка. При этом какую бы структуру ни имела машина и результат будет один и тот же. Рассматриваемое чаще всего в пирамидальном и иерархическом плане, со всеми своими элементами, хорошо скоординированными и скрепленными на вершине, из которой исходят все социальные импульсы, такое общество оказывается гармоническим целым. Очевидно, подобная гармония весьма прельщает: будь это продуктом философского духа с его устремленностью к единству; будь это продуктом

убежденности какого-нибудь мирового духа, вменяющего миру разумное устройство; будь это плодом мыслящих машин, столь совершенных в их ограниченных функциях, — машин, фиксирующих наше внимание на несовершенствах социальной организации; будь это благодаря чему-нибудь еше — человек всегда руководствовался этим унитаристским взглядом на общество, ужасными образцами которого служили все утопии, начиная с платоновской.

Но размышление над историей и свидетельство о том, что общество в конечном счете строилось людьми и для людей, преподносят нам другой урок. Унитарные общества — хотя в действительности социальные организации никогда не достигали столь полного единства ни у египтян, ни у инков — являются по существу обществами без прогресса, стерильными обществами. Только общества, в которых очень сильны противоречия между группами, такие общества, как в Индии, Греции, европейском средневековье, во Франции и Англии XVIII и XIX в. с их классовыми битвами, могут быть изобретательными, эволюционирующими, способными ассимилировать новые культуры и иметь дело с человеческими "проблемами" во всех их аспектах. Не будем строить из себя глупцов: если наше общество все еще захвачено проблемой человека, то это не мимолетный реликт философии христианства, а продукт классовой борьбы XIX в. Противоречие между группами, пронизывающее все общество, есть условие самой жизни или жизни, подверженной творчеству и приспособлению в обществе. Это отправная точка для всех культур. В унитарном обществе не может быть культуры; в нем может быть только смесь знаний,

направленных на максимальное благо социального организма. Говорить так — значит делать не что иное, как признавать реальность известного диалектического движения в истории. Здесь также нельзя предложить никакого ключа и никакой универсальной системы. Нет диалектики необходимости. Возможность этого диалектического движения есть условие жизни для обществ. Но эта возможность не всегда достигается. Нельзя слепо верить, что противоречия — и еще в меньшей мере те же самые противоречия — возникнут при всяких обстоятельствах. Мечта человека — включая и социалистическую мечту — состоит в том, чтобы подавить эти противоречия, т.е. достичь энтропии, покоя смерти. Это диалектическое движение не более механично, когда оно прилагается не к абстрактным силам, а к отношениям между социальными группами, которые могут иметь совершенно несходную природу, в зависимости от исторического периода, — например, церковь против государства, или государство против знати, или противоречие между социальными классами. При этом не всегда можно сводить все социальные противоречия к классовым.

На деле мы никогда не приходили к унитарному обществу, но мы видели определенные модели в развитии истории, которые служат для иллюстрации подавления внутренних напряженностей тогда, когда диалектическое движение перестает быть господствующим.

"Но, — возразят, — невозможно подавить напряженности в целых обществах, — они неизбежны, потому что всегда остаются противоречия между группами. Было бы невероятным упрощением говорить об унитарном обществе".

Это очень верно, человек никогда не создаст совершенно механического общества, так же как никогда не сможет достичь устойчивого и полного приспособления индивида к группе. Но, очевидно, существует предел: по эту его сторону напряженности подлинные и проявляются в своей чистоте, и группы служат истинными узлами, полюсами, вокруг которых могут формироваться общества; по другую сторону напряженности есть лишь видимость, которая не предъявляет никаких требований, не имеет ни строгого порядка, ни силы. Эта видимость ничему не угрожает, и общество не структурируется по отношению к ней. Напряженность между церковью и государством была действительностью в средние века, но не теперь: конечно, церковь — это не государство, поскольку она хранит в себе способность противостоять, но эта особенность не имеет столь уж большого значения. Сходным образом отношение между буржуазией и рабочим классом с XIX в. вплоть до 1930-х годов представляло собою подлинную напряженность, но теперь эта напряженность в значительной мере ослабла и вскоре вовсе исчезнет. Разумеется, рабочий класс никогда целиком не превратится в класс буржуазии, но полярность этих классов останется преимущественно в сфере дискуссий. Точно так же исследования, в которых пытаются показать, что в социалистических странах народился новый социальный класс — что, конечно, верно, — не позволяют нам делать из этого тот вывод, что поскольку там имеются теперь два класса, то происхо-дит-де подлинная классовая борьба с присущими ей противоречиями.

