Глава V. Политическая иллюзия. Партиципация

Другой аспект политической иллюзии состоит в вере в способность гражданина принимать деятельное участие в политической жизни. Когда мы обращаем внимание на проблему компетентности, нам говорят, например: нет необходимости быть экспертом, чтобы довести свою мысль до общего суждения по вопросу об атомной бомбе или по какой-нибудь международной проблеме. Это заблуждение. Даже ставить простые вопросы и ожидать услышать в ответ суждение всеобъемлющего характера — это ошибка. Гражданин всегда скажет, что он не желает войны — и никогда не пожелает. Эгоизм, комфорт, спокойствие — вот его критерии. Но гражданин слаб по части воображения, он не в силах предвидеть, куда его приведут собственные склонности и намерения. Он поражен и напуган исходами выборов в Германии, тем фактом, что договор в Мюнхене в 1938 г. приводит в 1940 г. к войне [121]. Симона де Бовуар утверждает, что индивид не нуждается ни в малейшей компетентности, ни даже в информации, чтобы принимать участие в демократическом голосовании — это дело чувства и инстинкта.

Очень большое впечатление производят суждения по этому вопросу Сартра. В области политики он придерживается того же мнения, какое он высказал в споре о диалектике в ноябре 1961 г., когда прервал врача: "Помолчите! Только мы, философы, разбираемся в этом деле". Эта формула объясняет его постоянную путаницу в политических вопросах, о которых он, по его собственному признанию, ничего не знает. Но даже если он в действительности не это имеет в виду, его откровенно признанная им некомпетентность в политике [122] должна быть принята всерьез, тем более, что об этом свидетельствуют и его постоянно ошибочные суждения... [123]. Подобное признание в собственной некомпетентности чаще всего вырывается ненамеренно [124], в виде отречений или искусственных суждений во всех политических статьях Сартра. Однако этот человек, объявивший себя некомпетентным в политике, каким он и вправду был, да и остается до сих пор, в то же время сформулировал призыв к юношеству и подчеркивал, что следует занять определенные политические позиции и что каждый мыслитель, достойный этого названия, должен определить свое место. Все это просто очень забавно. По вопросу об определении своего места и своей позиции со стороны этих "некомпетентных мыслителей" я отсылаю читателя к блестящему исследованию Жоржа Лаво [125], и особенно к очень характерному примеру Оливьера де Магни, описавшего современную ситуацию как такую, где знание мира и людей невозможно. Для интеллектуала, говорит Магни, все в наше время ложно: "...устройство общества, свобода, справедливость, наше психологическое знание вещей, даже наш язык", что, однако, не удержало Магни от соблазна провозгласить несколько важных политических манифестов. Это совершенно иррациональный скачок в абсурд, но, увы, со всеми необходимыми атрибутами воинствующего благородства — добрыми чувствами, благами и ценностями. Наши, посвятившие себя избранному ими делу, некомпетентные интеллектуалы — по существу приверженцы кредо: "Верую, ибо абсурдно!" На деле нам преподносят здесь демократическую пропаганду, в соответствии с которой граждане по существу ничего не решают, потому что они организованы в строго структурализованную массу, легко поддающуюся манипулированию при помощи пропаганды, массу, права которой сводятся к свободе, чтобы проявлять энтузиазм и с важным видом подтверждать то, что ей уже было преподнесено. В конце концов мы знаем, что Симона де Бовуар считает режим Кастро демократией.

Я не стану повторять традиционную критику демократии, которая ведется правыми или авторитарными партиями. Напротив, я буду иметь дело только с мнениями людей, симпатизирующих демократии. Замечательно, что Тибор Менде — искренний демократ — позволил себе высказать по вопросу об Индии следующее: "С одной стороны, демократия имеет ценность как воспитательный элемент в деле оформления единого национального чувства и ослабления партикуляризма, в деле приобретения международного престижа и уважения; с другой стороны, демократия в Индии обречена перед лицом технико-экономических проблем в этой стране" [126].

Такой оценки придерживаются авторы большого числа работ, посвященных Африке, это настолько широко принятая точка зрения, что следующий ниже анализ не имеет в виду какую-нибудь отдельную страну и оставляет в стороне вопрос: насколько явление, оказавшееся предметом нашего внимания, находится под специфическим воздействием французской модели. Например, отчет Стен-фордского института исследований показывает, что те же самые проблемы встают в странах третьего мира [127].

Если в условиях демократии государственная пропаганда ограничена, то граждане, верящие в демократию и дорожащие своими правами, уверены, что они участвуют в государственном управлении. И правда, выборы, референдумы, заявления, петиции, действия через ассоциации и дискуссионные клубы, в работе которых граждане принимают участие, здесь налицо. В результате они сами верят, что знакомы со своими политическими проблемами. Они полагают, что могут принимать участие в политической жизни, и с их предложениями можно ознакомиться, читая, например, их письма в газеты; это не субъективные "мнения", а решения, они объявляются хорошо документированными, убедительными и продуманными. Но для этого гражданин должен быть хорошо информированным. Доктрина демократии и информации нам хорошо знакома. Эта доктрина несомненно неплохо построена с обшей и теоретической точки зрения, но, как я отмечал в третьей главе, иллюзорный характер не только информации, но и политики в новом мире мысленных образов — в том единственном мире, где обитает современный гражданин, — делает и эту доктрину иллюзорной.

