§ II. Противоречие машин. Происхождение капитала и наемного труда

Тем самым, что машины уменьшают тяготы рабочего, они сокращают и уменьшают труд, предложение которого, таким образом, день ото дня увеличивается, а спрос уменьшается. Мало помалу, это правда, понижение цен приводит к увеличению потребления, пропорции восстанавливаются и напоминают о труде: но из того, что промышленные усовершенствования следуют друг за другом без передышки и постоянно стремятся заменить механическую операцию в человеческом труде, следует, что существует постоянная тенденция отсекать часть услуг, тем самым исключая работников из производства. С экономическим порядком происходит то же самое, что и с духовным: вне церкви нет спасения, вне работы нет средств к существованию. Общество и природа, столь же безжалостные, соглашаются выполнить этот новый приговор.

«Когда новая машина или вообще какой-то ускоренный процесс, — говорит Ж.-Б. Сэй, — заменяет уже занятого работой человека, часть рабочих рук, чья служба успешно заменяется, остается без работы. Новая машина, следовательно, заменяет труд части рабочих, но не уменьшает количества производимого продукта; потому что иначе мы воздержимся от того, чтобы принять это; она вытесняет доход. Но последующий эффект заключается в преимуществах машин: потому что, если обилие продукта и низкая себестоимость заставляют снижаться рыночную стоимость, потребитель, то есть каждый, выиграет».

В оптимизме Сэя заключена неверность логике и фактам. Здесь речь идет не только о небольшом числе происшествий, случившихся в течение круга из тридцати веков в результате внедрения одной, двух или трех машин; речь идет о регулярном, постоянном и общем явлении. После того, как доход [167] был вытеснен, как говорит Сэй, одной машиной, приходит время другой, потом следующей, и всегда следующей, до тех пор, пока существует работа, которую нужно сделать, и обмен, который нужно осуществить. Вот как явление должно быть представлено и рассмотрено: но тогда согласимся, что оно своеобразно меняет свой облик. Вытеснение дохода, упразднение работы и зарплаты — хроническое, постоянное, неизгладимое бедствие, своего рода холера, которая то появляется под видом Гутенберга, то облекается в фигуру Аркрайта; здесь его называют Жаккардом, далее Джеймсом Уоттом или маркизом Жоффруа. Орудуя более или менее долго в одной форме, чудовище принимает другую; и экономисты, считающие, что оно исчезло, восклицают: Ничего не было! Спокойные и довольные, при условии, что они всей тяжестью своей диалектики поддерживают положительную сторону вопроса, они закрывают глаза на подрывную сторону, за исключением, однако, случаев, когда им говорят о нищете, они возобновляют свои проповеди о неуправляемости и пьянстве рабочих.

«В 1750 году, — это наблюдение г-на Дюнойе; оно предоставляет средство для всех размышлений подобного рода: — в 1750 году население герцогства Ланкастерского составляло 300,000 душ. В 1801 году, благодаря развитию прядильных машин, это население составляло 672,000 душ. В 1831 году оно достигло 1,336,000. Вместо 40,000 рабочих, которые ранее были заняты в хлопчато-бумажной промышленности, теперь в ней заняты, с момента изобретения машин, 1,500,000».

Г-н Дюнойе добавляет, что в то время, когда число рабочих, занятых на этой работе, приобрело такое уникальное расширение, цена труда стала в полтора раза выше. Так что прирост населения, лишь следовавшего за движением промышленности, был нормальным и безукоризненным фактом; что я говорю? счастливый факт, поскольку его цитируют во славу механического развития. Но вдруг г-н Дюнойе резко переменился: когда количество рабочих мест сократилось из-за этого множества прядильных приспособлений, зарплата неминуемо должна была упасть; население, которое было призвано машинами, оказалось брошенным этими машинами, и г-н Дюнойе заявил: причиной нищеты является злоупотребление браком. Английская торговля, существующая на требования ее огромной клиентуры, призывает со всех сторон рабочих и провоцирует их на брак; пока занятость изобилует, брак — вещь превосходная, чью пользу для машин любят приводить в пример; но, поскольку клиент «плавающий», то как только перестает хватать работы и зарплаты, кричат о злоупотреблении браком, обвиняют рабочих в непредсказуемости. Политическая экономия, то есть собственнический деспотизм, не может ошибаться никогда: это должен быть пролетариат.