Советское общество кажется на редкость унитарным, но появление одного, двух или трех социальных классов

ничего не изменит в этом отношении; противоречия между ними будут иметь не большее значение, чем противоречие между инженерами и главным управляющим в хорошо налаженном производстве.

Это будет вопрос, который всегда сможет быть разрешен без особых затруднений. Но под вопросом остается элемент риска: в силу того, что напряженность между социальными группами должна быть подлинной и серьезной, это должно представлять действительную опасность для общества в целом. Если мы имеем дело лишь с мелкими проблемами сосуществования групп, находящихся в слабо выраженных противоречивых отношениях (имеющих также, помимо того, малую жизнеспособность), таких, как отношения между нашими союзами, политическими партиями, нашими религиозными сектами, аграрными движениями, университетами, нашими семьями, свободными масонами, нашими группами давления, где каждый живет по мирному джентльменскому соглашению, подкрепленному только шумихой деклараций, протестов, заявлений и петиций, не имеющих ни значительного содержания, ни влиятельной силы, то мы не можем говорить о напряженности.

Далее, может существовать как подлинный федерализм — хороший пример напряженности, — так и иллюзорный федерализм. Подлинный федерализм по существу представляет собою вызов централизованному государству и в конечном итоге его разрушает. В течение трех четвертей века в Соединенных Штатах существовала система напряженности между федеральным правительством и элементами федерации. Но в наши дни нам всячески навязывается иллюзорный федерализм: невозможно больше бросить вызов централизованному государству, люди делают лишь неясные и робкие попытки на путях децентрализации; но на этих путях отсутствует какой-либо источник напряженности. Социальное устройство — унитарное, и всякие возможности прогресса здесь исключены.

***

Мы здесь имеем дело только с внутренней проблемой, с внутренней структурой общества в целом (таким обществом, как французское), а не с внешними воздействиями на это общество. Совершенно верно, что в отношениях между западным блоком и советским блоком существует серьезная напряженность. Но здесь мы стоим перед лицом коренного и решающего выбора: можно было бы предстать перед катастрофой, если принять напряженность между этими двумя блоками за единственное для нас основание для соответствующих действий, т.е. подавлять всякие попытки поисков внутренней жизни в нашем обществе только для того, чтобы приносить их в жертву ради борьбы с Советами; примириться с путем к унитарному обществу во Франции, чтобы проявить большую эффективность в экономическом соревновании, в техническом прогрессе и военной мощи, — значит согласиться на крайнее сужение всех возможностей человеческой жизни и резкое торможение всего развития в нашем обществе.

Подлинным ответом на внешний вызов было бы не насильственное возвышение одной группы над другой, а открытие новой формы, нового рода деятельности, вызванной этой напряженностью. Вовлеченные в состязание, мы не испытываем подлинной напряженности, поскольку цель здесь — исключение или уничтожение одной из сторон. В таком случае получается однобокое развитие. Вот таким-то образом государства, вступившие в войну против Гитлера, и пришли к подражанию гитлеровским методам, и потерпевшие поражение проявили замечательную способность привести победителей к коррупции, — победители сами в свою очередь стали практиковать пропаганду, пытки, заключение в концентрационные лагеря, расизм, попирание прав и т.д., потому что мы поставили себя на платформу силы.

Точно так же в мирном сосуществовании редуцирование и изъятие напряженности чреваты опасностью: мы тогда ускоренными темпами станем приближаться к взаимному подражанию обоих противников, которые, кроме того, вместе вступят на односторонний путь технического прогресса, так что напряженность окажется элиминированной, не дав сколько-нибудь плодотворного результата — диалектический прогресс не будет иметь места. И ради этого единственного стремления придется принести в жертву все внутренние способности человеческого развития (а ведь усилия направлены теперь на то, чтобы убедить нас, что единственно возможным человеческим развитием является техническое развитие).

