VIII. Июньские дни

Временное правительство с первого дня своего существования торжественно гарантировало право на труд. Что подразумевало оно под этим правом? Дело казалось очень простым и тем, кто его требовал, и тем, кто его обещал. Оно состояло в том, чтобы доставлять работу за счёт государства тем из работников, которых частная промышленность оставляет без дела. Никому в эту минуту в голову не приходило, чтобы государство могло оказаться в невозможности выполнить своё обещание. Можно ли было вообразить себе, что государство так сильно организованное, в таком изобилии снабжённое средствами, оказалось в невозможности обеспечить существование нескольким сотням тысяч работников?

Чтобы сдержать своё слово временное правительство декретом от 25-го февраля учредило национальные мастерские.

После нескольких дней блуждания в потёмках, во время которых парижские мэрии, которым временно было поручено доставить работу незанятым работникам, были осаждены требованиями и не знали, как удовлетворить их, министр общественных работ, Мари, принял, наконец, план централизованной организации, предложенный ему бывшим воспитанником центральной школы, Эмилем Томасом. Томас был назначен 6-го марта директором национальных мастерских с поручением осуществить изобретённую им и принятую правительством организацию. Вот её главные черты:

Одиннадцать человек, принадлежащих к одному кварталу, составляли взвод, избиравший из себя взводного начальника. Пять взводов составляли бригаду, которая выбирала бригадира вне себя; всего, стало быть, в бригаде было 56 человек. Четыре бригады составляли лейтенантсво и находились под командой лейтенанта, в лейтенантстве 225 человек. Четыре лейтенантства составляли роту, в которой с ротными командиром было 901 человек.

Дежурный начальник имел под своим начальством три роты, т. е. 2703 человека.

Наконец, начальник округа командовал различным числом дежурств, смотря по величине округа. Известно, что в 1848-м году Париж имел только 12 округов, управляемых 12-ю мэриями. Центральная администрация заседала в павильоне Монсо и состояла из директора Эмиля Томаса и четырёх вице-директоров.

Жалование было назначено в следующих размерах: за рабочий день бригадир получал 3 франка; взводный командир – 2 франка и 50 сантимов; простой работник 2 франка; за нерабочий день: бригадир – 2 франка, взводный – 1 франк 50 сантимов, работник – 1 франк. В воскресенье платы не полагалось. Больные работники, которых нельзя было принять в больницы, получали без различия 2 франка в день; принятые же в больницы не получали ничего.

Весь этот люд, завербованный по-солдатски, употреблялся почти исключительно на земляные работы, не представлявшие почти никакой пользы. Между тем, не было недостатка в нужных и полезных работах; но о них или не подумали, или с умыслом хотели озлобить буржуазию против работников ежедневным зрелищем бессмысленной растраты общественных денег; как бы то ни было, национальные мастерские тратили свою производительную силу без всякого прока.

Притом, надо сказать, эта вербовка работников в роты и взводы была предпринята вовсе не с филантропической целью. Кормя их на правительственный счёт, имели намерение держать их этим в руках, на своре и иметь в них послушную армию и против монархической реакции, и против клубистов. И, действительно, до мая работники национальных мастерских просто были преторианцами[114] временного правительства. Так, 16-го апреля, когда, корпорации собирались на Марсовом поле, правительство находило в этих, содержимых на его счёт работниках, услужливых агентов и защитников. Сам Ламартин говорит это: «Работники национальных мастерских, по внушению господина Мари, разводили группы по мере того, как они составлялись, отговаривая от бунта»[115]. Во время выборов (23-го апреля) сто тысяч работников национальных мастерских, все поголовно, подали голос за правительственный список кандидатов, который и прошёл огромным большинством.

Но когда собрание открылось, на национальный мастерские стали смотреть уже не как на опору порядка, а как на препятствие и серьёзную опасность. Реакция шла гигантскими шагами; 15-е мая удвоило её смелость. Люди, составлявшие во временном правительстве консервативное большинство, очутились в звании крайних революционеров перед монархистами Собрания – так переместились постепенно партии! Исполнительная комиссия, состоявшая из этих элементов, которые роялисты считали демагогическими, была избрана лишь на время, под влиянием минутной необходимости, и от неё старались поскорее отделаться. Но эта комиссия располагала организованной народной силой национальных мастерских, и реакция чувствовала, что надо сперва уничтожить их. Таким образом, в этом странном перемещении партий, национальные мастерские, служившие сначала орудием реакции в руках временного правительства, обратились в последний оплот республики и социализма.