Типографию приводили в пример неоднократно, всегда с оптимистической точки зрения. Число людей, которые живут сегодня книгоизданием, может быть в тысячу раз больше, чем было число переписчиков и иллюстраторов до Гуттемберга; так что, заключают с довольным видом, типография никого не обидела. Подобные факты можно было бы приводить до бесконечности, не требуя ни одного опровержения, но и не продвигаясь в решении этого вопроса. Опять же, никто не отрицает, что машины способствуют общему благополучию: но я утверждаю в свете этого неопровержимого факта, что экономисты противоречат истине, когда решительно заявляют, что упрощение процессов не привело к сокращению числа рук, используемых в какой-либо отрасли. То, что должны говорить экономисты, так это то, что машины, равно как и разделение труда, являются в нынешней системе социальной экономики и источником богатства, и постоянной и роковой причиной нищеты.

«В 1836 году в мастерской в Манчестере работали девять станков, каждый по триста двадцать четыре веретена, которыми управляли четыре прядильщика. В дальнейшем конвейер удвоили, и в каждый станок ввели шестьсот восемьдесят веретен, и двух человек хватало, чтобы управлять ими».

Таков грубый факт ликвидации рабочего машиной. Простой комбинацией трое из четырех рабочих вытеснены; какое значение имеет то, что через пятьдесят лет, когда население земного шара удвоится, клиентура Англии увеличится в четыре раза, будут построены новые машины, английские фабриканты заберут назад своих рабочих? Намерены ли экономисты ссылаться, в пользу машин, на рост населения? Пусть тогда они откажутся от теории Мальтуса и перестанут выступать против чрезмерной плодовитости браков.

«На этом не остановились: вскоре новое механическое усовершенствование позволило одному рабочему делать работу, которая когда-то занимала четверых» — Новое сокращение рабочей силы на три четверти: в целом сокращение человеческого труда на пятнадцать шестнадцатых.

«Один фабрикант из Болтона пишет: удлинение тележек наших станков позволяет нам использовать только двадцать шесть прядильщиков там, где мы использовали тридцать пять в 1837 году» — Другая децимация рабочих: одна жертва из четырех.

Эти факты взяты из Экономического журнала 1842; и нет никого, кто не смог бы указать на их аналогии. Я был свидетелем введения печатной механики, и могу сказать, что своими глазами видел, как сильно пострадали печатники. За пятнадцать-двадцать лет, что утвердилась механическое производство, часть рабочих потеряли работу, другие покинули свою страну, некоторые умерли от нищеты: так происходит перестройка рабочих в результате промышленных инноваций. — Двадцать лет назад восемьдесят конных экипажей выполняли навигационную службу от Бокера до Лиона; все они исчезли с появлением двадцати пароходов. Конечно, торговля на этом выиграла; но что стало с этим морским населением? переправилось ли оно с лодок на пароходы? Нет: оно пошла туда, куда уходят все деклассированные отрасли, оно исчезло.

В остальном следующие документы, которые я извлекаю из того же источника, дадут более позитивное представление о влиянии промышленных усовершенствований на судьбу рабочих.

«Средняя заработная плата в неделю в Манчестере составляет 12 фр. 50 сант. (10 шиллингов). Из 450 рабочих нет сорока, которые зарабатывают 25 фр.» — Автор статьи осторожно заметил, что англичанин потребляет в пять раз больше, чем француз: так что рабочий во Франции должен жить с 2 фр. 50 сант. в неделю.

«Эдинбургское обозрение», 1835 год: «Появлению коалиции ра бочих (которые протестовали против урезания зарплат) мы обязаны именно устройству (В ткацком производстве. — А.А. А-О.) Шарпа и Роберта из Манчестера; и это изобретение жестоко наказывало опрометчивых соучастников». — Наказанный заслуживает наказания. Изобретению Шарпа и Роберта из Манчестера необходимо было выйти из положения; отказ рабочих согласиться на сокращение зарплат был лишь определяющей возможностью. Не кажется ли вам, что мстительность, которую отмечает «Эдинбургское обозрение», указывает на то, что внедрение машин имеет обратный эффект?

