Глава седьмая. «Революционным путем, а не путем законодательных полумер»

Анархист целился. Его рука обнимала ствол винтовки. Деревянный приклад упирался в плечо. Глаз поймал мушку в прицеле. Теперь нужно плавно и спокойно, но быстро нажать на курок. Представлял ли он в этот момент лица тех офицеров, которые скомандовали солдатам открыть огонь по мирной рабочей демонстрации в морозный день 9 января 1905 года? В тот день, когда снег стал красным от крови. Это было на улицах Северной столицы империи, города, который он покинул тридцать лет назад. Представлял ли он в этот момент лица генералов, подписавших приказ, исполненный офицерами? И ведь, может быть, среди этих генералов были те, кто когда-то вместе с ним сидел за партой в Пажеском корпусе… Ну или те, кто оказался на класс, на два класса, старше или младше его. Или он представлял себе того, чьи портреты висели во всех государственных учреждениях Российской империи, а в наши дни изображаются на иконах? Человека, которого когда-то сам на пресс-конференции в Нью-Йорке назвал «безответственным, не очень умным молодым человеком»[1133]. Того, кто фактически дал добро на расстрел демонстрации, не подозревая, что тем самым подписал приказ о начале первой революции в России, а одновременно – и смертный приговор себе и своей семье, которую так искренно и беззаветно любил.

А приговор этот приведет в исполнение Яков Юровский, молодой ремесленник, ставший революционером именно в этом, 1905 году. Как говорил великий Антон Павлович Чехов: «Если вы в первом акте повесили на стену пистолет, то в последнем он должен выстрелить. Иначе – не вешайте его». Юровский и сыграл роль такого пистолета… Как когда-то выстрелил револьвер, с которым доктор Орест Веймар устраивал побег Кропоткина. Это оружие известный врач, в то время уже герой Русско-турецкой войны 1877–1878 годов, подарил другу, Дмитрию Клеменцу… А затем через третьи руки револьвер попал к учителю Александру Константиновичу Соловьеву, революционеру-народнику. И из этого оружия 2 (14) апреля 1879 года Соловьев неудачно стрелял в своего тезку, императора Всероссийского… Так же «выстрелил» и знаменитый рысак Варвар, молниеносно умчавший коляску с Кропоткиным от ворот Николаевского госпиталя. 4 августа 1878 года так же быстро он увез друга Петра Кропоткина, Сергея Степняка, только что ударом кинжала убившего шефа корпуса жандармов, генерала Мезенцова…

Но, может быть, анархист просто целился в мишень, тренируя старые навыки, и ничего такого себе не думал. Конечно, немолод, и здоровье уж совсем не то. Но ведь он бывший офицер, профессиональный военный, чьи знания пригодятся будущим бойцам. И что с того, что он не участвовал ни в одной войне? У него есть военное образование и опыт командира, следопыта, разведчика.

Говорят, что во время беседы с Максом Неттлау Петр сказал, «ласково поглаживая свой револьвер»: «Если в России однажды вспыхнет революция, я вернусь и сразу же брошусь в нее». Так в 1919 году писал японский ученый Тацуо Морита, ссылаясь на Неттлау. За статью о Кропоткине, опубликованную в университетском научном журнале, доцент Морита тогда заплатил не ростом рейтинга в системе Хирша, а тремя месяцами тюрьмы и крупным штрафом[1134]. Но кое в чем он был неправ. Это выяснил китайский анархист (позднее знаменитый писатель) Ба Цзинь, готовивший перевод работ Кропоткина для издания его сочинений на китайском языке. Прочитав книгу Мориты, в 1928 году он написал старому Максу письмо. Неттлау ответил, что рассказывал о тренировках в стрельбе своего друга совсем «не этими словами»[1135]. В ноябре 1905-го при встрече в Британском музее Кропоткин рассказал ему, что часами тренируется стрелять в тире, «чтобы попрактиковаться немного в стрельбе из винтовки, и был удовлетворен тем, что все еще мог попадать в цель»[1136].

Но винтовка пожилому анархисту так и не потребовалась. Его оружием в этой революции стали перо, бумага, типографский шрифт и гранки будущих номеров анархистской газеты…

* * *

В последние десятилетия XIX века старые друзья не раз сетовали, что Петр Алексеевич «отошел» от революционного движения в России, – вспоминал он в «Записках революционера». Но от чего именно? Того, прежнего, «землевольческого» и даже «народовольческого» движения уже не было: его участники погибли, мерзли в далекой Сибири или вынуждены были, как Кропоткин, укрыться в эмиграции. Кто-то вернулся к «цивильной» жизни. От русского бакунизма осталось лишь несколько ветеранов. Да и как мог медленно старевший, но по-прежнему бодрый изгнанник издалека повлиять на события, происходившие на другом конце континента?

Но все это не значило, что Кропоткин забыл о России. Все годы жизни в эмиграции он внимательно следил за тем, что там происходит. Он ждал – и дождался. Какой отрадой было для него наконец услышать анархистский голос молодого россиянина, пусть пока из эмиграции. В 1891 году, впервые с начала 1880-х, появляется анархистская группа, ориентированная на деятельность в России. Ее основателем был Александр Моисеевич Атабекян (1868–1933), уроженец города Шуша Елизаветпольской губернии, сын врача. Окончив реальное училище, в 1889 году Александр вместе с сестрой выехал в Швейцарию. Здесь он поступил на медицинский факультет Женевского университета. Сначала молодой студент присоединился к армянской социал-демократической группе «Гнчак», но, прочитав книгу Кропоткина «Речи бунтовщика», стал убежденным анархистом-коммунистом. В состав его группы, именовавшей себя «Кружок анархистов» и действовавшей в Женеве, входили студенты-медики Габриел Вахардян, Стоил Бойчев и Параскев Стоянов (1871–1940), в будущем – известный профессор, хирург и ученый. Двое армян и двое болгар, но все ориентированы на деятельность в России… Летом 1891-го Атабекян и Стоянов встретились в Лондоне с Кропоткиным. Состоялась долгая и обстоятельная беседа, а потом было плодотворное сотрудничество…

Атабекян и его единомышленники основали «Новую русскую типографию» в Женеве и успели издать несколько брошюр на русском языке: «Парижская коммуна и понятие государственности» Бакунина (1892), первую часть (примерно четверть книги) «Речей бунтовщика» Кропоткина (под названием «Распадение современного строя») (1893–1894, 1896), речь бакунистки Софьи Илларионовны Бардиной перед судом (1893). Были напечатаны также шесть анархических брошюр на армянском языке[1137].

Свою деятельность молодые анархисты координировали с Кропоткиным. Что же советовал Петр Алексеевич своим последователям? Письма Кропоткина «Атабеку», как он называл молодого армянского товарища, – это интересный пример консультаций по революционной работе конца позапрошлого века… Во-первых, начните, ребята, с аналитики – нужно написать и издать брошюру, рассматривающую «общее положение дел и партий» в России. При этом нужно не критиковать революционное прошлое, «закрепленное столькими жертвами и энергиею самопожертвования», а сделать выводы, «что дальше, после всего сделанного, предстоит делать» анархистам[1138]. Во-вторых, эту брошюру и следующие пишите, товарищи, простым и понятным широким слоям населения русским языком – «наш политический язык так напичкан иностранными словами, что просто обидно за него»[1139]. Требование это он имел в виду и при работе над своими книгами и редактировании их переводов на различные языки. В одном из писем Георгию Гогелиа прозвучали такие слова: «…я всегда воображаю себе полурабочего-полуинтеллигента, преодолевающего трудности непонятного перевода!..»[1140] Образованный рабочий, сочувствующий революционерам, – таким и представлял себе Кропоткин читателя своих книг, брошюр и статей и тогда, и позже, когда стал редактором анархистской газеты на русском языке. Да уж, при таком-то подходе в ряды современных светочей левой мысли Кропоткин бы не вошел. Терминологически бы не подошел. Ни парадигм тебе, ни дискурсов, ни акторов, ни симулякров, ни интерсекциональностей, ни идентичностей…

Следующий шаг для «Атабека» – нужно создать анархистские группы в России и вести «работу в народе, бунтовскую работу для поднятия народного духа», то есть вести анархистскую пропаганду среди крестьян. Организовывать крестьянское движение, а потом объединить его в «Деревенский или Крестьянский Союз (Аграрная лига)»[1141]. Как это было во Франции 1789 года, превратившись в часть «всего крестьянского протеста против существующего», крестьянское движение станет одной из сил назревающей в России революции[1142].

А как это сделать? Прокламациями сразу делу не поможешь. С чего вдруг люди должны верить тем, кто им неизвестен, но призывает к действиям, за которые следует жестокое наказание? Сначала нужно завоевать доверие крестьян. А это значит: «…все, что интеллигенция может сделать, это – жить среди народа и быть ему знакомой»[1143]. Петр Алексеевич не забывал идеи, которые высказывал еще в кружке «чайковцев».

Затем важно показывать крестьянам, что восстания происходят в самых разных регионах. Видя, что они не одиноки, эти люди обретут надежду на успех. Здесь, подчеркивал Кропоткин, помогут акты «пропаганды действием»…

Как помогут? Петр Кропоткин объясняет: «Английские газеты говорят, что на днях в Белой Церкви нигилисты убили одного урядника, пользовавшегося всеобщею ненавистью. Если это так, то это первый шаг к тому, чтобы показать народу, что за ним стоят революционеры, и пробуждать надежду»[1144]. Полицейский чиновник пользовался ненавистью среди местных крестьян. И революционеры, таким образом, связали свои действия с общественным мнением… Именно этим революционный террор 1900-х годов, который проводили эсеры и анархисты, отличался от того, что делали народовольцы в 1870-е и начале 1880-х годов. Александр II ведь не был непопулярен среди крестьян и рабочих. Совсем наоборот, смерть «Царя-Освободителя», отменившего крепостное право и завершившего сравнительно легким мирным договором тяжелую Крымскую войну, вызвала очень негативные чувства среди крестьян. Многие из них полагали, что это дворяне мстят государю за отмену рабства в России. Совсем другое отношение было к губернатору, приказавшему войскам открыть огонь по участникам забастовки или подавившему крестьянское восстание…

Впрочем, говоря о терроре, Кропоткин предупреждает молодых друзей: не увлекайтесь насилием. Но и отворачиваться от восставших в случае жестокостей с их стороны не следует, полагал Петр Алексеевич. Война есть война, в том числе война классовая: «Будут безобразия в революции – не отворачивайтесь от них. Всякая война – безобразие, всякая борьба – не ахти как красиво!»[1145]

Но все это со временем. А пока, рекомендует Кропоткин, нужно наладить издание и «распространение в России анархической литературы»[1146]. Сначала ведь нужны те кадры интеллигенции, которые пойдут «в народ». Ну а основное внимание нужно уделять молодежи: «Молодых ищите, самых молодых, не зачумленных поклонением авторитету парламентаризма и марксизма»[1147].

У Петра Алексеевича были довольно большие планы на этих людей. Своя типография, своя организация для России – все это Кропоткин ценил на вес золота и старался сохранить любой ценой. В сентябре 1893 года Атабекян, планировавший отъезд из Швейцарии, предполагал передать свою типографию Фонду Вольной русской прессы. Эта организация была основана в 1891 году в Лондоне русскими эмигрантами-народниками, друзьями Кропоткина. Все его старые приятели, «чайковцы»: Феликс Вадимович Волховский (1846–1914), Степняк-Кравчинский, Чайковский, Шишко… Основатели Фонда планировали издавать для распространения в России запрещенную цензурой общественно-политическую литературу. К началу XX века Фонд успел издать более тридцати книг и брошюр.

Кропоткин отговорил Атабекяна от такого решения, убедив удержать типографию за собой либо передать кому-то из анархистов. Напоминал о различии политических взглядов «фондовцев» и анархистов, а также об отказе Фонда печатать брошюру Черкезова по истории Интернационала. Ведь и сам Кропоткин участвовал в первом заседании этой организации: «Словом, я увидал, что наши взгляды до того различны, а во многом до того противоположны, что должен был сказать; "Вы, друзья, и не зовите меня в Фонд. Я буду пятым колесом. Буду мешать вам, а пользы никакой вам не принесу"»[1148].

Но только одних брошюр и типографии Кропоткину было мало. Надо расширять пропаганду, сделать ее доступнее. Нужно оперативно реагировать на политические процессы в России, создать центр притяжения для анархистов в эмиграции. Необходимы газеты или журнал. И вот осенью 1893-го он предложил Атабекяну вместе издавать анархистский журнал на русском языке объемом в восемь – шестнадцать страниц. Атабекян должен был стать редактором и секретарем редакции. В сотрудники будущего журнала Петр Алексеевич предлагал Черкезова, Грава и Неттлау. Но планам этим не суждено было сбыться, поскольку в 1894 году Атабекян перебрался из Женевы в Лион, а затем в 1896-м уехал в Болгарию. Издательский проект прекратился[1149].

В 1899 году Атабекян окончательно передал типографию Иосифу Альбиновичу Маевскому (1874–1937), молодому женевскому студенту родом из Австро-Венгрии, сыну русина и сербки, впоследствии – известному российскому издателю. На время «Атабек» отходит от участия в анархистском движении. Единственный вид общественной деятельности, в которой он участвует, – оказание помощи армянам, бежавшим в Болгарию и Персию от геноцида, творимого турецкими властями[1150]. Маевский продолжал, в контакте с Кропоткиным, выпускать и продавать его издания, используя новый бренд – «Анархическая библиотека»[1151].

Первая попытка пропаганды анархизма в России на этом завершилась, но Кропоткин не унывал и не опускал руки в отчаянии. В апреле 1897 года он напоминает Марии Гольдсмит, что пора бы уж ей найти «4–5 молодых, литературно образованных», ну на худой конец хотя бы «2–3 товарищей» и таким коллективом наладить перевод и издание его книг на русском языке[1152]. В том же году Кропоткин жертвует на издание русской литературы в женевской типографии Маевского сто двадцать пять долларов, заработанных в Нью-Йорке за счет лекции «Философские и научные основы анархизма»[1153]. В декабре 1898 года они возвращаются к этой теме в переписке, обсуждая подготовку первого номера анархистского журнала на русском языке. Мешает дефицит авторов и вообще – людей, готовых участвовать в издании. Таких было лишь четверо: Гольдсмит, сам Кропоткин, Маевский и Черкезов[1154]. И снова проект не получает дальнейшего развития…

Но что в это время думал Кропоткин о ситуации в России?

Восшествие на престол Николая II вызвало всплеск активности либерального движения. Представители местных самоуправлений, земств, готовили кампанию петиций с требованием учреждения в России парламентского представительства – хотя бы в ограниченной форме…

В письме Чайковскому, написанном в 1894 году, Петр Алексеевич предлагает эффективную стратегию борьбы. Обращаясь к опыту либеральных реформ 1860-х годов, он призывает общественность начать действия снизу, в регионах. «Сила, которая изменит политические формы России, – в провинции: не в литераторах петербургских вообще, будирующих правительство, а главным образом – в пробудившейся провинции, которая имеет живые, насущные повседневные вопросы русской, преимущественно крестьянской жизни». Именно ради проведения политики в интересах крестьянского большинства населения России и необходимы политические перемены[1155]. Что делать? Все должны излагать свое недовольство, перестать молчать… В форме докладов в земства, в правительственные учреждения в Санкт-Петербурге, изданий в эмигрантской и иностранной печати и т. д. Следует пробуждать общественное мнение печатными средствами[1156]. «Правительство будет вынуждено созвать Учредительное Собрание. Но работа должна начаться на месте в провинции (откуда должны посыпаться сотни записок, докладов, «Мыслей о …» и т. д. и т. д. Как было перед освобождением крестьян)»[1157], – резюмировал Кропоткин.

В середине октября 1897 года, во время поездки в США Кропоткин говорил о ситуации в России с Йоганном Мостом. Страна «стоит перед кризисом». Массовые студенческие волнения – лишь один из симптомов, который означает «пробуждение народного духа». Вслед за ними поднимутся рабочие и даже «буржуазные классы», «более молодые чиновники и офицеры». Николая II все ненавидят, считая сторонником самого консервативного курса и виновником расправ над протестующими студентами. В ближайшее время, полагал он, следует ждать политического переворота, которые откроет путь для развития массовых социальных движений. А исход дальнейшего движения страны к анархистской социальной революции зависит от событий в Западной Европе[1158].

В 1901 года он изложил в письме Чайковскому свои представления о развитии рабочего движения в России. По всей России идут массовые забастовки, студенческие волнения, все чаще вспыхивают крестьянские восстания. Теперь Кропоткин предлагает развернуть «рабочий террор» и «местный политический» террор, перейти к вооруженным столкновениям между рабочими и полицией. Эти восстания, разлитые по всей стране, «в тысяче пунктов», должны сломить самодержавие и покончить с властью чиновников[1159]. Вот тогда-то, старина, «в России найдется фракция, которой и мы понадобимся»[1160]. И он был прав, подбадривая своего друга Чайковского. Скоро анархистское движение развернется на территории России. Совсем скоро… Надо было только дождаться своего часа.

О том, насколько внимательно Кропоткин следил за ситуацией в России, свидетельствует его полемика на страницах американской печати с Константином Петровичем Победоносцевым (1827–1907) – консерватором № 1 в России конца XIX века, вдохновителем политики императора Александра III, идеологом российского самодержавия, обер-прокурором Святейшего Синода. Эта должность означала, что он является руководителем ведомства, управлявшего Русской православной церковью.

Началась эта история в 1901 году с публикации в журнале The North American Review статьи Кропоткина «Современный кризис в России». Статью под заголовком «Россия и студенческие беспорядки» перепечатал и журнал The Outlook[1161]. Она была посвящена теме студенческих выступлений в России. Волнения начались в феврале 1899 года в Санкт-Петербургском университете. Их причиной стало немотивированное распоряжение ректора об ответственности в случае нарушения «общественного порядка» в день юбилея университета – 8 февраля. Студенты освистали его во время юбилейного заседания. Затем на улице многие из них были задержаны и избиты. В знак протеста 9 февраля началась студенческая забастовка. Семьдесят восемь человек арестовали, иногородних выслали из столицы. Движение протеста охватило тридцать один вуз страны. В забастовках, митингах и демонстрациях участвовали двадцать пять тысяч студентов. Из них одиннадцать тысяч бастовали в Санкт-Петербургском, Московском и Киевском университетах[1162]. Созданная по требованию членов Академии наук следственная комиссия во главе с бывшим военным министром Петром Семеновичем Ванновским (1822–1904) раскритиковала действия полиции и заставила вернуть в учебные заведения высланных петербургских студентов.

1 марта забастовка в столице прекратилась, но шли разгоны студенческих демонстраций, массовые аресты и высылки студентов в Киеве и Москве[1163]. Университеты в этих городах были временно закрыты. 16–30 марта прошла новая студенческая забастовка в Санкт-Петербургском университете. 30 марта полиция загнала демонстрацию студентов в манеж кадетского корпуса. Многие были избиты и арестованы. После этих событий были введены «Высочайше утвержденные Временные правила об отбывании воинской повинности, в виде наказания, воспитанникам высших учебных заведений, исключаемых за коллективные беспорядки». Согласно этому документу, студент, независимо от достижения призывного возраста и наличия льгот по призыву, мог быть направлен в армию по решению особого суда из представителей военной власти, педагогов, судебных чиновников и жандармов.

