Глава III. Политика в мире представлений

Мы пришли пока к двум противоречащим друг другу на первый взгляд заключениям. С одной стороны, мы обнаружили, что феномен политического включен и функционирует только в сфере неестественного, искусственного действия. С другой стороны, я попытался показать, что политическая область стала автономной, что, по-видимому, дает политическому деятелю полную самостоятельность. Но эти противоречия не абсолютны; мы должны теперь подвергнуть рассмотрению еще один персонаж нашей драмы — общественное мнение.

В наше время стало обычным признавать, что невозможно предпринять никакого политического действия без поддержки общественного мнения. Политические отношения перестали быть игрой правителей; они требуют одобрения от общественного мнения. В этом отношении различия между демократическим и другими режимами уже стирается. Диктатор принужден постоянно взывать к общественному мнению, опираться на него и манипулировать им таким образом, чтобы создать у всех впечатление, что он никогда не действует иначе как в соответствии с требованиями и желаниями людей. Точно так же демократическое правительство оказывается совершенно парализованным, если оно не контролирует посредством пропаганды общественное мнение, от которого зависит. Общественное мнение следует формировать, ориентировать, объединять и выкристаллизовывать таким образом, чтобы постоянно удерживать его в едином русле с проводимым политическим курсом.

Теперь, когда массы приобщились к политической жизни и выражают себя посредством того, что может быть названо общественным мнением, уже не может вставать вопрос ни об исключении масс из сферы политической жизни, ни о правлении, идущем вразрез общественному мнению. Именно это особое обстоятельство должно стать нашим отправным пунктом, если мы хотим понять глубокое политическое преобразование, которое производится пропагандой.

1. Политические факты

Факты

В мире политики мы встречаемся с фактами. Эти факты конкретны и реальны; о них можно иметь непосредственное знание, их можно проверять. Но, сколь бы это ни было удивительно, сегодня политические факты имеют иные особенности по сравнению с теми, какими они характеризовались в былые времена. До XIX в. можно было различать две категории политических фактов. С одной стороны, факты местного значения, которые имели для людей непосредственный интерес и прямую очевидность: местная эпидемия чумы, наследственный кризис в семействе местной знати, банкротство градоначальника — каждый, кто интересовался этим, мог наблюдать это непосредственно. Всякий в кругу интересующихся мог знать эти факты. Сохранить их в тайне было крайне трудно: факты имели слишком много отзвуков в столь ограниченном мирке. Факты, на которых основывались решения, были непосредственно известны заинтересованным лицам и всегда оставались местными, предоставляющими, таким образом, основу для формирования позиций локального значения. Вовсе отсутствовала глобальная солидарность, да и национальной солидарности было еще недостаточно. Локальная политика была лишь очень отдаленно связана с крупномасштабными политическими отношениями.

С другой стороны — политические факты, выходившие за рамки местного значения, которые не были известны широким слоям населения. Более того, население очень мало интересовалось этими фактами, которые имели значение только для политической элиты. Дворцовые перевороты, объявление войны, новые союзы были слишком далеки от бюргера, которого занимали только его собственные, частные дела. Он мало знал об этих фактах, они были ему известны разве что из баллад да из песен трубадуров; они его интересовали в том виде, как они существовали в легендах, и он чувствовал их последствия очень слабо, как отдаленное эхо, за исключением лишь тех случаев, когда вдруг оказывался в центре военных действий. Политическая же элита сталкивалась с этими фактами непосредственно; они входили в круг ее интересов.

Эта ситуация коренным образом изменилась. Во-первых, сегодня в результате всеобщей взаимосвязи, установленной деятельностью коммуникационных систем, всякий экономический или политический факт затрагивает каждого человека, независимо от того, где он находится. Война в Лаосе, революция в Ираке или экономический кризис в Соединенных Штатах имеют прямые последствия для среднего француза. Во-вторых, новизна ситуации состоит в том, что правительства осуществляют свою деятельность с учетом мнения людей, и люди призваны выразить свое мнение по поводу всего происходящего; поэтому необходимо, чтобы людям были известны факты глобального значения.

Каким образом общественное мнение узнает о подобных фактах? О них невозможно узнать непосредственно; это словесное знание, передаваемое через множество посредствующих звеньев. После ряда преобразований такая информация становилась достоянием (предметом) общественного мнения. Но именно в силу важности фактора общественного мнения можно сказать, что факт становится фактом политическим лишь в той мере, в какой вокруг него сформировано общественное мнение и в какой он привлек к себе внимание общественности. Факт, который не привлек к себе внимания и не стал таким образом политическим фактом, прекращает существовать даже как факт, каково бы ни было его значение. Вот тезис, который я попытаюсь раскрыть.

Начнем с того, что существуют различные уровни, на которых факт познается и преобразуется в политический факт. Обратимся к примеру. Вторжение Гитлера в Чехословакию в марте 1939 г. было фактом. Оно было конкретным и реальным фактом для Гитлера, для немецких генералов, для президента и его министров; конкретным и реальным этот факт был еще для участвующих в военных действиях немецких солдат и для чехов, проживавших на захваченных территориях, но это был уже факт иного рода. Он более не входил составной частью в ткань других фактов; он уже не был частью целокупной сферы политического или политической необходимости; это был "сырой факт". Вооруженные немецкие солдаты двигались по дороге. Они перешли границу. Чехи, полные ужаса и стьща, смотрели на колонны немецких войск. Но с тех пор следствия этого факта распространились по всем направлениям: чехи, не ставшие свидетелями самого вторжения, были арестованы; немцы, не принимавшие участия в завоевании, — посланы в Богемию с целью ее колонизации. Здесь мы пока еще стоим перед лицом конкретных и реальных фактов, однако для людей, испытывающих на себе их воздействие, эти факты казались уже чем-то отдаленным; они узнавали о немецком вторжении в Чехословакию только по следствиям. И все же их знание фактов все еще оставалось личным, достоверным и непосредственным, хотя и дедуктивным и еще не превратившимся в общественное мнение. Общественное мнение оформилось только тогда, когда французы, англичане и люди других национальностей читали в своих газетах перевод в словесные выражения того факта, который имел место.

Никакое общественное мнение не существует иначе, как за пределами индивидуально переживаемого факта. Индивидуальный опыт по необходимости всегда ограничен и фрагментарен. Например, никто не способен переживать политический факт войны 1914г. Достаточно послушать ее ветеранов; если они не очень образованны, если они были простыми солдатами, они передают в лучшем случае некоторые детали, у них нет переживания войны в целом, опыта испытания на себе ее общего характера. Они способны описать лишь ее фазы и их взаимосвязь. Сказанное о солдатах-участниках наших войн оказывается еще более верным, чем если бы мы говорили о Фабрицио дель Донго. Но эти солдаты (несомненно, каждый из них знал о подробностях войны) никогда не сформируют этим своим опытом общественного мнения. Чтобы стать общественным мнением, т.е. суметь вызвать интерес масс и направить их к действию, знание должно принять в известной степени абстрактный и общий характер.

Сегодня факт — это то, что переведено в слова или представления; очень немногие люди могут непосредственно испытывать на себе то, что оказалось переработанным и приняло характер общезначимости, поэтому фактом является то, что передано широкому кругу людей средствами коммуникации, и то, чему был придан определенный оттенок, не обязательно воспринимавшийся очевидцами события. Все эти черты соединены вместе и конституируют те абстрактные факты, на которых строится общественное мнение.

Политические факты

В этой трансформации фактов и их последующем переводе в общественное мнение следует выделить несколько ступеней. Факт может быть политическим только в том случае, если его общее звучание прямо или косвенно затрагивает жизнь в городах (полисах). Однако даже там происходит удивительное преобразование. Факт становится политической реальностью только при двух условиях: во-первых, если правительство или правящая группа решает принять его во внимание, и, во-вторых, если общественное мнение признает его за факт, причем за факт политический по своей природе. Это больше не факт сам по себе, а факт, преобразованный для общественного признания и называемый теперь политическим фактом, потому что правительство должно теперь управлять государством на основе сложившегося таким образом общественного мнения.

Правительство, которое принимало бы решения на основе фактов, известных только ему, которые оно скрывало бы от масс, сразу же лишилось бы популярности, потому что оказалось бы совершенно непонятым. Подобная процедура означала бы вычеркивание бесчисленного множества конкретных фактов, которые, будучи политическими по своей природе, никогда бы не стали политическими фактами, потому что вокруг них не сформировалось бы никакого общественного мнения. Из этого следует, что факт, определенно политический по своей природе и пережитый сотнями или тысячами людей, не будет "существовать", если общественное мнение не удостоит его своим вниманием. Выдающимся примером "не-факта" могут служить нацистские концентрационные лагеря. Мы оказываемся перед лицом значительного факта, покоящегося на установленной, действительной информации, факта, пережитого тысячами людей; но вплоть до 1939 г. этого факта просто не существовало. Конечно, ярые противники нацизма говорили о концентрационных лагерях, но люди обычно относили их слова к числу преувеличений, объясняемых ненавистью и т.п. Никто не хотел им верить, и сами они не указывали на различие между этими лагерями и обычными тюрьмами. Дневник адмирала Деница (Doenitz) вполне убедительно показывает, что в 1945 г. он еще не знал, что на деле происходило в этих лагерях; он узнал об этом только из американских документов. Таким образом, в той мере, в какой нынешнее общественное мнение выступает детерминирующей силой в политических отношениях, в такой же мере то, что общественное мнение не признает в качестве факта, политически вовсе не существует. Свидетельства очевидцев или жертв того или иного факта, не могут ни превалировать над общественным мнением, ни формировать его, потому что эти индивиды не располагают средствами массовой коммуникации.

Даже наличия концентрационных лагерей оказалось недостаточно, чтобы взбудоражить общественное мнение и вызвать его тревогу по поводу возможности сохранения таких лагерей в будущем. В результате знание о германских лагерях, скрытое от общественного мнения в течение десятилетия, никоим образом не послужило просвещению публики относительно русских лагерей [71]; люди, как и прежде, сомневаются, впрочем есть одно отличие — сегодня общественное мнение осведомлено о возможности подобных методов правления в XX в. и о той огромной разнице, которая существует между тюрьмой и концентрационным лагерем.