Следует еще задать вопрос, желает ли гражданин принимать участие? Эта проблема не тождественна проблеме деполитизации. Это проблема культуры. Кажется, что в наши дни гражданин желает взять на себя ответственность, по крайней мере возможную, за государство. Конечно, он жаждет высказаться по всем великим вопросам и требует, чтобы его приняли всерьез, но он в то же время отказывается быть активным и конструктивным участником в структуре власти или взять на себя ответственность за политические действия и события [128]. Он дебатирует и протестует, но бездействует. Эта политическая апатия отчасти обусловлена распределением центров интереса у современного человека. Теперь меньше рвения по сравнению с великими демократическими требованиями прошлого, меньше пыла в требованиях социальной справедливости — в этой области уже произошел определенный прогресс, — гражданин теперь гораздо больше занят своей работой, самосохранением. И ожидая, что подобная безопасность будет гарантирована ему государством, он не задается вопросом, в чем же состоит его собственная ответственность перед государством? Поэтому результаты опросов при исследовании деполитизации совершенно обманчивы; гражданин всегда подтверждает, что интересуется политикой, но между этим его интересом и активным участием в политической жизни наблюдается огромный разрыв.

В связи с этим обращает на себя внимание довольно значительная проблема, которую не следует упускать из виду. Но здесь я хочу просто поставить ее, без претензий на большее. У нас вошло в обиход — стало принятым и вполне естественным — представление, что по мере того, как государство все более структурализуется, все более усиливается и разрастается (связывается всею своей структурой с демократической концепцией правления), граждане все чаще привлекаются к участию в управлении и становятся политически зрелыми; как будто бы расширение политических функций государства отражается на тех, кто выполняет эти функции, т.е. на гражданах, как будто бы граждане и вправду получают в свои руки власть. В рамках такого взгляда представляется очевидным, что чем выше жизненный уровень и чем либеральнее форма правления, тем больше граждан способно исполнять свои политические функции. Таковы две предпосылки общего воззрения, согласно которому граждане все более и более обретают политическую зрелость. Но эти два момента вовсе нельзя считать ни очевидными, ни соответствующими действительности. Люди достигали высокой степени политической зрелости без участия в государственном механизме и без достижения высокого жизненного уровня, как, например, банту в XVI в., французские анархо-синдикалисты, украинцы в XIX в., ирландцы и испанские анархисты. Скорее, напротив: чем более организованно государство, чем лучше оформлены его институты и чем прочнее экономика поставлена на рельсы планирования, тем чаще приходят к необходимости элиминировать политически зрелого гражданина. От него, по существу, требуют проявить иного рода политическую зрелость, т.е. участие и лояльность; и ему предоставлено в лучшем случае некоторое право политического противостояния в рамках и в сферах, определенных техницистами и государством. Но больше не может быть и речи о той специфической политической зрелости, которая выражалась бы в радикальном несогласии.

Напротив, усиливающееся государство (даже демократическое) ничего не может поделать с подобными отклонениями, оно в силах только элиминировать их. Такие люди неизбежно имеют дело с политикой непосредственно на уровне человека и его опыта, и они отвергают генерализации и абстракции. Они не позволят завлечь себя в ловушку участием в выборах, установленных техническим аппаратом. Они уклоняются от участия в игре политических сил. Именно потому, что они достигли зрелости, они выступают препятствием для хорошей политической организации; государство ощущает необходимость элиминировать их, потому что их нельзя ни использовать, ни интегрировать. По этой причине анархо-синдикалисты и украинцы подвергались элиминированию. Вспомним, что история последних особенно поучительна: после бурного протеста против царского самодержавия, а затем — против австро-германских оккупантов украинцы отвергли также и тоталитарное националистическое правительство, боролись против белых армий Деникина и Врангеля и наконец против Красной Армии, которая пыталась поглотить их. Это был пример очень сильной политической организованности и подлинного участия, и не на почве национализма, а на основе общепринятых политических ценностей. Это завершилось борьбой против сил нацизма в 1942 г. — вразрез с тем, что обычно утверждалось, — и после 1944 г. — против советских войск. Современное государство не потерпит, чтобы выживала подобная сильная политическая автономия, основанная на политической зрелости участников целой группы: такая зрелость неизбежно ведет к попыткам обрести известную степень независимости от государства.

***

Однако мне могут возразить: ведь гражданин сумеет деятельно участвовать посредством политических партий.

Но на это многие современные представители политической науки смотрят весьма скептически. Это связано с тем, что они наблюдают внутреннюю трансформацию партий или почти полную неудачу новых партий чуть ли не во всех странах, даже несмотря на то, что эти партии пытаются выступать очень энергично и придерживаться мышления в политических терминах, но также и с тем, что функция политических партий изменилась. В условиях демократической игры сил партии в наше время являются только группами, маневрирующими с целью захватить власть и принести победу своей команде [128].