В ответ 7 декабря 1900 года прошел митинг протеста студентов Киевского университета, разогнанный войсками. 11 января 1901 года сто восемьдесят три студента были отданы в солдаты на срок один – три года. Движение протеста вновь охватило Москву, Варшаву, Новороссийск, Томск, Харьков, Юрьев и другие города. На помощь избиваемым студентам стали приходить рабочие. Сотни участников протестов были арестованы и отправлены на службу в армию. В знак протеста против репрессий произошли два покушения. 14 февраля 1901 года исключенный из Юрьевского университета студент Петр Владимирович Карпович (1874–1917), сочувствовавший социалистам-революционерам, как тогда называли себя народники, стрелял в министра народного просвещения Боголепова. 9 марта земский статистик из Самарской губернии Николай Константинович Лаговской выстрелил в окно кабинета Победоносцева.

Нарастание протестов против репрессий в России и во многих странах мира вынудило правительство Николая II уже в июне – августе 1901 года освободить от службы в армии всех направленных туда студентов. Это была победа, и достигнута она была в том числе и благодаря Кропоткину.

Эти события, писал он, – «важная веха в истории конституционного движения в России»[1164]. «Страх перед революционным духом, который возрастает, как это уже говорилось, в России (и в этом нет исключения из правила) так же быстро, как образование, распространяется по стране», приводит к тому, что власти всеми мерами стараются ограничить доступ в школы и вузы представителей непривилегированных сословий, усилить полицейский контроль за высшими учебными заведения, вытеснять «неблагонадежных» профессоров[1165]. «Университет просто кишел полицейскими шпионами и провокаторами; были приняты десятки законов, запрещающих разного рода собрания как собственно в университете, так и на частных квартирах»[1166], – писал Кропоткин. В этой статье он рассказал о студенческих волнениях 1899 и 1900 годов и репрессиях, которые последовали за ними. Студенческие выступления и массовая поддержка их участников не только интеллигенцией, но и частью рабочих, считал Петр Алексеевич, свидетельствовали о недоверии к системе абсолютной монархии: «…мыслящая и зрелая часть страны, включая даже собственных министров царя, ясно осознала опасность самодержавия, т. е. управления страной безответственной кликой придворных»[1167]. Проблема образования, университетской автономии, свободы студенческих организаций и собраний закономерно вывела участников протестов на проблему изменения политического строя, что и подтвердил Кропоткин: «Проблемы образования, таким образом, отошли на второй план, и великий вопрос, самодержавие или представительное правительство, который ни на миг не прекращал будоражить Россию, начиная с 1862 года, внезапно чрезвычайно обострился из-за волнений в обществе»[1168].

Заметим, что Кропоткин, как аналитик, не исключал и мирного характера дальнейших перемен в обществе, но, конечно, под давлением массовых народных протестов. Речь, правда, шла не об анархическом коммунизме, а о конституции и парламентаризме. Соответствующим пожеланием он и завершил свою статью: «Проще говоря, дело в том, что Россия переросла самодержавную форму правления; и можно с уверенностью сказать, что, если осложнения во внешней политике не нарушат мирного развития России, то Николай II скоро осознает, что его предназначение – предпринять определенные шаги по исполнению желаний страны. Будем надеяться, что он правильно поймет смысл урока, который получил в течение последних двух месяцев»[1169]. Что ж, император «понял» этот урок разве что в октябре 1905 года. Такова роль «реформатора поневоле», действующего по принуждению Истории…

В сентябре 1901 года Кропоткин получил ответ Победоносцева, которого ранее оценил как «узко ограниченного фанатика государственной религии, который, если б только это было в его власти, сжег бы у позорного столба всех противников православия и католицизма»[1170]. Обер-прокурор опубликовал статью «Россия и народное образование» в том же The North American Review, а ее русский аналог – в «Московских ведомостях»[1171].

Возражая на статью Кропоткина, «профессионального апостола анархии и социализма», Победоносцев утверждал, что его оппонент «не знает России и не способен понять свою страну, душа русского человека для него – закрытая книга, которую он никогда не открывал»[1172]. Живет, мол, человек за границей, читает газеты и книги… Правда, в тех книгах и газетах были освещены многочисленные факты, публиковались официальные отчеты, давались статистические данные. Кропоткин приводит их и в своей статье, и в ответе на ответ Победоносцева. Утверждая, что российское самодержавие представляет собой наиболее удобную форму правления для России, Победоносцев защищал систему церковно-приходских школ, дававших трехклассное, самое элементарное начальное образование (чтение, письмо, пение, изучение основ православной веры). При этом он открещивался от министра народного просвещения Боголепова, заявляя, что он «оппозиционен» Победоносцеву и был совершенно неизвестен ему вплоть до своего назначения[1173].

В апреле 1902 года Кропоткин ответил Победоносцеву в том же журнале статьей «Российские школы и Священный синод»[1174]. Прежде всего он иронично поблагодарил обер-прокурора за то, что он наконец-то снизошел до публичного ответа на критику системы образования в России, чего раньше никогда не делал. Также Кропоткин отметил, что идеолог российского самодержавия не оспорил информацию о репрессиях против студентов, оспаривая лишь указание на роль лично его самого и Николая II[1175]. Далее он уличил обер-прокурора в подмене фактов как в области географии и статистики, так и в описании системы государственного управления. При этом Кропоткин ссылался и на официальные издания Министерства народного просвещения, отчет об Отделе народного просвещения на Всероссийской выставке в Нижнем Новгороде в 1896 году. Самодержавный монарх ответственен за все решения в стране – это неизбежность, утверждает Кропоткин.

В конце статьи он резюмирует свое отношение к идеям конституционной монархии, демократии и парламентаризма: «Когда я говорю о будущей Конституции, это не значит, что в ней я вижу панацею. Мои собственные идеалы простираются значительно выше ее. Но нравится нам это или нет, она будет принята. Колоссальные промахи министров и многократно возрастающая с их стороны под защитой подписи императора узурпация власти из-за видоизменения основных законов империи простыми указами – все это делает неизбежным принятие Конституции»[1176]. Одним словом, он выступает не как конституционалист. Он – аналитик, политтехнолог, анализирующий ситуацию в России и дающий прогнозы ее развитию…

* * *

Ну, будет в России Конституция – и бог с ней… Но есть и анархические дела… и никто их за анархистов решать не будет! В июне 1900 года неунывающий Петр Алексеевич снова возвращается к своим планам. «Конечно, хорошо было бы создать уже теперь анархическое ядро. ‹…› Сделать что-нибудь может только журнал – хороший, сильный, боевой и „умственный“»[1177], – снова пишет он «Марусе» Гольдсмит. Но опять те же проблемы: «…начинать такой журнал некому. Вести его значило бы отдать ему все свое время. Иначе вести журнал нельзя и начинать не стоит. Вот и бьемся мы с вами на этой дилемме». А раз так, вывод ясен: «Что ж, давайте пока издавать переводы»[1178].

Сказано – сделано! В 1900 году в Женеве была создана «Группа русских анархистов за границей». Ее лидерами стали Георгий Ильич Гогелиа (1878–1924), Мендель Эмануилов-Рубинов Дайнов (1873–1909?) и Лидия Владимировна Иконникова[1179]. Гогелиа и Иконникова в феврале 1901 года собирались выкупить типографию у Маевского и издавать там работы Петра Алексеевича. «Далее = журнал!»[1180] – оптимистически призывал своих молодых друзей Кропоткин. В 1900-е годы вместе с Гольдсмит, Черкезовым и новыми женевскими друзьями он наладил издание анархистской литературы на русском языке. Свое неформальное сообщество друзья-анархисты назвали «Группа русских анархистов-коммунистов». От его имени были изданы «Доклады международному революционному рабочему конгрессу» (тексты Домелы Ньивенхёйса, Кропоткина, Неттлау, Черкезова) (1902), а также «Современная наука и анархизм» (1901) и «Хлеб и Воля» (1902) Кропоткина. Книги печатала типография «Фонда вольной русской прессы»[1181].

А интересующихся и сочувствовавших анархизму среди политэмигрантов становилось все больше и больше. В конце сентября 1902 года[1182] в Бромли заехал один из русских революционеров, стоявший на перепутье между марксизмом и анархизмом, – Владимир Александрович Поссе (1864–1940), потомок легендарного шведского полководца Кнута Поссе. В 1495 году Кнут, занимавший должность коменданта Выборгского замка, выдержал долгую осаду города войсками великого князя Московского Ивана III. Выходец из столь знатного рода, Поссе был хорошо известен в России как журналист, издатель и общественный деятель. Врач по профессии, в 1890-е годы он активно участвовал как доброволец в борьбе с эпидемией холеры. Редактор и основатель популярного среди интеллигенции марксистского журнала «Жизнь», сотоварищ Максима Горького по кооперативному издательству «Знание», Поссе был вынужден покинуть Россию из-за судебных преследований.

Став политэмигрантом, Поссе организовал в Лондоне Социал-демократическую организацию «Жизнь» и издал книгу «Теория и практика пролетарского социализма». Он выступал за немедленный переход к коммунистическим отношениям после революции. И этот общественно-экономический строй представлял в том же виде, что и Кропоткин. Выступая за ликвидацию государства и частной собственности, переход предприятий в руки союзов трудовых коллективов, основным методом борьбы за коммунизм Поссе считал всеобщую стачку. Рабочие создают массовые профсоюзы. Это и есть их политическая организация. Нужно лишь, чтобы они приняли коммунистическую программу. Существуют также кооперативы – одна из форм коллективной собственности трудящихся. Объединяясь в кооперативы, рабочие и служащие учатся управлять производством, налаживать обмен и распределение произведенных продуктов. В кооперативах и профсоюзах, управляемых самими рабочими на анархических началах, сложится настоящая субкультура анархо-коммунистического общества. Работники даже перестанут употреблять табак и алкоголь, среди них распространится вегетарианство. Кооперативы будут материально поддерживать рабочих, оказывать им помощь во время забастовок, когда заводовладелец не платит денег и жить не на что. Когда же влияние коммунистических идей достигнет пика, профсоюзы остановят производство и транспорт. Рабочие, служащие и крестьяне прекратят платить налоги и участвовать в государственных учреждениях. Затем они свергнут власть бюрократии и капиталистов и распространят свои кооперативные и профсоюзные анархо-коммунистические порядки на все общество. К этому призывал Поссе… При этом он называл себя социал-демократом и критиковал всех марксистов: большевиков, меньшевиков, бундовцев. Впрочем, они платили ему той же монетой, обзывая «утопистом» и «анархистом». На последнее, впрочем, он не обижался…

И вот Владимир Александрович повидал самого Петра Кропоткина. Потомок Рюриковичей и отпрыск рода шведского рыцаря встретились на берегах далекого Альбиона. «Чудесный он был старик! – вспоминал Поссе. – Невысокий, стройный, с военной выправкой. Красивую голову с мягкой седеющей бородой держит высоко, слегка закинув назад, и смотрит через очки широко открытыми молодыми глазами, как бы приглашая заглянуть через них в душу, где все ясно, определенно, где нет надрыва и темного подполья. Крепкое рукопожатие, приветливая улыбка, и начинается беседа сразу интересная, не только живая, но и жизненная. Кропоткин умел говорить, но умел и слушать. Об этом мне отчасти пришлось пожалеть в первое мое посещение»[1183]. В беседе приняли участие его жена и дочь. Все они так и набросились на гостя, жадно расспрашивая его об общественно-политической жизни в России, различных течениях в современной русской литературе. Особенно интересовал Кропоткина Максим Горький. Все это напомнило Поссе «русскую интеллигентную семью, осевшую в провинции, но горячо интересующуюся столичную жизнью»[1184].

* * *

Большой интерес к Кропоткину проявлял и Лев Николаевич Толстой, также ставший основоположником одного из течений анархизма. Во многих своих трудах Толстой прямо пишет о необходимости уничтожения власти как таковой. Например, эта мысль выражена в статье «Об общественном движении в России»: «…всякое насильственное правительство по существу своему ненужное, великое зло и… поэтому дело, как для нас русских, так и для всех людей, порабощенных правительствами, не в том, чтобы заменять одну форму правительства другой, а в том, чтобы избавиться от всякого правительства, уничтожить его»[1185].

Поссе вспоминал, как во время бесед с ним Лев Николаевич выражал желание лично познакомиться с Кропоткиным. Особенно большие симпатии у великого писателя вызывали книга «В русских и французских тюрьмах» и «Узаконенная месть, именуемая правосудием». «Прочел я, – говорил он, – недавно его книгу о французских тюрьмах. Умная, поучительная книга, прекрасно выявляющая лицемерие республиканской власти. Очень хотелось бы мне лично познакомиться с Петром Алексеевичем Кропоткиным, но, видно, не придется…»[1186] В свою очередь, Кропоткин выражал ученику и последователю Толстого Владимиру Георгиевичу Черткову (1854–1936) восхищение романом «Воскресение», отмечая созвучие его тематики с книгой «В русских и французских тюрьмах». Восхищение Кропоткина этим романом было настолько общеизвестным фактом, что при постановке пьесы по его мотивам лондонский режиссер пригласил в качестве консультанта по вопросам «русского быта»… Петра Кропоткина[1187]. Этим постановщиком был знаменитый британский театральный деятель и актер Герберт Бернбом-Три (1852–1917).

Лев Николаевич неоднократно передавал герою нашей книги приветы через общих знакомых: врача Душана Петровича Маковицкого (1866–1921) и активного толстовца Владимира Черткова. 28 августа 1908 года Кропоткин прислал лично телеграмму с поздравлением в честь восьмидесятилетия Толстого. Чертков же служил посредником между Кропоткиным и Львом Толстым, передавая своему учителю то, что сообщал для него в письмах Петр Алексеевич[1188].

В конце 1890-х годов Кропоткин в своей деятельности сходится с толстовцами. Вместе они оказывают помощь духоборам – одной из христианских сект России, адепты которой подвергались преследованиям царского правительства из-за массового отказа от военной службы, к чему вели их убеждения, связанные с неприятием любой власти и насилия в христианском духе. Лидер радикального крыла этой секты, Петр Васильевич Веригин (1859–1924) находился под влиянием идей Толстого и поддерживал с ним переписку. Подвергаясь арестам, тюремному заключению, ссылкам, а на местах своего постоянного поселения – насилию со стороны представителей власти, духоборы желали покинуть Российскую империю и найти более благоприятные места для жизни. В 1898 году они переселились на Кипр. Но климат, слишком отличавшийся от родного, российского, не давал им никаких шансов на выживание. Частые заболевания, смертность вынуждали искать новое место для поселения.

Вот тут и оказался кстати совет Петра Кропоткина. Во время путешествия по Канаде в 1897 году Петр Алексеевич обратил внимание, что климат этой страны очень напоминает российский. Кроме того, он имел возможность наблюдать, как в прериях Канады общинами живут сектанты-меннониты, нашедшие здесь приют и уважение своих убеждений. В голове революционера родился проект переселения духоборов в Северную Америку. Своим планом он поделился с квакерами, активно помогавшими духоборам, и с Чертковым. За содействием Кропоткин и Чертков обратились к Джеймсу Мейвору, а тот, в свою очередь, – к канадскому правительству, успешно прозондировав почву о возможности принять духоборов[1189]. План начал осуществляться, и вскоре в Канаде появились поселения духоборов.

27 ноября лидер духоборческой общины Петр Веригин посетил Кропоткина в Лондоне. «Сам он – просто умный, практичный прежде всего, общинник. Только бунтовать не согласен, а то глубокий анархист»[1190], – слегка восторженно отозвался о нем Петр Алексеевич после дискуссии о религии, фанатизме и желаемом политическом строе будущего общества.

Но при всех комплиментах Веригину в его последователях Кропоткин вскоре разочаровался, выслушав истории анархистов и толстовцев, посещавших «духоборческое царство» Канады: «Духоборческие общины поразительно успешны как экономические предприятия. Они доказывают, как невероятно производительнее коммунистич[еский] труд пр[о]т[и]в единоличного. Но и только. В остальном они доказывают, какое безобразие "религиозное вдохновение" и общество теократическое вообще». Он возмущался «полубожескими почестями», которыми сектанты окружали своего лидера – «богушку Петюшку». Намекал Кропоткин и на далеко не духовные отношения Веригина «с его тремя "племянницами"»[1191].

В политических вопросах между Кропоткиным и толстовцами были очень серьезные разногласия. «Почти толстовец», говорите? Нет, и никогда им не был. Чертков вспоминал, что «в вопросе о борьбе со злом и насилием» у него с Кропоткиным время от времени разгорались «горячие споры». «Непротивление», «ненасилие» вводило Петра Алексеевича в нешуточное раздражение: «…он не раз, со свойственной ему горячностью темперамента, крайне раздражался против меня за мое упорство»[1192]. Правда, эта высокоидейная рубка всегда завершалась примирением. Отходчивость Петра Алексеевича и непротивленчество Черткова давали о себе знать…

И прямо толстовцу Черткову, своему другу, писал Кропоткин в сентябре 1900 года такие строки: «Но – человечество нельзя двигать пассивным непротивлением. Человечество всегда двигалось только активными силами, которые вы и пытаетесь создать. (Вот почему формула "непротивления злу" неверна. Вы же хотите противления, и нужно очень много противления; вы только хотите его без насилия.) Удастся ли вам сплотить эти силы – не знаю; думаю, что нет»[1193]. И лишь справедливое общество без власти человека над человеком, то есть анархический коммунизм, сделает возможным преодоление любого насилия: «Но несомненно, что по мере того, как равенство будет входить в нравы, противление злу будет все более и более терять характер насилия – физического отпора – и все более и более будет принимать характер отпора нравственного, настолько дружного, что он станет главной прогрессивной силой»[1194].

Точно так же раскритиковал Кропоткин воззвание «К рабочему люду», выпущенное Толстым в 1903 году. Идея превращения земли в общественную собственность ему всегда нравилась. А вот предложенный Львом Николаевичем «совет терпеть, не слушать революционеров, не делать стачек, не брать земли у помещиков… не следовало давать»[1195]. Исторический опыт, опыт его собственных предков, дворян, подсказывал другое: «Только тогда, когда народ делал стачки и бунтовал, правительства шли на уступки»[1196]. В советах Толстого отмечал он и своеобразное барское непонимание жизни бедного человека: «Что же до того, чтобы не наниматься на работу у помещиков и не снимать у них в аренду землю, – такой совет давать нам, сытым людям, совсем не годится. Вот у нас в Бромлее сегодня 100 человек обрадовались снегу и будут торчать перед городским советом или ходить с метлой и выпрашивать позволения у богатых (те же помещики!) оскрести снег перед крыльцом и в палисаднике. Почему? Да потому, что многие живут в холоде и голоде»[1197].

Толстой также был склонен критиковать идеи Кропоткина. Приведем одно из высказываний Льва Николаевича, записанное Маковицким: «Социализм – это только один из симптомов; война будет, пока не все люди будут работать, и пока будут одни люди других бить по зубам, и пока будет земельная собственность; но не будет войны только тогда, когда у людей будет религиозное сознание. Жаль, что такие люди, как Кропоткин, пренебрегают религией, смотрят на религию как на что-то отжитое»[1198].