Но, могут возразить, подобное изъятие фактов возможно только в авторитарных или даже в тоталитарных странах. Однако тот же самый анализ целиком приложим к демократическим странам, где также имеются факты, не существующие только потому, что не попали в сферу влияния общественного мнения. Это фундаментальные факты — точно такие же, как и в диктаторских режимах, — которые человек (внутренне) склонен игнорировать. Одним из этих значительнейших фактов были условия труда в Англии и во Франции в XIX в. и в начале XX в. Общественное мнение просто не знало об этих условиях жизни рабочего класса. Детский труд, трущобы, нищенское жалованье, болезни, бесчеловечные условия труда — всего этого, по сути дела, не существовало. Потребовались выступления, а порой и бунт рабочих, чтобы довести наконец до общественного мнения знание о существовании столь значительных фактов, тяжесть которых испытывали от 15 до 20% нации, фактов, получить непосредственное свидетельство о которых можно было, просто прогулявшись по рабочим кварталам. И даже несмотря на это обстоятельство, общественное мнение игнорировало эти факты.

В более позднее время мы оказались свидетелями того же самого явления — принудительного труда в Соединенных Штатах. Там население, насчитывающее 500 000 человек (сельскохозяйственных рабочих), было доведено до положения рабов, и все же общественное мнение продолжало просто игнорировать этот факт, в результате чего этот факт как политический просто не существовал. Чтобы пролить свет на такое положение, потребовалось вмешательство Организации Объединенных Наций, но даже и организованное ею расследование проходило под градом протестов и с многочисленными ограничениями. Больше того, публикация отчета ООН не может расшевелить общественного мнения и еще меньше — оформить его [72].

Во Франции феномен политических концентрационных лагерей также оставался за пределами сознания людей. Кто знал о концентрационном лагере в Гурсе в 1939 г. или в Эйссах и в Мозаке (Gurs, Eysses, Mauzac) в 1945 г.? Кто знал об условиях жизни в этих лагерях? Никто или почти никто. О них фактически стало известно только после того, как лагеря исчезли — в период, когда они не могли больше существовать в сфере общественного мнения, потому что то, что не является фактом текущего дня, не может уже быть и политическим фактом. Эти факты были, конечно, известны противникам установленного режима и обличались в их прессе. Лагерь в Гурсе клеймили на страницах "Юманите", лагерь в Эйссах — в "Эпохе" (газете правого направления). Но это не привлекло внимания общественного мнения, потому что такие газеты не в силах убедить кого-нибудь за пределами узкого круга своих приверженцев. Каждый относился с недоверием к их информации, потому что эти газеты считались слишком тенденциозными. И в силу недоверия к ним не могло сложиться и общественного мнения по затрагиваемым ими вопросам. Взволнованы были только партия, группа, но в такой ситуации факт еще не имеет независимого существования, потому что базируется на априорном убеждении, которое даже вовсе не нуждается в фактах, чтобы подогревать себя; ложь и истина служат ему одинаково хорошо. Факт в таком случае не имеет никакого существования помимо системы предугото-ванных ссылок на общие положения, которые принимаются в качестве фактов или же отвергают существующие факты, если они не укладываются в систему предвзятых мнений.

Это исчезновение факта как факта, в случае отсутствия общественного мнения, может быть проиллюстрировано историей с одной из рекомендаций Лиги Наций. В 1927 г. она рекомендовала своим членам воздерживаться от публикаций, способных скомпрометировать идею международного мира или идею укрепления добрососедских отношений между народами. Последуй они такой рекомендации — и это привело бы к систематической элиминации определенных фактов. Мотив может быть благонамеренный, проект похвальный, но феномен меняет свой характер; факты изменяются — исчезают — и никогда не включатся больше в политическую жизнь, потому что общественное мнение не обратит их в политические факты. Рекомендация не была принята — это все, что мы можем сказать; но мы действительно видим: даже при демократическом режиме этот феномен изменения и даже вычеркивания факта может иметь место, причем не только тогда, когда это делается непреднамеренно, но также и когда это совершается намеренно и во имя "добра и правого дела".

В результате общественное мнение знает только видимость, "внешность"; и эта "внешность" посредством общественного мнения переводится в политические факты.

Факты и информация

Но если факты существуют только через общественное мнение, то не окажется ли в таком случае, что достаточно иметь хорошо организованную систему информации — и проблема будет решена? Поставим вопрос иначе: если бы система добросовестной передачи информации доводила до публики факты — все факты, — то не превратило бы их это в политические факты и не подняло бы это уровень общественного мнения так, что его (это мнение) можно было бы счесть созвучным с происходящим в действительности? В этом заключается одна прекрасная мечта всех, кто уповает на интеграцию средств массовой коммуникации с демократией.

Два обстоятельства препятствуют этому. Прежде всего информация не в силах придать содержащемуся в ней факту характер политического факта. Как только информация передана, факт тотчас же предается забвению. Он не вызывает серьезного интереса. Один аспект информации, даже если он не проживает и недели, влечет за собою другой. На публику не производит впечатления одно сообщение, не очень-то хорошо ей понятное и не завладевшее ее вниманием. Мы можем привести многочисленные примеры таких фактов, о которых публика была своевременно информирована, но которые не проникли в общественное мнение и не стали предметом его интереса.

Один факт — их можно привести сотню — проиллюстрирует это положение. В тот самый момент, когда супруги Розенберг были казнены в Соединенных Штатах, в Берлине вспыхнуло восстание. Начались многочисленные аресты, и несколько дней спустя стало известно, что один из демонстрантов, некто Геттлинг (Goettling), обвинен в шпионаже и расстрелян. Два эти факта протекали строго параллельно: обвинение в шпионаже, внушительные свидетельства, приговор. Но общественное мнение было крайне взволновано казнью Розенбергов, тогда как казни Гет-тлинга никто не придал ни малейшего значения. Последний случай никогда не превратился в политический факт, потому что информацию о нем на следующий же день вытеснили из памяти публики другие политические факты, переданные из Чехословакии, из Москвы, факты о забастовках и о снятии со всех постов Берия.

Второе препятствие заключается в том, что информация никогда не порождает общественного мнения по тому или иному вопросу. Тысяча информированных людей — это еще отнюдь не "общественное мнение". Общественное мнение, скорее, подчиняется неведомым правилам, тайным мотивациям и формирует и разрушает себя иррациональным способом, тогда как информация означает путь отчетливой осведомленности, ясного сознания и находится в сфере разума и чистого интеллекта.

Информация сама по себе не оказывает достаточно продолжительного и интенсивного воздействия, чтобы сформировать общественное мнение даже после того, как она возбудила в людях интерес. Прежде всего в силу внушительного объема и разнообразия информации одного сообщения о том или ином факте недостаточно, чтобы сконцентрировать на нем внимание публики. Чтобы добиться этого, необходимо было бы заставить огромное большинство людей обратить внимание в один и тот же момент на один и тот же факт; но это просто невероятно! Во всяком случае, чистый факт вовсе не имеет силы. Он должен быть обработан при помощи символов, прежде чем он сможет появиться и быть признанным в общественном мнении [73].

Информация не может, следовательно, включить факт в структуру политической жизни или придать ему характер политического факта. Это под силу только пропаганде. Только пропаганда сумеет ввести факт в контекст общественного мнения; только пропаганда способна заставить блуждающее внимание толпы остановиться и сосредоточиться на каком-то событии; только пропаганда может сообщить нам о прогнозируемых последствиях каких-нибудь предпринятых мер. Только пропаганда в силах заставить общественное мнение объединиться и сориентироваться на какое-то определенное событие, которое затем становится политическим фактом или же одновременно и политической проблемой. Только пропаганда может преобразовать индивидуальный опыт в общественное мнение. Достаточно обратиться к любому из выдающихся политических событий, чтобы показать на его примере общезначимость этого процесса.

Возникает другой вопрос: производит ли прямое действие "значительный факт", значительный и важный сам по себе? X. Кэнтрил полагает, что да: "Мнение очень чувствительно к значительным событиям" [74]. Но кто определяет саму эту значительность событий? Сотни случаев ярко демонстрируют, что определенные весьма существенные факты оставляют общественное мнение совершенно равнодушным. Например, власти долины Теннесси оставили общественное мнение Америки совершенно безучастным, пока ограничивались передачей честной и однозначной информации; общественное мнение начало реагировать только тогда, когда была развязана кампания безудержной пропаганды. Когда Роланд Юнг (Roland Young) утверждает, что общественным следует считать мнение о вопросе "общественном", т.е. вопросе, способном вызвать интерес каждого, то он подразумевает, что в данном случае общественное мнение уже оказалось подготовленным и настроенным на восприятие того или иного вопроса как поистине представляющего общий интерес. Если индивид будет игнорировать то или иное событие, то никакого общественного мнения вокруг него (этого события) не сформируется до тех пор, пока пропаганда не заставит человека ощутить значительность и важность происходящего, а затем уже — составить определенное о нем мнение.

Американские авторы, стремясь показать, что факты сами по себе воздействуют на мнение, заявляют, что похищение сына Линдберга (Lindberg) заставило общественное мнение согласиться с увеличением штата Федерального бюро расследований или что именно вследствие отравления сульфаниламидом был принят Акт Копелан-да (Copeland Act) о фармацевтическом контроле; но эти факты стали "действенными" только благодаря пропаганде. Потому что публике преподнесли факт не как таковой или "чистый", а как соответствующим образом препарированный, с тем, чтобы быть воспринятым господствующим мнением и, легко влившись в русло дебатов, сыграть определенную роль [75]. Другие многочисленные факты, как похищения детей, так и отравления наркотиками, не стали историческими, потому что они не были объектом пропаганды.