Английский фабрикант: «Неподчинение наших рабочих заставило нас задуматься о том, чтобы обойтись без них. Мы предприняли все мыслимые усилия, чтобы заменить работу людей более послушными орудиями, и достигли цели. Механика избавила капитал от гнета труда. Везде, где мы все еще используем человека, это только временно, в ожидании, что будет изобретено средство, чтобы исполнять его работу без него».

Что за система, которая заставляет торговца с восторгом думать о том, что общество скоро сможет обойтись без людей! Механика избавила капитал от гнета труда! Это как то, если бы министерство старалось избавить бюджет от гнета налогоплательщиков. Безумство! если вы платите рабочим, они становятся вашими покупателями: что вы будете делать со своими произведенными продуктами, когда, уволенные вами, они больше не будут их потреблять? Кроме того, противодействие машин, задавив рабочих, не замедлит ударить по хозяевам; ибо если производство исключает потребление, то вскоре само по себе вынуждено остановиться.

«В четвертом квартале 1841 года в результате четырех крупных банкротств в одном городе Англии на улицу отправились 1,720 человек» — Эти банкротства были причиной перепроизводства, а значит, недостатка возможностей, или бедственного положения народа. Как жаль, что механика не может также избавить капитал от потребительского гнета! Kакое несчастье, что машины не покупают ткани, которые они производят! Это было бы идеальное общество, если бы торговля, сельское хозяйство и промышленность могли существовать без человека на земле!

В одном приходе Йоркшира рабочие в течение девяти месяцев работали только два дня в неделю». — Машины!

«В Гестоне две фабрики, стоившие 60,000 фнт. ст., продаются за 26,000» —Они производили больше, чем могли продать». — Машины!

«В 1841 году на мануфактурах уменьшается число детей младше тринадцати лет, потому что их место занимают дети старше тринадцати лет» — Машины. Взрослый рабочий снова становится подмастерьем, ребенком: этот результат ожидался уже на этапе разделения труда, во время которого мы видели, как качество рабочего падало по мере совершенствования промышленности.

В заключение журналист производит следующее размышление: «С 1836 хлопковая промышленность регрессирует;» — то есть она больше не связана с другими отраслями: еще один результат, предусмотренный теорией пропорциональности стоимостей.

Сегодня коалиции и забастовки рабочих, похоже, прекратились по всей Англии, и экономисты с полным основанием радуются этому возвращению к порядку, скажем даже к здравому смыслу. Но поскольку рабочих мест не прибавляется, я задаюсь вопросом, с учетом нищеты добровольных безработных и нищеты, создаваемой машинами, изменится ли ситуация? И если ситуация не изменится, не будет ли будущее печальной копией прошлого?

Экономисты любят полагаться разумом на картины общественного блаженства: именно по этому признаку их прежде всего узнают, по нему же они ценят друг друга в своем кругу. Однако они не испытывают и недостатка в скорбных и болезненных представлениях, будучи всегда готовыми противопоставить рассказам о растущем процветании доказательства упорной нищеты.

Г-н Теодор Фикс так резюмировал общее положение, декабрь 1844:

«Источники продовольственного снабжения народов больше не подвержены этим ужасным потрясениям, вызванным неурожаем и голодом, столь частыми вплоть до начала девятнадцатого века. Разнообразие сельскохозяйственных культур и совершенствование сельского хозяйства почти абсолютным образом предотвратили это двойное бедствие. В 1791 г. общее производство пшеницы во Франции оценивалось примерно в 47 миллионов гектолитров, что давало за вычетом семян на каждого жителя один гектолитр и 65 сантилитров. В 1840 г. то же производство оценивается в 70 миллионов гектолитров, а на человека — в один гектолитр 82 сантилитра, причем возделываемые площади остались примерно такими, какими они были до революции... Производство промышленной продукции увеличилось в пропорциях, не менее высоких, чем сельскохозяйственная продукция; и можно сказать, что за последние пятьдесят лет масса текстиля более чем удвоилась, а может быть, и утроилась. Совершенствование технических процессов привело к этому результату... / С начала века человеческая жизнь увеличилась в среднем на два-три года; неопровержимый указатель на большую легкость, или, если угодно, на смягчение нищеты. / За двадцать лет показатель косвенного дохода, без каких-либо дорогостоящих изменений в законодательстве, поднялся с 540 миллионов до 720: признак экономического прогресса гораздо больше, чем налогового прогресса. / По состоянию на 1 января 1844 г. касса вкладов и консигнаций задолжала сберегательным кассам 351 с половиной миллиона, и Париж фигурировал в этой сумме со 105 миллионами. Однако этот институт развивался практически лишь последние двенадцать лет; и следует заметить, что 351 с половиной миллиона, которые в настоящее время причитаются сберегательным кассам, не составляют всей массы сэкономленных средств, поскольку в данный момент накопленный капитал получает другое назначение... В 1843 г. из 320,000 рабочих и 80,000 домочадцев, проживавших в столице, 90,000 рабочих депонировали в сберегательную кассу 2,547,000 фр., а 34,000 домочадцев — 1,268,000 фр.».