Тем не менее толстовцы помогали Кропоткину. В 1903 году издательство «Посредник», основанное по инициативе Толстого еще в 1884-м, выпустило «Поля, фабрики и мастерские» в переводе Александра Николаевича Коншина (1867–1946). Но, поскольку имя Кропоткина для российской цензуры было столь же ужасным явлением, как бомбы народовольцев и эсеров для русских царей, фамилия и имя автора не были помещены на обложке. Да и название книги изменили. Теперь она называлась «Земледелие, фабрично-заводская и кустарная промышленность». Для цензуры – самое оно. Про революцию ничего – труд какого-то англичанина по экономике. Книгу издали, а цензор, проверявший ее, «дивился, отчего англичанин не поставил своего имени»[1199], скромняга этакий…

И Кропоткин помогал толстовцам. В декабре 1903 года, когда известный пропагандист идей Толстого, бывший матрос Иван Михайлович Трегубов (1858–1931), переезжал из Лондона в Париж, Кропоткин попросил Марию Гольдсмит познакомить его с друзьями, помочь с поисками работы[1200]. Помощь – на вес золота для любого эмигранта…

* * *

А события в России нарастали, внушая Кропоткину все большие надежды. Так, в июле 1902 года в письме Шишко, старому приятелю по кружку «чайковцев», Петр Алексеевич высказывал радость по поводу вооруженных восстаний крестьян в Харьковской и Черниговской губерниях, а также в Грузии: «То, что ты пишешь об России, ужасно меня радует. Я верю в русского крестьянина – по крайней мере, тех губерний, „центра“, которые знаю. ‹…› Все эти тридцать лет шла себе потихоньку культурная работа в народе: где добрые люди помогли, а где и сами крестьяне что-нибудь да узнали. И вот – плоды. Ты увидишь, что юго-западом и юго-востоком не ограничится»[1201]. Да, вот она, та самая крестьянская война, предтеча революции, о которой он писал «Атабеку» еще лет десять назад… Самому бы в народ, да возраст не тот! И он восклицает в письме к Шишко: «Эх. Кабы хоть 10 лет только бы с плеч скачать! Много можно бы сделать…»[1202]

Теперь, именно теперь надо было действовать. «Если только появится малейшая возможность издавать что-нибудь полупериодическое, наша дорога отлично намечена, – пишет он Марии Гольдсмит в августе 1902 года. – Будем сеять революционную мысль и бунтовской дух, и когда то и другое приведет к актам политического, крестьянского, религиозного, фабричного или интеллигентного протеста, мы не станем требовать их "упорядочения" и будем против всякого ordre[1203]»[1204].

Между тем новые политические силы были заинтересованы перетянуть Кропоткина на свою сторону. Петр Алексеевич мог бы стать солидной козырной картой в политической борьбе. Такую попытку предприняли лидеры Партии социалистов-революционеров. «Понятно, что партия эсеров с восторгом и с огорчением любовалась писательством Петра Алексеевича Кропоткина, признавая всю силу его и сознавая всю невозможность воспользоваться им. Он анархист. Зачем он анархист? Такой же народник, как мы, эсеры, такой же революционер, как мы, и анархист!»[1205], – писала позднее Екатерина Брешко-Брешковская. Все больше читающей публики в России проявляло интерес к его книгам. В 1900 году кружок эсеров во главе с Николаем Дмитриевичем Авксентьевым (1878–1943) начал переводить на русский язык и готовить к изданию «Записки революционера». Книга была издана «Фондом вольной русской прессы» в 1902 году[1206]. Эсеры «контрабандно» пересылали мемуары Кропоткина в Россию, «где действительно они производили сильное впечатление – во всех слоях общества»[1207], – вспоминала Брешко-Брешковская о ситуации 1903 года.

Предстояло убедить Петра Алексеевича разрешить партии эсеров «воспользоваться» раскрученным брендом «Кропоткин». Казалось, Екатерина Константиновна как нельзя лучше подходит для этой роли. Прежде всего, она была несравненным переговорщиком и пропагандистом, умела убеждать собеседника, воздействуя на чувства человека. Один из известных синдикалистских и анархистских публицистов и издателей, Владимир Поссе, очень ярко воспроизвел ее манеру уговаривать:

– Чего держишься в сторонке? Иди к нам, с миром надо работать, а не в одиночку. Разногласие – вздор. Вон сухое дерево! Решили срубить, чего же тут толковать, как рубить. Взял топор и срубил.

«Не помню всех ее доводов, но помню, что они были до неловкости примитивны и направлены против вреда излишних умствований. ‹…› Спорить с ней было невозможно; как старый верующий человек, она возражений не воспринимала, пропуская их мимо ушей. ‹…› Шел от нее с той неловкостью в душе, с какой должен был идти неверующий после беседы с Иоанном Кронштадтским»[1208], – вспоминал Поссе.

Кропоткины встретили Брешко-Брешковскую и «приютили у себя как родную»[1209]. Уверенность в успехе «бабушке» придавало то обстоятельство, что Николай Чайковский, имевший репутацию «анархиста и сотрудника П. А. Кропоткина»[1210], переводивший на русский язык его работу «Государство, его роль в истории», недавно примкнул к эсерам. Вдруг и с Кропоткиным получится?

Несомненно, им было о чем поговорить как людям одного поколения и даже одного дружеского круга. Когда-то Брешко-Брешковская была знакома с петербургскими «чайковцами», и кому, как не ей, было знать подходы к старому соратнику. К тому же Екатерина Константиновна обладала семилетним опытом нелегальной деятельности и информацией о революционной работе в десятках регионов. Общение с ней представляло большой интерес для Кропоткина.

И действительно – они до того подружились, что позднее даже весело танцевали. Об этом пишет лидер партии кадетов Павел Николаевич Милюков (1859–1943), познакомившийся с Кропоткиным в феврале 1904 года. Он наблюдал их случайную встречу на квартире знакомых политэмигрантов: «Свидание стариков было самое задушевное, и после угощения оба пустились в русский пляс. Надо было видеть, как бабушка Брешковская кокетливо помахивала платочком, павой приплясывала вокруг своего кавалера. А Кропоткин увивался кругом ее гоголем. О, матушка Русь! Крепко засела ты в сердцах этих неумолимых противников русской старины»[1211].

Но еще до приезда Екатерины Константиновны Кропоткин уже многое знал о партии эсеров. Источников информации было достаточно. В октябре 1903 года его друг Клеменц писал, довольно негативно рассуждая об этой партии: «Социально-революционная партия возбуждает против себя тем, что у нее нет ясной программы и схемы будущей деятельности»[1212].

По свидетельству Брешко-Брешковской, об эсерах Кропоткин высказывался с симпатией, но проявлял большую осторожность и был склонен резко критиковать их позицию. Прежде всего, для анархиста Кропоткина была неприемлема слишком умеренная программа этой партии, не посягавшая на государство.

«Вы хлопочете только о том, чтобы земельки прибавили, и то как вас преследуют, а ведь мы идем против всего, что стоит на дороге к полному освобождению человека от старых пут. К нам беспощадно относятся, нас не только боятся, нас ненавидят»[1213], – вспоминала разговор с ним Брешко-Брешковская. Неприемлемой для него была и централизованная партийная организация эсеров: «Организация давит волю личности, это путы, связывающие все наши высшие способности. ‹…› Видишь, ваши организации стесняют вас самих, и особенно стесняют крестьян и рабочих. Они ждут указаний от комитетов, им не дают свободы действий»[1214].

Разочаровывала его и склонность партии к саморекламе, как и к руководству боевыми акциями из единого центра, о чем он в 1902 году писал Марии Гольдсмит: «Поведение социалистов-революционеров с их "боевою группою" и желанием руководить отсюда террором и посылать "исполнять приговор"… оттолкнет многих в России. Это не в русском духе, да и не в "заграничном"»[1215]. Особенно это касалось покушения Степана Валериановича Балмашева (1881–1902), который 2 апреля 1902 года застрелил министра внутренних дел Дмитрия Сергеевича Сипягина (1853–1902). Свой поступок Степан объяснял протестом против исключения из университетов, осуждения к уголовной ответственности и отправке в солдаты участников студенческих демонстраций. Поскольку до рокового выстрела в Сипягина Степан сотрудничал одновременно с социал-демократами и эсерами, между партиями возник спор о его партийной принадлежности. Эсеры утверждали, что покушение он совершил, выполняя постановление партийных руководителей. Об этом споре Кропоткин прекрасно знал. «А какие прекрасные молодые люди, как держали себя непреклонно… Ну, вот, скажи, разве добросовестно было со стороны вашей партии причислить себе в заслугу благороднейший поступок юноши Балмашева? Молодой человек отдал себя в жертву всего, по собственному желанию идет и совершает геройский поступок, а посторонние люди берут этот поступок под свое знамя… Ведь этим вы умаляете значение личности»[1216]. Все это он характеризовал как «поразительное отсутствие нравственного чутья у социалистов-революционеров»[1217].

Кропоткин рассматривал эсеров и как будущих противников, о чем в 1904 году открыто писал Георгию Гогелиа: «Верно и то, что в разгаре революции анархистам в их борьбе со всеми половинчатыми партиями придется и с ними вступить в борьбу (едва ли, однако, в начале). И их чувствия[1218] по отношению к нам я тоже знаю…» При этом он полагал, что относиться к эсерам следует более благожелательно, чем к марксистам. Ведь «они стоят до некоторой степени за крестьянство» и создали единственную успешно действующую боевую организацию, совершившую удачные покушения на крупных правительственных чиновников. Мешать деятельности Боевой организации он не советовал, напротив, считал возможным помогать ей. Но объединяться с эсерами в единую партию и вести общую деятельность он анархистам категорически не рекомендовал. «Совместной работы быть не может, а терпимость и случайные союзы будут», – конкретизировал Кропоткин. Ну а для начала советовал молодому товарищу то, что и Ленин своим соратникам: «Надо резко отмежеваться от С[оциалистов-]Р[еволюционеров], чтобы и повода не было никакое смешение учинять. Резко, отчетливо отмежеваться. И чем отчетливее – тем лучше»[1219].

Эсерам он так и не поверил… Для него они оставались одной из умеренных социалистических партий. Даже в апреле 1905 года, хваля в очередном письме Черкезову статью ведущего теоретика этой партии, Виктора Михайловича Чернова (1873–1952), выступившего в поддержку крестьянских восстаний, Кропоткин обмолвился: «Очень хорошо. Но нет у меня веры в тех, которые сперва все это отрицали, а теперь приходят в восторг. Ведь это и есть оппортунизм. А оппортунизм велит ругать – и ругать будут»[1220]. И сравнивает эсеров… с Лениным, писавшим тогда же о союзе пролетариата и крестьянства – ведущей силе революции… Впрочем, Кропоткин тут же пояснял: «Пусть делают, что могут. ‹…› А нам свою линию вести тем необходимее»[1221].

* * *

А какая она, «своя линия»? Обо всем по порядку…

В первые годы XX столетия на территории Российской империи – в Бессарабии, Белоруссии, Украине, Центральной России – стали появляться первые группы новых, молодых анархистов. Они читали книги и статьи Кропоткина и считали себя его учениками и последователями, мечтая познакомиться со своим «идейным отцом». Активизировалась и анархистская эмиграция. В Женеве сложилась группа анархистов-коммунистов «Хлеб и Воля», взявшая себе имя по одной из главных книг Петра Алексеевича. Ведь не только одним хлебом насущным может быть сыт человек, жаждущий свободы!

Группа эта начала с 1903 года выпускать одноименную газету. Инициатива исходила от молодых анархистов: Гогелиа, Иконниковой и Михаила Георгиевича Церетели (1878–1965), – ставших лидерами «хлебовольцев». Уже во втором номере газеты был помещен текст заявления, сделанного когда-то Кропоткиным на судебном процессе в Лионе[1222]. В августе 1903 года Кропоткин с восторгом писал об этом издании своим друзьям. Черкезову: «Ты видел, конечно, «Хлеб и Воля». Очень хорошо. Все хорошо – и мысль, и язык»[1223]. Лазарю Борисовичу Гольденбергу: «А видел ли ты Хлеб и Воля газету? Наши молодые соскучились ждать нас, стариков, и выпустили. И отлично»[1224]. Он не хотел быть ни руководителем, ни участником этой группы. Опасался, что его авторитет будет лишь препятствием для свободы их работы в России. Ну что ж, друг Черкезов… продолжал Петр Алексеевич свою мысль: «Мы им только мешали бы. А помогать будем»[1225].

Сам он первоначально проявлял осторожность. В октябре 1903 года попросил Марию Гольдсмит съездить в Женеву и познакомиться со всеми участниками проекта «Хлеб и Воля», чтобы выяснить ситуацию. Ведь, по его мнению, успех дела мог быть лишь «при полной солидарности пишущих»[1226]. Да, такая солидарность была… Когда читаешь номера «Хлеба и Воли», становится очевидно, что не было серьезных разногласий у молодых «хлебовольцев» со своим учителем. Уже в декабре того же года он подготовил и послал редакции этого журнала свою первую статью «Мирный исход или революция». Свои труды для них он в шутку именовал «моя хлебная работа».

И все же конфликт произошел по одному из самых спорных и неоднозначных вопросов для анархистов – о терроре… Этому «проклятому вопросу» была посвящена одна из цикла статей Георгия Гогелиа «К характеристике нашей тактики» (1903–1904). Георгий не считал боевые покушения главным средством борьбы анархистов, но признавал их исключительно как «средство самозащиты угнетенных против угнетателей»[1227]. Иными словами, он считал, что террор угнетенных – это ответ на террор (жестокие репрессии) со стороны правительства, помещиков и капиталистов против революционеров, а также против участников забастовок и крестьянских выступлений. Гогелиа утверждал, что покушения имеют «агитационное» и даже «педагогическое» значение, поскольку развивают революционные настроения среди трудящихся. Он также считал, что целями боевых акций должно стать «изъятие из обращения» «особенно жестоких и „талантливых“» противников прогрессивных перемен из числа чиновников, предпринимателей и коммерческих служащих, проявивших себя как защитники «интересов капитала и власти имущих». Террор анархистов, по замыслу Гогелиа, должен был принять «децентрализованный», «разлитой» характер – то есть осуществляться по собственной инициативе автономными группами, действующими в каждом городе, деревне, на каждом предприятии[1228].

Петр Алексеевич отправил открытое письмо в редакцию «Хлеба и Воли» и раскритиковал статью в письмах Гольдсмит и Черкезову. «Я думаю, ничего более способного оттолкнуть русскую молодежь от зарождающегося анархического движения нельзя было написать»[1229], – заявил он. Почему? Революционер должен действовать личным примером, а не призывать других рисковать своей жизнью, сам проживая за границей: «То, что я сказал бы (и говорил) в прокламации в России, я не позволю себе сказать здесь, в газете»[1230]. Мораль сей басни проста: изволите призывать – извольте и своей шкурой рисковать: «…анархисту звать людей на террор непозволительно, раз он не находится на месте и не несет, наравне со всеми, всех возможных последствий»[1231].

Второе: покушение должно быть итогом личного возмущения человека, потрясенного несправедливостью существующих порядков. И ни в коем случае не может быть тактическим приемом, принятым организацией как обязательное действие. Поэтому «возводить террор в систему, вообще, по-моему, глупо, ошибочно»[1232]. «Уверять читателей, что люди несут свою голову на плаху, чтобы „изъять из обращения с педагогической целью“, – просто возмутительно. Таким тоном говорили только буржуазята»[1233], – гневно выговаривался он в письме Черкезову и почти те же слова повторил в письмах Гольдсмит и самим «хлебовольцам»[1234]. И наконец, ребята явно играли с огнем. Ведь народовольца Бурцева в ноябре 1903 года уже арестовывали в Швейцарии за пропаганду покушения на российского царя. Кончилась эта история высылкой Бурцева и его соратника Павла Александровича Кракова из Швейцарии. Доиграются «хлебовольцы», что прихлопнут и их[1235].

Позднее Кропоткин еще больше конкретизировал свои претензии в письме к Гогелиа. Статья о тактике была нужна, считал он, но нельзя пропагандировать террор, «который предполагает организованное устрашение как средство изменения условий». С точки зрения анархиста, никогда террор, запугивание не может играть роль средства общественных перемен: «…не нужно было давать террору такое изменяющее значение (в этом и ошиблась Народная Воля)». Вместо этого, полагал Кропоткин, следует использовать схему: от развития бунтовского духа в каждом человеке – к выступлениям небольших и крупных коллективов (забастовки, восстания), а затем – к социальной революции[1236].

Но, несмотря на этот спор, разногласия постепенно сошли на нет, и в 1904 году Петр Алексеевич вовсю сотрудничал в газете. К Гогелиа же он относился с большим доверием и уважением: «Гог[елиа] – наша единств[енная] литературная сила и сила, крепнущая воочию»[1237]. Среди русских анархистов на тот момент он так же сильно доверял лишь Гольдсмит и Черкезову. Во всяком случае, именно эта тройка была выбрана им для конфиденциального совещания накануне первого в истории России съезда анархистов в декабре 1904 года[1238].

А тем временем анархистское движение росло не по дням, а по часам. Свои кадры пропагандистов и организаторов «Хлеб и Воля» находила среди учившихся во Франции и Швейцарии русских студентов и еврейских рабочих-иммигрантов, в 1880–1900-е годы активно переселявшихся из России в Великобританию и США. Эмиссары «хлебовольцев» в 1903–1904 годах отправлялись в Россию и создавали анархистские группы. Первая анархистская организация в России – Интернациональная группа анархистов-коммунистов «Борьба» – была основана в конце 1902-го – начале 1903 года анархистами-эмигрантами Григорием Брумэром и Шломо Кагановичем в Белостоке. Каганович с 1900 года был членом «Группы русских анархистов-коммунистов» в Женеве. Ранее живший в Лондоне и вращавшийся в среде еврейских анархистов, он целенаправленно вернулся в Россию с целью организовать анархистское движение. К январю 1903 года в состав «Борьбы» входили десять – двенадцать человек. К концу года их было уже двадцать пять, к октябрю 1904 года – восемьдесят два, к январю 1905 года – сто пятьдесят. «Борьба» стала самой крупной революционной организацией в городе[1239].

Летом 1903 года анархо-коммунистическая группа была основана в городе Нежине Черниговской губернии[1240]. Вторым, после Белостока, центром российского анархизма к началу 1904 года становится Одесса. Осенью 1904 года в состав действующей в этом городе Рабочей группы анархистов-коммунистов «Хлеб и Воля» входили около семидесяти человек и несколько сотен сочувствующих[1241]. К концу 1903 года действовали уже двенадцать организаций анархистов в одиннадцати населенных пунктах Российской империи, в 1904 года – двадцать семь – двадцать восемь групп в двадцати шести – двадцати семи населенных пунктах[1242]. Преимущественно речь идет о западных и юго-западных регионах Российской империи. В основном они состояли из рабочих и интеллигентов.