Нет больше живительной силы для политического суждения или для воодушевления; внутри партии нет больше подлинного мышления. Старые позиции сохраняются, зрелые мысли остаются тем, чем они были, а приходящие к власти круги от различных партий по существу следуют прежней политической линии, потому что они подчинены таким элементам и средствам, которые не имеют ничего общего с их доктринами. Великие решения оказываются за пределами достижимости партии. Гражданин, который полагает, что он включен в политическую жизнь, так как принимает участие в деятельности того или иного партийного комитета или посещает какой-то митинг, впадает в самую жалкую иллюзию; он смешивает свою партийную деятельность с участием в действительной политике.

Это поднимает вопрос, что следует считать политической деятельностью. Понятно и похвально то, что рядовые граждане, придерживающиеся тех или иных политических взглядов, вступают в партию, а затем убеждают сами себя, будто они участвуют в политической жизни, но на деле-то эта их иллюзия подогревается прессой, политическими речами и их искренней приверженностью демократии. Рассуждают при этом примерно так: "Демократия — это хорошо. Чтобы она существовала, гражданин должен принимать участие; таким образом, то, что я делаю, это форма моего участия; вот истина. Не участвовать — значит отчаяться во всем..." Это нормальное явление, и индивид легко подчиняется этому стремлению, если демократизм живет в его душе.

Но тот факт, что интеллектуалы усиливают этот внутренний порыв своею теорией политической включенности и покидают почву действительности поистине забавным способом, только и может быть понят, по крайней мере, частично, если этот факт будет рассматриваться как результат маргинальной роли, которую играет в наше время философ, а также как компенсация за удовлетворение психологических потребностей. Сартр прокламирует свою теорию политического действия из желания дать отдушину своим личным комплексам, не имеющим отношения к политической действительности; несомненно, что это также одна из важных причин успеха его призыва к политической включенности, которая служит средством уйти от действительности, отдавшись ее ложному подобию.

Странный процесс негативизма развивается сегодня у экзистенциалистов и феноменологов. Они конструируют общие теории, которые, по их взглядам, должны прилагаться к конкретной ситуации человека в мире, но заканчивают высказываниями, в корне противоположными утверждениям наук, имеющим дело с постижением этой действительности. Примечательно, что разговоры этих философов об истории никогда не основываются на исторической науке или на том, чему эта наука может научить нас, давая знание об исторических событиях. Современный философ не высказывается о происходившем в прошлом или о сути исторического развития. Он ищет ключ к пониманию истории и с этой целью конструирует свою историческую идею или скорее миф. Этот миф дает ему в руки ключ! Гегелю и Марксу, подобно Монтескье, когда они развивали свои концепции философии истории, отправным пунктом служили известные в их время исторические факты. Но подобный метод признан теперь слишком шатким; известные факты все чаще опровергаются или заменяются новыми. Очевидно, намного удобнее и проще целиком игнорировать факты и предаваться историческому романтизму; такой подход приобретает все большую силу и все большее значение, в метафизике современных философов его роль подстать роли богов в античном мире. В наше время, когда результаты психологических и социологических изысканий — роль которых можно сравнить с ролью физических и биологических открытий в

XIX в. — склоняют нас к взгляду, что человек довольно строго детерминирован своей средой, экзистенциализм выдвигает концепцию человека как свободного существа, причем свобода, которой он наделен, не имеет отношения к результатам научных исследований, основанных на фактическом материале. Эта свобода проистекает из чисто произвольной теоретической процедуры отвержения наблюдаемых фактов. Нельзя не подумать, что подобные мысленные пируэты суть не что иное, как бегство от действительности и конструирование псевдореальности.

Изучение работ Сартра и других экзистенциалистов показывает, что их подход к политике всецело абстрактный; при анализе их текстов обнаруживается, что они рассматривают политическое действие, совершенно не принимая в расчет действительность государства и актуальные политические проблемы нашего времени. И эти их идеи, несомненно, служат отправным пунктом философии, исследующей стремление людей приблизиться к реальности, — к этой настоятельной потребности свободных людей; но реальность, к которой привязан экзистенциалист, оказывается искусственно препарированной и не может ни удовлетворить сознание, ни обеспечить человеческую свободу. Но в том, что написано Сартром, в особенности в его палинодиях [129], раскрывается нечто совершенно отличное не только от свободы, но даже и от отдаленного намека на нее. Этот очень умный обскурантизм принят многими молодыми людьми, потому что эта молодежь нуждается в том, чтобы приобщиться к политике (к той, каковой она является в наше время), и нуждается в том, чтобы открыть в ней некий смысл.

Но причастность, особенно принадлежность, к партии, покоится не только на философской мотивировке, но и на дополнительных элементах; прежде всего на системе некритически воспринятых, непроанализированных и неконтролируемых предрассудков; принято считать, что партии оказывают действительное влияние на политические отношения и, в частности, на исторические решения. Вот почему, когда правительство, побуждаемое необходимостью, действует так или иначе, некоторые партии приписывают себе эту заслугу, заявляя: "Мы совершили это".