Все эти факты верны, и следствие, которое из них извлекают в пользу машин, уже не может быть более точным: ведь они отпечатали на общем благополучии мощный импульс. Но факты,

которые мы приведем, не менее достоверны, и следствие, которое выйдет из них против машин, будет не менее справедливым, зная, что они являются непрекращающейся причиной обнищания. Я обращаюсь к цифрам самого господина Фикса.

Из 320,000 рабочих и 80,000 домочадцев, проживающих в Париже, есть 230,000 первых и 46,000 вторых, всего 276,000, которые не вкладывают в сберегательные кассы. Никто не осмелился бы утверждать, что это 276,000 расточителей и бездельников, которые добровольно подвергают себя нищете. Так как среди тех, кто экономит, есть бедные и слабые субъекты, для которых сберегательная касса является лишь передышкой между распущенностью и нищетой, давайте заключим, что из всех людей, живущих от своего труда, почти три четверти или являются недальновидными, ленивыми и распущенными, поскольку они не вкладывают деньги в сберегательную кассу, или что они слишком бедны, чтобы экономить. Другой альтернативы нет. Но в отсутствие благотворительности здравый смысл не позволяет массово обвинять рабочий класс: таким образом, мы должны возложить вину на наш экономический режим. Как же г-н Фикс не заметил, что его цифры обвиняют сами себя?

Есть надежда, что со временем все, или почти все рабочие отдадут на сохранение средства в сберегательные кассы. Не дожидаясь свидетельства будущего, мы можем проверить в полевых условиях, обоснована ли эта надежда.

По свидетельству г-на Ве, мэра 5-го округа Парижа, «число неимущих домохозяйств, зарегистрированных контролерами благотворительных бюро, составляет 30,000, что дает 65,000 человек». Перепись, сделанная в начале 1846 г., дала 88,474. — А неимущих, но не зарегистрированных домочадцев сколько? Много. Допустим, 180,000 несомненно бедных, хотя и неофициально. И все, кто живут в стесненных условиях, вместе с теми, кто за границами достатка, сколько еще? Дважды столько же: всего 360,000 человек в Париже находятся в бедственном положении.

«Говорят о пшенице, — восклицает другой экономист, г-н Луи Леклерк, — но разве не обходится без хлеба огромная часть населения? В пределах нашей родины разве нет людей, которые живут исключительно кукурузой, гречкой, каштанами?...»

Г-н Леклерк осуждает факт: давайте истолкуем его. Если, в чем нет сомнений, прирост населения ощущается главным образом в крупных городах, то есть там, где потребляют больше всего пшеницы, очевидно, что средний показатель на душу населения мог увеличиться без улучшения общего состояния. Ничто так не обманчиво, как среднее.