Основным направлением их деятельности были устная и печатная пропаганда. Создавались подпольные типографии, печатавшие листовки. Их авторы призывали рабочих использовать самые радикальные методы борьбы: всеобщую забастовку, акты саботажа, фабрично-заводского террора. Анархисты выступали на подпольных рабочих собраниях, во время забастовок. Создавались кружки по изучению анархистских идей среди рабочих, безработных, студентов. Часто анархистские группы Белостока, Екатеринослава, Одессы в 1904–1908 годах оказывали помощь бастующим рабочим. Они выступали как организаторы забастовок и как вооруженная сила, помогавшая бастующим.

13 июля 1903 года анархисты совершили первую боевую акцию – покушение на старшего городового Лобановского в Белостоке. Покушение рассматривалось как месть за произошедшее накануне массовое избиение полицией рабочих, возвращавшихся с организованного социал-демократами собрания[1243]. Многие боевые акции анархистов 1903–1904 годов были мотивированы местью. Прежде всего они были направлены на представителей власти, которые рассматривались в качестве виновников репрессий в отношении демонстрантов, забастовщиков, участников анархистских групп[1244].

Значительная часть боевых акций была связана с фабрично-заводским террором. С его помощью анархисты оказывали давление на владельцев предприятий и их служащих, отказавшихся идти на уступки бастующим. Покушение могло быть проведено в ответ на организацию локаута и противодействие забастовкам, а также в ответ на вызов войск и полиции для расправы с рабочими. В России первым актом фабрично-заводского террора стало покушение белостокского анархиста Нисана Фарбера (1886–1905) 29 августа 1904 года на владельца ткацкой мастерской Аврама Кагана в местечке Крынки под Белостоком. Акция была ответом на наем штрейкбрехеров и избиение ими рабочих. Фарбер ранил Кагана ножом в шею при выходе из синагоги[1245].

Проводились и экспроприации. Под этим термином тогда понимали вооруженный захват денег в государственных учреждениях и у частных капиталистов. Полученные средства расходовались на издательскую работу, закупку оружия и изготовление взрывчатых веществ. Периодически, во время забастовок, анархисты руководили захватом продуктов в магазинах, которые затем распределялись среди рабочих.

Сбылась мечта Петра Алексеевича: в России появилось наконец анархистское движение, включавшее сотни, если не тысячи активистов. И произошло это в результате его инициативы и понуканий молодых эмигрантов-анархистов. Анархисты теперь имели немалое влияние среди рабочих некоторых промышленных центров. Вскоре они примут участие в Первой Российской революции. События катились как снежная лавина. Казалось, скоро она снесет столь ненавистное Кропоткину самодержавие…

* * *

Русско-японская война 1904–1905 годов стала первым серьезным испытанием антимилитаристских убеждений российских анархистов. Кропоткин осудил захватнические планы сторон. «Настоящая война, – утверждал он, – является торжеством самых низменных капиталистических инстинктов, против которых всякий мыслящий человек должен бороться»[1246]. Наиболее подробно его позиция получила отражение в письме, написанном 18 февраля 1904 года в ответ на запрос одного из редакторов французской газеты Le Soir. Она же была опубликована и в британской газете Speaker. Именно эту статью Кропоткин отправил позднее в редакцию газеты «Хлеб и Воля», призвав своих друзей занять «и по этому вопросу нашу анархическую, народную позицию»[1247].

«Хлебовольцы» поместили статью… Стоит рассказать о ее содержании. Кропоткин полагал, что рост националистических, патриотических настроений в связи с войной «неизбежно замедлит развитие революционного движения в России»[1248]: «Вместо серьезных вопросов – земельного, промышленного, вопроса о децентрализации и пр. и пр., – делавших общее положение России столь похожим на положение Франции накануне 1789 года и позволявших надеяться, что падение абсолютизма, уже сильно расшатанного, совершится одновременно с глубоким революционным изменением экономических условий, – вместо этого движение сведется теперь к вопросам, не имеющим значения. Будут волноваться и стараться узнать, ведется ли война более или менее искусно, заслуживает ли доверия такой-то генерал или такой-то министр… И если случится какое-нибудь крупное несчастье – новая Плевна наряду с геройскими подвигами солдат, – патриотизм, даже шовинизм возьмут верх и сразу уничтожат даже чисто политическое движение»[1249].

Столь же негативно он оценивал экспансию России на Дальнем Востоке: «Для русского народа печально, что в своем движении на восток он не встретил цивилизованного народа, уже занявшего маньчжурское побережье Тихого океана; печально, что ему пришлось возделывать приамурские пустыни и проводить железную дорогу через пустыни Маньчжурии. Эта страна никогда не сделается русской, – китайский колонист уже расположился там. И если бы Соединенные Штаты, например, захотели завтра завладеть этой страной, то все, считая и русских, от этого только выиграли бы»[1250].

Кропоткин открыто дистанцировался как от японофилов, так и от русских патриотов, занимая традиционную для анархистов антипатриотическую и антимилитаристскую позицию. При этом он не считал, что поражение России в войне неизбежно приведет к прогрессивным социальным преобразованиям. Как мы указывали ранее, предпосылки социальной революции он видел в совершенно иных явлениях, которые из поражения вырасти просто не могли: «Всякая война есть зло, кончается ли она победой или поражением, зло для воюющих сторон, зло для нейтральных. Я не верю в "благодетельные" войны. Не крымское поражение дало России реформы и уничтожение крепостного права, не оно также уничтожило рабство в Соединенных Штатах. ‹…› С своей стороны, не чувствуя никакой симпатии к мечтам о завоеваниях русских денежных людей, я точно так же не имею ни капли ее и к завоевательным мечтам капиталистов и баронов модернизированной Японии»[1251].

И наконец, в этой войне Кропоткин видел предвестие будущей мировой войны, о чем написал очень откровенно: «Сверх того, я предвижу с глубокой тревогой, что столкновение на Крайнем Востоке есть лишь прелюдия к гораздо более серьезному конфликту, подготовляющемуся с давних пор, развязка которого произойдет около Дарданелл или даже в Черном море, – и таким образом для всей Европы будет подготовлен новый период войн и милитаризма»[1252]. Осудив захватнические планы сторон, Петр Алексеевич поддержал антивоенную позицию японских социалистов: «Желтые и белые, японцы, русские или англичане, мне одинаково ненавистны. Я предпочитаю стать на сторону молодой японской социалистической партии. Как она ни малочисленна, но она является выразительницей мысли японского народа (в те короткие моменты, когда ему позволяют отрезвиться), когда высказывается против войны»[1253].

Этот документ опровергает точку зрения некоторых мифотворцев, утверждающих, что Кропоткин в годы Русско-японской войны придерживался «патриотической» позиции и выступал сторонником России. Как правило, в подтверждение такого рода утверждений приводят высказывание лидера партии кадетов Милюкова. Он полагал, что Кропоткин всегда был патриотом, и вспоминал о встрече с ним 10 февраля 1904 года: «Мы застали Кропоткина в страшном волнении и негодовании на японское предательство. ‹…› Как могло случиться, что противник русской политики и вообще всякой войны оказался безоговорочным русским патриотом? Кропоткин сразу покорил меня этой своей позицией, так безоговорочно занятой, как будто это был голос инстинкта, национального чувства, который заговорил в нем»[1254]. В другом варианте воспоминаний об этой беседе, которые Милюков приводит в очерке «Памяти П. А. Кропоткина», речь идет уже о том, что Петр Алексеевич «желал победы». Впрочем, Милюков был не очень уверен в том, насколько точно он помнил содержание беседы во всех ее тонкостях: «Он желал победы. Не помню, был ли он в ней уверен. Помню лишь, что известие его очень взволновало, что среднее настроение эмиграции было ему известно и что его реагирование на факт было не только органическим, но и вполне продуманным»[1255]. Приведенные нами цитаты из статьи Кропоткина наглядно опровергают патриотические трактовки его позиции.

Близкую оценку позиции Кропоткина дал Толстой, судивший о ней со слов своего секретаря Маковицкого. В 1904 году тот находился в Англии и встречался с Петром Алексеевичем. В октябре 1904-го он пересказал свою беседу с Кропоткиным Толстому, зафиксировав информацию об этом разговоре в своем дневнике. Душан Петрович утверждал, что Кропоткин прогнозировал войну, зная о планах Японии от редактора Nineteenth Century. Петр Алексеевич сделал выводы об агрессивных планах Японии на завоевание Китая и всего Дальнего Востока. Война неизбежна, таков его вывод: «Россия не может мириться с Японией, пока не победит. Теперь японцы требуют флот, Порт-Артур, Харбин, Владивосток, всю Приморскую область и контрибуцию в миллиард рублей». Россия неизбежно победит, полагал он, хотя и не был уверен в этом до конца: «Россия должна победить (но Кропоткин не уверен, что победит). Русские сражаются мужественно, никто не ожидал такого сопротивления, геройства. Япония выставила в бой уже все свои войска. Японские бумаги котируются на бирже – надежный барометр – ниже, чем русские». Как последовательный интернационалист, он не считает победу Японии прогрессивным явлением, не утверждая при этом, что и победа России – благо: «Я знаю, – говорил мне Кропоткин, – есть две воинствующие нации: Япония и Германия. Что́ Германия сделала с Францией? 30 лет ее топтала. Бисмарк хотел ее еще раз разгромить; жалел, что не взял Шампань и 15 миллиардов. Франция не только остановилась в развитии, но пошла назад. Только теперь поднимается – начинает проводить отделение церкви от государства». Маковицкий также приводит слова Кропоткина о том, что английские консерваторы развернули кампанию против России и налицо была опасность объявления войны со стороны Англии. Лев Толстой тут же сделал вывод, что Кропоткин поддержал одну из сторон в войне: «Удивительно, что Кропоткин, анархист, за государственную войну»[1256]. Но такой вывод вовсе не очевиден. Ни одна из приведенных цитат не указывает на подобную позицию Кропоткина.

Выдающаяся революционерка, одна из бывших лидеров «Народной воли» Вера Фигнер по-иному оценивает взгляды Кропоткина. Она свидетельствует, что Петр Алексеевич в одном из споров отверг пораженческую позицию. В ответ на слова Фанни Кравчинской о том, что «неудачи войны с Японией были полезны для России», он заявил: «Национальное унижение никогда ни для одного народа не было полезно». Но, отмечая «страстность», которую Кропоткин выражал в этом вопросе, она вовсе не утверждает, что он выступал за победу России над Японией[1257]. Ведь по сути фраза «ни для одного народа» означает совершенно иное и не подтверждает оценку, данную Милюковым. Отрицание пораженчества также еще не означает поддержку одной из воюющих сторон. Если, конечно, толкователь позиции Кропоткина не является сторонником принципа «кто не с нами – тот против нас». В данном случае есть разные варианты политического выбора. Среди них борьба за мир или же, как предлагали анархисты, прекращение войны в результате всеобщей стачки и революции. В том числе революции, одновременно вспыхнувшей как в России, так и в Японии.

Впрочем, своеобразный взгляд патриота Милюкова имеет свое объяснение. Начало Русско-японской войне положила атака японского флота на русские корабли, расположенные в китайских и корейских портах. Вряд ли анархисты, осуждавшие милитаризм, должны были одобрять действия одной из империалистических держав, направленные на разжигание войны. Негодование Кропоткина совершенно закономерно и не является выражением патриотической позиции. Какой мог быть резон у анархиста радоваться действиям японских милитаристов? Кроме того, Милюков не приводит высказываний Кропоткина, которые бы доказывали, что тот поддерживал в этой войне Россию. В любом случае попытки делать выводы, опираясь на воспоминания очевидцев при полном игнорировании текстов, написанных лично Кропоткиным и выражающих его позицию, выдают крайний непрофессионализм таких «исследователей».

Другие авторы, как советский дипломат Иван Майский, вообще никак не подтверждают свою точку зрения, утверждая: «Во время русско-японской войны он был ярым "русским патриотом", хотя в те дни не только социалисты всех направлений, но даже многие либералы были противниками этой войны и вели борьбу против царского правительства»[1258]. А может, здесь-то и есть ключик для разгадки проблемы?

В письме Гогелиа, отмечая недопустимость поддержки одной из воюющих сторон, Кропоткин подчеркивает, что и со стороны Японии война имеет захватнический характер: «При том умственном порабощении, в каком находятся наши российские социал-демократы по отношению к немецкой социал-демократии – а [ «]Революционная Россия[»] тоже социал-демократы… при таком умственном порабощении естественно, что они договариваются до таких нелепостей, как возвеличение японцев. Притом их возмутительное, колоссальное невежество по всем вопросам европейской политики помогает им в составлении самых нелепых понятий о смысле этой войны. Смысл же простой. Япония хочет весь Китай. Англия воспользовалась этим, чтобы натравить ее на Россию. ‹…› Я понимаю, что вновь обращенные революционеры так говорят. Но когда я вижу, что старые революционеры – туда же, я думаю, что это просто позор для русских революционеров, после 40 лет такой борьбы, теперь класть свои надежды в японские торпеды… – это после того как все делали сами, чтобы помешать русским бомбам, говоря, что одного уничтожения самодержавия им мало!»[1259]

Для либералов и социалистов, желавших поражения Российской империи в войне и видевших в этом залог успеха будущей революции, позиция Кропоткина была парадоксальна и непонятна. Возмущается агрессивными действиями Японии и Англии, не только России. Опасается роста влияния японского империализма. Считает, что поражение России приведет к реваншистским настроениям, военной диктатуре. Не за поражение, тогда значит – за победу… Все это очень напоминает бесчисленные дискуссии диванных аналитиков в «Фейсбуке» об актуальных политических событиях с неизбежной маркировкой: «свой – чужой», «хороший – враг»… «Ты не за Майдан – значит, ты за Путина». «Ты не за Путина – значит, ты за Навального». «Ты не за ДНР – значит, ты за "бандеровцев"». «Ты не идешь на выборы – значит, ты за действующую власть». «Ты не за либералов – значит, ты за Сталина». «Ты не за Сталина – значит, ты либерал». Это типичный взгляд на мир в духе «кто не с нами – тот против нас», или «из двух зол выбираю меньшее». Или, как еще называют это явление, – дихотомическое сознание. Кропоткин, очевидно, в эту схему не вписывается, и не вписывается эдак до августа 1914-го… Для него были важны нюансы, обстоятельства, картина мира во всех ее реалиях, «равнодействующая» всех факторов, не сведенная искусственно к двум лагерям. И наконец, он рассуждает исходя из долговременной перспективы, с точки зрения мировой революции. Он не может смотреть на все с позиции «как нам лучше свалить кровавый режим». Вопрос «что будет потом?» для него очевиден. Он не выбирает из двух зол меньшее, он ищет достойную альтернативу и этим интересен. За год до смерти он напишет анархисту Александру Шапиро: «Мы остались анархистами именно потому, что считаем нужным проводить в жизнь свои воззрения, что остаемся самими собой, не обезличиваемся»[1260]. Вот это и была «своя линия»…

* * *

Очень плодотворным для сотрудничества с «хлебовольцами» в предреволюционное время стал 1904 год. В это время на страницах «Хлеба и Воли» появляются четыре его статьи[1261]. Что же писал в это время Кропоткин, к чему призывал? В марте 1904 года в передовице «Хлеба и Воли» он уже рассматривает перспективы грядущей революции в России. Доказывает, что представители правящих кругов России, высшие чиновники, помещики, крупные предприниматели желают введения Конституции. Их пугает лишь перспектива «потрясений». Местами он откровенно иронизирует над логикой российской элиты: «Ну да, конечно, говорят они, приспело время для конституции. Охота нам зависеть от фантазии всякого царя!.. Даже перед Европой зазорно; да и смутам пора конец положить; как бы народ – того!.. Вообще, мы не прочь от конституции (деньжищ-то, Иван Иваныч, что можно нажить, коли с умом!). Только как бы, боже упаси, революции не приключилось? ‹…› Так вот надо будет как-нибудь конституцию, хоть плохонькую, соорудить, лишь бы без революции. Мужичье – чтоб ни-ни! И думать бы не смели на наши земли заглядываться! А фабричные, ежели где зашумят, так чтоб сейчас усмирение, – по форме, без малейшего попущения. А нам наше добро терять из-за конституции не приходится»[1262].

Точно так же Кропоткин высмеивал логику эсеров и социал-демократов, стремившихся ограничиться демократизацией политического строя, передачей части или всех помещичьих земель крестьянам и некоторыми улучшениями труда рабочим: «…как объяснить то, что в социалистической печати так усердно занимаются, например, вопросом, какие земли – отрезки какие-нибудь или еще какие-нибудь прирезки – можно будет отдать крестьянам, а какие отбирать у помещиков не следует? Почему это непременно восьми-, а не шестичасовой рабочий день, и такое то "охранительное" рабочее законодательство, предрешающее заранее, что эксплуатация русского рабочего капиталистом должна, однако, продолжаться? Разве это революционная программа?»[1263] Откуда и почему революционеры придумывают ограничения для своих целей в революции? Кропоткин дает простой ответ: это хорошо известный предвыборный прием, который русские социалисты заимствовали у своих европейских коллег. Его цель проста – доказать правящим кругам и их потенциальным сторонникам, что социалисты не угрожают им. Следовательно, можно допустить социалистические партии к парламентскому пирогу. «Такие программы пишутся в виду парламентских выборов, а вовсе не в виду революции. ‹…› „Слава богу, дурь из головы выкинули эти социалисты“, говорит буржуа, читая их программу-минимум. „Начали сами знаете с чего: капиталистов, изволите видеть, вовсе не нужно! Теперь, слава богу, образумились, просят восьмичасового рабочего дня. Ну, на этом можно поторговаться – и сторговаться“»[1264].

Если уж совершать революцию, то и задачи надо ставить самые радикальные. Зачем же ограничивать себя в планах и действиях? Сама жизнь покажет, что возможно, а что нет: «Сколько смогут – столько и возьмут крестьяне – и прекрасно сделают, прибавим мы. ‹…› Действительно, если дело дойдет до революции, то как же это можно писать заранее "отсюдова и досюдова", точно школьный учитель в азбуке?»[1265] Главное – не ограничивать трудовой народ в его творческой работе, не ставить ему преград. Так, Кропоткин прогнозировал, что рабочие «весьма возможно» захватят предприятия у хозяев. В этом случае они превратят их в кооперативы, принадлежащие трудовому коллективу, или в общественные службы, управляемые муниципалитетами: «…попробуют вести работу либо на артельных началах, под контролем общества, либо так, как уже ведутся в некоторых городах конки, домостроительство и даже обработка земли и разработка каменноугольных копей под управлением городских выборных»[1266].

Но что же должен делать революционер? Его задача, считает Кропоткин, «как можно яснее, полнее и рельефнее выставить свой идеал – не "программу-минимум", а именно идеал». А затем русские революционеры и анархисты в том числе должны делать все от них зависящее, «чтобы из этого идеала осуществить как можно больше»[1267].