Когда президент де Голль подписал мирный договор в Алжире, коммунистическая партия сочла это своей заслугой. Люди утверждают, что действия партии, к которой они принадлежат, в целом хороши сами по себе. Так как среди членов партии все больше развивается нетерпимость и подлинные дискуссии обычно приводят к расколу, люди настаивают — и, как правило, это активные члены партии в нижних ее слоях, — что действия партии хороши. Больше того, они утверждают, что их партия придет к власти и тогда-то проявит свое положительное влияние. Люди верят, наконец, что с приходом их партии к власти боевые члены в нижних эшелонах смогут диктовать свою волю депутатам и кабинету министров и тем самым проводить в жизнь важные решения. Какая бессмыслица!

Вторым элементом принадлежности к партии является личный, психологический мотив: потребность индивида обрести безопасность и иметь ясные, приуготованные суждения, т.е. потребность подчиняться. Нельзя не подчеркнуть, что причастность к политическому течению или к политической партии означает отказ отличной ответственности и от свободы суждения. Связать себя с партией или движением — значит закабалить себя. Гражданин теряет свободу собственных действий и свою аутентичность; затем он может ощутить себя связанным долговым обязательством, как перед кредитором, и теряет последние остатки своей свободы. Например, вступление в армию — это знак и символ полного отказа от себя, принятие ярма на свою шею; армия — ничто без солдат, партия — ничто без активных членов; Perinde ас cadaver (лат. - "Точно труп") — формула для тех, кто отдает себя общему делу. Но в случае с иезуитами, от которых произошла эта формула, преданность была результатом упорной и аскетической подготовки, отказа от естественных проявлений человеческой природы; в случае с нашими политическими борцами или солдатами это результат их подчинения как индивидов. Конечно, это добровольное подчинение целиком совпадает с огромной преданностью и с великой мистикой, ежедневными сходками, длящимися до двух часов ночи, с вычерчиванием лозунгов на стенах и с боями в случае необходимости. Но все это только средство успокоить сознание, средство уйти от действительных проблем политики, с головой погрузившись в кипучую деятельность, дабы почувствовать иллюзорный престиж, приобретаемый принадлежностью к группе. Эта ложная причастность является, пожалуй, одним из самых поразительных результатов политической иллюзии.

Эта иллюзия воспроизводится в различных формах в современной теории, согласно которой, если всеобщее избирательное право и перестает соответствовать старым идеям и доктринам, то по крайней мере позволяет все же вести диалог с государством, которое обязано говорить с гражданами, имеющими право голоса. Переговоры, жалобы, обещания, лозунги и выдвинутые программы как раз и создают форму диалога. Таким образом — согласно этой теории — всеобщее избирательное право может стать средством решения, если речь идет о простом выборе между альтернативными возможностями, что случается довольно редко. Многое можно было бы сказать о недостатках подобного диалога, тем более, что такие простые решения обычно не блещут особыми достоинствами. Необходимо сделать лишь два замечания: во-первых, такой диалог потребовал бы преемственности общественного мнения и результатов голосования, чего вовсе не бывает, если принять высказывания большинства специалистов по вопросам общественного мнения. Во-вторых, любой диалог подобного рода и вопросы, по которым бы он велся, находятся в сфере либо необходимого, либо эфемерного, как это уже показано в первой главе.

Мы оказываемся здесь перед лицом чистейшей иллюзии. Наконец, в общем стремлении современности возвратить демократии что-либо от ее смысла и ценности отметим и такое направление политической науки, представленное в частности Шумпетером, которое считает демократию не универсальным средством выбора между предложенными программами, идеями или целями, а только одним из средств выбора между группами, претендующими на власть, и между людьми, одному из которых предстоит играть ведущую роль в игре.

Прежде всего это диаметрально противоположно концепции, согласно которой люди сами должны выбирать основные цели для своей нации. Но следует также задать такие вопросы: связаны ли руководители теми целями, которые уже были приняты? Связаны ли этими целями эксперты, которые диктуют, какие именно средства должны быть использованы? Могут ли люди на деле определять, каковы технические и экономические способности, которыми должно обладать одно лицо, способное наилучшим образом руководить претворением целей в жизнь? Мне это представляется еще более идеалистическим, чем ссылка на то, что люди должны сами делать выбор между идеями, доктринами или программами.