«Говорят, — продолжает он же, — об увеличении косвенного потребления. Напрасно пытались оправдать парижскую фальсификацию: она существует; у нее есть свои хозяева, свои хитрецы, своя литература, свои дидактические и классические трактаты... Франция владела изысканными винами, что с ними стало? что стало с этим блестящим богатством? Где сокровища, созданные со времен Пробуса национальным гением? И тем не менее, в то время, как мы наблюдаем излишества, к которым употребление вина приводит везде, где оно дорого, везде, где оно не входит в обычную диету; то в Париже, столице королевства хороших вин, мы видим, что люди глотают что-то фальсифицированное, поддельное, тошнотворное, иногда отвратительное, а зажиточные люди пьют у себя дома или принимают без звука, черпаками в известных ресторанах вина, называемые таковыми, безвкусные, которые заставят содрогнуться беднейшего крестьянина из Бургундии или Турени, можно ли добросовестно сомневаться в том, что алкогольные жидкости — одна из самых насущных потребностей нашей природы!...»

Я привожу этот отрывок целиком, потому что он обобщает по конкретному поводу все, что можно было бы сказать о недостатках машин. Это, по отношению к народу, вино, как и ткани, и вообще все продукты и товары, созданные для потребления бедными классами. Это всегда одно и то же решение: любым способом уменьшить производственные затраты, чтобы: 1) с выгодой поддерживать конкуренцию с более удачливыми или более состоятельными коллегами; 2) обслуживать эту бесчисленную клиентелу грабителей, которые не в состоянии установить цену на что бы то ни было хорошего качества. Вино, производимое обычным способом, слишком дорого обходится массе потребителей; оно риску ет остаться в подвалах производителей. Фабрикант преодолевает трудность: не будучи в состоянии механизировать культуру, он находит способ, с помощью нескольких коллег, выставить драгоценную жидкость по цене, доступной для всех. Некоторые дикари в период неурожаев едят землю; труженик цивилизации пьет воду. Мальтус был великим гением.

Что касается увеличения среднего возраста жизни, я признаю истинность факта; но в то же время объявляю наблюдение ошибочным. Объясним это. Представим себе население в десять миллионов душ: если бы по той причине, как хотелось бы, средняя продолжительность жизни одного миллиона человек увеличилась на пять лет, а смертность осталась бы такой же, как была, для остальных девяти миллионов, то, распределив этот прирост на всех, можно было бы обнаружить, что средняя продолжительность жизни увеличилась для каждого на шесть месяцев. Речь идет о средней жизни, так называемом индексе среднего благосостояния, как и о средней образованности: уровень знаний неуклонно растет, что не мешает тому, что сегодня во Франции столько же варваров, сколько их было во времена Франциска I. Шарлатаны, которые предлагали эксплуатировать железные дороги, громко шумели о важности локомотива для циркуляции идей; и экономисты, всегда находившиеся в поиске цивилизованных глупостей, не преминули повторить эту нелепость. — Как будто идеям, чтобы распространяться, нужны паровозы! Но кто же тогда мешает идеям течь из Института на окраины Сент-Антуана и Сен-Марсо, по узким и убогим улочкам Сите и Марэ, повсюду, наконец, где обитает это множество, еще более лишенное идей, чем хлеба? Откуда взялось убеждение, что между парижанином и парижанином, невзирая на омнибусы и местную почту, расстояние сегодня втрое больше, чем в четырнадцатом веке?

Подрывное влияние машин на социальную экономику и положение трудящихся осуществляется тысячами способов, которые все взаимосвязаны и одинаково называются: увольнения, сокращение зарплат, перепроизводство, затоваривание, порча продукции, банкротства, выдавливание рабочих из их класса, вырождение вида и, наконец, болезни и смерть.

Г-н Теодор Фикс сам заметил, что за последние пятьдесят лет средний рост мужчины во Франции уменьшился на несколько миллиметров. Это наблюдение стоит того, что происходит сейчас: откуда происходит это снижение?

В докладе, прочитанном в Академии гуманитарных наук о результатах закона от 22 марта 1841 г., г-н Леон Фоше выражался так: «Молодые рабочие бледны, слабы, невысокого роста и медлительны как в мыслях, так и в движениях. В четырнадцать-пятнадцать лет они выглядят не более развитыми, чем дети от девяти до десяти лет в нормальном состоянии. Что же касается их интеллектуального и нравственного развития, то видно, что в возрасте тринадцати лет они не имеют понятия о Боге, никогда не слышали о своих обязанностях, и для них первая школа морали была тюрьмой».

