X. Гора обращается в социализм

Несмотря на ликовавшую реакцию, которая закрыла клубы, забила рот печати, подвергла проскрипции[122] Луи Блана и Косидьера (в августе), социализм не был уничтожен; напротив, он делал успехи, и 17-го сентября Распай[123] был избран в народные представители в Париже. Всё соединялось, чтобы подавить социализм, но в эту минуту 7000 человек вставали по его зову и протестовали против июньской победы выбором открытого социалиста.

Тогда республиканцы увидали, что социальные идеи, так долго презираемые, составляют силу. Народная партия стала партией социалистической; люди, прежде не признававшие реальность социализма, стали теперь подумывать как бы овладеть этой силой.

Крайняя республиканская партия, так называемая Гора, главным органом которой была газета «La Reforme», держала себя с февраля 1848-го года в отношении социализма крайне сдержанно. Монтаньяры следовали традициям Робеспьера, и для этих неоякобинцев, как теперь для Гамбетты[124] и его братии, социальный вопрос не существовал.

Но видя, что народ решительно идёт к социализму и покидает Робеспьера, приняли великое решение; надо было встать во главе этого нового движения и обеспечить себе руководство им, под стразом иначе потерять всякое влияние; итак, было решено, что Гора обращается в социализм.

Но что такое был этот социализм, которому Гора могла отвести место в своей программе? Она хотела иметь свой особый социализм; сделали переборку ходячих утопий и сфабриковали из обрывков их какую-то нелепую, бесплодную и бессильную филантропию, предназначенную единственно для отвода глаз народу, дабы голоса народных избирателей доставались радикальным кандидатам.

В осознании этой новой программы был положен пресловутый принцип: «Революция социальная – цель; революция политическая – средство». Стало быть, говорили монтаньяры, нам, людям политическим, нам, создавшим февральскую Республику, принадлежит право основать истинный социализм по инициативе правительства.

Итак, после стольких уроков, опять хотели приписать правительству революционную инициативу. С этой точки зрения, союз с монтаньярами мог быть лишь пагубен, и Прудон ясно увидел опасность:

«Меня не обмануло это превращение, говорит он, хотя в то время никто не видел его принципиальных противоречий; я от всей души скорбел о нём ради будущего республики. Социализм крайне левой был в моих глазах просто фантасмагорией; я признавал её искренность, но ценил её ни во что. По-моему, этим только подготовляли усиление реакции, возобновляя в более обширных размерах попытки 17-го марта, 16-го апреля и 15-го мая. После этих трёх неудачных попыток, неоякобинская партия влекла с собой социализм на погибель в последнем окончательном поражении. Другого значения обращения монтаньяров в моих глазах не имело»

Однако прибавляет Прудон, надо было взять во внимание и другие соображения, которые могли заставить призадуматься даже серьёзные умы. Партия монтаньяров доставляла социализму огромную силу. Умно ли было бы отвергать эту помощь? Объявляя себя социалистами, монтаньяры безвозвратно обязывались и обязывали значительную часть республиканской партии. Притом это соответствовало желанию народа, который первый провозгласил этот союз партии, назвав Республику демократической и социальной. Социализм в союзе с демократией мог устрашить реакцию. Неужели нужно пренебречь этой выгодой?

С октября 1848-го года республиканская партия приняла эпитет социалистической, или, вернее, социалисты были поглощены республиканской партией. Единственной заботой приверженцев демократической и социальной Республики было сперва провести своего кандидата на должность президента Республики, а потом – завоевать большинство на выборах в Законодательное Собрание; не успев в этом, они стали думать о том, чтобы освободиться от Собрания посредством вооружённой силы и, наконец, как последнее своё прибежище, стали исподволь заготовлять себе победу на выборах 1852-го года; они рассчитывали на эти выборы – которым не суждено было совершиться – чтобы овладеть правительственной властью.

Месяц спустя, 4-го ноября 1848-го года, Собрание вотировало совокупность республиканской конституции. Она была принята большинством в 739 утвердительных голосов против 30 отрицательных. Из этих 30 протестовавших голосов 16 принадлежали демократам-социалистам и 14 легитимистам. Прудон вотировал, разумеется, нет.

Он счёл долгом подробно объяснить в одной главе своей Исповеди основания такого голоса, изложив при этом свою политическую и экономическую теорию. Так как он развил это изложение впоследствии гораздо подробнее в своей Общей идее революции в XIX-м веке, которую мы уже рассмотрели, то мы не будем повторять здесь сказанное в первой части. Само собой понятно, что человек, первый поставивший принцип отрицания правительства, не мог дать согласия на проект конституции, и не по причине того или другого её параграфа, а просто потому, что это была конституция.