***

Говорят, что будущее принесет нам организованную демократию. И, конечно, подчеркнут, что отдельно взятый гражданин ничего не в силах сделать, его голоса не услышат, он не способен противостоять администрации, сделать политический выбор, он открыт всем воздействиям пропаганды, и на выборах он позволяет, чтобы какой-нибудь умный агитатор управлял его головой... Но должна ли демократия быть индивидуалистической? Разве народная воля есть сумма совершенно изолированных индивидуальных голосов? Разве мы не должны поразмыслить скорее над демократическим устройством по типу старых промежуточных групп в обществе до 1789 г. во Франции и таких групп, как союзы, политические партии, молодежные движения, или о создании демократической администрации и некоторых очень своеобразных групп давления? Тогда гражданин сможет выражать себя через эти промежуточные группы и при их помощи. Эти группы действительно смогут оказывать некоторое воздействие на государство. Последнее в конце концов ничего лучшего не ищет, кроме соглашения с людьми при посредстве таких механизмов, — с более репрезентативными рабочими союзами, например. Эти группы, состоящие из меньших ячеек, служат проводниками народной поддержки, они достигают высшего уровня и, не исчезая там, оказывают реальное воздействие. И организованная таким образом система, действуя наподобие механизма американской политической партии, будет выставлять свои кандидатуры на выборах. Тем самым можно будет избежать коллизий во время выборов — негативных локальных влияний и возможной неудачи в случае если появится решивший помешать делу искусный оратор. Это был бы тогда "промежуточный выбор" (в этот термин здесь вкладывается не тот смысл, в котором употреблял этот термин впервые применивший его Морис Дюверже). Через целую серию ступеней выборы, произведенные в низах — подлинные выборы, потому что они происходят в малых группах после многочисленных кампаний по распространению информации и обсуждений, — достигнут высшего звена, и эта народная "вершина" сможет затем авторитетно высказываться, и не только потому, что будет пользоваться широкой поддержкой, но и потому, что будет представлять подлинную волю людей. Произойдет подлинное слияние индивидуальных помыслов, будет достигнута некоторого рода амальгама всех чаяний, обеспечив тем самым максимальную возможность проявления воли группы через подобного рода избирательный механизм. Таким образом, демократия будет завершена, она выполнит свое назначение; с гражданином на деле и постоянно советуются, и его требования действительно будут услышаны.

Подобные группы, привязанные к коренным гражданским слоям, смогут оказывать реальное влияние на государство.

Соответствует ли эта идиллическая картина действительности? Это ли идеал, который должен быть достигнут, это ли путь, которому люди должны посвятить себя? Зачем менять идеал, и почему формулирование общей воли через совокупность воль индивидуальных не может быть в такой же мере приемлемым? Скажут, что события доказали неосуществимость индивидуалистического идеала. Но факты уже ясно продемонстрировали, что организованная демократия демократична не в большей мере, чем демократия индивидуалистическая, пожалуй, даже в меньшей.

Прежде всего организованная демократия способна функционировать только в том случае, если ее элементы находятся в равновесии и ни один из них не направлен на парализацию других, как это имеет место в коммунистических партиях в Польше, Чехословакии и Венгрии, не говоря уже об американских партийных механизмах, подавляющих всякую оппозицию, или о механизме демократического централизма в коммунистических партиях, или о советском планировании. Все это, как известно каждому, находится за пределами досягаемости для народа.

Концепция организованной демократии отвергает выступающий на передний план вопрос огромной важности. Исследование Рене Ремонда очень хорошо показывает, как особые группы вступают на политическую арену и становятся политическими группами [130]. Но для этого процесса политизации, по-видимому, характерна та тенденция, что эти по существу демократические группы вовлекаются в ранее уже установленную (и потому автономную) сферу политической деятельности, весьма устоявшуюся, обладающую независимостью, где группы воздействуют на ход политической жизни, преследуя свои собственные цели. Я не уверен в наличии того, что в исследовании Андре Турена о союзах [131] называется "противоборствующей властью" и контролем со стороны "антивласти". В действительности усиливающийся процесс интеграции союзов в государственный механизм все больше превращает их в элемент государственной власти, и они имеют тенденцию усиливать эту власть; в этот момент союз становится механизмом организации трудящихся масс в интересах государства. Сами по себе союзы — это не "антивласть", они могли бы быть ею только в том случае, если бы носили анархо-синди-калистский характер.

Что мы видим, когда мы оставляем в стороне общую проблему и обращаемся к конкретным примерам? [132]. Обратимся сначала к рядовым членам партии и низовым секциям. Даже в первичных организациях коммунистической партии на собраниях наблюдается значительный абсентеизм. Виноваты ли в этом члены партии? Обычно они уклоняются от посещения собраний, потому что питают презрение к собраниям, где не могут выразить своего мнения. Они не желают заходить столь далеко, чтобы расстаться с партией, однако осознают, что участие в митинговании — вешь бесполезная и фиктивная. На этих собраниях, как правило, оглашается информация, идущая сверху, собрание ведется под наблюдением и контролем представителей местных партийных органов и часто направляется директивами из центра. Там, где имеет место резкая оппозиция, на нее смотрят косо, болезненно ее воспринимают, и руководители должны либо нейтрализовать возражения недовольных, либо обратить это сопротивление себе на пользу [133]. Все же я должен видеть во всякой первичной организации подлинные обсуждения и споры, начинающиеся с нуля и принимающие во внимание все разнообразие мнений. Направления и стимулы по сути дела всегда задаются представителями местных партийных органов. Нужен исключительный кризис, чтобы дело приняло иной оборот. Надежное средство нейтрализовать рядового члена — дать ему поручение. Чаще всего он ничего большего и не просит. Но с того момента, как он приступает к делу — чертит лозунги на стенах, распространяет памфлеты или собирает подписи у населения, — он не думает больше ни о дебатах, ни о том, что можно было бы настаивать на своем мнении, расходящемся с принятой точкой зрения.