Вот что увидел г-н Леон Фоше, к великому неудовольствию г-на Шарля Дюпена, и к тому, что он заявляет, что закон от 22 марта невозможно исправить. И не будем гневаться на это бессилие законодателя: зло исходит от причины, столь необходимой для нас, как солнце; и в той колее, в которую мы ввязались, весь гнев, как и все полумеры, только ухудшили бы наше положение. Да, пока наука и промышленность добиваются столь замечательного прогресса, необходимо, с учетом, что центр тяжести цивилизации не меняется вдруг, что умственные способности и комфорт пролетариата слабеют; пока жизнь удлиняется и улучшается для богатых классов, для неимущих она ухудшается и сокращается. Это следует из наиболее обдуманных, я имею в виду наиболее оптимистичных сочинений.

По свидетельству г-на Де Морога, 7,500,000 человек во Франции могут потратить не более 91 фр. в год, 25 c. в день. Пять су! пять су! Есть что-то пророческое в этом отвратительном припеве.

В Англии (исключая Шотландию и Ирландию) налог с бедных составлял:

1801 — 4,078,891 ф. ст. для населения 8,872,980

1818 — 7,870,801 — — 11,978,875

1833 — 8,000,000 — — 14,000,000

Таким образом, нищета прогрессировала быстрее, чем рост населения; что же стало с учетом этого факта с гипотезами Мальтуса? — И вместе с тем несомненно, что в то же время повысился средний уровень благосостояния: что же тогда означает статистика?

Коэффициент смертности в первом округе Парижа составляет один из пятидесяти двух жителей, а для двенадцатого — один из двадцати шести. Так вот, в этом последнем (двенадцатом округе) на семь жителей приходится один неимущий, а в первом один — на двадцать восемь. Это не мешает тому, что средний уровень жизни, даже в Париже, только возрос, как это очень хорошо заметил г-н Фикс.

В Мюлузе средняя продолжительность жизни составляет двадцать девять лет для детей состоятельного класса и ДВА ГОДА для рабочих; — в 1812 г. средняя продолжительность жизни в том же населенном пункте составляла двадцать пять лет девять месяцев двенадцать дней; тогда как в 1827 г. она составляла всего двадцать один год девять месяцев. И тем не менее для всей Франции средняя продолжительность жизни растет. Что это означает?

Г-н Бланки, не в состоянии объяснить себе одновременно такое процветание и такую нищету, восклицает: «Увеличение производства — это не увеличение богатства... Нищета, напротив, все больше распространяется по мере сосредоточения промышленности. Необходимо, чтобы в системе, не гарантирующей безопасности ни капитала, ни труда, был какой-то радикальный порок, который, по-видимому, умножает трудности производителей, одновременно заставляя их умножать свою продукцию».

Здесь нет радикального порока. Что удивляет г-на Бланки, — так это просто то, что требовала определения Академия, частью которой он является, — это колебания экономического маятника СТОИМОСТИ, поочередно и равномерно поражающего добро и зло, пока не пробил час всеобщего уравнения. Если мне позволено еще одно сравнение, человечество в своем развитии подобно колонне солдат, которые, уходя одним и тем же шагом и в одно и то же мгновение под размеренные удары барабана, постепенно теряют свои интервалы. Все движется вперед; но расстояние от головы до хвоста безостановочно удлиняется; и это обязательный эффект движения — чтобы были отставшие и заблудшие.

Но надо еще глубже проникнуть в антиномию. Машины обещали нам прибавку богатства; они сдержали слово, но тем самым наделили нас еще большей нищетой. — Они обещали нам свободу; я докажу, что они принесли нам рабство.

Я сказал, что определение стоимости, а вместе с ней и злоключений общества, начинается с разделения отраслей, без которого не может существовать ни обмен, ни богатство, ни прогресс. Период, который мы сейчас проходим, период машин — отличается особым характером; это НАЕМНЫЙ ТРУД.

Наемный труд возник напрямую от использования машин, чтобы придать моей мысли всю требуемую ею общность выражения, в отличие от экономической фантастики, посредством которой капитал становится производственным агентом. Наемный труд, наконец, после разделения труда и обмена является обязательным коррелятом теории сокращения расходов, каким бы образом это сокращение ни получалось. Эта генеалогия слишком интересна, чтобы мы не сказали о ней несколько слов.