Это станет еще очевиднее, когда, оставив на время простые и фрагментарные факты, мы обратимся к ситуациям. Например, во время выборов в Соединенных Штатах в 1952 г. значительным фактом, который мог сыграть важную роль для победы Демократической партии, было процветание экономики в стране. Администрация, возглавляемая демократами, блестяще выполнила свою миссию, преобразования привели к успеху, безработица сократилась, жизненный уровень повысился — все это общие факты, важные сами по себе, очевидные для каждого. Однако они не сыграли практически никакой роли в формировании мнения избирателей, потому что не были пропущены сквозь горнило пропаганды (информации — да, пропаганды — нет) и тем самым не обрели силы воздействия, способной с легкостью преобразовать их в представления; только определенная категория фактов становится "фактами общественного мнения", и — объективно — это вовсе не обязательно категория наиболее важных фактов.

Точно то же самое имело место, когда генерал де Голль докладывал в марте 1959 г. об успехах своего правительства за несколько предшествующих месяцев. Он подчеркивал важность предпринятых мер: переоценка валютного курса, сопровождаемая лишь незначительным повышением цен, предоставление свободы внешней торговле, сбалансирование бюджета, приток иностранного капитала во Францию и т.д. Но, говорил де Голль, эти положительные факты, объективно важные, не дошли до публики и не благорасположили ее к правительству. Это было абсолютно верно. Дело в том, что эти факты, сколь бы важны они ни были, остались закрытыми и темными для широкой публики; эти факты не стали достоянием общественного мнения в результате проведения хорошо продуманной, неотразимой пропагандистской кампании. Важные факты, которые могли бы привести к эффективным изменениям в политической или экономической структуре, сами по себе оказались не способными ни ассимилироваться общественным мнением, ни удержаться в нем. Но именно потому, что факты не становятся политически значимыми до тех пор, пока общественное мнение их не воспримет, они не являются больше фактами, которые были бы важны сами по себе в век, когда существуют средства массового воздействия [76].

Пограничный инцидент, крушение планов, бомбардировка населения в мирное время — все это неважно, если эти факты не "представлены" правильно; беспристрастная и чисто объективная информация не взбудоражит общественного мнения. Последнее не воспринимает всерьез никакой письменно изложенный факт, пока не начнется кампания, в которую вовлечены "ценности" (мир, справедливость, человеческие жизни и т.п.), и пока читателя не призовут к суду над фактом; с этого момента он (читатель) заинтригован, начинает реагировать и формировать мнение. В этот момент факт становится политически важным. В случае, если кампания не утихает, правительство принуждено принять решение по этой проблеме. Но если, например, нарушение границы влечет за собой лишь обмен дипломатическими нотами, то никакого мнения не формируется и никакой реакции на это не последует.

И все же известного рода факты поражают общественное мнение с момента их первой публикации, по-видимому, без всякой пропаганды. Редко, но все же так случается; когда подобные факты подвергают анализу, то выводы обычно свидетельствуют — случившееся вступило в коллизию с прочно установившимися ценностными суждениями, уже давно ставшими стереотипами общественного мнения. Например, в июле 1959 г. в Лондоне стало известно, что полиция грубо обращалась с преступником по имени Подола. Эта прямая информация шокировала Англию, потому что противоречила привычному стереотипу общественного мнения, твердо уверенному, что британская полиция не подвергает заключенных насилию и что преступник пользуется всеми благами гражданских прав — в Англии неприкосновенность личности есть основная и бережно охраняемая ценность. Таким образом, информация, идущая вразрез с этим прочным стереотипом общественного мнения, вызвала взрыв эмоций [77].

Но здесь надо учесть следующие два обстоятельства: во-первых, нередко сами эти стереотипы суть продукт некоторого предшествующего воздействия на общественное мнение, результат какого-нибудь косвенного влияния пропаганды или воспитания — во всяком случае, какой-нибудь "социальной тренировки". Во-вторых, если общественное мнение реагирует на повторяющийся факт с меньшей интенсивностью, стереотип теряет былую цельность, перестает быть столь же непоколебимым, как прежде. И тогда только пропаганда способна его реанимировать, воссоздать вокруг него то или иное общественное мнение. Подведем некоторый итог. Факт не имеет значения, за исключением тех случаев, когда он сталкивается с прочно сложившимся социальным стереотипом или когда под воздействием средств массовой коммуникации общественное мнение складывается таким образом, что придает факту значимость [78].

Но мы должны продолжить анализ и приглядеться к человеку, которому передается информация — к среднему читателю или слушателю, — который никогда не сможет лично подтвердить факт в ситуации, когда ему известна только вербальная передача этого факта. В такой ситуации человек никогда не может быть уверен ни в существовании, ни в содержании самого факта. Например, в 1954 г. супруга советского дипломата госпожа Петрова отказалась возвратиться в Советский Союз и была захвачена в Австралии двумя кремлевскими агентами, которые попытались насильственно возвратить ее на родину, однако этой попытке воспрепятствовали австралийские власти. Этот факт стал известен в вербальной передаче австралийской прессы, повторенной британской, американской и французский прессой. Но в России этот факт был представлен иначе: госпожа Петрова желала возвратиться, но была арестована и задержана австралийской полицией. Одна и та же фотография появилась в "Манчестер Гарди-ан" и в польской газете "Свят"; но подпись под изображением во второй газете гласила, что австралийские агенты арестовывают госпожу Петрову, а под первой — спасают. Чему мы должны верить? В действительности каждый волен верить той версии, которая согласуется с его политическими склонностями. Но о самом факте мы в таком освещении не сможем получить достоверного знания. Примеров в этом роде можно привести множество. Когда Хрущев выступил со своим знаменитым докладом XX съезду КПСС, то первая реакция французской коммунистической партии была такой: этот доклад — подделка, происки капиталистов. В связи с этим весьма примечательно, что 10 мая 1957 г. сам Хрущев сказал о своем докладе: "Я не знаю, о какой речи вы говорите. Я полагаю, что в Соединенных Штатах опубликован текст, сфабрикованный американской разведывательной службой и выдаваемый за мой доклад на XX съезде". Однако выдержки из доклада, несколько позже официально подтвержденные Москвой, в точности соответствовали тексту, опубликованному в США в июне 1956 г.

Конечно, факты могут также исчезать; в Египте не было дано никакой информации о советских действиях в Венгрии в 1956 г. Впервые египетская публика была проинформирована об этом событии лишь спустя тридцать месяцев.

Тщательный анализ деятельности прессы показал бы, что это верно по отношению почти ко всем фактам. Однако проблема будет неправильно поставлена, если сказать, что различные газеты "преподносят" факты по-разному и что взгляд читателя будет зависеть от того, какую газету он читает. Прежде чем рассматривать вопрос об освещении, в котором преподносят факты и которое варьирует в зависимости от направленности газет, мы должны спросить: что такое факт? Но определить факт почти невозможно. Адекватно познать факт — да и то лишь с определенной степенью вероятности — возможно только после продолжительного исследования и анализа его политико-экономического контекста и спустя достаточно длительное время после его (этого факта) обнародования, т.е. только в исторической перспективе, когда факт утратил характер текущих новостей и общественное мнение уже относится к нему индифферентно.

Здесь и теперь вовсе не может быть достигнуто никакого достоверного знания о факте. Правительства сталкиваются с этой трудностью, так как на деле ничуть не лучше информированы о том, с какой стороны следует подойти к исключительным фактам. Несомненно, французское правительство располагало весьма скудной информацией до и после событий в Сакхайте (Sakheit). Книга -Бромбергера (Bromberger) "Тринадцать очерков о тринадцатом мая" ("The Thirteen Plots of the Thirteenth of May") свидетельствует, что правительство не имело никакого сколько-нибудь отчетливого представления о развертывающихся событиях. Конечно, речь шла о пропагандистской кампании, развернутой в Алжире, это "опьянило" французское правительство и принесло ему психологическую победу, позволившую свернуть военные операции, и это, несомненно, успех французской пропаганды. Но это оказалось возможным лишь в той мере, в какой действительный факт стал известен после экстенсивной вербальной манипуляции, и никакая манипуляция в этом роде не в силах спасти от произвольных и случайных ложных интерпретаций. Согласно "Тринадцати очеркам...", простой публикации точных фактов вполне хватило, чтобы послужить актом пропаганды. Власти знали о фактах не больше простых граждан. Однако, когда ситуация оказалась политическим фактом, например, в области юрисдикции, дело взяли в свои руки выдающиеся политические лидеры. В тяжбе между "Юманите" и "Орор" в марте 1954 г. по поводу получения газетой "Юманите" русских субсидий это обвинение доказать было невозможно, но оно тем не менее было признано фактом, потому что "как таковое, было подвергнуто рассмотрению высшими политическими и административными властями" (из вердикта Сенского трибунала). Таковы критерии, которыми пользуются для констатации наличия политического факта, потому что в контексте "информационной пропаганды" невозможно определить, что же есть факт.

Как тогда реагирует средний человек, получая такую "информацию" [79]? Интеллектуал предпочитает быть агностиком. Но гражданин, даже заявляя, что "все это просто высокие материи", все же верит информации. Другими словами, его агностицизм неглубок.

Но я употребил великое слово: "верить". Знание факта приводит к вопросу о вере [80], когда алжирцы заявили в Лионе в 1957 г., что их подвергли истязаниям, архиепископ Лиона подтвердил, что пытки действительно применялись. Министр юстиции заявил, что пытки не применялись. Что же считать фактом? На деле мы должны верить на слово тому или другому из видных лиц.

В мае 1957 г. алжирец по имени Телиджи в обращении, адресованном всем представителям власти и впоследствии ставшем открытым письмом, обвинил полицию в насилии над ним. Власти отвергли наличие этого факта. Никакого материального доказательства представлено не было, и после очень объективного неофициального расследования пришли к заключению, что истинные обстоятельства дела установить невозможно. Здесь опять-таки встает вопрос о вере. Те, кто допускает, что полиция совершает насилия над алжирцами, поверят Телиджи и архиепископу. В заявлении последнего они даже увидят несомненное доказательство. Надлежащий факт служит доказательством для тех, кто придерживается некоторой заранее принятой веры, предвзятого мнения. Те, кто верит, что сообщения о применении насилия суть не более чем коммунистическая пропаганда, станет отвергать все это. Свидетельство о насилиях ничего им не доказывает.