На высшем уровне внутри организованной демократии мы видим эти группы представленными на национальных съездах [134]. Созыв таких съездов — число представителей и сравнительная значимость местных организаций — покоится на сомнительных факторах, и отсюда все начинается. Существует разнобой в списках членов, фальсификация статистики, борьба за власть между секциями, даже в наиболее организованных партиях, таких, как коммунистическая. Больше того, во время работы съезда преобладают ложные процедуры. Даже в лучших партиях и союзах эти процедурные операции происходят далеко не на уровне милого дружелюбия. Это, пожалуй, коренной недостаток всей организованной демократии: отношения между людьми одной и той же партии или одного и того же союза — это по существу отношения соперничества, пренебрежения, недоверия и жестокой борьбы (как по личным, так и по идейным мотивам). Этим людям нет никаких оснований сдерживать свои внутренние чувства и жажду власти; их приверженность одной и той же идеологии не имеет здесь большого значения. Люди, сочувствующие коммунистической партии, в которой чувства товарищества и поддержки сильнее, чем где-либо еще, были поражены, увидев этих товарищей, так поносящих, ставящих шпильки и подвергающих остракизму друг друга, как будто человеческое чувство существует не само по себе, а есть лишь функция приверженности известной идеологии.

Каждый знает о методах, используемых на национальных съездах партий, о приемах, направленных против выражения воли оппозиции: проваливание кандидатур, внесение предложений в опустевшем зале, неожиданное проведение голосования, принятие решений, развязывающих руки верхушке, публикация материалов съезда до его окончания и т.д. Ни одна национальная партия не отражает волю рядовых членов, и все партии пользуются классическими уловками, ныне еще более рафинированными.

Дополнением к этому служит бюрократизация союзов, партий, движений — даже таких, как мимолетные движения студенческих организаций. Кадры организаций специализируются; они отделяются как от рядовых членов, так и от собственной первичной профессии; они в таком случае иерархизируются и привязываются к определенной деятельности — становятся профессиональными политическими деятелями, преследующими свою карьеру. Как же могут они позволить рядовым членам снять или заменить себя? Они довольно неплохо управляют рядовыми членами и обычно получают новые голоса поддержки из низов. Они ведают подбором кадров и распределением постов и других лакомых кусков для своих верных последователей. Чем чаще они пользуются консультациями администрации или правительства, тем больше они могут оказывать давление на своих последователей. Практически они несменяемы.

На вершине мы встречаемся с феноменом, напоминающим бюрократию, хотя и значительно менее стабилизированную. Но верхушка партии или союза столь же недемократична, как и всякая настоящая бюрократия, правда, на особый манер, потому что в обычае этой верхушки высказываться о политических проблемах с позиции общих интересов всех, хотя об этих интересах ни у кого не спрашивали мнения. В газетах мы встречаем определенные заявления, согласно которым та или иная партия или какой-нибудь союз именем всех башмачников, или интеллектуалов, или европейцев принимает позицию защиты страдающего Алжира, или позицию защиты Запада, или какую-то иную. Подобные заявления редко преследуют цель дать действительную поддержку тем, кто в ней нуждается, и когда они публикуются, отвечать на них каждый раз оказывается слишком поздно. Тем не менее они отражают реальные стремления индивидов, своих последователей. Заявления неизменно выражаются в виде указов, состряпанных в верхах пятью или шестью ведущими докладчиками—представителями, которые считают себя предназначенными выносить решения [135]. Делая это, они уподобляются депутатам, которые, будучи однажды избраны, часто голосуют за законы, никоим образом не желательные для своих избирателей. Но представители союзов намного свободнее, чем депутаты. Последние часто встречают отпор других депутатов и вынуждены отказываться от своих намерений. Законы, за которые они голосуют, являются продуктами усовершенствований и взаимных услуг, а документы, подписываемые чиновником от партии или союза, составляются совершенно произвольно, не встречая никакого противодействия [136]. Наконец, депутаты рискуют быть не избранными вновь, если они слишком часто действуют против воли своих избирателей (хотя это происходит редко), тогда как члены союза или партии — именно потому, что они контролируют машину — имеют достаточно возможностей, чтобы удержаться на своем посту. Но, помимо этой самостоятельности, существует значительное различие между определенными движениями, федерациями и союзами, с одной стороны, и депутатами — с другой. Депутат действует во имя своей партии, исповедующей определенную идеологию, и выступает только во имя членов партии.

Но в организованной демократии для гражданина нормальный способ самовыражения — самовыражение через группу. Каждый гражданин должен принадлежать к одной или даже нескольким группам; таким способом он может действовать с большей уверенностью, чем посредством спорадических выборов. Партия в таком случае становится инструментом организации масс через митинги и петиции, а не просто орудием достижения победы на выборах [137]. В таком случае группа будет чувствовать себя обязанной действовать во имя более широкой категории граждан, чем та, которую она на деле представляет. Воспользуемся наглядным примером и предположим, что союз рабочих металлургов охватывает только 10 или 25% всех рабочих. Организация станет претендовать на то, чтобы представлять полностью эту профессиональную группу, причем ее лидер будет заявлять, что это так до тех пор, пока государство само не начинает рассматривать этот союз как репрезентативную организацию. И начиная с этого времени даже тех, кто не принадлежит к союзу, публично наделяют такими мнениями, которых они вовсе не придерживаются. Признается [138], что "не принадлежащие к группе сами должны винить себя за это — и только. Им достаточно лишь присоединиться и вступить в споры; их несомненно услышат во время дискуссии по поводу какой-нибудь резолюции. Более того, членство в союзе служит признаком более или менее высокого политического сознания, а выступающий с речью является, конечно, лицом самым способным и интеллигентным. Поэтому ценно то, что он говорит от лица всех".

