IX. Заседание 31-го июля

По теории Прудона, июньские дни представляются последним и решительным доказательством правительственного бессилия в деле социальной революции. Однако, он не останавливается на них в своих философских соображениях о событиях этого достопримечательного 1848-го года. Он рассматривает последние действия Собрания, избрание Людовика Бонапарта в президенты Республики, Римскую экспедицию, и доводит нас до дня 13-го июня 1848-го года, дня бесполезного покушения Ледрю-Роллена и радикалов снова овладеть правительством.

Первый факт, на котором он останавливается после кровавой июньской бойни, есть его собственное выступление на парламентской арене. В июле он внёс в Собрание предложение учредить налог трети дохода. Предложение было рассмотрено финансовым комитетом, который в отчёте, представленном им Собранию по этому поводу, характеризовал его следующим образом:

«Предложение гражданина Прудона безнравственно, несправедливо, мятежно, исполнено коварства, злонамеренности и невежества, противно финансовой науке, антисоциально, дико, нелепо, внушено умом мизантропическим, раздражённым и отчуждённым от жизни; оно вызывает доносчество и междоусобие, нарушает договоры, посягает на собственность, клонится к разрушению семьи и к атеизму»

В заседании 31-го июля Прудон должен был развить своё предложение, и произнести знаменитую речь, которая вызвала против оратора уже упомянутую нами бурю яростной брани. Громко заявляя право труда и неизбежность падения капитала перед Собранием, обезумевшим от ярости, гудевшим кровавыми июньскими страстями, Прудон выказал замечательное мужество; но само по себе его предложение, как решение экономической задачи, не имело никакого практического достоинства.

Мы не будем доказывать, что учреждение налога трети дохода, который, по Прудону, должен был служить первым шагом к общей организации дарового кредита, не имело ничего общего с революцией, как её понимает теперь народный социализм. Мы только рассмотрим оценки и комментарии Прудона; мы видели, как он по-своему объясняет великие исторические события 1848-го года; посмотрим, как он комментирует сам себя, когда выступает сам на сцену в качестве действующего лица

Он начинает главой, посвящённой собственной личности, своему нравственному портрету, своим идеям. Эта глава была бы интересна, если бы знакомила нас с какими-нибудь подробностями внутренней жизни Прудона с трудовой жизнью его первых лет, когда, будучи поочерёдно, то наборщиком, то бухгалтером, он начинал свои размышления о теологии и римском прав, этих краеугольных камнях его будущей философии. Но в этой главе ничего не говорится о том, что было бы нам интересно узнать и автор мотивирует нам свою скрытность так:

«О моей частной жизни мне нечего сказать; она до других не касается. Я никогда не был охотником до автобиографий, и чужие дела меня не интересуют. Даже история и роман увлекают меня лишь настолько, насколько я нахожу в них, как в нашей бессмертной революции, похождения идей»

Прудон говорит только о своих умственных трудах с той минуты, когда в 1837-м году Безансонская Академия присудила ему трёхлетнюю пенсию, учреждённую по завещанию господина Сюара для молодых небогатых франш-контуазов[120], желающих посвятить себя науке. Он начал своё поприще сочинением О праздновании воскресенья, где странной смесью теологических и социалистических аргументов оправдывал учреждение субботнего дня.

«Так как я обращался к христианам, говорит он в своей Исповеди, то Библия должна была занимать у меня первое место между авторитетами. Мемуар об учреждении субботнего дня, с точки зрения нравственности, гигиены, семейных отношений и гражданских, доставил мне от Академии бронзовую медаль. С высоты веры, на которую меня возвели, я, очертя голову, бросился в чистый разум и заслужил рукоплескания уже за то, что сделал из Моисея социалиста».

Вскоре знаменитый Мемуар о Собственности, обращённый наивным автором к Академии нравственных и политических наук, один из членов Академии, господин Адольф Бланки, брат заговорщика, дал благоприятный отчёт о Мемуаре, но сопровождая его замечаниями, опровергавшими выводы Прудона.

Прудон отвечал господину Бланки вторым Мемуаром, очень умеренным по форме и в котором уж начинала проглядывать его теория противоречия или антиномии; по этой теории, как мы сказали, всякая идея имеет сторону положительную и сторону отрицательную, так что, смотря по тому, с какой стороны глядеть на неё, она представляется в двух совершенно различных видах.

Затем последовал третий Мемуар, озаглавленный: Письмо к господину Консидерану или предостережение собственникам. Это был очень красноречивый памфлет, в котором жёстко доставалось республиканцам школы Le National (газета, издаваемая сначала Арманом Каррелем, а по смерти его на дуэли с господином Эмилем Жирарденом – Арманом Марра), показавший впоследствии в феврале всю пустоту своего формализма. Резкость этой брошюры возбудила внимание прокурорского надзора в Безансоне; автор был предан суду ассизов (присяжных) департамента Ду (департамент, в котором состоит город Безансон), по обвинению в нападении на собственность, в возбуждении презрения против правительства, в оскорблении религии и нравственности; присяжные оправдали его.