Первая, самая простая, самая мощная из машин — цех.

Разделение лишь сепарирует различные части труда, позволяя каждому заниматься специальностью, которая его больше всего привлекает: цех группирует рабочих по соотношению каждой части к целому. Это, в своей самой основной форме, взвешивание стоимостей, неуловимое, однако, по мнению экономистов. Однако с помощью цеха будет расти производство, а заодно и дефицит.

Один человек заметил, что, разделив производство и его различные части и заставив каждую из них работать отдельно, он получит умножение силы, производство продукта которой будет намного больше суммы труда, которую даст такое же число рабочих в условиях неразделенного труда.

Ухватившись за нить этой идеи, он говорит себе, что, сформировав постоянную группу рабочих, подходящих для специального объекта, который он предлагает, он получит более устойчивое, более обильное производство с меньшими затратами. Между прочим, не обязательно, чтобы рабочие собирались в одном помещении: существование цеха по существу не связано с этим контактом. Он вытекает из соотношения и пропорции различных работ, и из общей мысли, руководящей ими. Одним словом, нахождение в одном месте может обеспечить свои преимущества, которыми не следует пренебрегать: но это не то, из чего состоит цех.

Итак, вот предложение, которое делает спекулянт тем, кого он хочет заставить сотрудничать с ним: Я гарантирую вам пожизненное размещение вашей продукции, если вы хотите принять меня как покупателя или посредника. Рынок настолько явно выгоден, что предложение не может не быть одобрено. Рабочий находит непрерывность работы, фиксированную цену и безопасность; со своей стороны предпринимателю будет легче продавать, так как, производя с меньшей себестоимостью, он может руководить ценой; наконец, его прибыль будет более значительной из-за массы вложений. Не будет никого от граждан до должностных лиц, кто не похвалит предпринимателя за то, что он своими комбинациями увеличил общественное богатство, и кто не проголосует за его поощрение.

Но, во-первых, кто говорит о снижении расходов, тот говорит и о сокращении требующихся услуг — правда, не в новом цехе, а для рабочих той же профессии, оставшихся в стороне, как и для многих других, чьи услуги в будущем будут менее востребованы. Итак, всякое цеховое образование соответствует вытеснению рабочих: это утверждение, каким бы противоречивым оно ни казалось, так же верно — для цеха, как и для машины.

Экономисты соглашаются с этим: но здесь они повторяют свое вечное высказывание о том, что по прошествии некоторого времени спрос на продукт возрастает из-за снижения цены, труд, в свою очередь, станет более востребованным, чем раньше. Без сомнения, СО ВРЕМЕНЕМ равновесие восстановится; но еще раз равновесие не восстановится в том же месте, поскольку оно будет разрушено в другом, ибо дух изобретения, равно как и труд, никогда не останавливается. Так какая теория сможет оправдать эти вечные гекатомбы? «Когда мы, — писал Сисмонди, — уменьшим число работающих до четверти или пятой того, что есть сейчас, нам понадобится только четверть или пятая из священников, врачей и т. д. Когда мы их полностью отнимем, мы вполне сможем обойтись без рода человеческого». И это то, что произошло бы на самом деле, если бы для того, чтобы привести работу каждой машины в соответствие с нуждами потребления, то есть для того, чтобы вернуть постоянно разрушаемую пропорцию стоимостей, не нужно было постоянно создавать новые машины, открывать другие рынки сбыта, тем самым умножать услуги и перемещать рабочие руки. Чтобы, с одной стороны, промышленность и богатство, с другой — население и нищета, выстраивались, так сказать, в очередь, и всегда одно тянуло за собой другое.