Исполнительная комиссия очень хорошо видела, что приготовляется, и понимала, с какой целью правая сторона Собрания требовала роспуска национальных мастерских. Ей, конечно, хотелось бы удержать на своём жаловании эту рабочую армию, которая была ей единственной защитой против покушений правой стороны; но вынужденная сама признать бессилие правительства в решении рабочего вопроса и недейственность в экономическом отношении средства, которое попробовали пустить в ход, она не находила ответов на доводы логичных реакционеров, победоносно доказывающих, что организация национальных мастерских есть нечто иное, как самый решительный государственный коммунизм. Приходилось потерпеть роспуск национальных мастерских; но нельзя ли было, по крайней мере, выиграть время и произвести этот роспуск постепенно, мало-помалу? Потому что, как решиться вдруг объявить народу, что правительство обмануло его и само обманулось, приняв обязательство обеспечить существование работников; как объявить людям, которых уговаривали верить и надеяться и которые слепо вверили свою судьбу в руки правительства, дав ему трёхмесячный срок для решения вопроса труда, - три месяца нужды – как сказать им, что правительство ничего не может сделать для них и что февральская революция оказывается бесполезной? Подобное заявление не вызовет ли мгновенно взрыв справедливого негодования, не поднимает ли страшную грозу? На основании этих соображений исполнительная комиссия говорила:

«Не будем торопиться; подождём; быть может, доверие возвратиться, работы возобновятся, и тогда можно будет возвратить частной промышленности работников, которых она взвалила нам на руки и которых мы не могли же допустить умирать с голоду».

Но реакционеры отвечали:

«Нет, отсрочки не допускаются. Нелепо ласкать себя надеждой на возвращение доверия, пока существуют национальные мастерские; восстановление порядка, а, следовательно, и доверия, несовместимо с их существованием; стало быть, прежде всего необходимо распустить их, если действительно желать возобновления прекращённых работ».

Таким образом эти буржуи, содрогающиеся при одной мысли о правительственной несостоятельности, когда она касается их рент, были готовы нарушить обязательства, принятые временным правительством от имени страны, были готовы объявить государство банкротом в отношении работников, которым оно обещало труд, и в случае нужды вооружённой силой поддержать это банкротство.

Вторая половина мая и первая половина июня прошли в переговорах между исполнительной комиссией и Собранием о национальных мастерских. Новый министр общественных работ, Улисса Трела, едва вступив в должность, учредила комиссию для изучения вопроса национальных мастерских, поручив ей предложить ему на рассмотрение выработанный проект (17-е мая). На другой же день комиссия собралась и рассуждала целый день, не расходясь. В следующую ночь рапорт был составлен, утром 19-го прочтён комиссии, одобрен и принят в тот же день на втором заседании и тотчас препровождён министру. Выслушав его, Трела объявил, что принимает все заключения его и распорядился о его немедленном напечатании; в 2 часа дня 20-го числа национальная типография отпечатала 1200 экземпляров его, предназначенных для собрания и для главных административных ведомств. В тот же день было велено раздать его по назначению.

Вдруг, приказ этот был отменён; было приказано не выпускать из кабинета министра ни одного экземпляра. Это было предписание исполнительной комиссии. Она побоялась, что заключения рапорта, некоторые заявленные в нём принципы, между прочим, право на труд, вызовут в Национальном Собрании сильную оппозицию. Таким образом министр, искавший мирного выхода из положения, которое очевидно вело к ужасному столкновению, был остановлен на первом же шагу. Это не обескуражило его. Назначенная им комиссия собралась снова 26-го мая, чтобы придумать другие меры, более согласные с расположением умов собрания; она вызвала директора национальных мастерских, господина Эмиля Томаса, не замедлила убедиться в его неспособности и недобросовестности и в тот же день назначила на его место господина Леона Луи Лалана. Новый директор был человек умный и преданный, сделавший всё, что мог, для охранения прав работников. Прудон хвалит его и министра Трела, «который, по его словам, вёл себя в эти печальные дни мужественно и исполнил свой долг»

С этого времени комиссия национальных мастерских заседала постоянно. Прежде всего она старалась устранить злоупотребления; она ограничила число служащих в бюро, размножившихся до непомерности; заменила подённый труд заработным и, тщательно проверив списки, нашла, что из 120,000 рабочих надо вычеркнуть 25,000, записанных по два и по три раза.