Эти первые издания были лишь введением к трудам более значительным. Думая, что нашёл истинно философский метод в том, что он называл серией, Прудон издал в 1843-м году под заглавием: Создание порядка в человечестве – сборник этюдов, «самых отвлечённых, говорит он, каким только может предаваться человеческий ум». Публике эта метафизика не понравилась, и книга не имела успеха.

Другое дело Экономические Противоречия, вышедшие в 1846-м году. Здесь Прудон употреблял во всей его ширине антиномический приём, заимствованный у Гегеля и который он считал заодно с серией, предназначенным обновить философию и создать социальную науку. Здесь он разбирал различные экономические силы, идеи и учреждения, и каждую из них представлял в двойственном виде – со стороны положительной и отрицательной. Он в нескольких строках изложил в своей Исповеди сущность этого приёма.

«В мои первых Мемуарах, говорил он, я, например, говорил: Собственность есть кража. В Системе Экономических Противоречий я напоминал и подтверждал это определение и прибавлял к нему другое, совершенно противное, но основанное на соображениях иного порядка, которые не могли ни поколебать первой аргументации, ни быть разрушены ей: Собственность есть свобода. Собственность – кража; собственность – свобода – оба эти предложения одинаково доказаны и стоят рядом в Системе Противоречий. Точно также действуя я относительно каждой экономической категории – Разделение Труда, Конкуренция, Государство, Кредит, Общинность и прочее, показывая поочерёдно, как каждая из этих идей, а, следовательно, и порождаемые ими учреждения имеют положительную сторону и отрицательную, как они вызывают двойную серию диаметрально противоположных результатов; и я постоянно заключаю о необходимости согласия, примирения, синтеза».

Здесь мы видим диалектика, которому весело доказывать за и против и который в последние годы своей жизни в Теории Собственности писал противное тому, что защищал в первом Мемуаре.

Но недостаточно было разрушать, надо было созидать. Экономические Противоречия составляли только антиномическую часть системы; Прудон хотел поработать и над синтезом. Он обещал дать его, написав в заголовке своей книги Противоречия гордый эпиграф; Destzuam et aedificado – разрушаю и воздвигну. Февральская революция застигла его прежде, чем он успел закончить этот труд; он издал первую часть его в марте 1848-го года под заглавием: Решение Социальной Задачи. Эта брошюра прошла почти незамеченной, равно как и другое издание его: Организация Кредита; Обменный Банк. Тогда Прудон решился сделаться журналистом и основал газету: представитель Народа, запрещённый 13-го июля за знаменитую статью о квартирной плате.

Тогда он решился выступить Собрания, чтобы изложить своё знаменитое предложение налога на доход в размере трети его.

Как Прудон понимал своё предложение? Какую цель имел он, делая его?

Он сказал себе (так говорит он сам). Надо обратить на пользу революции саму реакцию, доведя её до лихорадки и истощив её страхом и утомлением.

Надо показать июньским победителям, что дело не кончено, как они думают; что оно даже не начато и что единственный плод их победы – увеличение затруднений для них самих.

Надо понять упавший дух работников, смыть с июньского восстания клевету реакции; поставить социальный вопрос с удвоенной энергией, с энергией почти терроризма; увеличить его, придав ему традиционный и европейский характер; упрочить революцию, принудив консерваторов самим служить демократии для защиты своих привилегий, и таким образом отбросить монархию на задний план.

Надо победить власть, ничего не требуя от неё; доказать паразитство капитала, заменив его кредитом; основать свободу личности организацией инициативы масс.

Все эти прелести заключались будто бы в предложении Прудона. Другим, более ясными словами, цель предложения была не столько добиться чего-нибудь от Собрания, как произвести скандал, который был бы, по мысли Прудона, новым заявлением социализма.

Он вполне достиг этой цели и скандал вышел огромный.

Речь, произнесённая Прудоном в заседании 31-го июля и чтение, которой продолжалось около двух часов, была встречена воплями ярости. Оратор, невозмутимо среди ругательств и оскорблений, останавливается по временам, чтобы выждать тишины и снова спокойно принимался за чтение. Его добродушный вид при том франш-контуазском выговоре, который придавал его речи особенную оригинальность, только усиливал раздражение слушателей; буря разражалась с новым ожесточением, и оратор снова приостановился, обводя разъярённое Собрание ясным взглядом своих голубых глаз, прикрытых очками, и затем также спокойно продолжал.