Но главное не это! Кропоткин вовсе не такой наивный оптимист, как любят его видеть многие авторы. Изучая историю Великой Французской революции, он видел, что рано или поздно революция пойдет на спад. Придет к власти, например, правительство дельцов и карьеристов, желающее погреть руки на ее результатах, попилив общественные богатства. Или же придет диктатор наподобие Оливера Кромвеля или Наполеона Бонапарта. Он свернет все революционные достижения и железной рукой установит власть новых богачей, служащих им чиновников и защищающих новые «закон и порядок» военных, полицейских и спецслужбистов. Народ устанет от бесконечных «Вперед!» и «Даешь!». Поэтому, предупреждает Кропоткин, не обнадеживайте себя, товарищи революционеры. Помните народную пословицу: «Цыплят по осени считают!» Важно, чтобы из перемен в жизни общества, которые вы сумеете провести, борясь при этом за анархический коммунизм, «уцелело как можно больше, когда наступит послереволюционная реакция»[1268]. Просто, понятно, доходчиво…

Но дело не только в том, чтобы сохранить землю за крестьянами, а восьмичасовой рабочий день – за рабочими и служащими. Сами идеи революционеров должны пережить революцию и найти своих наследников в будущем. Так же как в рассказе Хорхе Луиса Борхеса «Встреча», где два ножа, оставшиеся от давно умерших соперников-гаучо, спустя много лет нашли своих новых бойцов и стали смертельным оружием в их руках: «Где были бы мы, в самом деле, если бы великая французская революция не выставила своих великих идеалов свободы, равенства и братства, братства народов всеобщего народного образования, полной политической свободы, "аграрного закона" и "равенства имуществ", как тогда выражались, разумея под этим право каждого на землю, право на труд и право на безбедную жизнь для того, кто готов работать?»[1269]

В июле 1904 года Кропоткин пишет еще одну передовицу, в которой уже обозначает открыто, какой именно идеал следует взять на вооружение революционерам. «Нужен ли анархизм в России?» – так называется эта статья. Да, бороться следует за анархический коммунизм. России нужна «все захватывающая крестьянская и рабочая революция»[1270]. Она может установить «представительное правление» и политические свободы, но в любом случае необходимо, чтобы она изменила «экономические, хозяйственные основы быта русского народа»[1271]. Для этого рабочие коллективы предприятий и крестьянские общины должны действовать, захватывая в свои руки землю, промышленные заводы и фабрики, транспорт, природные ресурсы. Только реорганизовав производство на коммунистических началах, они приобретут подлинную свободу[1272]. Эту позицию Кропоткин уточнил и в письме к «Марусе» Гольдсмит в декабре 1904 года, как раз накануне революции. Пусть самодержавие свергнут, пусть установится «слабейшее правительство» – сколько угодно, а мы тем временем «будем вести свою линию, стараясь воспользоваться теперешним возбуждением интереса к общ[ественному] делу, чтобы провести в жизнь все, что сможем, для облегчения участи крестьянина и рабочего и для ослабления центральной власти»[1273].

Даже частичные уступки, добытые у властей предержащих и богачей, ценны, но лишь при одном условии: «Прочно живет только то, что завоевано самим народом»[1274]. Причем важно, чтобы все это было завоевано в повседневной борьбе: забастовках, восстаниях и т. д. Поэтому, утверждал Кропоткин, приводя примеры из истории Великой Французской революции, анархистам следует поддерживать любое движение, разрушающее институты частной и государственной собственности, органы государственной власти, свергающее ограничения личной свободы человека. И только такое движение достойно называться «анархическим».

Главная задача анархистов – вызывать к жизни такие движения, пробуждать бунтовской дух, инициативу людей в повседневной борьбе за свои интересы, отвергая помощь посредников – чиновников и профессиональных политиков, о чем он заявил открыто: «Веками старались убить в народе всякую силу революционного почина. Веками старались уверить его, что его спаситель – король, царь, имперский судья, королевский чиновник, поп. И теперь есть люди, старающиеся уверить народ, что за него готовы радеть всякие благодетели, лишь бы им позволили писать законы… Так вот пора, прямо и открыто, говорить народу: "Не верьте вы спасителям! Верьте себе самим – и бунтуйтесь сами, ни от кого приказа и разрешения; бунтуйтесь против всех, кто вас грабит и правит вами"»[1275].

«Никто не даст нам избавления: ни бог, ни царь и не герой», – говорилось в тексте «Интернационала», написанном парижским коммунаром Эженом Потье, который по своим взглядам был близок к анархистам.

* * *

Кропоткин предчувствовал надвигавшийся взрыв. «Дела в России принимают серьезный оборот…» – пишет он Марии Гольдсмит 1 декабря 1904 года[1276]. В том же месяце Петр Алексеевич принимает участие в съезде российских анархистов-коммунистов в Лондоне. Вероятно, он сам был одним из его инициаторов. В первой половине 1904 года он писал в редакцию «Хлеба и Воли»: «…созидание анархистской партии в России – дело серьезное, и от начала зависит многое». И предлагал «свидеться и обсудить главные пункты» программы анархистского движения[1277].

Съехались пятнадцать делегатов. Анархистов из России представлял Александр Таратута; группу «Хлеб и Воля» – Гогелиа, Николай Игнатьевич Рогдаев (Музиль) (1880–1934), его жена Ольга Яновна Рогдаева (Малицкая) (1881–1937) и другие; а российских анархистов из Лондона – старый народник Людвиг Федорович Нагель и Александр Моисеевич Шапиро. Съезд посетили Малатеста и Неттлау[1278]. Это был первый съезд российских анархистов, и подготовили его очень основательно. Заранее, в октябре (по другим данным – летом) в Одессе прошла конференция анархистов Юга России. Здесь собрались представители анархистских организаций Екатеринослава, Елисаветграда, Николаева, Одессы и Херсона. Обсудив вопросы тактики и стратегии движения, они избрали Таратуту своим представителем на лондонский съезд. Решения конференции поддержали анархистские группы из Белостока и Гродно[1279].

Как вспоминал впоследствии Александр Таратута, Кропоткин поразил его своей жесткостью и непримиримостью: «Мой доклад о положении рабочего движения в России и о деятельности анархических организаций несколько раз прерывался им самыми резкими замечаниями»[1280].

В чем же заключались эти замечания? Таратута рассказал о том, как анархисты, защищая анархо-коммунистическую программу преобразований, вынуждены одновременно вести борьбу против самодержавия и «демократических стремлений всех политических партий». В ответ на это Кропоткин заметил, «что мы гонимся за двумя зайцами, что главного врага надо бить вместе, а не распыляться по сторонам»[1281]. Мария Гольдсмит передает его слова так: «Пусть либералы ведут свою работу, мы не можем быть против нее; наше дело – не бороться с ними, а вносить в существующее революционное брожение свою идею, расширять поставленные требования, вести движение дальше той цели, которую ставят другие партии»[1282].

Важно понять позицию Кропоткина. В 1922 году бывший анархист Иван Сергеевич Книжник-Ветров вспоминал, что в 1904 году Петр Бернгардович Струве (1870–1944), еще недавно автор первого манифеста РСДРП, а тогда уже один из лидеров леволиберальной оппозиции, издатель популярного в России эмигрантского журнала «Освобождение», дал ему почитать «Записки революционера». На книге красовался автограф Кропоткина: «В редакцию журнала "Освобождение" с пожеланием успеха». Книжник-Ветров, впоследствии общавшийся с Кропоткиным, так понял его: «Кропоткин, зная силы врага, ценил всякого борца против него. ‹…› Невозможно себе представить, чтобы Ленин мог послать свою книгу Струве с благожелательной надписью, а вот Кропоткин послал. Для Ленина Струве был классовый враг, для Кропоткина – революционный борец, как ни различались цели и средства того и другого»[1283].

О довольно благожелательном отношении Кропоткина к российским либералам вспоминал и Владимир Поссе. Петр Алексеевич очень подробно расспрашивал его о деятельности либеральной оппозиции в России. Это удивило Поссе, леворадикального марксиста, склонного придавать гораздо большее значение в политической жизни рабочему движению и социалистам. Как только зашла речь о либералах, в Кропоткине вновь проснулся политтехнолог. Он начал выдавать советы, которые могли бы помочь либеральной оппозиции расширить свое влияние. Он считал полезным для ее лидеров использовать в своих интересах масонство, а также установить связи «с высшим обществом, особенно с придворными сферами»[1284].

Об отношении к эсерам мы уже говорили. Из всех политических партий России наиболее враждебны для Кропоткина были марксисты, социал-демократы. В марксизме для него, как мы помним, были неприемлемы уже философские и теоретические основы этого учения. Ссылки на Маркса и Энгельса как ведущих авторитетов во всех вопросах науки и жизни общества Кропоткин считал проявлениями догматизма. Книжник-Ветров вспоминал, что о марксизме Кропоткин всегда говорил «с большой неприязнью», «Капитал» называл плагиатом, а отношение к нему марксистов сравнивал с толкованием богословами религиозных текстов[1285]. «Вера в евангелие по Марксу»[1286] – один из далеко не самых обидных эпитетов, которыми Кропоткин награждал марксизм. Самих же основоположников марксизма Кропоткин, как и его друг Черкезов, считал плагиаторами, приписывавшими себе «изобретение» уже хорошо известных ранее экономических и исторических законов и «списавшими», с некоторыми исправлениями, труды французского социалиста Эжена Бюре (1811–1842), фурьериста Виктора Консидерана (1808–1893), американского историка-этнографа Льюиса Генри Моргана (1818–1881) и других авторов.

Приверженность социал-демократов идеям централизации государственной власти и огосударствлению различных областей жизни общества отдавала жестокой диктатурой и бюрократизмом, чего Петр Алексеевич и без того уже нахлебался в России. И наконец, обвинение крестьянства в «мелкобуржуазности» было для него признаком враждебности революции как таковой. Ведь Россия – крестьянская страна, а следовательно, крестьянское восстание здесь – основная сила революции. Провозглашение «диктатуры пролетариата» для России и похожих на нее стран означало бы власть меньшинства над большинством, превращенным в людей второго сорта. В итоге так и произошло…

По свидетельству того же Поссе, в социал-демократах Кропоткин видел прежде всего якобинцев, наследников идеи революционного государственного террора. «Если я вернусь в Россию, когда у власти будет Николай II, – говорил он шутя, – то меня, вероятно, сошлют на Сахалин, но не в ссылку, а для геологических исследований. Если же у власти будет Плеханов, то, пожалуй, повесят»[1287]. Критику марксистами тактики террора и восстаний он считал проявлением лицемерия: «Они превосходно… предвидят, что ничего-то мы не добьемся без периода кровопролития. Всё знают. И именно поэтому они спешат охаять революцию. – «Пусть другие это делают, а мы в эту минуту… будем хаять насильников – слегка, и реакция к нам обратится, чтобы спасти себя и своe имущество от насильников»»[1288], – писал он Черкезову в 1902 году.

С марксистской публикой у Кропоткина бывало много неприятных историй. Например, во время его поездки в США лидер Социалистической рабочей партии Америки Дэниэл де Леон (1852–1914) опубликовал в своей партийной газете The Weekly People статью об одном из митингов, на которых выступал Кропоткин. Петр Алексеевич из нее узнал, что обладает «умственным аппаратом, представляющим собой призовую коллекцию интеллектуального хлама». А его идеи – «все та же длинная, бессвязная анархистская болтовня, касавшаяся всего на свете, кроме рабочего класса и класса капиталистов»[1289]. Один из присутствующих на банкете, в котором участвовал Кропоткин, упомянул эту статью. Как вспоминал Яновский, Петра Алексеевича буквально затрясло. Он встал и прервал выступавшего[1290].

Обычно различные историки приводят как достоверный факт информацию о посещении Кропоткиным V съезда РСДРП, состоявшегося в Лондоне в мае – начале июня 1907 года. При этом ссылаются на воспоминания Климента Ефремовича Ворошилова (1881–1969) – активиста РСДРП, большевика, впоследствии одного из военных и государственных деятелей СССР. Ворошилов утверждал, что Кропоткин был специально приглашен на съезд. Якобы он «живо интересовался ходом прений, пытливо присматривался к его делегатам и вот однажды, подойдя к нам, изъявил желание встретиться с нами, рабочими, у него на квартире за чашкой чая»[1291]. Затем мы узнаем, что на съезде он бывал чуть ли не «каждый день»[1292]. Обсудив приглашение на чай – ни много ни мало, – на «одном из наших фракционных совещаний». Как все серьезно-то! Может, и протоколы совещания с обсуждением этого вопроса остались?! Восемь рабочих, большевиков, получили благословение самого Ленина… на поход на чай к Кропоткину[1293]. Сюжет, поистине достойный пера Салтыкова-Щедрина, ну или… Жванецкого…

Осталось только обратиться к источникам, исходящим от самого Кропоткина. Не оставил ли он каких-то сведений о посещении съезда или о распитии чаев с большевиками? О распитии чая, кроме воспоминаний Ворошилова, в источниках сведений нет… А вот о съезде Кропоткин 27 мая писал Марии Гольдсмит следующее: «Конгресс с[оциал]-д[емократов] здесь продолжается. Я, конечно, не был: анархистов не пускают. Впрочем, Соня была на 1 засед[ании] с Фаннею Степняк и попала как раз на такую византийщину, что просто в ужас пришла. Роза Люксембург говорила, что кр[естьянство] представляет револ[юционный] элемент и нужно ему помогать. Плеханов – с пафосом – принялся ее отлучать от церкви, обвиняя в измене марксизму, в анархизме! Говорят, ленинцы – еще более ортодоксы, чем меньшевики!! ‹…› Соня в себя не может прийти от таких византийских раскольничьих споров, кот[орые] она слышала. "Ведь они мертвые!" – говорит…»[1294] Ничего нет ни про посещение съезда, ни про приглашение к чаю. Поразительны и термины, которыми Петр Алексеевич нередко награждал русских социал-демократов в своих письмах: «плюгавенький марксида», «недоумки», «Плехановское гостинодворство»[1295] и т. п. «Нет невежественнее людей, чем марксисты. Они ничего, кроме популяризаций Маркса, не читают (и самого Маркса не читали всерьез громадное большинство из них)»[1296]. По отношению к эсерам и даже к российским либералам он таких выражений себе не позволял. Даже полемизировать с марксистами Кропоткин считал ниже своего личного достоинства, о чем писал в 1907 году анархисту Герману Карловичу Аскарову (Якобсону): «Вообще замечу, долговременный опыт убедил меня, что с соц[иал]-дем[ократами] полемики мы вести не можем по очень простой причине: мы не настолько нечестны, насколько это нужно, чтобы иметь верх в личной полемике „в адвокатуре“. ‹…› В личной полемике первое, что требуется, это нескрупулезность, наглость. Именно, как вы сами говорите, „искусство в комедийных действах“»[1297]. Какое уж тут приглашение на чай, с лестницы бы не спустил…

Далее само описание Кропоткина Ворошиловым вызывает вопросы: «Худощавый, с бородкой клинышком, какой-то очень легкий и игривый». Но на всех фотографиях этого периода Кропоткин выглядит скорее круглым, полноватым. Да и никакой бородки клинышком, столь популярной у русских интеллигентов, нет. Борода у Кропоткина – широкая, лопатой. Уж не с Ленина ли писал своего «Кропоткина» Ворошилов? А может, с Троцкого или со Свердлова?

Описание того, что говорил «Кропоткин», вызывает не меньше вопросов. «Почему же вы не принимаете сейчас активного участия в революционной деятельности?» – спрашивает его большевик. Хозяин дома ему отвечает: «Годы мои уже не те. И потому вы, наверное, знаете, что я стою за свободу личности: хочешь что-либо делать – делай, не хочешь – стой в стороне, никто и никого не должен понуждать»[1298]. Но в это время он как раз занимается активно революционной деятельностью: выступает на митингах, пишет статьи в газеты, редактирует собственную газету, участвует в съездах анархистов. Обо всем этом читатель уже знает из нашей книги и убедится на следующих страницах данной главы. Если все это не активная революционная деятельность, тогда и Ленин с Плехановым – не революционеры. Но «Кропоткин» почему-то отделывается общими фразами и ни «бе», ни «ме» не может сказать в свою защиту. И это – человек, которому аплодировали огромные аудитории тех же рабочих. Помилуйте, как деградировал то, а?!

Дальше «рабочие» большевики начинают засыпать его откровенно лживыми и оскорбительными заявлениями. Например: «Анархисты выступают против организованных действий рабочих, совершают грабежи и убийства, во время забастовок действуют как штрейкбрехеры»[1299]. Последнее заявление было явно клеветническим. Любой читатель, знакомый с исследованиями по истории анархистского движения в России, может легко убедиться, что анархисты организовывали забастовки в Белостоке, Екатеринославе, Одессе, в других городах и с теми, кто продолжал работать во время забастовки, – штрейкбрехерами – вели жестокую борьбу. И Кропоткин, знавший от товарищей по движению, как обстоят дела в России, печатавший об этом корреспонденции в своей газете, сам выступавший за создание рабочих профсоюзов, опять как в рот воды набрал. «Каждый человек вправе поступать по своему разумению: как хочу, так себя и веду», – вот и весь ответ…

А «рабочие» все не унимаются. «Ну, а если он грабитель и вор, убил банковского служащего, отнял у него деньги, оставил вдовой его жену и сиротами его детей, тогда как?» Кто бы говорил! Члены партии, которая открыто проводила экспроприации денег в государственных учреждениях, подвергая риску, если не убивая, тех же служащих, читают мораль Кропоткину, который никогда этим не занимался. Осталось только вывести на сцену видных партийных экспроприаторов – Сталина и Камо, которые совершали то, за что Ворошилов лицемерно анархистов поругивал. Зная характер Кропоткина, можно представить, как он мог бы рубануть сплеча в ответ на такую наглость. Но это всего лишь ворошиловский «Кропоткин», и он говорит: «Ну что ж, лес рубят – щепки летят»[1300]. Что ж, для большевика – вполне привычная фраза. Неудивительно, что Ворошилов заканчивает свои «воспоминания» о встрече с картонным «Кропоткиным» такими словами…

Вероятнее всего, речь идет об исторической фальсификации, о выдумке от начала и до конца, которую Климент Ефремович решил подсунуть доверчивому читателю, возвышая себя. Вот, мол, мы какие герои, большевики, с самим Кропоткиным спорили – и переспорили. Сюжет, напоминающий полемику из телесериала «Троцкий», в которой воображаемый сценаристом Троцкий банальными вопросами сбивает с толку такого же придуманного Фрейда.

Но вернемся к другому съезду, анархистскому, в котором настоящий Кропоткин действительно участвовал. Рассказ Таратуты о вооруженном сопротивлении анархистов во время обысков и арестов вызвал неожиданное скептическое восклицание: «И напрасно!» Петр Алексеевич пояснил, что гибель отважных анархистов «в первую голову ослабляет организации и ставит товарищей в чрезвычайно тяжелое положение»[1301].

Во время рассказа Таратуты о тактике террора, который «в России принял разливной и местами уродливый характер», негодование Кропоткина «было столь велико, что словами трудно дать о нем верное представление». Он начал приводить «кошмарные факты», связанные с применением методов террора во Франции, Испании и в Италии в 1890-е годы. Он-то все это хорошо помнил! Ошеломив наглядными примерами делегатов, Кропоткин стал требовать «самого вдумчивого, осторожного и внимательного отношения к террористическим методам борьбы». «Он горячо призывал учесть опыт терроризма, строго взвешивать каждый шаг и считаться с возможными последствиями террора как для самих товарищей, так и для всего движения»[1302], – вспоминал Александр Таратута.