Но это были все меры чисто отрицательные. Надо было придумать другие, которые, не выходя из старой экономической колеи, не вводя Собрание на революционный путь, позволили бы правительству до некоторой степени обеспечить существование работников, которых будут мало-помалу распускать. Комиссия предложила финансовую помощь со стороны государства и работникам, и хозяевам; для работников – поощрение рабочих ассоциаций, алжирскую колонизацию в обширных размерах, закон о присяжных оценщиках, организацию системы вспомогательных и пенсионных касс; для буржуазии – премии за экспорт, ссуды заработков, прямые заказы, гарантию на некоторые мануфактурные предметы. Все эти меры, которые должны были мирным образом, без потрясений ликвидации национальных мастерских, возвратить положение дел к тому, чем оно было до февраля, могли обойтись казне миллионов в двести.

Как видим, дело шло уже не о социализме; у реакции просили одного: позволить работникам национальных мастерских жить; не вырывать у них внезапно кусок хлеба, данный им республикой; не требовать во что бы то ни стало, нищеты и голодной смерти ста тысяч работников. Чтобы умилостивить Собрание делались тише воды, ниже травы, заранее соглашались на все уступки. Тщетные старания! Реакции нужна была резня социалистов, чтобы утвердиться на прочном основании; вопрос национальных мастерских представлял ей удобный случай, и она решилась его не пропускать. Она систематически отвергала все предложения министра Трела. Проект ликвидации, которая должна была обойтись в двести миллионов, был встречен экономистами правой стороны с громкими воплями: как можно подвергать страну такому расходу на такой ничтожный предмет! Как? Чтобы купить общественное спокойствие, чтобы не рассердить работников национальных мастерских, надо заплатить им двести миллионов выкупа! Лучше междоусобие! Оно обойдётся дешевле!

Тогда в комитетах Собрания предложили открыть кредит в десять миллионов только, что позволило бы при роспуске национальных мастерских дать каждому работнику их сто франков, т. е. трёхмесячный заработок. Нашли, что и это много. Хотели покончить и покончить непременно насильственным подавлением народной партии. У Собрания было много войск; все меры были приняты, чтобы разом задавить восстание. Настала минута нанести удар. Назначаемая Собранием комиссия решила предложить немедленно распустить национальные мастерские, дав на каждого человека по 30 франков вознаграждения в виде единовременного пособия. Кроме того, за несколько дней до этого, правительство объявило, что все работники национальных мастерских, от 18-и до 25-и лет обязаны завербоваться в армию, а кто из них не захочет, будет исключён из мастерских; в своей трогательной заботливости о пролетариате, оно даже представило Собранию проект закона, понижающий до 17-и лет возраст поступления в армию волонтёров, дабы облегчить молодым работникам определение в военную службу.

Реакция хотела битвы и добилась её. На проект закона немедленного роспуска мастерских с платой 30 франков, работники ответили баррикадами. С пятницы 23-го по понедельник 26-го июня Париж был театром самой ужасной борьбы, какая когда-либо была видана до майских дней 1871-го года. Главные силы мятежников состояли из работников национальных мастерских, но в рабочих кварталах к ним пристало всё население. По буржуазным историкам движение было вызвано агентами монархических партий, особенно бонапартистов, так что восстание имело целью ниспровержение республики, а реакционное Собрание является по этим рассказам твёрдой опорой и мужественным оплотом её. Забавное превращение! Монархические заговорщики Собрания расстреливают народ во имя той самой республики, которую старались уничтожить всеми своими действиями, а народ обвиняется в монархизме теми самими людьми, которые строили заговоры в пользу монархии и очень хорошо знали, чего они хотят и чего хочет народ. Не смотря на нелепость этого объяснения, обвинения, распространённые против мятежников в первые дни, нашли отголосок во многих республиканцах, которые были, вероятно, довольны под этим предлогом оставаться в стороне и равнодушно смотреть на резню социалистов армией порядка.