«Природа отказала мне в даре красноречия, пишет по этому поводу Прудон. Но отрывочность моей речи придавала ей особенную силу. Смех продолжался недолго. Все наперерыв старались заявить своё негодование. – В Шарантон[121]! кричал один. –В зверинец! вопил другой. – Шестьдесят лет тому назад вы назывались Марат! – Надо было 26-го июня идти на баррикады! – Куда ему, трусу! – Некоторые из Горы, сконфуженные, испуганные, но не желая осуждать товарища по принципу, бежали. Луи Блан подал голос заодно с консервативным большинством за мотивированный переход к очередному порядку».

Мы приведём некоторые места из этой знаменитой речи не для того, чтобы представить прудоновские аргументы в пользу его предложения, так как, по собственному его сознанию, предложение его было лишь предлогом, а для того, чтобы дать образец ораторской манеры его и смело парадоксальной формы, которую он любил придавать своим теориям. Мы цитируем по стенографическому отчёту Монитора.

«Итак, говорит Прудон, изложив свою теорию кредита и обращения: - итак, я признаю, и нисколько не затрудняюсь высказать это, я признаю и утверждаю, что гарантия труда несовместима с сохранением лихв и поборов, наложенных на обращение и на орудия труда, с владетельными правами собственности. (Восклицания)»

«Думающие противное могут называть себя, как угодно: фаланстерианцами, жирондистами или монтаньярами; могут быть людьми очень честными и прекрасными гражданами; но они ни в каком случае не социалисты; скажу больше: они даже не республиканцы. (Опять восклицания)»

«Ибо, подобно тому, как политическое равенство несовместимо с монархией и аристократией, так равновесие в обращении и обмене, равенство между производством и потреблением, другими словами – обеспечение труда – несовместимо с царством денег и аристократией капиталов. А так как эти два порядка идей по существу своему солидарны, то мы заключаем, что собственность, чистый доход, существующий только порабощением, невозможен в Республике; и что одно из двух: или собственность погубит Республику, или Республика уничтожит собственность. (Смех. – Волнение)»

«Сожалею, граждане, что слова мои возбуждают в вас смех, потому что то, что я говорю – убьёт вас! (Ого! – Смех)»

Далее он заключает своё изумление финансовой части своего предложения следующим ошеломляющим заявлением:

«Граждане-представители, то, что я вам сейчас скажу- покажется вам также парадоксом: Собственность уже не существует. (Ропот)

Мы молча согласились терпеть факт (Восклицания), но факт этот лишь временное положение, срок которого вы вольны определить; по конституции и по праву собственность – обратите на это внимание- отменена нами.

Гражданин де Пана: Господин президент, неужели вы решились терпеть это до конца? Ведь это, однако, ужасно!

Гражданин Президент: Прения и голосование воздадут справедливость всему этому; оратор подвергся нападениям; он в праве защищаться; он защищается, как находит лучшим.

Один член Собрания: Это угроза обществу.

Гражданин президент: Ваш протест выразится голосованием.

Гражданин де л’Эспиналь: Это преступление против общества.

Гражданин Прудон: Продолжаю. Как право, собственность отменена нами.

Гражданин Гушо, министр финансов: Эти вещи невозможно слушать! (Сильное волнение) Прошу слово.

Гражданин президент: Гражданин Прудон, согласны ли вы уступить слово на короткое замечание?

Гражданин Прудон: Извольте.

Гражданин Гушо, министр финансов: Я скажу Собранию только одно слово: прошу выслушать его, оратора, до конца (Да! Да!). Но в то же время, прошу его, не смотря ни на какой поздний час, не выходить из этого зала, не покончив решительным приговором с этим предложением (Да! Да! До завтра! До завтра!)

Гражданин президент: Собрание решить впоследствии. Слово принадлежит оратору; приглашаю его поторопиться (Шум).

Гражданин Прудон: Собственность была отменена 25-го февраля декретом временного правительства, гарантировавшим право на труд и обещавшим организацию труда; потом она была отменена согласием страны, принявшей Республику и провозгласившей экономический характер революции; отмена эта была утверждена проектом конституции, где в объявлении прав собственность отрицается признанием права на труд. (Перерыв)»

И оратор продолжает в этом тоне. Он говорит, что все контракты, основанные на праве собственности уничтожены вследствие революции как права и, что если они ещё продолжают давать результаты в пользу прежних собственников, то это единственно по доброй воле фермеров и должников. Тут президент при рукоплесканиях Собрания призывает оратора к порядку. Прудон спокойно продолжает:

«24-го февраля установило право на труд; временное правительство своими актами утвердило его; проект конституции признал его; оно начертано во всех умах. Напрасно вычёркивали бы вы его из будущей хартии; этим вы только оставите в ней пробел, где на ряду с правом на труд будет подразумеваться право на восстание (Шумные отрицания: - К порядку! К порядку!)!