Люди, стоящие вне подозрения, дали показания, подтверждающие виновность шестнадцати докторов в Москве [81], а французские ученые подтвердили обоснованность обвинения в бактериологической диверсии [82]; впоследствии оба факта опровергли сами Советы. Одним словом, все сводится к "способности верить" — к этому качеству информированного человека.

Но уверенность проинформированного человека есть продукт предшествующей пропаганды, которая порождает в людях предрассудки, что и позволяет им принимать или отвергать информацию. Когда предрассудок внедрен в сознание и стереотип хорошо срабатывает, когда мысль протекает по определенному шаблону, тогда факты преспокойно и согласованно встают на свои места и не могут сами по себе ничего изменить [83]. Если лишь спустя два года после совершившегося события было опубликовано подробное изложение процесса над Имре Надем с приложением всех документальных данных, свидетельств, информации и самых тонких деталей дела, так что оказалось возможным наконец приблизиться к пониманию того, что происходило в действительности, то какое же воздействие могли оказать эти достоверные факты? Кто станет читать этот объемистый труд ("Правда о деле Имре Надя")? [84]. Общественного мнения он, конечно, не затронет.

И эти факты никоим образом не повлияют на убеждения людей или на стереотипы мышления среднего человека, который утратил всякий интерес к фактам 1956 г. Всеохватывающая система символов имеет гораздо большую силу, чем даже упрямый факт. Головы, забитые пропагандистскими стереотипами, никто не в силах переубедить, даже используя логические доказательства или приводя точные факты. Люди отвергали факты и продолжают отвергать их как "пропаганду" — ведь они (эти факты) угрожают предрассудкам, которые стали частью их личности.

Но в самом ли деле нет больше объективных фактов? Поистине нет. Единственный контраргумент выдвигается авторами, подобными Сови, который, подчеркивая — не без веских оснований — важность точной информации, стремится возвратиться к статистическим данным как к образцу объективных фактов. Верно, что только столбцы цифр пока еще могут непосредственно служить объективной информацией. Но мы живем в мире, где количественно исчислимые события остаются явно в меньшинстве и совершенно не могут сами по себе занять место подлинной информации.

2. Психополитический мир и политические проблемы

Такова сущность политического мира в наши дни. Это не мир реального, но это также и не мир ложного. Это прежде всего универсальный предмет, на который сваливают все психологические ссылки и оговорки; когда же речь заходит о наблюдаемой действительности, этот мир выступает как фиктивный, воображаемый. Этот новый мир и сравнительно самостоятельная реальность, навязанная миру осязаемых фактов, — реальность, состоящая из лозунгов, из образов, представленных в черном и белом свете, и банальных суждений, отстраняющих людей от наблюдаемой чувственной действительности, чтобы заставить их жить в единственном мире с присущей ему логикой и согласованностью. Это такой мир, который все навязчивее сковывает собой людей, так что они не могут уже войти в контакт с чувственно осязаемым миром.

И современный политический деятель должен вращаться именно в этом мире. Политическое действие не может больше предприниматься в соответствии с принципами прошлого, его даже нельзя сопоставить с прежними формами политического действия. Прибавился решающий фактор, который и впредь должен всегда приниматься во внимание в связи со всяким действием: вербальная передача фактов, действующих в мире представлений.

Только что описанная ситуация отличается от прошлых исторических ситуаций, где публикация какого-нибудь факта сообщала ему длительное существование, характером этого нашего "антимира" [85]. Зигфрид приводит шуточный пример: Лейф Эриксон открыл Америку, но никто на Западе не знал этого. Напротив, каждый знал, что Америку открыл Колумб. И все же земля не была названа его именем, потому что Америго Веспуччи в свою очередь написал книгу о своем путешествии; он создал себе лучшую рекламу, и в силу этого именно его именем был назван Новый Свет. Существует и много других примеров, но вплоть до нашего времени невозможно было создать целый иллюзорный мир важных фактов, и люди не жили в подобного рода иллюзорном мире. Природа современных "фактов" переменила все; нет больше общей точки соприкосновения между указанным миром и индивидуально наблюдаемыми фактами, как это было на всем протяжении истории.

Современный мир — это мир, где все переведено в представления, где все является воображаемым [86]. Не просто отдельный факт, а целый сонм вещей переводится или преобразуется в представления. Для человека в традиционном обществе факты трансформировались в представления некоторым коллективным механизмом, но это было делом случайным и второстепенным. Трубадуры знакомили своих земляков с песнями на исторические темы, купцы приносили новости из дальних стран, но все это по существу не захватывало слушателя, остававшегося в стороне от этих историй, все это служило лишь развлечением, но не было частью того мироустройства, в котором он жил.

Напротив, сегодня, при наличии средств массового воздействия, эти вербальные или визуальные представления конституируют целый мир, в котором живет современный человек. Он охватывает теперь весь земной шар, но чувствует его только косвенно. Он живет в ретранслированном, в печатном мире; он не имеет больше прямого отношения ни к какому факту.

Эта формула кажется преувеличением. Однако мы должны заметить прежде всего, что даже фактические, реальные ситуации, представляющие общий интерес, ситуации, в которых индивид, может быть, желает принять участие или даже уже участвовал, доведены до него посредниками: в газетах он найдет описание забастовки, боя или случая, очевидцем и участником которого он лично был. Он найдет эти события интерпретированными, объясненными, воссозданными; и против этого коллективного представления его собственного опыта недостаточно. Вскоре ему придется разрушить компромисс между его собственным опытом и этим представлением. В дальнейшем, в борьбе представления с опытом, первое одержит победу и упразднит факты, как они наблюдались и чувствовались. Это тем более верно, если вербальная трансляция происходит через систему стереотипов. Факты, как они наблюдались, бессильны против интерпретации, основывающейся на стереотипах.

В 1957-1958 гг. трансляция и интерпретация коммунистической партией событий в Венгрии стерли впечатление, производимое самими событиями. Те, кто был шокирован, каким-то образом переубедили себя; они возвратились к своему знакомому и обнадеживающему словесному миру. То же самое превращение произошло в связи с событиями 1 июня 1956 г., когда в Мелузе перерезали триста арабов. В первый день Французский национальный легион (ФНЛ) взял на себя ответственность за случившееся, утверждая, что погибшие были членами МНЛ, но перед лицом всеобщего недоброжелательства ФНЛ вскоре начал отрицать, что убийство этих людей — дело его рук, и приверженцы ФНЛ во Франции стали принимать эту последнюю трансляцию и интерпретацию. Сам факт стремительно "испарился". Возникла неопределенность. С тех пор люди перестали ссылаться на это событие — ведь оно либо доставляло слишком много беспокойства, либо казалось слишком неопределенным, неясным. После нескольких недель колебаний люди, шокированные больше других, вернулись к своим прежним предположениям. Сам факт был предан забвению и разрушен в психополитическом мире.

В результате этого процесса локальные факты, порой второстепенные, получают всемирную известность; они распространяются средствами массовой информации, и каждый знает об этих фактах. Но, как отмечено ранее, массовые средства информации имеют одну особенность: они улавливают индивида внутри массы. И они порождают в нем исключительную перепутанность личного и коллективного [87].

Человек, уловленный в сеть прессы, кино и радио, не в силах различить, что имеет значение лично для него и что существует в обществе за пределами его самого (или, если говорить о категории фактов, что реально, а что нет). Эти удивительные средства информации, в особенности радио, самые отдаленные и чуждые события делают близкими и непосредственными. В тот самый момент, когда выступает оратор или происходит какое-то событие, слушатель оказывается рядом. Целый мир становится уже не чем иным, как одной точкой, от которой все находится в пределах досягаемости. Для слушателя теперь уже время больше не что иное, как неопределенное продолжение "теперь". Радио и пресса — взгляните хотя бы на возбужденность публики по поводу "последних известий" — синхронизируют события различной продолжительности.

Чтобы стать "достоверным" в глазах толпы, факт должен быть социальным — зарегистрированным и локализованным в обществе, — не обязательно коллективным, но социальным в том смысле, что каждый может узнать себя в нем. Самый индивидуальный факт, представляющий, однако, нечто наиболее типичное, например, смерть известного молодого героя, есть одновременно факт коллективный — ведь каждый способен узнать себя в акте героизма, разделить страдание, борьбу со смертью, чувства погибшего героя. Та же самая идентификация происходит при восприятии зрителем мелодрамы и радио- и телепередач. Массовые средства информации могут иметь дело только с такого рода фактами; и там, где факт остается социальным, но одновременно приобретает благодаря индивидуализации воображаемую реальность, происходит смешение индивидуального факта, известного читателю или слушателю непосредственно, из личного опыта, и большого и значительного факта, знание о котором почерпнуто из читаемой им газеты или по радио. Человек больше не в силах различить, где его собственная жизнь, а где уже нет. Этим и объясняется, почему событие, доведенное до сознания массовыми средствами коммуникации, полностью вытесняет из сферы восприятия все прочие факты. Чем больше места и времени занимают в нашей жизни средства массовой информации, тем меньше остается на долю личного восприятия. Факты в наше время чудесным образом обретают реальность прежде всего благодаря средствам коммуникации — этот механизм переводит слово в представление и лепит воображаемый мир для человека. Индивидуальные конкретные факты повседневной жизни просто тонут в этом мире. Что твоя суета на работе, что твоя семейная жизнь по сравнению с событиями, увиденными по телевидению? И человек настолько глубоко вжился в этот словесный и воображаемый мир, что даже семейная жизнь целиком охвачена средствами массовой информации. Жена острее чувствует свои отношения с мужем через восприятие драм, разыгрываемых героями мыльных опер; популярные романы выполняют эту функцию транслирования в широчайших масштабах. Что мы имеем перед собой, так это мир, который поглощает все личные факты и подавляет или отбрасывает прочь всякий, не интегрированный в него, личный опыт.

То же самое относится к великим людям. Легенда о наших великих людях уже не отдана больше на откуп трубадурам и газетчикам. У нас есть теперь специалисты для этого рода работы. Куртис Макдуголл (Curtis D.MacDougall) показывает, как соединено в единое целое представление о Джоне Рокфеллере. Факты из его жизни, интерпретированные, освещенные, "удачно скомпонованные", выведены за пределы категорий истинности и ложности, и иллюзорный человек стал куда реальнее, чем сама реальность.