Мятежники требовали лишь одного: работы, работы полезной. И что было необыкновенного в это притязании? Ведь им постоянно проповедовали, что государство обязано удовлетворять нужды бедных и нуждающихся; и в самом проекте конституции, читанном 19-го июня в Собрании, было прямо сказано в параграфе 7:

«Право на труд есть право каждого человека жить трудом»

«Общество, имеющимся в его распоряжении общими средствами производства, которые будут организованы впоследствии, обязано доставлять работу людям, лишённым её»

Итак, с точки зрения принципов, которое утверждало само Собрание, июньские мятежники действовали совершенно на основании своего права, протестуя против решения Собрания, нарушившего обязательства временного правительства и принципы конституции. К несчастью, восстание было предпринято слепо, без ясного сознания революционной программы; если бы оно восторжествовало, трудно сказать, что оно бы предприняло для решения жгучих вопросов той минуты; по тогдашним предрассудкам, первым делом его было бы учредить революционное правительство, которое необходимо оказалось бы столь же бессильно, как и все предыдущие для создания рациональной организации труда; вышли бы вторые издания 17-го марта, 16-го апреля, 15-го мая; прошли бы новый ряд реакционных фаз и кончили бы непременно тем, что правительство досталось бы в руки консервативной партии.

Мы не будем рассказывать историю июньских дней. Известно, что правая сторона Собрания воспользовалась ими, чтобы отделаться от исполнительной комиссии, по её мнению, слишком республиканской, и заменить её диктатурой Кавеньяка[116].

Чтобы охарактеризовать дух буржуазии, мы приведём некоторые выдержки из официальных прокламаций, явившихся в Мониторе[117] в эти кровавые дни. Мы найдём в них всё то же, что с таким успехом говорилось господином Тьером во время Парижской Коммуны 1871-го года.

Первый документ – циркуляр парижского мэра, Армана Марра, бывшего директора «Le National», того самого, который за четыре дня перед этим представлял Собранию проект конституции, гарантирующий право на труд. Вот как выражается этот республиканец, бывший членом временного правительства:

«С нынешнего утра вы свидетели усилий небольшого числа беспокойных людей внести в среду населения живейшую тревогу»

«Враги республики являются под всевозможными личинами; они эксплуатируют все бедствия, все затруднения, создаваемые обстоятельствами[118]. Иностранные агенты соединятся с ними, подстрекают их и платят им. Они хотели бы возжечь среди нас не только войну междоусобную; они приготовляют грабёж, общественное разложение, гибель Франции, и цель их понятна»

«Париж служит главным сосредоточием этих гнусных интриг; но Париж не сделается столицей беспорядка. Национальная гвардия, первая охранительница общественного мира и собственности, поймёт, что тут замешано главным образом её дело, её интересы, её кредит, её честь. Если она отступится, она предаст отечество в жертву всем случайностям, подвергнет величайшим бедствиям семейство и собственность»

«Войска гарнизона, многочисленные и полные готовности, стоят под ружьём. Пусть национальная гвардия займёт улицы своих кварталов. Власть исполнит свой долг; пусть же и национальная гвардия выполнит свой»

Теперь послушаем президента Собрания, гражданина Сенара:

«Если в первую минуту можно было недоумевать на счёт причины мятежа, который обагряет кровью наши улицы и который в течение недели столько раз уже менял предлоги и знамёна, то теперь сомнения не может оставаться, пожар уже губить город, когда формулы коммунизма и возбуждения к грабежу открыто раздаются на баррикадах»

«Они не требуют республики. Республика провозглашена».

«Общая подача голосов! Она принята и действует!»

«Чего же хотят они? Теперь это известно: они хотят анархии, пожара, грабежа»

Этому воззванию было предназначено подогревать усердие национальной гвардии и раздувать ненависть провинции к Парижу. Но, так как мятежники делали успехи и 24-го числа была минута, когда можно было думать, что весь Париж будет вскоре в их руках, то нашли вежливым обратиться к ним с примирительной речью и попытаться лживыми обещаниями склонить их положить оружие. Поэтому Сенар обратился к работникам в прокламации, которая начинается так:

«Работники!»

«Вас обманывают, вас вводят в заблуждение!»