Я видел, как предприниматель в начале производства имел дело на равных со своими компаньонами, впоследствии ставшими его рабочими. Очевидно, на самом деле, что это примитивное равенство должно было быстро исчезнуть, благодаря выгодному положению хозяина и зависимости наемных работников. Напрасно закон гарантирует каждому право предпринимательства, а также возможность работать самостоятельно и напрямую продавать свою продукцию. Согласно предположению, последний ресурс нецелесообразен, поскольку цель создания цеха состояла в том, чтобы уничтожить изолированный труд. А что касается права поднимать плуг, как говорится, и вести хозяйство, то это в промышленности так же, как в сельском хозяйстве: умение работать ничего не означает, надо успеть вовремя; лавка, как и земля, находится на первом месте. Когда у предприятия есть свободное время, чтобы развиваться, расширять свои базы, пополнять капитал, расширять клиентуру, то что сможет против такой превосходящей силы рабочий, у которого есть только его руки? Таким образом, это не по произволу суверенной монархии и не в результате жестокой и случайной узурпации создавались корпорации и владения: порядок вещей создавал их задолго до того, как их закрепляли королевские эдикты; и не ввиду преобразований 89-го года [168] мы видим, что они восстанавливаются на наших глазах со стократно более грозной энергией. Откажите труду в его собственных тенденциях, и порабощение трех четвертей рода человеческого обеспечено.

Но это не все. Машина или цех, после того, как заставит деградировать рабочего, давая ему хозяина, завершает унижение, низводя его из ранга ремесленника в ранг винтика.

Когда-то население берегов Сены и Роны состояло в основном из моряков, занятых управлением судами на лошадиной тяге, либо на веслах. Теперь, когда пароходная тяга утвердилась почти повсеместно, моряки, по большей части не находя себе места, или проводят три четверти жизни в безработице, или же становятся водителями (повозок). Вместо нищеты — деградация: таково зло, которое машины наносят рабочему. Ведь машина — как артиллерийское орудие: все, кого оно занимает, за исключением командира, — слуги, рабы.

С момента создания крупных мануфактур множество мелких производств исчезло из домашнего очага: считается, что рабочие за 50 и 75 сантимов обладают таким же умом, как и их прародители?

«После сооружения железной дороги из Парижа в Сен-Жермен, — рассказывает г-н Дюнойе, — между Пеком и множеством более или менее соседних населенных пунктов завелось такое количество омнибусов и экипажей, что это сооружение, вопреки всякому прогнозу, увеличило занятость лошадей в немалой пропорции».

Вопреки всякому прогнозу! Нужно быть всего лишь экономистом, чтобы не предвидеть подобных вещей. Умножая машины, вы увеличиваете нудный и отвратительный труд: эта апофтегма так же точна, как любая другая из допотопных. Пусть меня обвинят, если угодно, в недоброжелательности по отношению к прекраснейшему изобретению нашего века, ничто не помешает мне сказать, что главным результатом железных дорог, после порабощения мелкой промышленности, будет создание популяции из деградировавших рабочих, дорожников, дворников, грузчиков, грузчиков, дальнобойщиков, сторожей, швейцаров, весовщиков, смазчиков, уборщиков, водителей, пожарных и так далее, и тому подобное. Четыре тысячи километров железных дорог обеспечат Франции прибавление в пятьдесят тысяч крепостных: не для них, без сомнения, г-н Шевалье требует создания профессиональных училищ.

Скажут, может быть, что масса транспортных средств пропорционально возросла гораздо больше, чем число поденных рабочих, разница в пользу железной дороги, и, в общем, есть прогресс. Можно даже обобщить наблюдение и применить одно и то же рассуждение ко всем отраслям.

Но именно эта общность явления выявляет порабощение рабочих. Первая роль в промышленности принадлежит машинам, вторая — человеку: весь гений, проявляющийся в труде, ведет к отупению пролетариата. Насколько славная у нас страна, когда из сорока миллионов ее жителей тридцать пять состоят из писак и лакеев!

Вместе с машиной и цехом божественное право, то есть принцип власти, входит в политическую экономию. Капитал, Владение, Привилегия, Монополия, Кредит, Собственность и т. п. — таковы, на экономическом языке, различные названия того, что я не знаю, но что еще мы назвали Властью, Авторитетом, Суверенитетом, Писаным законом, Откровением, Религией, Богом, наконец, причиной и принципом всех наших несчастий и преступлений, и что чем больше мы пытаемся определить его, тем больше оно ускользает от нас.

Неужели невозможно, чтобы в нынешнем состоянии общества цех с его иерархической организацией и машины вместо того, чтобы служить исключительно интересам наименее многочисленного, менее работающего и наиболее богатого класса, служили бы благом для всех?

Это мы и рассмотрим.