Кропоткин также выступил с жесткой критикой использования экспроприаций денежных средств для пополнения казны анархистских организаций. Каким странным покажется это тем, кто верит в выдумки Ворошилова! Кропоткин предупреждал, прогнозировал, приводил примеры из жизни анархистов в других странах. «П[етр] А[лексеевич] с необычайной силой теоретической и исторической аргументации продемонстрировал перед нами все зло и разложение»[1303], к которым вело увлечение экспроприациями. Он говорил про деморализующее влияние легких денег, «напрасную трату жизней молодежи». И наконец, «экспроприация нарушает трудовой принцип»: «Только труд должен быть источником как личной жизни, так и жизни партии, говорил он. Наша пропаганда должна поддерживаться сочувствующими, рабочими, читателями наших газет; деньги буржуа нам не нужны – ни пожертвованные, ни украденные»[1304].

Гольдсмит утверждала, что под влиянием слов Кропоткина один из делегатов, приехавших из России, заплакал и обещал никогда не признаваться, что он анархист, если будет арестован при экспроприации[1305]. Но именно по этому вопросу делегаты «к соглашению не пришли», ибо «товарищи из России стояли на своем». Участники же съезда заранее договорились не решать вопросов большинством голосов, считая принятыми лишь те резолюции, на которых сошлись все делегаты[1306]. Отказываться от такого популярного и простого способа пополнения касс своих организаций не собиралась ни одна из революционных политических партий в России. А сам Кропоткин вопроса больше не поднимал, поскольку считал неправильным публично «нападать на преследуемых», которым и так грозили тюрьма, каторга, виселица или расстрел[1307]. «Полемизировать же пр[о]т[и]в тех, кто думал бомбами и экспроприацией разрушить сущ[ест]в[ующи]й строй, было бы и бесполезно, и бестактно, и несправедливо»[1308], – писал он Марии Гольдсмит. В октябре 1906 года он выражал надежду, «что понемногу экспроприаторы войдут в общее течение» и проблема уляжется сама собой. «Полемика с ними только усилила бы их…»[1309]

Впрочем, социалистические партии России в то время пополняли свои кассы за счет пожертвований от крупных предпринимателей. Манташев, Морозов, Парамонов, Мешков, Шмит помогали социал-демократам. Чаеторговец Высоцкий и ряд московских купеческих семей давали деньги эсерам. Как-то Эмма Гольдман обсуждала с Кропоткиным историю о крупных наследствах, которые завещают Социал-демократической партии Германии ее сторонники. Она заметила, что анархистам рассчитывать на такие подарки миллионеров не приходится. «Хорошо, что этого не случилось, – заметил Кропоткин, – мы, по крайней мере, уверены, что никто не исповедует наших идей по денежным соображениям»[1310].

После критических выступлений Кропоткин посоветовал собравшимся на съезд анархистам заняться воспитанием участников движения («принять энергичные меры по углублению анархического сознания в движении») и «создавать кадры вдумчивых борцов за анархизм среди рабочих масс»[1311].

Обсудив политическую ситуацию в России, делегаты решили «ввиду надвигающейся Русской Революции» не ограничиваться борьбой за свержение самодержавия, но расширять ее, «направляя одновременно против Капитала и Государства во всех их проявлениях». Все так, как учил Кропоткин. Было решено во время революции призывать трудящихся сразу же «к осуществлению безгосударственного социализма». При этом анархистские группы должны были готовить проведение «всеобщей стачки обездоленных, как в городах, так и в деревнях». Этой всероссийской акции предстояло стать началом анархистской революции. Но разрозненные группы не были готовы к решению этой задачи. Поэтому съезд постановил «создать в России отдельную, самостоятельную анархическую партию» – федерацию автономных организаций анархистов[1312].

Делегаты провозгласили отказ от любых союзов с политическими партиями, а также признали невозможным для анархиста вступление в их состав: «Заключать союзы с какими бы то ни было другими партиями, хотя бы и социалистическими, не отказываясь от своих принципов, мы не можем. Еще менее может анархист вступать в ряды этих партий или идти под их знаменем, не изменяя своим принципам»[1313]. Все эти решения были разработаны и приняты при участии Кропоткина…

Съезд закончился… И Петр Алексеевич как радушный и гостеприимный хозяин позвал своих учеников на ужин домой, в Бромли. «За ужином беседа, где рассказы о его путешествиях, о новейших открытиях, об истории промышленности и о земледелии в Америке – все говорило о неизмеримых силах человека, о могучей борьбе рабочих и крестьян за свое освобождение, о неминуемой победе анархизма»[1314], – вспоминал Таратута.

В начале января 1905 года в Санкт-Петербурге началась всеобщая забастовка рабочих. Кропоткин пишет Марии Гольдсмит: «По-видимому, всерьез взялись этот раз против самодержавия»[1315]. И это было правдой…

* * *

23 января 1905 года все британские газеты на самом видном месте поместили сообщения о сенсационных событиях в России. Накануне, в воскресенье 9 января (по принятому в Российской империи юлианскому календарю), в Санкт-Петербурге войска расстреляли мирную демонстрацию рабочих, которая отправилась к царю с петицией. Документ содержал экономические и политические требования, выдвинутые после нескольких дней массовой забастовки на столичных предприятиях. Расправа с демонстрантами вызвала всеобщий взрыв возмущения. Петербург охватили новые стачки; вспыхнули баррикадные бои. Массовые протесты распространились по всей стране. Так началась Первая Российская революция.

«Революция? Уличные сражения в Санкт-Петербурге. Винтовка и сабля за работой. 2000 человек убиты; 5000 ранены. Сооружены баррикады. Войска размещены на улицах. Народ вооружается. Последняя попытка встретиться с царем», – под такими заголовками вышла популярная газета Manchester Guardian[1316]. А лондонская Daily News – наряду с The Times одно из изданий, где Кропоткин регулярно публиковал письма и статьи о правительственном терроре и репрессиях в России, – клеймила позором российское самодержавие: «Сотни подданных царя, беззащитных, безоружных, были застрелены царскими солдатами. Это преступление, которое вызовет ужас и гнев по всему цивилизованному миру. Это преступление, которое метит русского деспота как врага не только своих собственных подданных, но и всей человеческой расы»[1317].

Разумеется, британские газеты жаждали узнать, как оценивает происходящее на другом конце Европы самый знаменитый политический эмигрант из России. «Что скажет мистер Кропоткин?!»

Журналисты осаждали его дом в Бромли, добиваясь интервью с Петром Алексеевичем. Еще 23 декабря Кропоткин свалился с бронхиальной пневмонией. Врачи прописали ему постельный режим, продолжавшийся до 4 февраля[1318]. Даже статьи в газету «Хлеб и Воля» он пока не писал. Но и под одеялом, с градусником под мышкой, Петр Алексеевич следил за сообщениями в английской прессе. Его племянник, Николай Александрович Кропоткин, гостивший в Бромли, вспоминал, что дядя не мог подняться и выйти на пресс-конференцию, стихийно образовавшуюся на улице. И тогда он передал журналистам, осаждавшим дом, записку с текстом, очень кратко выражавшую его позицию: «Долой Романовых!»[1319] Позже, в апреле 1905 года, Кропоткин напишет: «Несомненно, что государственная власть не может дольше оставаться в руках царя и его полицейско-жандармских чиновников. Несомненно, что она скоро перейдет в руки Законодательного Собрания, – сколько бы Романовы ни проливали крови русского народа. Мало того, чем больше крови народной прольет Николай II, тем вернее подготовит он переход от империи к республике»[1320]. Старый революционер не ошибся: все это произойдет, правда, не в 1905-м, а двенадцать лет спустя…

«Кровавое воскресенье» глубоко потрясло Кропоткина. Он восхищался поведением «этих храбрых людей, которые шли навстречу бойне с убеждением, что из их крови зародится новая жизнь». «Они были грандиозны, эти 80 000 человек, приносящих божью клятву и встретивших бойню и смерть за великое дело всей нации», – писал он сразу после событий адвокату Роберту Спенсу Уотсону (1837–1911), казначею «Общества друзей русской свободы»[1321]. Он жадно читал племяннику вслух английские газеты, цитировал отрывки из напечатанных прессой воззваний Георгия Аполлоновича Гапона (1870–1906) – лидера легальной организации «Собрание русских фабрично-заводских рабочих», организатора сбора подписей под петицией с требованиями рабочих и той массовой демонстрации 9 января, расстрелянной войсками[1322].

* * *

В следующие месяцы бурного 1905 года Кропоткин жадно, с неослабевающим вниманием наблюдал из далекого Лондона за бурными событиями, которые до основания сотрясали одряхлевшую империю. А там повсюду полыхали массовые стачки, сопровождавшиеся митингами, манифестациями, столкновениями с войсками и полицией, а часто и баррикадными боями. Во многих городах появились Советы рабочих депутатов, состоявшие из представителей бастующих: они должны были организовывать борьбу работников, действуя как органы самоуправления. Во главе этого движения стояли не только активисты социалистических партий, но и рядовые рабочие, избранные трудовыми коллективами предприятий. Во многих городах, как в Иваново-Вознесенске, Советы на время брали в свои руки управление повседневной жизнью. Появились и первые профсоюзы. Во всех слоях населения стали популярными лозунги свержения самодержавия и его замены демократическим строем. Одни выступали за конституционную монархию, другие – за демократическую республику. Но одновременно бастующие добивались социально-экономических изменений: введения восьмичасового рабочего дня, улучшения условий труда, отмены сложной системы штрафов, вежливого обращения со стороны хозяев предприятий и администрации.

Кропоткин буквально набросился на племянника Николая с расспросами. И прежде всего его интересовала большая часть населения России – крестьяне. «Он расспрашивал о крестьянах, их обиходе, разговорах, о студентах, о помещичьем быте, – причем он обнаруживал необычайную, несколько восторженную любовь к крестьянину, но терпимо относился и к среде помещиков, хорошо зная ее и потому не рисуя в одних черных красках»[1323]. И тут же Петр Алексеевич начал говорить о том, что собирается делать: «вернуться в Россию и издавать крестьянскую газету»[1324].

Уже в начале марта он напишет с восторгом Яновскому, что народное движение в России «довольно удачно прорвало узел узости политических партий». Вскоре оно перекинется из городов на села, начнутся крестьянские восстания. В результате, «приняв народный характер», Первая Российская революция «будет способна сделать гораздо больше, чем простое ослабление деспотического государства». «Она положит начало новой эры как экономического, так и политического освобождения народа»[1325], – предрекал он. Но для этого нужна поддержка рабочих и крестьян в других странах. Революция должна стать всемирной: «Наилучший путь помочь революции в России – начать Социальную Революцию во всех цивилизованных странах»[1326].

В октябре 1905 года страну сотрясла всеобщая стачка, чуть было не вынудившая Николая II бежать за границу. В декабре по России прокатилась волна городских восстаний, организованных Советами рабочих депутатов, активистами социалистических партий и профсоюзов. Во многих регионах поднялись крестьяне: они захватывали усадьбы помещиков, делили их имущество, включая скот и орудия труда, самовольно распахивали дворянские земли. Крестьянские республики со своими выборными Советами возникли в самых разных частях Европейской России – от Грузии до Московской губернии. Образовался Всероссийский крестьянский союз, объединивший участников восстаний и лидеров крестьянских республик. Крестьяне требовали «черного передела», что означало: конфисковать землю у помещиков и передать ее сельским общинам. Неспокойной была обстановка и в армии. 14 (27) – 25 июня (8 июля) 1905 года развернулось восстание на броненосце «Князь Потемкин-Таврический». В 1906-м поднялись с оружием в руках артиллеристы Свеаборга, матросы в Севастополе, Кронштадте и Ревеле. В Прибалтике между латышскими крестьянами и немецкими баронами шла настоящая гражданская война, пожалуй, самая жестокая во всей России. На ее подавление немецкие помещики вызвали отряды вооруженных наемников с Северного Кавказа.

Настроения рабочих, крестьян, интеллигентов становились все радикальнее. Запрос на революционные идеи был сильнее, чем когда-либо раньше. Впервые в истории России молодое анархистское движение становилось массовым. В 1905 году в России действовали сто двадцать пять анархистских организаций в ста десяти населенных пунктах, в 1906-м – двести двадцать одна организация в ста пятидесяти пяти населенных пунктах. Пик роста движения пришелся на 1907 год. В это время двести пятьдесят пять анархистских групп действовали в ста восьмидесяти населенных пунктах, расположенных на территории пятидесяти восьми губерний и областей (три четверти от их общего числа)[1327]. Обычно в их состав входило от нескольких до нескольких десятков человек, но были и гораздо более крупные организации. Тысяча четыреста – две тысячи человек составляла численность всех анархистских организаций Баку в 1906–1908 годах[1328]. В 1905 году Белостокская группа анархистов-коммунистов насчитывала более семидесяти человек. Общая численность анархистских организаций Екатеринослава (четыре федерации и двадцать кружков) к началу 1907 года – семьдесят – девяносто человек при двухстах двадцати – двухстах тридцати сочувствующих. Появляются и более крупные объединения – общегородские федерации численностью от нескольких десятков до нескольких сотен участников. Так, в Белостоке к середине 1906 года уже действовала Федерация анархистов-коммунистов, объединявшая четыре цеха, организованных по профессиональному признаку[1329].

Были попытки создать общероссийские федерации анархистов. Так, в Южно-русскую группу анархистов-синдикалистов, имевшую отделения в Аккермане, Ананьеве, Голте, Евпатории, Екатеринославе, Елисаветграде, Керчи, Киеве, Кривом Роге, Мариуполе, Николаеве, Новороссийске, Одессе, Севастополе, Симферополе, Тирасполе, Харькове и Херсоне, в 1907 году входило около четырехсот человек, из них только в Одессе – двести пятьдесят[1330]. 27 апреля того же года на конференции уральских групп анархистов-коммунистов в Екатеринбурге «хлебовольцы» провозгласили образование Федерации анархических групп Урала[1331]. В июне – июле в районе Рославля и Ковно состоялась Конференция анархистов-коммунистов Литвы и Польши с участием пятидесяти делегатов. Они провозгласили создание Федерации анархо-коммунистических групп Польши и Литвы. Однако это решение не было проведено в жизнь, поскольку почти все участники конференции были выданы провокатором и арестованы[1332].

География распространения анархизма в России была очень широка. Его влияние выходит за пределы западных, северо-западных и южных регионов. Значительное распространение организации анархистов получили в Центральной России, на Дону, в Поволжье, на Урале, в Сибири и на Дальнем Востоке. Наиболее крупными центрами анархистского движения в это время были Баку, Белосток, Варшава, Екатеринбург, Екатеринослав, Иркутск, Кишинев, Москва, Одесса, Рига, Санкт-Петербург и Тифлис. Местами наибольшего влияния анархистов были Баку, Белосток, Екатеринослав и Одесса.

Анархисты проводят собрания и митинги, ведут кружки среди рабочих, крестьян и учащихся. Наблюдается бум издательской деятельности. По данным историка В. Д. Ермакова, в 1904–1907 годах на территории Российской империи и в эмигрантских центрах за рубежом выходили двадцать пять периодических изданий анархистов[1333]. И не только на русском – на идиш, польском, грузинском и латышском языках. Большая часть периодических изданий печаталась за рубежом и нелегально переправлялась в Россию. В то же время на территории империи действовали подпольные типографии. Наиболее известная из них – «Гидра», находившаяся под Ялтой в 1906 году. С конца 1905 года в России появились ограниченные возможности для появления легальной анархистской печати. Действовали легальные издательства «Логос» (1906–1907) и «Индивидуалист» (1906–1907).

Наиболее заметным, хотя и далеко не самым главным направлением деятельности анархистов в годы революции стали террористические акты и экспроприации. Мотивация, как и объекты большинства из них, оставалась прежней. Акты фабрично-заводского террора в 1905–1907 годах неоднократно проводились во время забастовок группами анархистов в Белостоке, Екатеринославе, Одессе, Брянске, Варшаве и в ряде других городов. Наиболее масштабными и заметными актами такого рода были действия в поддержку бастующих моряков «Русского общества пароходства и торговли», организованные Южно-русской группой анархистов-синдикалистов в Одессе в декабре 1906-го – январе 1907 года: взрывы на пароходах «Император Николай II», «Аю-Даг» и «Григорий Мерк». Их целью был вывод кораблей из строя, чтобы сорвать деятельность штрейкбрехеров[1334]. Во время стачки были организованы вооруженные нападения на штрейкбрехеров и охрану пароходов, состоявших из членов монархических боевых организаций. Анархо-синдикалисты убили капитанов Золотарева и Сенкевича. В Белостоке, Екатеринославе и Одессе подобная тактика борьбы создала анархистам репутацию успешных организаторов стачек. Однако были и иные результаты. Так, убийство директора Александровского Южно-Российского завода в Екатеринославе привело к ответному увольнению двадцати тысяч рабочих.

Все течения российского анархизма в начале XX века признавали возможность совершения экспроприаций в поиске средств для революционной борьбы. Экспроприации, направленные на личное обогащение, отвергались идеологами анархизма. Многие анархистские группы в 1905–1907 годах выпускали заявления, открещиваясь от подобных актов[1335]. Самой крупной экспроприацией анархистов стало совершенное в октябре 1907-го совместно с грузинскими социалистами-федералистами ограбление казначейства в городе Душети Тифлисской губернии, когда было захвачено более двухсот пятидесяти тысяч рублей. Широкую известность получили проведенные боевиками Южно-русской группы анархистов-синдикалистов захваты денег в Одесском отделении Петербургского коммерческого банка (ноябрь 1906 года, взято более шестидесяти тысяч рублей) и парохода «София» (похищено до пятидесяти тысяч рублей). В 1905 году в Белостоке, Варшаве и других городах, где анархистские группы руководили забастовками, по-прежнему проводился захват продуктов питания и денег для поддержки бастующих и безработных.

Но частое применение экспроприаций вело к разложению анархистских групп. В 1906–1907 годах широкую популярность получили частные «эксы», средства от которых тратились на личные нужды экспроприаторов[1336]. В этот период получают распространение бандитские шайки, прикрывавшиеся идеологией анархизма, но на практике проводившие раздел захваченных денег в своей среде. Для вымогательства они часто использовали «мандаты» – письма с требованием денег и угрозами.

Радикальные действия способствовали росту популярности анархистов среди городских рабочих и крестьян, придавая им ореол мстителей за «униженных и оскорбленных». Вместе с тем увлечение террором и особенно экспроприациями создавало в общественном мнении негативный образ участников анархистского движения как людей, склонных к авантюризму и даже к уголовным преступлениям.

В 1905–1906 годах анархисты принимали активное участие в отрядах самообороны, организованных революционерами в ряде городов, противодействовали организованным монархистами еврейским погромам, вступая в бои с черносотенцами. В ряде городов (Москве, Екатеринославе, Ростове-на-Дону, Тифлисе, Екатеринбурге) участники анархистских групп приняли участие в вооруженных выступлениях, развернувшихся в конце 1905-го – начале 1906 года.