Нельзя смешивать проблему нашего иллюзорного политического мира, созданного пропагандой, со старой проблемой, поднятой философами, учившими, что мы не знаем внешнего мира иначе, как при посредстве наших чувств, и что у нас нет никакой гарантии, что наши чувства не обманывают нас или даже что внешний мир существует, но во всяком случае мы можем воспринимать мир только через образы. Все же любители квазифилософских обобщений и старого изречения "Ничто не ново под луною" попытаются сопоставлять. Однако аналогия здесь несостоятельна. Существует целый мир различий между экспериментальным знанием факта и знанием его, профильтрованным сквозь словесный материал. Диоген уже ответил на этот вопрос.

Этот мир представлений — не ложь; скорее, он допускает и принимает все интерпретации. По этой самой причине возможны всякого рода вариации информации, а также изгибы и повороты пропаганды. Поскольку мы живем в мире представлений, воздействие на массы может быть сведено к манипулированию символами. Если бы мы жили в микрокосме непосредственного опыта, такая манипуляция оказывала бы на нас незначительное воздействие. Важность этих символов дает возможность также и писателю стремительно менять свое мнение в соответствии с новейшей доктриной, с последним событием или с новым представлением о событиях [88].

Этот мир хорошо организован и охватывает собою буквально все. Целокупность событий, переведенных в систему символов, есть, по существу, завершенная система взглядов на мир. Поскольку все эти факты освещаются под одним и тем же углом зрения и действуют в рамках одной и той же системы, то даже строго направленная пропаганда формирует один и тот же тип иллюзорного мира. Этот мир нельзя считать ни продуктом какого-то индивидуального воззрения, ни результатом различных мнений. Он порождается мощным совместным применением средств массовой информации, а не каким-нибудь макиавеллиевским предначертанием или желанием обмануть и направить на ложный путь. Это невидимое, но глобальное создание, базирующееся на систематическом словесном переводе событий. Те, кто распределяет информацию, неизбежно организуют и этот перевод и в результате непрерывно усиливают, развивают, усложняют и оформляют этот мир представлений, который современный человек путает с действительностью.

Все политические проблемы всплывают в этом мире. Когда факт превратился в факт общественного мнения — в политический факт, — он способен породить политическую проблему. В наши дни пропаганда — это творец почти всех политических проблем. Вряд ли отыщется какая-нибудь политическая проблема, которая не была бы первоначально порождена пропагандой; вряд ли найдется проблема, существующая объективно, сама по себе. Большинство политических проблем становится жизнеспособным, только если проблемы эти суть порождения пропаганды.

Конечно, это не значит, что при нормальном развертывании политических событий не встает вопросов, требующих решения. Но сегодня не существует такого кризиса, такой острой проблемы, которые возникали бы помимо вмешательства пропаганды; манипуляция символами и апеллирование при помощи символов непосредственно к предрассудкам и предвзятым мнениям публики возводит целую сеть событий в ранг проблем путем формирования вокруг них общественного мнения. С того момента, когда на сцену выступает общественное мнение, вопрос нельзя больше игнорировать, по нему нельзя уже принять компромиссное решение. В таком случае необходимо чрезвычайное решение, и с течением времени проблема становится все более насущной. Понятно, что восстание в Алжире сначала было незначительным происшествием, в нем участвовало ничтожное меньшинство арабов. Тем не менее именно пропаганда оказала решающее воздействие в двух отношениях: во-первых, мобилизовала арабов и, во-вторых, пробудила мнение французов; проблеме таким образом был придан одновременно и неразрешимый, и крайне насущный характер.

Мы привыкли считать, что проблема существует сама по себе; а информация будто бы лишь доводит факт ее существования до общественного мнения. На деле же все обстоит иначе. Общественное мнение не существует само по себе. Проблем самих по себе в наше время практически не существует. Механизм "информация — пропаганда" действует следующим образом: факты, известным образом интерпретированные, распространяются при помощи массовых средств; пропаганда создает вокруг них общественное мнение (общественное мнение реагирует только на событие, которому придан универсальный характер), затем общественное мнение ассимилирует факты, само в свою очередь реорганизуя их, и наделяет их способностью возбуждать в людях сильную эмоциональную реакцию. Потом пропаганда эксплуатирует предвидимую спонтанную реакцию на них и в тот же самый момент порождает политическую проблему. Общественное мнение кристаллизуется вокруг проблемы и требует ее решения, и вот уже кризиса невозможно больше избежать, потому что общественное мнение не примет умеренно-либеральных решений.

Таким образом, пропаганда может что угодно обратить в драматическую проблему; с того момента, когда мнение появилось, существует и проблема, даже если бы вначале она была совершенно незначительной. Алжирская проблема была, конечно, очень драматичной и острой, даже несмотря на то, что почти на три четверти она вызвана к жизни элементами, противостоящими пропаганде. Возбужденность общественного мнения, вызванная пропагандой, — это реальность. Была, конечно, проблема социальная и экономическая, касающаяся внутренних отношений и эксплуатации, была демографическая проблема, но не было проблемы пропорционального соотношения национальностей ни для алжирского народа, ни для Французской Республики — все это было навязано, порождено пропагандой.

Обратимся к не столь уж далекому прошлому, чтобы мы могли с меньшей пристрастностью рассмотреть вопрос о судетских немцах. Немцы в Чехословакии после 1918 г. были этническим и политическим меньшинством. В целом к ним относились неплохо. Объективно и официально они обладали равными правами с другими народами в Чехословакии. Однако они не пользовались вниманием и симпатией чехов и потому чувствовали некоторую стесненность и испытывали известные страдания, но все это оставалось в приемлемых рамках, и если судетские немцы имели основания для недовольства, то надо сказать, что на тех же основаниях обычно беспокоится всякий гражданин во всяком государстве. Но гитлеровская пропаганда ухватилась за это недовольство, за некоторые враждебные проявления и т.д., подняла их на щит, специфицировала и собрала воедино. Это раскрыло судетским немцам глаза, они вдруг поняли и всю глубину своего несчастья, и всю степень неприязни, с которой относятся к ним чехи. Потом немцы в Германии узнали, что именно на них лежит ответственность за своих братьев за границей; появился политический факт, и с этого момента он требовал своего разрешения.

То же самое верно по отношению к евреям. Верно, конечно, что лишь в очень незначительных пределах можно допустить, что евреи представляют необычную группу внутри нации, — не столько явление странников, сколько странное явление. В интеллектуальных и финансовых кругах они занимают достойное место. Их можно, конечно, обвинить в некоторых недостатках, но не более, чем не-евреев! Тем не менее старые традиции возвели между ними и другими народами стену недоверия и враждебности. Но объективно в Германии, во Франции или в Америке еврейской проблемы не существует. Только пропаганда стягивает в некоторую точку то, за что можно порицать евреев. Она использует реальные факты, но интерпретирует их, представляет их публике определенным образом и т.д. Тогда-то и оформляется общественное мнение, и еврейство становится политической проблемой. Если Сартр и Куртис Макдуголл утверждают, что ключ к семитской проблеме следует искать не в недостатках евреев, а в антисемитской психологии, они отчасти правы, но они останавливаются на полпути. Они принимают во внимание только убежденного антисемита, причем лишь в точке зарождения этого феномена; но убежденный антисемит обретает значимость, только если находит поддержку у общественного мнения. Если бы антисемитизм оставался просто убеждением, настроением некоторых людей, он не повлек бы за собой серьезных последствий. Но пропаганда превращает это настроение в элемент общественного подхода. Только с этого момента можно говорить о появлении еврейского вопроса, и резкое возрастание антисемитских настроений будет одновременно базироваться на некоторых скрытых, едва зародившихся естественных тенденциях к предрассудку и на известных всем (хотя и не исключительно семитских) недостатках евреев.

Элемент агрессивности, сообщаемый пропагандой политическому факту, проистекает из широты распространения; поскольку еврейская проблема однажды была поднята на щит, она обнаруживается не только в нацистской Германии, но также и в Соединенных Штатах, и в Советском Союзе; она оказывается наделенной силой экспансивности, потому что она стала проблемой. Таким же образом мы могли бы проанализировать положение в Берлине с 1950 г. или израильско-египетский конфликт.

Массы привлекаются к участию, чтобы поддержать ту или иную сторону, т.е. встать в определенное отношение к появившейся проблеме. До начала такой пропагандистской операции массы оставались аморфными.

Только пропаганда фокусирует их отношение, политические факты преобразует в политические проблемы, что подразумевает необходимость их решения (даже если на деле они вовсе не являются проблемами), чтобы было получено удовлетворение, — не теми, кто непосредственно заинтересован, а теми, кто растревожен и поднят на ноги общественным мнением. Тогда уже правительство не может больше игнорировать общественное мнение и должно ответить на то, что обычный человек считает проблемой. Ибо политическая реальность существует здесь и нигде больше.

Пока факты не затронули общественного мнения, пока информация довольствуется некоторой непрерывностью и передается наряду с пропагандой, в стране, на которую обрушивается тьма туманных новостей, не будет никаких реальных политических проблем. Не было проблемы Гетлинга, была только проблема Розенберга. Сегодня нет проблемы вьетнамской бойни и жертв в Северном Вьетнаме, как не было убийств и страданий в первые годы теперешнего пекинского режима, но во Франции была проблема насилия, применяемого в Алжире. В глазах французов нет проблемы антисемитизма в Советском Союзе, но есть проблема американского и южноафриканского расизма. Каково положение тибетцев под аннексией коммунистического Китая или кубинцев под диктаторской властью Кастро? Когда информация стушевывается в стране, то политические проблемы не тревожат больше общественного мнения, — они остаются реальными только для врагов существующего режима, а приглушенная информация распространяется неорганизованными индивидами. Скажем иначе: общественное мнение, если оно не вызвано пропагандой, способно оказывать воздействие только на демократические режимы, но не может быть направлено против авторитарных режимов, которые отметают факты и проблемы. Вовсе нетрудно показать, что мнения, протестующие против несправедливостей демократических устройств, базируются на фактах, тогда как мнения, идущие вразрез с идеологией тоталитарных режимов, суть только результат пропаганды — и эти соображения в значительной мере справедливы.