Наше французское общество стало унитарным обществом, из которого все напряженности практически исключены [154] или, точнее, остается только одна форма напряженности — политическая напряженность. Говоря о политизации, я указывал, что политические конфликты привносятся в государство пароксизмом, страстями и смятением. Я знаю, читатель отпарирует: "Каких еще внутренних напряженностей хотите вы в стране, кроме тех, которые мы уже испытали! Напряженности между коллаборационистами и Сопротивлением 1940— 1945 гг. (со всеми их последствиями), напряженности между Францией и независимым Алжиром, между армией и народом, между оасовцами и левыми антифашистами... мы живем в ужасной и постоянной напряженности и не можем видеть в ней ничего плодотворного". Проблема заключается в том, что известные нам ныне конфликты носят исключительно политический характер. Во Франции нет больше иных напряженностей, потому что все прочие оказались сведенными и ассимилированными в монолитное целое.

Но разве я не пытался прежде всего показать везде, где это можно, что политика в нашем обществе, оформленном в то, чем оно является, и подверженном текущим трансформациям, стала иллюзорной; что реальные проблемы не могут быть разрешены политическими средствами; что политические споры развертываются вокруг иллюзорных проблем? Поэтому эти напряженности, о которых так много говорится и которые трагичны для нас, потому что каждые двадцать лет они должны оплачиваться человеческими жизнями, оказываются еще более трагичными, потому что они абсурдны и иллюзорны.

Единственным видом напряженностей, которые все еще существуют, являются политические напряженности, но несмотря на их острый и буйный характер, несмотря на широко распространенную приверженность к ним, несмотря на то серьезное отношение, которое некоторые люди проявляют к ним в своей полемике, это ложные напряженности, пустые, не имеющие дела ни с чем серьезным в структуре нашего общества и не способные породить никакого решения или коренной инновации. Все предлагаемые "инновации" либо остаются на уровне необходимых технических решений, либо лопаются как мыльные пузыри — это деполитизация. В конце концов политика овладевает нами и служит источником галлюцинаций, приковывая наш взор к ложным проблемам, ложным средствам и ложным решениям; поэтому мы должны оставить политику позади, но не для того, чтобы потерять всякий интерес к res publica, т.е. к коллективной и социальной жизни, а, напротив, чтобы прийти к ней другим путем, снова вступить в контакт с нею, но иным способом, на более реальной почве и в решающем споре.

Дело заключается не в воцарении свободы с тем, чтобы на пути государства не встречалось больше даже такого препятствия, как иллюзорное общественное мнение, а, напротив, втом, чтобы выставить перед лицом государства строгого судью, арбитра, ряд привлекательных полярных противоположностей, чтобы принудить государство приспособиться к ним. Задача сориентировать все каналы общественного действия в направлении государства и в духе государственности, подобно тому, как сеть наших железных дорог ориентирована на Париж, больше не стоит перед нами. Это вовсе не означает, что мы должны вновь открыть путь местной автономии. Было бы заблуждением идти против духа времени. Когда рабочие союзы все чаще начинают примыкать к государственной унитарной структуре, то не может даже вставать вопроса о необходимости призывать их вновь осознать серьезность их миссии. В свое время союзы были несомненно полюсами напряженности — во Франции, например, между 1880 и 1906 г. Но сегодня их оппозиция режиму и их методы действий стали фиктивными. Они вовлечены в рутинерские требования, в ложную защиту рабочего класса и в символические забастовки, чтобы продемонстрировать упорную классовую борьбу — и только. И то, что утратило смысл в потоке времени, не может восполниться искусственными приемами. Устарелый институт есть устарелый институт; он не может обрести былую силу — это исторический урок всех институтов.