«Хлебовольцы» и анархо-синдикалисты участвовали в деятельности профсоюзов. Так, члены московских групп анархистов-коммунистов вели пропагандистскую деятельность в составе «Союза по обработке металла», входили в профсоюзы архитектурно-строительных рабочих, водопроводчиков, печатников[1337]. Одесские анархо-синдикалисты и «хлебовольцы» в 1906–1907 годах вошли в состав руководства профсоюза торговых моряков, а затем фактически возглавили «Союз черноморских моряков»[1338]. Во многих случаях «анархические организации нередко строились по производственному принципу, тем самым приобретая черты профсоюзных»[1339]. Так, например, было с наиболее массовыми и влиятельными анархистскими организациями: Белостокской группой анархистов-коммунистов (1905–1906) и Екатеринославской федерацией анархистов (1907)[1340].

В 1905 году «хлебовольцы» вошли в Советы рабочих депутатов Санкт-Петербурга и Белостока. Целью Советов они считали не руководство рабочим движением, а лишь поддержку инициативы рабочих и координацию их действий.

Да, это была революция – настоящая, долгожданная! Политэмигранта Кропоткина теперь намного меньше занимают европейские дела. Главное – это помочь революции и анархистскому движению в России! Прежде всего необходимо было максимально усилить анархистскую агитацию. Он планировал превратить журнал «Хлеб и Воля» в «газету анархич[еского] русского движения», которая должна действовать «по запросу из России»[1341], быстро реагируя на любое важное событие. Но Кропоткина это издание не устраивало. Оно выходило с недостаточно частой периодичностью, не успевая освещать самые актуальные политические события. Это обстоятельство очень расстраивало Петра Алексеевича. Он сетует в июне 1905 года: «Как медленно! Как это нехорошо, что они запаздывают. Мне казалось, что лучше выпускать 8 стр [аниц] каждые две недели, чем более тяжеловесные нумера когда вздумается. Но нелегко с ними сговориться. Ох, нелегко. А писать хотелось бы каждую неделю. Столько есть что сказать»[1342].

* * *

И сказал, что мог… В апреле – ноябре в «Хлебе и Воле» вышли семь его статей[1343]. О чем же писал Петр Алексеевич? Он убежден, что бурный порыв народной стихии, спонтанное и бунтарское творчество трудового народа служат подтверждением идей анархизма. От их мощи и размаха народных движений зависит исход революции в России. Происходящее напоминает Кропоткину Великую Французскую революцию 1789–1794 годов, но он надеялся, что Российская сможет продвинуться гораздо дальше.

Ведущими силами этой революции, утверждал Кропоткин, являются «городские рабочие, заключившие братский союз с интеллигентной молодежью», и крестьянство[1344]. Она выйдет за рамки политических реформ, совершив «глубокий экономический переворот»: «Я всегда думал, что русская революция не ограничится реформой политических учреждений; она, подобно революции [18]48 года, пытается разрешить социальный вопрос»[1345]. Революция должна парализовать «государственную машину в самом ее центре»[1346]! Только так и можно гарантировать победу восстания. Что же, в 1905 году этого не вышло, зато в феврале и октябре 1917-го – получилось! Если этого не сделать, государство рано или поздно оправится от первых потрясений и подавит восстание, а правящая элита отделается некоторыми уступками. Например, введет ограниченные конституционные порядки, ничего не меняющие и лишь допускающие к пирогу власти новые группы политиков. Нечто похожее и произошло в 1905–1907 годах.

Что же делать анархистам, а заодно – рабочим и крестьянам? На этот вопрос политолог и теоретик анархизма Кропоткин также отвечает. «Революция, таким образом, всегда слагается из двух элементов… с одной стороны, широко разлившееся народное восстание, в деревнях и городах, производящее переворот в хозяйственном их положении. А с другой стороны, одновременно с этим борьба правящих классов между собою из-за власти в государстве», – пишет он. А пока борьба внутри правящей элиты «поражает силу государства в самом его центре… не дает создаться сильному правительству», революционерам следует начать свою, народную революцию… Иными словами, «произвести по городам и деревням полную ломку всего старого хлама государственных учреждений», разрушать «экономический гнет», совершать «переворот во всех отношениях между людьми»[1347].

Какова же гарантия укоренения новых порядков? Проведение анархистских преобразований самими рабочими и крестьянами при поддержке анархистов. Парламент (Учредительное собрание или Государственная дума), избрания которых требовали либералы, социал-демократы и эсеры, не могут оправдать возлагаемых на них надежд. «Мы знаем также, что народу ни один парламент не даст и дать не может того, что народ сам не возьмет силою»[1348], – писал Петр Алексеевич.

Но, ругая парламент и стремящихся к власти социалистов-государственников, он признавал, что демократизация политического строя могла бы стать компромиссом, который позволил бы остановить нараставшую гражданскую войну. Еще осенью 1905 года Кропоткин прогнозировал, что остановить кровопролитную борьбу в стране может «открытое признание за народом его права выработать себе конституцию и полная, честная амнистия»[1349], а также предоставление права на самоопределение или хотя бы автономии Польше.

Но что же делать анархистам? Немедленно выдвинуть свои лозунги, агитировать за них и проводить в жизнь во время первого же восстания: «…придать революции характер социальный – уравнительный», «выставить, – не как отдаленное благожелание, а на сегодня же требование вольной народной общины и безгосударственного, анархического коммунизма»[1350]. Анархисты должны участвовать в забастовках, крестьянских восстаниях, сами организовывать их. Но при этом они должны призывать рабочих и крестьян к захвату предприятий, земли и к организации производства, распределения результатов труда на анархистских и коммунистических началах: «В парламентах нам делать нечего. „Новым барином“ мы быть не хотим. – Наша работа не с ними. Она – в народе, с народом. Она будет в каждой деревне, в каждом городе, большом и малом, чтобы там, на месте и на деле, уничтожать экономическое и политическое рабство. Брать на себя почин этого уничтожения там, где общее сознание еще не дошло до него, будить бунтовской дух в народе; пробуждать в каждом сознание своей силы, дух личной независимости и сознание равенства всех. Помогать народу вооружаться, отнимать землю у хищников, завладевших ею, и отдавать ее назад народу; брать фабрики, заводы, рудники, угольные копи – и помогать рабочим устраивать их разработку на вольных артельных началах. И, где только возможно будет, провозглашать Народную Общину – Коммуну – для пользования домами, общественными зданиями и всем наличным богатством города или области на общинных началах»[1351]. Прежде всего он призывал к созданию никем не ограниченного местного самоуправления – автономных городских и сельских общин, управляемых общими собраниями жителей: «Отстоять местную общинную независимость – мирскую жизнь села – и создать такую же мирскую жизнь в городе»[1352].

Но ведь эти цели слишком радикальные! Слишком сильный разрыв с реальностью, и не факт, что удастся их достичь. На этот вопрос Кропоткин тоже отвечает: «Мы знаем, что всего того, что выражают эти слова, не удастся осуществить в одну революцию. Но мы знаем также, что если эти основные начала, выросшие из народного понимания справедливости, будут положены в основу деятельности революционеров, то многое из них уже сможет осуществиться. Мы знаем также, что все то, что будет осуществлено, будет нести характер совершенно отличный от того, что дала бы нам буржуазная государственность. Оно послужит залогом истинного прогрессивного развития в коммунистическом направлении»[1353]. Одним словом – чем больше требуешь, чем к большему стремишься в политической борьбе – тем большего добиваешься в итоге! Еще один «закон Кропоткина»…

* * *

Революция вдохнула в Кропоткина новые силы. Несмотря на проблемы со здоровьем, он активно включился в революционную работу. В Лондон стали приезжать новые эмигранты из России, оседавшие преимущественно в районе Ист-Энд. В здешней колонии россиян образовалось самое крупное анархистское сообщество в Британии.

Все для России!.. Кропоткин готовит перевод на русский язык своих старых «Речей бунтовщика». Он находится в постоянной переписке с российскими анархистскими группами в Женеве и Париже и с редакцией анархистской газеты на языке идиш Freie Arbeiter Stimme, которая издавалась в Нью-Йорке. Эмигрантские группы из Северной Америки присылают Петру Алексеевичу деньги на издание «Хлеба и Воли» и помощь революционерам в России. Он обсуждает разворачивающиеся события с другими революционными эмигрантами и британскими активистами. В письмах Кропоткин упоминает о встречах с Брешко-Брешковской, польскими социалистами и новыми беженцами из России.

В планах Кропоткина – заняться организацией анархистов в России. В письме Яновскому от 3 марта 1905 года он намечает задачи для анархистов: «Заготовление оружия, конечно, на первом плане. Но, во 1), лучше всего оно может быть сделано НА МЕСТЕ; а во 2), что бы ни предпринималось в этом направлении, оно ни к чему не ведет (были уже провалы, и серьезные), пока не создадутся там, на месте, в России, серьезные группы людей, заслуживающих полного доверия и способных приобрести доверие местных людей»[1354]. В этой ситуации он не надеется на помощь других партий и советует анархистам «вести СВОЕ дело», приводя пример, что эсеры отказываются провозить анархистскую литературу в Россию. По его мнению, самые лучшие люди в этой партии были «затерты» политиканами[1355].

«Если деньги нужны, будем выть, но добудем! Я буду выть в каждом письме в Америку. Войте и вы все, родные мои»[1356]. И «выл», а на «вытье» американские анархисты отзывались. И к нему приходят деньги от эмигрантов, живших в США и Великобритании. 3 марта 1905 года он получает сто фунтов стерлингов от Яновского[1357], в начале апреля – пятьсот долларов от другого лидера еврейских анархистов США – Гилеля Золотарева (1865–1921), в начале мая – восемьдесят долларов от чикагских анархистов, в октябре – еще сто восемьдесят долларов от американских анархистов, в начале ноября тридцать четыре фунта стерлингов прислали анархисты из южноафриканского Йоханнесбурга[1358], в мае 1906 года Союз немецких печатников Чикаго передал через Домелу Ньивенхёйса Кропоткину сорок фунтов пять шиллингов семь пенсов[1359]. Эти деньги идут в фонд «Хлеба и Воли», затем «Листков „Хлеб и Воля“», а также анархистам, уезжающим в Российскую империю. На эти деньги он организует нелегальный отъезд анархистов Рогдаева, его жены Ольги и других[1360]. В 1907 году Кропоткин признавался Яновскому: «Если за эти два года движение создалось и разрослось, то не забывайте, что первые шаги были сделаны на деньги, присланные вами, – та тысяча долларов, пришедшая, когда я лежал с воспалением легких, а вы вспомнили, что надо своим анархистам помочь»[1361].

События в России настраивали его на оптимистический лад. В июне 1905 года Петр Алексеевич писал Яновскому: «…вести от товарищей в России хорошие. Все просят м[ежду] пр[очим] литературы, как можно больше наших анархических изданий»[1362].

В самый разгар событий, когда внимание Кропоткина было приковано к России, пришла весть о смерти его старого друга – географа и анархиста Элизе Реклю. Ветеран Первого Интернационала болел уже давно. Петр Алексеевич навещал его в Брюсселе в июне 1904 года. Теперь, 4 июля 1905 года, старика Реклю не стало. Смерть многолетнего товарища по революционным и научным делам принесла глубокую печаль. Кропоткин высказал свое глубокое восхищение Реклю в некрологах, которые написал для Geographical Journal и Freedom.

* * *

В августе 1905 года Кропоткиным удалось выехать на лето во Францию, откуда Петр Алексеевич был выслан так давно. Казалось, путь в те края закрыт для него навсегда! Но на сей раз французские власти не чинили препятствий. Знаменитый профессор-лингвист Мишель Бреаль (1832–1915) хлопотал за Кропоткина перед сенатором Жоржем Клемансо[1363]. Петр Алексеевич надеялся немного отдохнуть и поправить здоровье, подлечить ревматизм. Но опять встречи, беседы, работа… Они с Софьей Григорьевной поселились в городке Этабль-сюр-Мер, в Бретани, примерно в трехстах девяноста километрах от Парижа.

Здесь, на берегу красивого залива, знаменитого своими видами и пляжами, они оказались в кругу русских и зарубежных друзей. Среди них были семьи старого революционера-народника Давида Александровича Аитова (1854–1933), когда-то отданного под суд по «процессу 193» участников «хождения в народ» (в будущем, после февраля 1917-го – русского консула в Париже), и профессора Бреаля. Здесь же отдыхали: старый революционер-народник Константин Васильевич Аркадакский (1849–1930), редактор и публицист Зинаида Давыдовна Шкловская (?–1945), жена бывшего народника Исаака Владимировича Шкловского (1864–1935), переводчика книг Кропоткина, Джеймс Гильом.

Компания подобралась подходящая! В собеседниках недостатка не было. Обо всем этом он рассказывал в письме Марии Гольдсмит, назвав стихийно образовавшуюся вокруг него тусовку федерацией коммун: «А у меня работы по горло. Сюда же приехал Bréal, которого жена перевела Mutual Aid[1364], и теперь два ряда корректур, немецкие Литературы[1365] и французские Mme Bréal, так что я регулярно сижу за ними с 7 час[ов] утра и работаю до 12. ‹…› Семья Аитовых и их друзей (8 душ) прелестная. Они в доме рядом. Bréal в Étables. У нас, кроме Шкловской и ее сына, Гильом, одна барышня, англичанка, и барышня Kervilly[1366]. Молодежь беснуется, пляшет по вечерам, Гильом поет революц[ионные] песни – кто во что горазд, – Надя, дочь Аитова, поет взаправду, а самовар гуляет из дома в дом… А море – 100 метров от нашего дома. Гильом… обедает и пр. с нами. Хозяйка у нас – бретонская девушка. Ну, словом, 2 коммуны и федерация коммун. Прекрасно»[1367].

Конечно же, главной темой разговоров и бесед служила революция в России. Все надеялись на ее скорую победу. С Гильомом же Кропоткин собирался увидеться давно, но все никак не получалось. Теперь они смогли встретиться и обсудить свои старые и новые споры и отношение к французскому синдикализму[1368].

В Бретани Кропоткин и Гильом встречались с известным швейцарским социалистом Фрицем Брупбахером (1874–1945), близким к анархистам по своим взглядам. Его интерес к России подогревался женитьбой на русской социалистке Лидии Петровне Кочетковой (1872–1921). Теперь Лидия надолго уехала на родину работать врачом. В письмах она подробно рассказывала мужу о революционных событиях. Брупбахер читал книгу Петра Алексеевича о взаимопомощи и восхищался ею. Теперь, несмотря на разногласия с анархистами, он был воодушевлен встречей с Кропоткиным и Гильомом. По его собственным словам, Фриц испытал «впервые в жизни чувство, что он встретил настоящих революционных товарищей»[1369]. Беседы с ними способствовали его сближению с революционно-синдикалистским движением. «Кропоткин говорил с большим энтузиазмом о французском революционном синдикализме, в котором он видел возрождение левого крыла старого Интернационала…»[1370]

Они обсуждали с Кропоткиным самый широкий круг вопросов: от теории муниципального социализма, который, по мнению Петра Алексеевича, шел на пользу только капиталистам и помещикам, до, разумеется, революции в России, ставшей главной темой их бесед. «В его манере разговаривать, – вспоминал позднее Брупбахер о беседах с Кропоткиным, – проявлялся теплый интерес и могучее естественное очарование, внезапно прерывавшееся гневом на марксистских и русских социалистов-революционеров. Этот гнев легко подталкивал его к несправедливым замечаниям. Но это не внушало отвращения, скорее, мне это, наоборот, нравилось, как жажда справедливости и беспокойства. Это была жажда справедливости живого человека, который ненавидит и любит с одинаковым теплом. ‹…› Кропоткин резко высказывался о Марксе и еще резче об Энгельсе. По его мнению, Энгельс оказывал на Маркса самое дурное влияние»[1371]. Их встреча закончилась весельем: Гильом играл на пианино, а Кропоткин «танцевал с девочками, всячески дурачился и шутил»[1372].

Но скоро настал конец тусовкам и веселью. Из Парижа в Бретань приехала Мария Гольдсмит, теперь взявшая на себя роль секретаря Кропоткина. Они договорились о его поездке в Париж и программе встреч с различными анархистскими группами и активистами. 15 сентября Петр Алексеевич с дочерью Сашей, женой Аитова и Бреалями отправились в столицу Франции, где он не был уже восемнадцать лет. Софья Григорьевна возвращалась в Англию.

Кропоткин поселился у художника Огюста Бреаля (1868–1941), сына профессора[1373]. Пребывание в Париже было заполнено встречами со старыми и новыми друзьями. Он навещает Жана Грава в редакции Les Temps Nouveaux. Они обсуждают вопросы анархистской пропаганды и антимилитаризма – очень популярной темы для французских анархистов. Кропоткин выступает против пацифистского призыва к «стачке призывников» – массовому бойкоту военной службы. Именно этот метод борьбы пропагандировали французские анархисты и синдикалисты. Почему? Он опасается, что это сыграет на руку Германской империи, которая готовится к новой войне против Франции. Нет, Петр Алексеевич отнюдь не сторонник защиты существующего республиканского режима. Его альтернатива такова: «Делаем революцию и марш к границам» – защищать новую, уже революционную Францию. «Если во Францию вторгнется какая-либо военная держава, долг революционеров – не сидеть сложа руки и предоставить интервенту карт-бланш. Он в том, чтобы начать социальную революцию и защищать территорию революции с тем, чтобы продолжить ее»[1374], – писал он. Ни пораженчество, ни оборончество, ни патриотизм! Как странно для сторонников выбора «меньшего из двух зол» и «дихотомического» подхода! Но так в то время считал Кропоткин. Недобросовестный журналист Пьер Милль (1864–1941) исказил высказывания Петра Алексеевича, попытавшись представить его сторонником обороны существующего, капиталистического государства. Этому поверили даже некоторые анархисты, и позднее Кропоткину пришлось с негодованием опровергать домыслы.

В Париже прошли неформальные встречи с русскими анархистами-эмигрантами. Одну из них описывает в своих мемуарах Книжник-Ветров. По просьбе одного из анархистов Кропоткин попытался ответить на вопрос: «Что надо делать в России?» Говоря о терроре, Петр Алексеевич раскритиковал сторонников «безмотивного террора», получившего значительное распространение среди анархистов. «Безмотивники» полагали, что имеют право в пропагандистских целях убивать любого представителя «эксплуататоров»: чиновника, капиталиста, помещика[1375]. Точно так же он выступил против экспроприаций. И что вместо этого? А вместо этого – организация рабочих в профсоюзах, «захватывающих в один прекрасный день путем всеобщей стачки все фабрики и заводы». А потом? А потом профсоюзы заключат свободный договор, объединятся в коммуну в каждом регионе и будут создавать Коммунизм и Анархию…[1376]

Началась дискуссия… Некий очень молодой и «задорный» анархист, известный по кличке Македонец, начал «прямо грубо» кричать, что все это годится для «кабинетных революционеров», «могущих ждать десятки лет». Кропоткин «очень мягко» возражал. Нашлись и сторонники. Некий московский студент в конце дискуссии восторженно сказал Петру Алексеевичу, что «уходит от него убежденным синдикалистом» и отныне будет пропагандировать эти идеи в России[1377].

Кропоткин обсуждал с ними и вопрос об участии в профсоюзном движении и Советах рабочих депутатов. Он допускал вступление анархистов в Советы. Но лишь если те остаются органами рабочей самоорганизации и борьбы, а не превращаются в орудие партий или органы власти[1378]. Предлагая анархистам учитывать влияние рабочего самоуправления, он поддержал участие петербургских «хлебовольцев» в Совете: «Из случайно попавшего мне номера „Руси“ я узнал, что анар[хисты]-ком[мунисты] в П[е]т[ер]б[урге] вступили в Союз Раб[очих] Делегатов… Я думаю, они совершенно правы. ‹…› Я бы лично не вступил; но другим бы, я думаю, советовал вступить»[1379].