«Взгляните, кто зачинщики восстания. Вчера они выставляли знамя претендентов; сегодня они пользуются вопросом национальных мастерских, искажают смысл действий и мысли Национального Собрания»

«Никогда, как ни ужасен социальный кризис, никогда никому в Собрании не приходило решать его железом или голодом»

«Никто не хотел отнимать вас у ваших семей, никто не замышлял лишать вас скудных средств, доставляемых вам положением, которое вы сами же первые считали печальным»

«Никто не думал ухудшать вашей участи, а напротив, её хотели улучшить в настоящем достойными вас работами и в будущем истинно демократическими и братскими учреждениями»

«Хлеба достаточно для всех, он всем обеспечен, и конституция навсегда обеспечит существование всех»

«Положите же оружие; не доставляйте нашей дорогой Франции, завистливой и внимательной Европе зрелища братоубийственной борьбы»

Работники не поддались на эту крокодилью чувствительность; они знали, что Сенар лжёт. «Никто не хочет отнимать вас у ваших семей», говорил он; а что же значил правительственный декрет вербовке всех рабочих национальных мастерских от 17-и до 25-и лет? «Никто не думает лишать вас скудных средств, доставляемых вам положением, которое вы первые находите печальным»; это значит, что национальные мастерские будут сохранены; но, в таком случае, что означал проект закона, читанный накануне в Собрании господина де Фаллу и предлагавший распустить национальные мастерские за трёхдневный срок?

В тот же день генерал Кавеньяк, со своей стороны издавал прокламацию, в которой контраст республиканской фразеологии с кровавой действительность составляет роковую иронию.

«Французская Республика.

Свобода, Равенство, Братство.

Мятежникам.

Во имя Национального Собрания.

Граждане,

Вы думаете, что сражаетесь за интересы работников; вы сражаетесь против них; на них одних падёт вся пролитая кровь. Если бы подобная борьба могла продолжаться, пришлось бы отчаяться в будущности Республики, безвозвратное торжество которой вы желаете утвердить[119].

Во имя окровавленного отечества,

Во имя республики, которую вы губите,

Во имя труда, которого вы требуйте и в котором вам никогда не отказывали, обманите надежды наших общих врагов, положите братоубийственное оружие и положитесь на правительство; оно знает, что, если в ваших рядах есть преступны подстрекатели, то есть и братья, которые заблуждаются и которых оно призывает в объятии отечества.

Генерал Кавеньяк

Париж, 24 июня 1848».

Наконец, на другой день вышла последняя прокламация, подписанная вместе и Кавеньяком, и Сенаром и формально гарантирующая амнистию всем, кто положит оружие. Вот этот документ, памятник вечного позора тех, кто, добившись этим священным обещанием прекращения борьбы, изменил своему слову и послал без суда в ссылку июньских бойцов:

«Мятежникам,

Работники и все, кто ещё держит в руках оружие, поднятое против Республики! В последний раз во имя всего уважаемого и святого для людей – положите оружие. Об этом вас просит Национальное Собрание и вся нация. Вам говорят, будто вас ожидает жёсткая месть. Это говорят ваши и наши враги. Вам говорят, будто вы будете хладнокровно принесены в жертву мщению. Придите к нам, придите как кающиеся и покорные закону браться, и объятия Республики разверзнутся для вас!

Париж, 25-е июня 1848.

Президент Национального Собрания, Сенар;

Президент исполнительной власти, Э. Кавеньяк»

Эта прокламация убедила мятежников Сент-Антуанского предместья, которое ещё держалось, положить оружие в понедельник 26-го числа. Они требовали экземпляра её, скрепленного собственноручно подписью Кавеньяка, но согласились сдаться по удостоверению нескольких народных представителей, которые отважились проникнуть в мятежный квартал, чтобы действовать в духе примирения, и которые удостоверили народ в подлинности прокламации.

На другой день, 27-го числа, Собрание утверждало декрет, первый параграф которого гласил так:

«Лица, ныне арестованные, участие которых в возмущении 23-го июня и следующих дней будет доказано, будут сосланы ради общественной безопасности во французские владения за морем, исключая владения на Средиземном море»

Вот что вышло из обещанной амнистии!

Что после этого сказать о генерале Кавеньяке, который после победы над бунтом, обращался к национальной гвардии и армии со следующими словами:

«Ещё нынче утром увлечение борьбы было законно, неизбежно. Теперь же будьте столь же велики в спокойствии, как были в борьбе. Я вижу в Париже победителей и побеждённых; да будет проклято имя моё, если я соглашусь видеть в нём жертв»

История поймала его на слове; хотя расстрел без суда и ссылка массами были коллективным делом целого класса, но особенное проклятие легло на имя этого человека, справедливо заклеймённого прозвищем июньского мясника.