Кампания во Франции против репрессий во время войны в Алжире была вполне оправдана, и это доказывает, что демократия все еще действовала. Но это служит в то же время свидетельством слабости демократического режима. Общественное мнение, соответственно реагирующее на подобные скандальные случаи, может обратиться против господствующего режима и требовать другого режима, который по необходимости будет уже диктатурой, где все факты окажутся разрушенными. С того момента все пойдет хорошо. Но может ли демократический режим позволить вовлечь себя в битву с демократическим общественным мнением во имя демократии?

Ощущение реальности существования политической проблемы в дальнейшем усиливается в процессе формирования общественного мнения, когда действуют две противоречащие друг другу системы пропаганды. Если нередко и кажется, что два враждующие направления пропаганды в условиях демократии разрушают описанный выше механизм, то в действительности происходит совсем иное. Когда в толкованиях факта появляются расхождения, на сцену выступает агностицизм: об этом-де невозможно ничего знать. Таким путем, с одной стороны, подтверждается чисто фиктивный характер политического факта. Подобное отношение часто наблюдается в странах, где два направления пропаганды одинаковой силы противостоят одно другому, и это сопровождается определенной утратой интереса публики к политической жизни. Политика в таком случае воспринимается как игра, от которой общественное мнение устает и из которой оно вовсе выходит. Это может быть как раз тот из важных фактов, который характеризует французскую политическую жизнь с 1948 г. Но, с другой стороны, общественное мнение перед лицом противоречащих одно другому заявлений обычно разделяется по направлениям, не имеющим ничего общего с фактами. Мы принимаем некоторые утверждения не потому, что мы убедились на опыте в их справедливости, а потому, что они согласуются с нашими предрассудками, соответствуют нашей среде и т.д. (сюда относятся все иррациональные факторы, которые определяют общественное мнение). Или же потому, что одна пропаганда взяла верх над другой.

Но даже если факты вызывают сомнения или колебания, общественное мнение в целом, поставленное перед лицом противоречащих друг другу пропагандистских заявлений, приходит к выводу, что существует серьезная "проблема"; поэтому антисемитизм создал еврейскую проблему не только для антисемитов, а для каждого. Проблема возникает даже для тех, кто отвергает антисемитизм; и в силу того простого факта, что общественное мнение разделилось, проблема становится все серьезнее и масштаб ее все более расширяется. С того момента, когда два направления во мнениях, соответственно двум различным направлениям пропаганды, противопостави-лись друг другу, разделенность мнений, а также полемика и взаимная ненависть, порождаемые этим, сами становятся политической проблемой: односторонняя и двусторонняя пропаганда приходят к совершенно одинаковым результатам, хотя и совершенно различными путями. Получается, что "равнодушные" к политике люди при наличии двух противоречащих пропагандистских тенденций все в большей и большей степени оказываются в курсе политических проблем и все реже и реже оказываются в состоянии защитить себя от подобной инфекции.

Пропаганда не только преобразует конкретные факты в факты политические, а затем и в политические проблемы, но может выбрать в качестве отправного момента какие-нибудь иллюзорные факты, даже если большая часть публики знает, что этих фактов не существует. Из множества примеров рассмотрим лишь один.

Когда Сталин находился у власти, коммунистическая пропаганда, ратующая за сохранение мира, объективно не соответствовала советской политике. Между 1948 и 1952 гг. Сталин не сделал ни одного конкретного шага, направленного на сохранение мира и ослабление международной напряженности. То, что предлагал Советский Союз, как оказывалось, совершенно не могло "работать". В тот же самый период Советский Союз оснащал свою армию и усиливал военные приготовления. Тем не менее, несмотря на вопиющее отсутствие фактов, пропаганда от имени борцов за мир, определяя проблему мира в коммунистических терминах, затушевывала тем самым все некоммунистические движения за мир и сумела убедить мировое общественное мнение в реальности стремления Соединенных Штатов к войне. Эта пропаганда монополизировала слово "мир", сохранив его за Советским Союзом и коммунизмом, и сделала его символом языка и подхода коммунистов. Мы говорим здесь не о верующих в коммунизм или сочувствующих ему, не о скрытых или явных коммунистах; эта пропаганда захватила всех. Даже антикоммунисты вынуждены были признавать проблему мира в той форме, в какой она была поставлена пропагандой. Поэтому каждый, кто боролся за мир, подозревался в коммунистическом вероисповедании, и общественное мнение в целом было убеждено, что никто, кроме коммунистов, ничего не делает для упрочения мира [89].

Один студент настаивал, что воинственные речи Хрущева в ООН в октябре 1960 г. следует считать пацифистским актом, поскольку из его уст постоянно сыпались угрозы забросать бомбами всех, кто не желал соглашаться с ним.

Так, иногда мы становимся свидетелями спора между защитниками и противниками какого-нибудь дела, почвой которому служит такой факт, по-видимому, иллюзорный или по крайней мере неверифицируемый. Кур-тис Макдуголл провел анализ, доказывающий, что защитить себя от иллюзорного факта невозможно. Возьмем к примеру инциденты в связи с забастовкой, о которой сообщает только одна газета. Неопровержимое (но вымышленное) свидетельство представлено на ее полосах. Рабочая пресса, не сумев доказать противоположное, примется искать объяснение и оправдание этому факту, и конечно, забавно видеть, как разворачиваются дебаты по поводу интерпретации несуществующего факта. Если после длительной проверки обнаружится, что этого факта не существует, то его опровержение никак не воздействует на публику; она забыла факт, но сохранила общее впечатление о забастовке и о споре.

Делать что-нибудь из ничего — создавать политические проблемы из ничего — это одна из самых изумительных способностей пропаганды. Примером тому может служить пропагандистская кампания Хрущева в ноябре 1957 г. Турция, заявлял он, готовит нападение на Сирию; подробный план операции находится в руках советского Генерального штаба, дата операции известна, маневры НАТО в Средиземном море направлены на поддержку Турции. Это заявление наносило оскорбление Мендересу и содержало угрозу в адрес Турции. В результате к границам стягивались войска. Ожидались широкие военные действия. Однако, как впоследствии стало известно, все это было абсолютно беспочвенно, за этим не стояло никаких фактов. Больше того, лишь месяц спустя Хрущев заявил, что никакой опасности нет, что дело теперь находится в стадии разрядки напряженности, даже несмотря на то, что невозможно было найти никакой другой разрядки напряженности, кроме того, что было снято прежнее заявление об опасности. Какой ни была бы цель его кампании (вероятно, теснее привязать Сирию к СССР), она явно была создана из ничего; в течение двух недель люди были перевозбуждены, а иные испытывали ужас от ... ничего. То же самое верно по отношению к берлинскому кризису в феврале 1959 г.

Волшебник взмахом своей палочки порождает проблему или заставляет ее исчезнуть. Но однажды вызванная — даже если она ни на чем не основана, — проблема живет, потому что общественное мнение верит, что она существует, и общественное мнение формируется и разделяется в связи с ней. Действительно ли общественное мнение функционирует подобным образом? Конкретные опыты показывают, что да, и популярная игра с летающими тарелками (экспериментальное создание мнения о заведомо несуществующем) всегда увенчивается успехом.

3. Политическое действие

Но какова природа политического действия? Первый принцип, очевидно, заключается в том, что политик будет действовать по отношению к политическим фактам в том их виде, в каком они представлены общественному мнению.

Член кабинета министров может получать информацию из собственных источников, но он предпочитает не разглашать факты, известные ему одному. Все скрытые решения государства, последствия которых рискуют стать предметом общественного мнения под воздействием пропаганды, будут осуждены. Если правительство действует сообразно информации, которою владеет только оно, то вскоре общественное мнение возбудится из-за представленных ему непонятных фактов. В наше время человек с улицы, уверенный в своем политическом разуме и в достоинстве демократии, не потерпит, чтобы его лишали участия в ней [90]. Он готов принять скандальные действия или несправедливости, совершаемые его правительством, но он не потерпит жизни в политически непостижимом мире или в мире, где он не может играть никакой роли.

В результате правительство оказывается перед следующим возможным выбором:

(1) Оно может предоставить публике все источники информации и все имеющиеся в его распоряжении факты, на основе которых оно принимает свои решения. Но это создаст множество затруднений. Существуют прежде всего трудности с информированием публики2. Затем обнаруживается то обстоятельство, что правительство явно не может раскрыть перед публикой свои секреты. Нередко при принятии решений учитываются такие факты, обнародование которых означало бы крах не только в военной или дипломатической сфере, но также и в области экономики. Кое-кто мог бы утверждать, что подобных секретов нет, а что есть основания полагать наличие в правительстве тенденции к преувеличению значения скрываемых фактов, но здравый смысл подсказывает нам, что, например, стоит довести до сведения публики факт подготовки денежной реформы, и это непременно вызовет далеко не благоприятные последствия.

(2) Правительство может твердо проводить свое намерение не раскрывать факты, которые известны ему одному. Здесь мы видим возможность критически отнестись к тезисам Сови. Он полагает, что правительство действует исходя из фактов, появляющихся в результате экономического анализа, и прежде всего статистики, поступать иначе было бы просто безумием. На первый взгляд его утверждение не вызывает возражений. Но оно приходит в столкновение с тем фактом, что существующее общественное мнение не может быть правильно информировано уже из-за бытующего в обществе предрассудка, в силу которого общественное мнение почитается чистейшим родником политической мудрости — и это факт, на основе которого политический деятель должен действовать. Такой политический деятель примет к сведению общественное мнение, а не тщательно проанализированные факты. И следуя общественному мнению, он станет уверять, что в его распоряжении вовсе не было подобного рода документации, повлиявшей на его решения. Поступая подобным образом, он обратит факты против себя самого, но это намного легче, чем направить против себя общественное мнение.