Один член Собрания: Это надо было говорить месяц тому назад.

Различные голоса: Надо было взяться за оружие 23-го июня. – Следовало иметь на это храбрость. – Вы Марат этого учения и прочее»

Наконец, вот заключение оратора:

«Вы учредили осадное положение; хорошо: если в нашей политике не произойдёт перемены, осадное положение учреждено навеки»

«Без требуемого от вас обеспечения труда вы не можете терпеть клубов, не можете уживаться с печатью, не можете возвратить ружья работникам, которые вам подозрительны»

«Не думаете ли вы, что капитал рискнёт собой под обеспечения буржуазных штыков? Славное средство внушить доверие – нечего сказать!»

«Капитал трусит, и инстинкт не обманывает его; социализм наблюдает за ним»

«Жиды не вернутся; я им запрещаю».

Едва оратор закончил, как со всех сторон явились предложения перехода к дневному порядку; все они были одно резче другого и предназначались заклеймить антисоциальные теории Прудона. Легитимисты, орлеанисты, республиканцы – все на перебой добивались чести рекомендовать Собранию свою редакцию и перещеголять друг друга в резкости её. Наконец, был принят переход к дневному порядку, формулированный гражданами Пепеном, Ландреном и Беро с поправкой гражданина Сенара, министра внутренних дел. Редакция его была следующая:

«Национальное Собрание,

Принимая во внимание, что предложение гражданина Прудона есть гнусное покушение на начала общественной нравственности; что оно нарушает собственность; поощряет доносчество; взывает к самым худшим страстям.

Принимая сверх того во внимание, что оратор оклеветал революцию февраля 1848-го года, выдавая её за сообщницу развитых им теорий; –

Переходит к дневному порядку».

Этот переход к дневному порядку был принят почти единогласным большинство м691 голоса, за исключением голосов Прудона и депутата Греппо, который один осмелился заявить себя при этих обстоятельствах социалистом и революционером среди этого «рычащего скотства», по живописному выражению Бакунина.

«Я боялся одного, говорит Прудон в своей Исповеди, что мотивированный переход к дневному порядку не пройдёт. Бессмысленное порицание моего предложения было актом отречения бюрократической рутины»

Никогда ещё ни один человек не бывал предметом такого хора проклятий, насмешек и оскорблений, как Прудон в последние месяцы 1848-го года.

«С 31-го июня, говорит он, я сделался, по выражению одного журналиста, человеком-ужасом. Не думаю, чтобы можно было найти другой пример подобного ожесточения. Против меня проповедовали, меня осмеивали на сцене, в песнях, в афишах, в биографиях, в карикатурах, бранили, оскорбляли, проклинали; против меня возбуждали ненависть и презрение; товарищи мои предавали меня правосудию, меня обвиняли, судили, приговаривали те самые люди, которые вверили мне представительство; мои политические друзья не доверяли мне; мои сотрудники шпионили за мной, мои приверженцы доносили на меня, мои единоверцы отступались от меня. Ханжи в анонимных письмах угрожали мне гневом Божьим; набожные женщины присылали мне освящённые образки; публичные женщины и каторжанки присылали мне поздравительные письма, похабная ирония которых свидетельствовала о заблуждении общественного мнения. В Национальное Собрание присылали просьбы о моём изгнании из него, как недостойного. В это время я был теоретиком кражи, панегиристом проституции, личным врагом Бога, Антихристом, существом, которому имени нет»

Прудон странным образом видит в этой ярости против него доказательство нравственности общества. В нём будто бы ненавидели ложно приписываемые ему безнравственные учения; буржуазия протестовала против социализма, потому что отождествляла его с кражей, развратом, подлостью; она протестовала во имя нравственности и, сама того не подозревая, она таким образом свидетельствовала сама против себя; утверждая начала нравственности и справедливости, во имя которых она осуждала социализм, она произносила приговор своим собственным порокам и выражала свою незыблемую веру в нравственный закон, который должен возродить её.

«Да, восклицает Прудон, заключая эту главу своей Исповеди, эти прелюбодеи возмущаются мыслью коммунистической полигамии; эти общественные воры славят труд. Католицизм умер во всех сердцах: но человеческое чувство живее в них, чем когда-либо. Воздержание огорчает их, но они обожают целомудрие. Нет ни одной руки чистой от чужого добра, и все ненавидят учения расчёта! Мужайся же, душа моя, Франция не погибла! Человеческие силы трепещут в этом трупе; она возродится из своего пепла!! Клянусь головой своей, обречённое адским божеством!».