Первая часть этого рассуждения неприемлема; она предполагает, что этот тип группы самодостаточен, а индивид вовсе не имеет значения, и что нет иной политической активности, помимо включенности в группу. Здесь предполагается также, что в подобных группах меньшинство способно оказывать воздействие на официальные решения. Вторая часть рассуждения также неверна прежде всего потому, что она опирается на прошлый опыт. Верно, что в 1880 г. союз представлял наиболее развитую часть рабочего класса, он был интеллигентной, активной, волевой и революционной партией; в то время политическое сознание имело положительную сторону. Но все это теперь в прошлом. Члены партий ныне не имеют того высшего морального и социального сознания и глубочайшего политического чувства. Вероятнее даже, что люди с наиболее сильным сознанием и наилучшим знанием политики отказываются присоединяться к этим машинам, фабрикующим конформизм. То же самое верно, если говорить о тех, кто слишком занят общественной деятельностью и жалеет о потере значительного времени, которое тратится на партийные или союзные собрания.

Могут сказать: человек с сильно развитым личностным началом всегда будет оказывать воздействие на группу и заставит прислушиваться к себе; поэтому людям следует быть причастными, включенными. На это можно ответить: да, но ценою скольких компромиссов и лавирований? Автоматически побеждает не добро и истина, а процедуры и техника. Пожалуй, кое-что и можно сделать при такой организации, но какою ценой, сколько времени надо угробить? Сколько лет пройдет? В конечном счете время, потерянное из-за участия в таких группах, не дает возможности вести нормальную жизнь и понуждает участника стать профессионалом. А если он не имеет на то ни малейшего желания?

В действительности организованная демократия, в наши дни представляемая как демократия будущего, не что иное, как подобие феодальной системы, правда, с иной структурой, нежели система, основанная на сословии земельных собственников, но со всеми социологическими характеристиками традиционного феодализма; и профессионализм в организационном строении партий, союзов и движений целиком представляет иерархию новых господ.

Однопартийной системе нет надобности достигать этого положения. Франция же быстро приближается к нему. Остается один аспект — оппозиция разного рода фракций. Они существуют; время от времени появляется какая-нибудь оппозиция, а потому могут указать, что система не так уж замкнута, как это изображено мною. В ответ можно возразить, что система еще не вполне оформлена. Но главное заключается в том, что эти оппозиции формируются обычно не в силу какой-нибудь инициативы снизу. Подобные оппозиции возникают в исполнительных органах. Какой-нибудь руководитель, часто по чисто личным мотивам, вступает в конфликт с другими руководителями и делает заявление об отставке. Тогда начинается брожение в низах, и рядовые члены встают перед выбором, о реальной подоплеке которого они обычно не знают; они в таком случае следуют за человеком, который им нравится больше. Ясно, что раскольник из верхов чаще всего прибегает к заявлениям, что он-де действовал в интересах самих членов партии или потому что он знает их подспудные стремления, но все это большей частью отговорки [139].

Остается еще теория Сеймура Мартина Липсета, согласно которой группа ассоциаций олигархического характера дает возможность поддерживать демократию. Чтобы общество было демократическим, нет необходимости осуществлять демократическое правление внутри конституирующих его организмов. Союзы, например, представляют общие интересы своих членов, которые решаются лучше присоединиться к союзу, чем отдаваться на милость промышленному бизнесу (т.е. рабочий имеет выбор между двумя формами подчинения: либо союзному боссу, либо промышленникам); все эти ассоциации вместе представляют различные интересы всего общества; если каждая из этих ассоциаций ограничивает свободу индивида, то она дает лидерам значительно большую реальную свободу.

Эта концепция демократии поистине трогательна, потому что она буквально воспроизводит описание иерархии феодального общества. Однако необходимо видеть дистанцию между режимом, покоящимся на индивидуальных суждениях, и режимом, покоящимся на игре авторитарно построенных и противостоящих друг другу групп. Конечно, феодальная система может быть названа демократией, поскольку это слово может вообще прилагаться к чему угодно. Это не более и не менее абсурдно, чем знаменитая формула конституции XII года революции: "Правление республикой доверено императору". Это ведь то же самое.

Следует добавить, что государство со своими безграничными техническими средствами и своей претензией представлять собою общий интерес непременно занимает место привилегированной группы среди всех прочих. Каждая из этих групп отстаивает ограниченный, частный интерес. Таким образом, функционирование демократии не лучше обеспечивается такой организацией и остается очень умозрительным. Не так уж много можно извлечь из различия между "организацией" про-

межуточных групп, которые на деле являются частью централизованного социального функционирования, и самостоятельным существованием промежуточных групп, оказывающих противоположные воздействия, лишь слегка ограничивающие государственную власть. Эти локальные и промежуточные силы теперь исчезли, уступив место демократическому авторитаризму.