Поэтому мы оказываемся перед следующей дилеммой: либо продолжать верить, что путь решения наших проблем — это традиционный путь политики со всякого рода конституционными реформами и "революциями" правых и левых (и я уже пытался показать, что все это не имеет больше никакого значения, а представляется всего лишь тренировочным боем с воображаемым противником), либо отвернуться от мнимой полемики и признать, например, что "общественные свободы" суть лишь "сопротивления", признать, что для человека "существовать — значит противодействовать" и что важно, вовсе не отдаваясь произволу исторического развития, прежде всего никогда не позволять себе искать помощи у государства. Это значит, что мы должны попытаться сформировать позицию, с которой мы будем отвергать государство и вести борьбу против него, но не для того, чтобы изменить какие-то детали в существующем режиме или принудить его к принятию тех или иных решений, а со значительно более фундаментальной целью. А именно: открыть путь для появления социальных, политических, интеллектуальных или художественных структур, ассоциаций, соединенных общими интересами групп, или экономических или христианских групп, совершенно независимых от государства, и все же способных противостоять ему, устранять его давление, равно как и его контроль над собой, и даже отвергать его дары. Эти организации должны быть совершенно независимыми не только в материальном, но также и в интеллектуальном и в моральном отношении, т.е. способными отвергнуть положение о том, что нация есть высшая ценность, а государство — воплощение нации.

Мысль должна противиться этому, потому что группа находится внутри нации и поэтому является прежде всего национальной, и государство, представляющее нацию, может поэтому контролировать ее и диктовать ей свою волю. Нужно, чтобы группы оказались в состоянии отвергать право государства — признанное сегодня всеми, — мобилизовать все силы и всю энергию нации на достижение единственной цели, такой, как величие или эффективность нации. Мы не должны поддаваться на шантаж, подобный следующему: если бы все интеллектуалы не были использованы в интересах государства, и если бы все ресурсы не были сосредоточены в руках государства, и если бы все частные интересы не были подчинены интересам государства, то у нас никогда не было бы пьеррелатского установления. Хорошо — тем лучше. Нужно, чтобы группы были способны к наибольшим отклонениям от общих основных тенденций общества, чтобы они были способны избежать нашей унитарной структуры и представлять собой не отрицание государства — что было бы бессмысленно, — а нечто иное, находящееся не под вывеской государства, но столь же важное, столь же значительное и ценное, как и государство.

Группы, значит, должны быть полюсами напряженности, противостоящими государству, вынуждающими государство "образумиться" и ограничиться рассмотрением реальных политических проблем, отрешиться от позиции всемогущества [155].

Представлялось бы несомненной опасностью, если бы такого рода группы должны были появиться, — они, пожалуй, ослабили бы в известном смысле мощь нации, рост техники, экономическую и военную конкурентоспособность с другими странами. Но это условие самой жизни. Напряженность предполагает риск, на который необходимо пойти; под вопросом стоят в конечном счете подлинность человеческой жизни и социальное развитие.

Столкнувшись с подобными высказываниями, люди станут пожимать плечами, а более строгие в научном отношении умы спросят: "Что все это значит?" Это значит, к примеру, не заниматься словесными выкрутасами, не питаться иллюзиями — примером которых была у меня политическая иллюзия, — чем занимаются в наше время многие строго научные умы! Создавая подобные полюса напряженности, противостоящие государству, не следует забывать, что оппозиционные факторы останутся частью системы; иначе говоря, они не будут направлены на игнорирование государства и не станут стремиться разрушить его, но, возвращаясь к автономной жизни определенных частей общества, они создадут возможность такой политической жизни, которая была бы не просто иллюзией, а кое-чем другим. Это дало бы возможность государству жить настоящей жизнью.

Здесь последует возражение: "Все это совершенно утопично, и фактически заблуждением оборачивается вера в то, что было бы возможным создать подобные устройства". Я никогда не говорил, что это возможно. Я лишь отметил то, что я считаю коренным условием социальной и политической жизни и единственным путем избежать политической иллюзии. Если этому не хотят следовать, не надо. Дальнейшее достаточно ясно при таких обстоятельствах. Более или менее быстро политическая иллюзия, переходная по своей природе, разлетится в прах, а останется то, что должно быть: организация объектов, уничтожающая объекты.