(3) Наконец, правительство может действовать, исходя из частной информации, которой оно располагает, и в то же время вести пропаганду, оправдывающую его действие, объясняющую его, преобразующую его в политический факт и придающую ему глубокую обоснованность в глазах общественности. Мы выдвигаем здесь тот тезис, что основания, которые предлагаются общественному мнению, отличны от тех, которые правительство хранит в секрете. Если бы секреты раскрывались, то мы имели бы дело по существу не с пропагандой, а с управлением информацией.

В этом отношении советский подход всегда был очень типичным. В ноябре 1962 г., когда велась усиленная кампания десталинизации, компартия дала указание подбирать для распространения такую информацию, которая послужила бы успеху этого дела. (Таким образом, природа хрущевской пропаганды по существу ничуть не отличалась от сталинской.) Илья Эренбург выдвинул знаменитую формулу (в "Воспоминаниях", 1935—1941): "Когда я был еще наивным человеком, я думал, что подлинность информации является ценностью в политической деятельности. Но верным оказалось противоположное. Информация нужна для того, чтобы подтверждать, что избранный политический курс правилен".

В результате создается разорванность в политическом мире, где устанавливается и водворяется мнение. Но, чтобы подобная ориентация была возможной, необходима унифицированная пропаганда; необходимо также авторитарное правительство, которое налагало бы запрет на всякую иную пропаганду. И только таким путем различные виды пропаганды могут в условиях демократии оказывать глубокое воздействие.

В общем, можно считать, что из трех возможных решений демократические правительства выбирают второе.

Больше того, политический деятель должен не только принимать во внимание все факты, известные общественному мнению, но также и это последнее как собственно общественное мнение, как он понимает и как он интерпретирует его. В этом контексте пропаганда играет ведущую роль: каждый, кто предпринимает политическое действие, должен прежде всего манипулировать общественным мнением таким образом, чтобы оно согласилось с истинными или ложными основаниями необходимости предпринять такого рода действие; пропаганда должна манипулировать как самим политическим актом, так и его рациональным осмыслением. Диктаторы знают, как создавать общественное мнение по поводу решения, и затем, приняв решение, они создают атмосферу, в которой решение это представляется ответом на народную волю и выражением чаяний народа. Создание соответствующей среды вокруг мероприятия правительства входит также и в задачу самой публики, и тем самым закладывается предпосылка для экономического или политического мероприятия. После этого манипулятор отбирает факты, которым следует войти в круговорот политической жизни, и преобразует их в политические проблемы так, чтобы общественное мнение потребовало их решения — или по крайней мере приняло их в качестве проблем. Политическая игра основывается тем самым на фактах, которые отобраны с целью придать им жизненность. Это очень просто проводится в жизнь в авторитарных системах, но с большими трудностями — в демократических, где оппозиция подбирает факты, противоречащие действиям правительства.

Во многих случаях цензура оправдана — ведь какая-нибудь паника или страх будоражат общественное мнение или, скажем, абсурдные истолкования некоторых фактов делают невозможными разумные решения. Первым решением Эйзенхауэра во время нападения на Бас-тонь был запрет всякой публичной информации об этом. Он опасался, что моральное состояние общества обострится или подвергнется бесплодной пертурбации, а это послужит препятствием для необходимых решений [91].

В такой ситуации политическая игра тяготеет ко все более абстрактной форме, поскольку факты, отбираемые и распространяемые в обоих лагерях, преподносятся с целью получить ожидаемый отклик на них общественного мнения; не следует думать, что оппозиция обнажает ту истину, которую пытается скрыть правительство, например, коммунистическая партия раскроет некую истину, обличающую буржуазный строй; оппозиция акцентирует только негативные, а правительство — только позитивные аспекты. Факт сам по себе переходит в представление и предается забвению, а политическая игра постепенно сводится к манипулированию иллюзиями. Тогда государственный деятель должен действовать с учетом как того рода знания, которое публика может иметь о фактах, так и значения такого знания.

Важно достичь "чувства", создать "впечатление". Важно заставить людей почувствовать, что они живут в условиях демократии, а правительство представить в глазах общественного мнения демократическим. Некоторые очень демократические правительства оставляют впечатления авторитарных, и, наоборот, некоторые диктаторские правительства знают, как предстать демократическими в глазах общественного мнения, — страны народной демократии, например [92].

Но если мы примем в расчет влияние общественного мнения, каким тогда должно быть политическое действие?

Прежде всего всякое действие не должно вступать в противоречие с конгломератом фактов, известных общественному мнению. Это действие должно быть того же порядка, что и факты, распространенные пропагандой, оно должно соответствовать им в глазах масс. Даже несмотря на то что социологи верно подчеркивают алогичный характер массовых мнений, массам просто необходимо отыскивать какую-нибудь видимую логику в действиях своих правителей. Правовая мера окажется пригодной, только если она согласуется с контекстом предшествующего мнения, основанного на знании предлежащего политического факта и на убежденности, что этот факт есть политическая проблема.

Следовательно, те, кто создает общественное мнение, ограничивают действия правительства и заставляют его двигаться в определенных направлениях. Под этим углом зрения принимать во внимание следует только тех, кто контролирует инструменты, способные воздействовать на общественное мнение. В мире политики нет места тем, кто не имеет средств влиять на формирование представлений о фактах. Виноградари, перекрывая баррикадами шоссе, или учителя, объявляя забастовку в экзаменационный период, преследуют одну цель — обратить на себя внимание общественного мнения. Конечно, их метод крайне элементарен и прост, а потому малоэффективен; однако они и не ждут, что какое-нибудь политическое действие будет предпринято раньше подобного усилия. Только способность изменить политические требования дает группе возможность участвовать в политической игре. Все прочее может быть реальным, но не затронет политического действия. Эффективность политического действия целиком зависит от предшествующих усилий, направленных на обработку общественного мнения.

Во всяком случае, государство обязано знать, что его действие осуществляется внутри мира слов и что мнения имеют прежде всего вербальный характер. Поэтому политическое действие должно подчиняться двоякому принципу: оно должно как бы влиться в поток представлений и стереотипов и не должно приводить к расхождению между реальными фактами и подобными представлениями.

Согласно анализу Уолтера Липмана (W. Lippmann), образы, посредством которых современный человек видит мир, суть схемы, стереотипы. Схемы имеют два аспекта: первый — они находятся между нами и действительностью. Мы не видим действительности, мы не абсорбируем факты; мы постигаем то, что находится вокруг нас, только через круговорот тех стереотипов. Поэтому на всякое политическое действие смотрят сквозь подобные очки, без которых не может обойтись общественное мнение. Надо знать стереотипы группы, чтобы предвидеть, как группа будет интерпретировать то или иное действие, которое, как всякая объективная реальность, не имеет значения само по себе; оно не приносит никакого результата, никакой окрашенности, никакой ценности, кроме той, которая придана ему стереотипами.

В результате эти схемы сильнее самой действительности [93]. Человеческая способность объяснять факты и пускать их в дело на пользу себе так же хорошо известна, как и способность забывать и уничтожать факты, которые вступают в противоречие с убеждениями индивида или с его стереотипами. Факты никогда никого не убеждали и не меняли взгляда человека на мир. Поразительное безмолвие, которым коммунисты окружили казнь Райка, или советско-германский договор, или берлинское восстание в июне 1953 г. — это далеко не необычные явления. Не имеет смысла противопоставлять "реальность фактов" тому, что представлено в пропаганде. Политическое действие не может базироваться на подобной объективной и неуловимой реальности. Оно не может противостоять стереотипам с подобными фактами в руках; этим оно ничего не сможет добиться. Все сводится к сериям психологических манипуляций, нацеленных на изменение самих схем и стереотипов при помощи методов, которые становятся все более хорошо известными.

Теперь мы подходим к основному закону, который вменяется пропагандой политическому действию. Последнее должно на деле иметь двойственный характер. В былые дни политические решения получали оценку в терминах фактических следствий — насколько они приложимы к той или иной ситуации или к правлению, или же оценивались с точки зрения их экономических или иных последствий. Обычно действие предпринималось с целью достичь успеха. В результате политические решения оказывали воздействие на вещи и на ситуации. Кроме того, концепция политического действия все еще превалирует в большинстве демократических стран, и особенно во Франции. Чудовищный паралич французского правительства после 1950 г. был прежде всего результатом устаревшей концепции политических действий и решений.

Сегодня политическое действие должно расцениваться с учетом двух перспектив:

— чего можно достичь в военной, административной или экономической сфере (как и в прошлом);

— каковы возможности пропаганды, которая открывает путь подобному действию [94].

Говоря о второй перспективе, надо отметить еще одно обстоятельство. До сих пор я только показал необходимость принять во внимание — самопроизвольное или подготовленное — общественное мнение, чтобы добиться какого-то результата; такой подход является первейшим условием всякого действия. Но ведь можно предвидеть, что общественное мнение способно встать в оппозицию к этому политическому акту. Поэтому мы должны задать себе следующие вопросы:

(1) Будет ли решение иметь театрализованные последствия или, может быть, ему лучше иметь ощутимые результаты, чтобы затронуть общественное мнение?

(2) Несет ли в себе решение элемент пропаганды, и можно ли допускать спонтанное толкование фактов общественным мнением? Ответит ли положительно общественное мнение на предлагаемое действие?

(3) Может ли действие служить импульсом к дальнейшей пропаганде?

"Сырые" факты служат пропаганде, а политические акты суть те самые "сырые" факты. Эти акты, таким образом, могут быть движущей силой для развертывания кампании, или стимулом для обновления условного рефлекса, или же могут куда ярче окрасить какой-нибудь миф. Это не противоречит моему описанию мира представлений; я сказал, что этот мир в большей своей части базируется на "сырых" фактах. Политический деятель должен задаться вопросом, годится ли его акт для такого мира?