Это приводит нас к заключительному вопросу: как можно упускать из виду коренное сходство между этой "организованной демократией" и старыми концепциями восстановления промежуточных социальных слоев, институ-ализацией социальных групп и естественных жизненных устремлений? Скажем иначе: между системой Виши и корпоративной государственной системой? Идеология организованной демократии вполне может претендовать на левизну; она странным образом напоминает то наилучшее, что представлялось Шарлю Моррасу [140].

Тот факт, что эта организация основывается на партиях и союзах, не меняет общего смысла функционирования и всеохватывающей концепции отношения между государством и обществом.

***

По вопросу об организованной демократии мы часто слышим рассуждения о демократической или народной администрации. Конечно, в эти формулы никогда не вкладывается сколько-нибудь глубокого содержания. В том, что я читал по этому вопросу, я не обнаружил ни малейшего реального содержания, которое скрывалось бы за окутывающими его словами. Что они означают? Конечно, временами все еще ссылаются на осуществление административных функций непосредственно самими людьми. И вновь обращаются к огромному количеству мемуаров о временах Парижской коммуны и террора. Но обычно эти свидетельства оставляют в стороне. Признается, что в действительности эти эксперименты оказались неудачными и что в те времена просто не было функционирующей администрации. В итоге приходили к административному произволу, разрушению установленных ранее процедур и контроля и, наконец, к созданию местных административных диктатур, которые оказывались значительно более гнетущими и бессмысленными, чем описанное уже упорядоченное администрирование.

Можно было бы также поразмыслить о контроле всесильной народной партии над администрацией. Мы уже встречались с подобным случаем. Иные снова сочли бы администрацию демократической, если бы ее руководители рекрутировались из низших социальных слоев. Наполеон подбирал состав своей администрации из буржуазии, чтобы превратить ее по преимуществу в орудие авторитаризма; марксисты считают, что всякое политическое действие пролетариата блокируется администрацией, рекрутированной из среды буржуазии. Администрация, согласно взглядам марксистов, носит классовый характер, и решением проблемы должна быть демократизация ее состава! Это слишком умозрительный и абстрактный подход. Нельзя принципиально преобразовать бюрократическую систему путем замены ее состава.

На этот счет можно сделать три замечания. Во Франции, начиная с 1945 г., открыто проводилось очень значительное расширение кадров управленческого аппарата, и "демократизация" происходила ускоренными темпами, но не на основании какого-либо учения, а потому, что с такой же скоростью росло число функционеров. Но таким образом бюрократическая система все больше и больше обюрокрачивается!

Мое второе замечание касается пролетарской администрации. Рекрутирование пролетариата в административные органы в Советском Союзе и в странах народной демократии никоим образом не привело к другому типу администрации — бюрократические организации остаются всецело традиционными, и это подтверждается даже советскими властями.

В-третьих, намерения административного персонала, набранного из народной и пролетарской среды, меняются сразу же, как только ему предоставляется хоть немного власти; он становится таким же, если не более, формальным и бюрократическим, как и персонал, рекрутированный из любой другой среды [141]. Хорошо известно, что выходцы из низов более строги, подобно африканцам, которые, обретши некоторую власть, третируют своих собратьев как "чумазых". Промышленный магнат, вышедший из трудящихся слоев, жестче всего обращается со своими рабочими.

Наконец, неудачи французской колонизации, например, суть не только результат капиталистической эксплуатации, но и следствие плохого качества административного персонала, который представлял Францию, хотя обычно эти низшие административные чиновники рекрутировались непосредственно из народа. Нельзя ожидать абсолютно никаких изменений в бюрократическом государстве в результате изменений персонала. Персонал абсорбируется машиной и преобразуется структурой, в которую он входит.

В конце концов всякая демократическая администрация вновь "открывает" идею административной децентрализации. Конечно, такие "местные свободы" желательны; фактически местная автономия существенна. Но прежде всего это очень мало похоже на подлинную децентрализацию; она идет вразрез с общим направлением нашего общества, и нет ни малейшего признака перелома в этом отношении. Подобная децентрализация могла бы оказать свое действие только в локальных общностях и учреждениях. Но это для администрации — аспект второстепенный. Важнейшие административные структуры, такие, как финансы, полиция, пропаганда и управление научным и техническим персоналом, не могут быть действительно децентрализованы.

Они требуют тщательно разработанной национальной организации, а не разрешенных центров, свободных в своих автономных решениях. Экономический план может предусматривать децентрализацию административных органов, но это имеет место только в рамках хорошо централизованной системы. Нельзя не видеть поэтому, что не может быть никакой подлинной децентрализации, поскольку местный орган, если не считать некоторых деталей и сравнительно маловажных технических средств, предназначен делать и выполнять то, что уже заранее было предрешено. Поэтому термины "народная администрация" или "демократическая администрация" суть не что иное, как пустые формулы, которые наполнены только чисто эмоциональным содержанием.