Как держали себя во время того кризиса Прудон и другие социалисты Собрания? Одобряли ли они или порицали мятеж? Если одобряли, почему не было их за баррикадами? Если осуждали, то неужели были заодно с реакцией против последней попытки революционной партии?

Трудно не задать себе этих вопросов и трудно ответить на них удовлетворительно. Социалисты, заседавшие в Собрании, Пьер Леру. Консидеран, Прудон, были философами и людьми дела, и, конечно, борцы баррикад были им симпатичнее монархистов Собрания, однако невероятно, чтобы они одобряли вооружённое восстание; Консидеран и Пьер Леру питали слишком глубокое уважение к общей подаче голосов; что же касается Прудона, он видел в каждом усилии социалистической партии овладеть правлением, отступлением от истинно революционного пути. Прибавим, что при самом начале борьбы Консидеран тщетно пытался взять на себя посредничество; он предложил Собранию обратиться к мятежникам с примирительным воззванием, но ему даже не дали развить своё предложение. Пьер Леру со своей стороны говорил 27-го июня против декрета о ссылке, и эта речь была просто геройским поступком среди Собрания, опьянённого местью и реакцией; он требовал кротости. Прудон же молчал и до, и во время, и после; поэтому, когда 31-го июня он развивал своё знаменитое предложение налога трети дохода, в числе обращаемых к нему восклицаний раздались возгласы: «Надо было говорить это месяц тому назад! – Надо было сражаться 23-го июня! – Надо было иметь мужество! – Где же вы были в июньские дни? – Вы – Марат этого Учения! – Вы зажгли пожар! – Надо было идти на баррикады!» А гражданин Сенар, сделавшийся министром внутренних дел, прибавил: «Он слишком труслив, чтобы идти. Эти люди призывают на баррикады, а сами не ходят».

Послушаем, что говорит сам Прудон в объяснение своего поведения. Предварительно заметим, что он был выбран в народные представители от Парижа в дополнительные выборы 11-го июня.

«Память июньских дней, говорит он в Исповеди, будет тяготеть вечным угрызением на моей совести. С горечью сознаюсь: до 25-го июня я ничего не предвидел, ничего не знал, ничего не угадывал. Избранный за две недели в депутаты, я вступил в Национальное Собрание с робостью ребёнка, с усердием новообращённого. С девяти часов утра усердно посещал я собрания бюро и комитетов и выходил из Собрания только вечером, изнеможённый от усталости и от разочарования. Едва вступив на парламентский Синай, я потерял всякую связь с массами; погрузившись в законодательные труды, я совершенно потерял из виду текущие дела. Я ничего не знал ни о положении национальных мастерских, ни о правительственной политике, ни об интригах, кипевших среди Собрания. Надо самому пожить в этом изолированном кружке, называемом Собранием, чтобы узнать, до какой степени люди, представляющие страну, не имеют понятия о её положении. Я принялся читать всё, что бюро раздачи сообщает депутатам: предложения, рапорты, брошюры, даже Монитор и Бюллетень Законов. Большинство сотоварищей моих левой и крайне левой стороны находились в таком же недоумении, также ничего не знали о текущих событиях. О национальных мастерских говорили со страхом, потому что страх народа есть общая болезнь всех принадлежащих к правительству; для власти народ – враг. Всякий день мы вотировали новые субсидии на национальные мастерски, ужасаясь неспособности правительства и нашего бессилия»

«Несчастная школа! Парламентская чепуха, в которой мне пришлось жить, лишила меня всякого понимании; когда 23-го числа Флокон с трибуны объявил, что движение возбуждено политическими партиями и оплачивается заграничными субсидиями, я поверил этой министерской утке; ещё 24-го я спрашивал, правда ли, что движение вызвано роспуском национальных мастерских! Нет, господин Сенар, я не трусом был в июне, как вы назвали меня перед Собранием, как вы и как многие другие, я был глупцом. В парламентарном одурении я изменил долгу представителя народа. Меня послали смотреть, а я ничего не видел; я должен был бить тревогу и не крикнул. Я, как неверная собака, не залаял при приближении врага. Избранный черни, журналист пролетариата, я не должен был покидать эту массу без руководства и совета. 100,000 человек в военных кадрах стоили того, чтобы заняться ими. Это было бы лучше, чем скучать в бюро. С тех пор я всеми силами старался загладить мою неизгладимую вину; не всегда бывал я счастлив в этих стараниях; я часто ошибался, но совесть моя ни в чём больше не упрекает меня».