Сегодня политические решения стали более важными в силу того воздействия, которое они способны оказать на мнение, а не в силу их практического и объективного значения. То же самое верно и по отношению к политическим фактам. Возьмите хотя бы тот исключительный эффект, который был произведен запуском спутника. Конечно, спутники имеют некоторую практическую значимость, и запуск доказал превосходство Советского Союза в ракетном деле и таким образом также — его известное военное превосходство. Но все это — просто ничто по сравнению с психологическим шоком. Мы стали свидетелями пропагандистской победы. Мы наблюдали кризис в американском общественном мнении, усиление роли разного рода мифов о советском обществе, возросший престиж Советского Союза в глазах слаборазвитых народов и новый интерес к Советскому Союзу приверженцев нейтралитета. Во всех этих областях психологическая реакция была сильнейшей, и Советы поняли, как можно очень и очень разумно эксплуатировать этот факт в своей пропаганде, преобразовав, таким образом, научный факт в факт политический, который хорошо укладывается во всеобщую программу политического действия.

О всяком политическом действии следует судить по его пропагандистскому отзвуку. Это предполагает определенную длительность, продолженность пропаганды и особую ориентированность каждого решения. Невозможно больше принимать экономические меры как функцию только экономических фактов; они должны также еще соответствовать господствующей пропаганде. Пока только коммунисты смогли достичь совершенства в практическом использовании этой комбинации. Центральным моментом здесь выступает длительность, которая покоится на строгой схеме и программе политического действия.

Но нынешнее политическое искусство должно идти еще дальше. Политические действия, каков бы ни был их фактический результат, станут теперь предприниматься прежде всего как прыжки с трамплинов пропаганды; это самый важный элемент. Если решение достигает благоприятных и предусмотренных результатов, то правильно будет обратить на это внимание, воспользовавшись общественным мнением. Но это теперь единственный аспект, который принимается во внимание. Римский полководец, одержав победу, отпраздновал бы свой триумф. Но всепроникающие средства пропаганды изменили все это; если бы решение оказалось ошибочным, если бы враг победил, если предвосхищаемые результаты не были бы достигнуты, смысл действия все равно был бы обречен послужить пропаганде, даже в случае неудачного исхода. Дело совсем не в желании оправдывать опрометчивый шаг или отказаться от фактического объяснения ошибки ссылками на волю Божью и назвать отступление стратегическим маневром; эти трюки теперь общеизвестны, и никто не пустится в подобные лжеобъяснения. Что мы здесь имеем, так это действие, с самого начала рассчитанное следующим способом: либо действие приведет к успеху, и конкретные желаемые результаты будут достигнуты, либо оно потерпит неудачу, и сама неудача все же будет превосходным подходом к делу, каким бы оно ни было.

В такого рода расчете коммунисты показали себя мастерами своего дела. Они всегда ставят своих противников перед дилеммой, и любое ее разрешение служит им на пользу. Если коммунистическая партия выдвигает закон о профсоюзах или о нормах заработной платы, то невозможно знать заранее, ставится здесь цель протащить выдвигаемую реформу или провалить ее, — в обоих случаях результат будет использован пропагандой, направленной против правительства; элементы действительности и пропаганды до того тесно переплетены во всех политических действиях коммунистов, что их невозможно отличить друг от друга: все политические действия коммунистов имеют одновременно как действительные, так и пропагандистские цели. Если скользящая шкала доходов, предложенная коммунистами в парламенте, будет принята, то капиталистическая система подвергнется гораздо большей опасности — неизбежны экономические затруднения, которые, конечно же, вызовут к жизни условия для позитивной пропаганды в пользу коммунистической партии, которая предложила реформу. И правительство не сможет сохранить свой престиж в глазах людей, а коммунистическая партия — сможет. Если же предлагаемая мера отвергнута, начинается бурная пропаганда против буржуазного режима, враждебного рабочему классу, пропаганда, ставящая акцент на противоположности классов и классовых интересов.

Большинство советских предложений на международной арене носит именно такой характер. Каждое советское предложение облечено в психологический наряд таким образом, что оно выглядит резонным, — это предложение о встрече на высшем уровне, о контроле над термоядерным оружием, о выводе оккупационных войск или, например, о нейтрализации Польши. Если эти предложения принимаются, психологическая слава благоприятствует русским, и конкретные результаты служат на пользу Советскому Союзу; если они не принимаются, то те, кто их отвергает, могут быть названы поджигателями войны или врагами мирного сосуществования и сотрудничества. Вообще, метод соединения ряда элементов в единый проект оказывается очень эффективным (например, речь Булганина 1 января 1958 г.).

Устраивая ракетные базы на Кубе в 1962 г., Советский Союз использовал тот же политический прием: либо Соединенные Штаты не осмелятся предпринять что-либо по этому поводу, и в этом случае грозное оружие будет установлено в непосредственной близости от них; либо Соединенные Штаты ответят таким образом, что с точки зрения пропаганды это породит замечательные последствия, т.е. нападением на слабого противника Соединенные Штаты покажут свои империалистические устремления в действии, мировое общественное мнение будет шокировано вмешательством в дела другой страны и т.д. К несчастью для Советского Союза, западные державы не дали ему сыграть на второй возможности.

Эта двойная возможность использования позволяет поддерживать крайне непримиримый подход. Он позволяет не уступать противнику ни в одном аспекте, а если оппонент отказывается идти на уступки, это направляется против него же самого. Реальное же достижение цели не имеет большого значения. Типичным примером могут служить военные переговоры в Панминджоне. Если с точки зрения коммунистов они увенчались успехом — тем лучше; но никаких уступок им не было сделано, поскольку они могли воспользоваться успехом только в том случае, если бы союзники НАТО каждый раз соглашались со всеми пожеланиями китайской стороны. Если они потерпели поражение, то это опять-таки к лучшему; это обернулось ущербом для союзников НАТО, которые продемонстрировали бы свое стремление к войне, а это содействовало бы кампании борьбы за мир. В любом случае противнику приходится морщить нос, когда он поставлен перед лицом разумных на первый взгляд, но неприемлемых притязаний.

Единственным примером такой комбинированной операции, предпринятой американцами, может служить посылка правительством Соединенных Штатов продовольственных товаров населению восточной Германии в 1954 г.: раздача этих товаров была бы прекрасным актом в пользу западной пропаганды (не говоря уж о важном результате — о помощи некоторым голодающим людям). Если бы это не удалось — какой прекрасный повод для пропаганды против коммунистического режима! Пропагандистский смысл этого действия настолько очевиден, что сам акт даже не нуждается в дополнительной пропаганде, он сам делает свое дело. Реакция против коммунистического режима появилась бы автоматически, и тем самым полностью отпала бы необходимость оркестри-ровать целую пропагандистскую кампанию; достаточно было бы предоставить психологическим следствиям самостоятельно развиваться из самих фактов. Здесь мы оказываемся лицом к лицу с такой формой пропаганды, когда само действие вызывает к жизни желаемую пропаганду.

В подобных условиях политическое действие позволяет обойтись без излишних политических усилий, станет ли субъект этого действия использовать акт доброй воли для получения результата, которого в ином случае пришлось бы добиваться силой, или он попытается ослабить сопротивление противника, или снизить расходы на войну. Например, пропаганда, которая сеет страх перед "пятой колонной", или отравляет правительственную атмосферу, или приводит противника в оцепенение — это специфическое политическое средство. Подобное политическое действие может помочь избежать войны и достичь своей цели без кровопролития. Пропаганда Геббельса заставила покориться Австрию и Чехословакию. Пропаганда Сталина в Чехословакии и пропаганда Хрущева на Кубе прибегают к тому же способу: достигнутых в этих странах результатов в иное время можно было добиться только силой.

Все это свидетельствует, что в наше время следует отказаться от такого политического действия, если только оно не нацелено на этот амбивалентный исход. Не столь уж и важно, вправду ли полезно предпринятое действие; главное — его использование этим двусмысленным способом. Каждый политический курс должен быть нацелен на этот подход и уметь применить его на практике. Всякий иной подход есть продукт вышедшего из моды идеализма и недальновидной, узколобой политики.

Политический деятель оперирует в мире представлений, мнений людей, но он способен также сам создавать такие представления и модифицировать их с помощью средств информации и пропаганды. И наоборот, общественное мнение в этом мире детерминирует направление активности политического деятеля; без этого он не может управлять. Но если все происходит в мире представлений (включая и неадекватное представление правительства об общественном мнении), то результаты нельзя считать ни автоматическими следствиями, ни предопределенными исходами. Правительство не "делает" мнения; последнее подчиняется своим стереотипам и предрассудкам, с которыми трудно бороться. И общественное мнение никоим образом не понуждает правительства, поскольку оно не в силах специфически выразить себя. На деле мы сталкиваемся скорее с двойной парализованностью, чем с двойственной эффективностью. Правительство парализовано под тяжестью этого изначального мнения, ведь оно не в состоянии даже пытаться действовать вопреки этому мнению, а оно к тому же постоянно препятствует эффективности действия. И этим параличом заражается и само общественное мнение, которое не может выразить себя в полной мере, и все же в известной степени ему это удается, но лишь под давлением пропаганды, которая одна только и способна активизировать общественное мнение.

Отсюда следует, что эти два политических элемента искусственны. Они взаимно сводят друг друга к видимо-стям: каждый по видимости контролирует другого и управляет им, но в действительности каждый обладает лишь декоративной властью, причем не столько из-за своей зависимости от другого, сколько потому, что оба вместе не способны больше иметь дело с реальными проблемами или обладать реальной властью.

В этой игре есть третий: тот, кто держит в своих руках средства воздействия. В мире представлений он — тот, кто распределяет информацию и ведет пропаганду. Но если, по-видимости, он подчиняется распоряжениям политиков, то на деле он занимает пост автономного технициста. Если на первый взгляд он представляется в свободном демократическом устройстве "выражением свободы информации", то в действительности техницист имеет мало отношения к гражданам, он скорее представитель политической или экономической власти, в интересах которой он и оформляет общественное мнение.

В этих терминах и в приложении к этому миру представлений развивается политическая иллюзия, иллюзия в душах тех, кто верит, что они могут в наше время изменить саму действительность путем использования политической власти. Та же самая иллюзия поддерживается, хотя и противоположным образом, теми, кто полагает, что они смогут овладеть государством и господствовать в нем, если будут участвовать в политической игре.