В Париже Петру Алексеевичу снова стало хуже. Он страдает от ревматизма, сильно болят глаза. Несколько дней Кропоткин был вынужден провести в постели. Он еще успевает повидаться с приехавшим в столицу Франции Гильомом[1380]. 4 октября 1905 года Кропоткин покидает Париж и возвращается в Англию, там уже его ждут письма из России. А вскоре до Британии доходят известия о грандиозной Октябрьской всеобщей стачке и царском манифесте 17 октября с обещаниями реформ, всеобщей амнистии, политических свобод и созыва Государственной думы. Начало стачке положили рабочие типографии Сытина в Москве, 19 сентября (2 октября) остановившие работу. К ним присоединились еще пятьдесят типографий, затем железнодорожники. К 15 (28) октября в Москве бастовали уже сто тысяч рабочих. К концу октября стачка охватила уже всю Россию. Бастовали два миллиона человек! Из них один миллион фабрично-заводских и семьсот пятьдесят тысяч железнодорожных рабочих. Прекратили работу почта, телеграф, городской транспорт, банки, учебные заведения. Во многих городах бастовавшими руководили Советы рабочих депутатов, а в некоторых они фактически взяли власть в свои руки, сформировав вооруженные отряды из рабочих.

Кропоткин по-прежнему ужасно себя чувствует. Общая усталость, боль в горле, кашель, проблемы с сердцем[1381]. Но новости «из дома» заставляют его воспрянуть духом. «В России началась революция. Раз выступила Москва – вся Россия поднялась с нею, – пишет он Марии Гольдсмит. – Все это доказывает только, что с нашими заграничными газетами мы теперь всегда будем запаздывать. Какое теперь кому дело до Думы и до наших рассуждений о работе в профессиональных союзах! ‹…› Много неприятностей придется пережить в эти годы, но зато, родные мои, и много радостей. Ведь это революция, именно такая, какая была в 1790–[17]93 гг., только 100 лет спустя…»[1382]

Петр Алексеевич не питает иллюзий. В послании к участникам большого митинга солидарности с революцией в России, который был созван 3 ноября 1905 года в Уайтчепеле, он предупреждает: да, народ одержал первую победу. Но пока все уступки власти – это обещания, вырванные с помощью всеобщей стачки. Обещания, данные с ножом у горла! Император и бюрократия попытаются отыграть назад. Поэтому трудовой народ должен вооружаться и двигать революцию дальше![1383]

И нужно воспользоваться сложившейся ситуацией для того, чтобы укрепить анархистское движение, а затем бороться за новое безвластное общество. «Теперешний революционный период продлится не год и не два. Но он пройдет, – пишет он членам женевской редакции "Хлеба и Воли". – И в этот период должна сложиться такая анарх[ическая] партия, кот[орая] будет не только боевою партиею нападения… а партиею, представляющей собою анархический склад мысли в его существенных теориях, в его понимании преобладающей роли народа, в его понимании значения различных партий в революционной и вообще прогрессивной жизни народа и т. д. – партиею, кот[орая] должна пережить саму русскую революцию, какова бы ни была роль, сыгранная ею в революции»[1384]. Иными словами, как бы ни завершилась революция, каковы бы ни были ее итоги, анархисты должны стать влиятельной политической силой, завоевавшей доверие среди народа…

* * *

Петр Алексеевич знакомится с бывшим священником Георгием Аполлоновичем Гапоном (1870–1906), лидером расстрелянной рабочей демонстрации 9 января. В эмиграции Гапон разочаровался в политических партиях – эсерах и социал-демократах – и судорожно искал новые пути развития общественного движения. Как писал Кропоткин Марии Гольдсмит, тот «убедился, что ему нельзя работать вновь» с эсерами, и «основывает свой рабочий союз по всей России»[1385]. Его организацию, действовавшую независимо от политических партий, Кропоткин, конечно, не считал анархистской. Но в пример ставил, несколько идеализируя: «…рабочие должны вооружаться сами и так же независимо вести это дело, как независимо вели свое дело в Петербурге, в организации Георгия Гапона»[1386].

В конце апреля – начале мая 1905 года к Кропоткину приезжает для переговоров представитель Гапона – Николай Петрович Петров (1888–?) – рабочий, один из лидеров 7-го Невского отдела гапоновской организации. «Здесь был молодой руководитель П[е]т[ер]б[ургских] рабочих, – пишет он в письме 2 мая 1905 года. – Это человек. Наш в душе… Как ничтожна перед ними социалистическая интеллигенция»[1387]. Итак, у Кропоткина появились надежды повлиять на взгляды Гапона и его последователей. Поскольку они также выступали против подчинения рабочих политическим партиям, у них появились точки соприкосновения.

Позднее Поссе вспоминал, что Кропоткин говорил, что «считает Гапона большой революционной силой и поддерживает его своим авторитетом». Кроме того, он советовал Поссе вступить в союз с бывшим священником[1388].

Для того чтобы помочь Гапону в выборе своей позиции, Петр Алексеевич написал для его организации проект программы – «Русский рабочий союз». Этот текст был издан в «Хлебе и Воле», а затем – отдельной брошюрой. Речь шла о создании массовой беспартийной рабочей организации[1389], объединенной на принципах революционного синдикализма. Рабочий союз не будет чисто анархистским, но он должен «поставить себя независимо от существующих политических партий», чтобы охватить как можно большее число трудящихся. Эта организация должна участвовать в борьбе за то, чтобы улучшать положение трудящихся. Например, за восьмичасовой рабочий день[1390]. Профсоюз должен был объединять как рабочих, так и крестьян. Его целью стала бы подготовка вооруженного восстания, а в итоге – проведение анархо-коммунистических преобразований.

Анархист познакомил беглого священника с представителями британских тред-юнионов, которые собрали средства в помощь российскому рабочему движению. Но затем в их отношениях намечается разлад. В переписке с Николаем Петровым Кропоткин отказался организовывать Комитет в поддержку гапоновского Русского рабочего союза – поскольку эта организация строилась на иных принципах, чем предлагал им Петр Алексеевич. «Это – парламентская политическая партия», – заявил он и выразил лишь желание передать информацию о ней и программные документы английским профсоюзам, сопроводив эти тексты собственным разъяснительным письмом[1391]. В ноябре Гапон отправился на родину, где его, в конечном счете, ожидали обвинения в сотрудничестве с охранкой и гибель.

А Кропоткин сомневался в этой истории. Он внимательно читал и анализировал заявления эсеров и статью эсеровского активиста Петра Моисеевича Рутенберга (1878–1942), убившего Гапона. «Все врут ведь»[1392], – писал он Марусе Гольдсмит. А затем детально, со множеством вопросов написал письмо Владимиру Бурцеву, где интересовался открытым текстом – не скрывалась ли за этой историей какая-то масштабная полицейская провокация в рядах самих эсеров?[1393]

* * *

Важнейшей задачей Петр Алексеевич считал привлечение внимания западной – в первую очередь британской – общественности к политическим репрессиям в России. В 1906 году он подготовил документ о российском правительственном терроре. Отказ от его публикации редактора журнала Nineteenth Century Джеймса Ноулза, многолетнего друга Кропоткина и самого известного издателя его произведений в Великобритании, привел к разрыву между ними[1394].

В том же году в Санкт-Петербурге выходит сборник статей «Против смертной казни». Его издателями были Михаил Николаевич Гернет (1874–1953), Онисим Борисович Гольдовский (1865–1922) и Иван Николаевич Сахаров (1860–1918) – леволиберальные адвокаты, близкие к Конституционно-демократической партии – Партии народной свободы, «кадетам». Название книги вполне отражало ее содержание – речь шла об обосновании отмены смертной казни. Среди опубликованных материалов сборника были художественные произведения и статьи писателей (в том числе Владимира Галактионовича Короленко, Льва Толстого), философов (Николая Александровича Бердяева, Сергея Николаевича Булгакова, Владимира Сергеевича Соловьева) и юристов (Гернета, Владимира Дмитриевича Набокова, Владимира Даниловича Спасовича, Николая Степановича Таганцева и др.). Онисим Гольдовский, один из составителей, переписывался с Кропоткиным, настаивая на его участии в этом издании[1395]. Договорились… В сборник вошла и статья Кропоткина «Наказание смертной казнью»[1396].

Что такое смертная казнь в современном мире? «Пережиток понятий, сложившихся в давно прошедшие времена», – отвечает Кропоткин. Она появилась из традиций кровно-родовой мести, равномерного воздаяния за причиненное зло, а затем – из практики устрашения, «выработанной в деспотических монархиях и теократиях Востока». С ее помощью правители всех времен и народов осуществляли государственный террор, подавляя волю к сопротивлению всех, кто был не согласен с порядками государства и действиями его властителей. В настоящее же время это часть системы наказаний, созданной «с целью охранения привилегий, захваченных имущими и правящими классами». Но, «как и пытки», казнь «является совершенно лишней жестокостью, которая в свою очередь служит только распространению и усилению жестокости в обществе». Публичные же казни воспитывают в людях садистские наклонности, плодя будущих Джеков Потрошителей: «Известно также, что в Англии и во Франции наиболее зверские убийцы выходили именно из той толпы, которая в ночь перед казнью собирается вокруг тюрьмы или на площади и проводит всю ночь в пьянстве и разврате. В Женевской Республике смертная казнь была уничтожена после того, как один убийца сознался, что за несколько лет перед тем он совсем еще молодым человеком присутствовал при одной смертной казни. С тех пор мысль об убийстве не покидала его». Лишь трусость заставляет людей поддерживать практику узаконенного убийства. Но на каждое действие найдется и противодействие, не так ли? И в ответ на казни, особенно совершаемые над политическими противниками того или иного государства, той или иной власти, вырастают поколения мстителей, на все общество распространяется логика гражданской войны и кровной мести: «…факт существования смертной казни поддерживает в обществе мысль, что убийство есть хорошее средство возмездия и представляет собой действительное средство устрашения против злодеяний лиц, принадлежащих к правительству и к эксплуатирующим классам. И покуда смертная казнь будет существовать, будет существовать также и убийство со стороны угнетаемых». Одним словом, чем масштабнее репрессии, вооруженные расправы, тем более жестокими становятся люди вокруг. Массовые расстрелы бойцов Парижской коммуны в 1871 году, расправы войск и полиции над участниками массовых рабочих и студенческих демонстраций и крестьянских восстаний в 1890-е и 1900-е годы, а особенно в 1905 году, вызвали ответную реакцию: «За белым террором всегда, однако, следует красный террор, и последний является, таким образом, прямым порождением первого»[1397].

Убийства во имя «гуманитарных», «гуманистических» и иных целей, «гуманитарные интервенции». Массовое заточение и лишение людей прав, имущества, средств к жизни во имя «спасения жизни», гуманности, демократии, прав человека, общественной безопасности. Все это, считал Кропоткин, порождает ненависть к этим ценностям. Ибо разоблачает лицемерие их проповедников, сторонников и защитников. Так рождаются убийцы, так рождаются и фашисты. Об этом писал Кропоткин. Выход один, считал он, – отказ от смертной казни[1398].

* * *

А ожесточение нарастало и среди анархистов, особенно усердствовали оппоненты Кропоткина. Уже в 1905 году появляются анархисты-коммунисты-«безначальцы». Их лидером был Степан Михайлович Романов (Бидбей; 1876 – после 1934). Сын купца, армянин, уроженец Гори, очень темпераментный и вспыльчивый человек. «Она [революция] нужна, безобразная, ненасытная человеческой кровью, приходящая в восторг от своих собственных зверств… ее разгул, революционная вакханалия, неистовство и бешенство полновластно должны царить над умами для того, чтобы электризовать человеческие мозги и выжать из них все то, что говорит о прелести низкопоклонничества, вечного подлизывания перед авторитетами, перед власть имущими», – писал Романов[1399].

«Безначальцы» разочаровались в рабочих, считая их погрязшими в погоне за заработком, зато идеализировали «босяков» – безработных, бомжей и низы криминального мира. «Босяки же как раз элемент… подтачивающий устои рабской покорности, это – революционный элемент, культивирующий идею наименьшего труда и в силу исторических обстоятельств идею человеческого досуга»[1400], – утверждал Романов. Повстанческая борьба, захват частной собственности и акты террора, осуществляемые группами «босяков», должны были стать сигналом к восстанию для рабочих и крестьян. Необходимость участвовать в повседневной борьбе за социально-экономические требования, входить в состав профсоюзов и крестьянских организаций, «безначальцы» отрицали. Петр Алексеевич стал объектом нападок с их стороны. «Вышло два номера „Безначалия“, в одном из них Кропоткин третировался как „выживший из ума старик“, как „непотребный старец, поддающийся конституционным увлечениям“»[1401], – вспоминал позднее Романов о своем творчестве в газете «Листки „Безначалия“».

Осенью 1905-го, после выхода первого номера газеты «Черное знамя», появилось новое течение – анархистов-коммунистов-«чернознаменцев». Идеологами «чернознаменства» были Иуда Соломонович Гроссман (Рощин; 1883–1934), Лейзер Сахеров Лапидус (Владимир Стрига; 1883–1906), Герман Карлович Якобсон (Аскаров; 1882 – после 1935) и Герман Борисович Сандомирский (1882–1938). Иуда Гроссман подверг критике Кропоткина за пережитки «либерального федерализма» и «элементы утопического идеализма, обрывки мыслей XVIII века». Он звал к изживанию «абстрактно-гуманистических тенденций» и к созданию анархистской теории, в основе которой лежит представление о борьбе с властвующими над человеком силами (первоначально – с природой, а по мере установления классового общества – с эксплуататорскими классами) как движущей силе истории[1402]. Своей социальной базой «чернознаменцы» считали рабочих, крестьян и «босяков». Они признавали участие в борьбе рабочих и крестьян за экономические требования, но отрицали любые легальные формы борьбы, отвергали профсоюзы. Признавали они только такие методы борьбы, как индивидуальный и массовый террор, экспроприации, стачки, саботаж, бунты, вооруженные восстания. Участие анархистов в борьбе за политические свободы они отрицали, полагая, что это ведет к ослаблению классовой борьбы. Осенью 1905 года «чернознаменцы» разделились на две фракции. «Безмотивники» предлагали на первый план борьбы выдвинуть «безмотивный антибуржуазный террор». Другая фракция, «коммунары», хотела, не отказываясь от террора, направить все силы на организацию вооруженных восстаний в городах с целью создания «временных революционных коммун», которые показали бы трудящимся пример жизни в анархическом обществе.

Отношение к оппонентам у Кропоткина было достаточно спокойным и рассудительным. Если на собраниях и митингах он отвечал им, то на страницах газет категорически это не приветствовал. В его письмах Марии Гольдсмит, Лидии Иконниковой и другим единомышленникам неоднократно встречается совет: не отвечайте на критику в газете, не увлекайтесь полемикой. Почему? Любая полемика раскручивает оппонента и его позицию. А то обстоятельство, что ему отвечал… сам Кропоткин, – это само по себе было мощным пиаром. Так, например, Кропоткин повел себя в отношении к анархо-синдикалисту Новомирскому, критиковавшему его философские идеи: «Если мы завяжем с ним полемику, он будет отвечать, и пойдет, что среди анархистов два направления: Кропотки[нское] и Новомирский. Ему только этого и нужно»[1403]. «Чем меньше такой полемики, тем лучше»[1404].

* * *

Мы уже упоминали о том, что в годы революции 1905–1907 годов Петр Алексеевич становится фактическим распорядителем денежных средств, передаваемых членами иностранных анархистских организаций для российских анархистов. Эти средства расходовались в помощь заключенным анархистам и на переправку активистов в Россию. Кропоткин охотно делил и без того небольшие средства с лидерами других течений анархизма, несмотря на сложные и порой даже враждебные отношения.

Осенью 1906 года Кропоткины познакомились с приехавшей в Англию революционеркой Надеждой Львовной Лебуржуа (1855–1943). Петр Алексеевич предложил ей стать курьером между Британией и Россией для передачи денежной помощи сосланным в Сибирь. Надежда согласилась и до своего ареста в 1911 году совершала такие поездки практически каждое лето, отчитываясь перед Кропоткиными и привозя им по нескольку десятков писем от политссыльных. Два раза в год она должна была высылать финансовый отчет о проделанной работе. С бухгалтерией у Кропоткиных было строго. В Лондоне был организован Комитет помощи русским ссыльным, который возглавила Софья Григорьевна Кропоткина. В Москве Лебуржуа помогали несколько человек. Среди них была одна из бывших членов Исполкома «Народной воли», Анна Павловна Прибылева-Корба (1849–1939). Из Англии ежегодно высылалось по двенадцать – пятнадцать тысяч рублей. По двести – триста рублей каждый из участников ежемесячно собирал среди знакомых. Кроме того, поступали пожертвования книгами, бельем и другими вещами, необходимыми для арестантов и ссыльных. Некоторые издательства, редакции журналов и газет высылали свои издания. Затем деньги и вещи отправлялись и шли на коллективные нужды: открытие столовых, создание небольших библиотек, обучение детей и самообразование взрослых, оборудование общих аптечек – определенной колонии ссыльных, независимо от партийной принадлежности. Софья Григорьевна организовывала сборы среди англичан. Для этого она читала платные лекции о положении политических ссыльных в России, а также вместе с единомышленниками устраивала в Лондоне и других городах базары русских кустарных изделий. Товары для продажи закупались через Лебуржуа в Москве, жертвовались состоятельными людьми, сочувствующими делу революции, а затем отправлялись в Англию[1405]. Среди них были «деревянные резные изделия, скатерти, салфетки, кружева, прошивки, бисерные цепочки, брошки», «пастила, рябина и клюква в сахаре». Для базаров в пользу политссыльных жертвовали даже «мед, икру, чай, картины»[1406]. За счет продажи русской экзотики англичанам единомышленники Софьи Григорьевны сильно облегчили жизнь многим ссыльным и политзэкам.

* * *

Члены редакции «Хлеба и Воли» уехали из Женевы в Россию, и издание журнала прекратилось. Теперь планировалось приступить к выпуску газеты уже «дома». Собирался возвращаться и Кропоткин. Он неоднократно рассказывал об этом в письмах друзьям и товарищам[1407]. Брешко-Брешковская, вновь посетившая Петра в Лондоне в марте 1905 года, вспоминала, что он «пытался взять в русском посольстве паспорт и разрешение въезда в Россию и получил отказ»[1408]. В это время Кропоткин говорил ей, что даже хотел бы отправить в Россию свою дочь, «чтобы она узнала родину отца, чтобы была очевидицей усилий и борьбы, рождавших освобождение от ненавистного ига»[1409].

Стремительное изменение обстановки в России заставило Петра Алексеевича отказаться от планов возвращения. Подавление декабрьского восстания в Москве и других городах, разгул черносотенной реакции и новые волны террора против революционеров делали такой шаг чрезвычайно опасным. Друзья из России советовали Кропоткину не приезжать. «Русское правительство уже позаботилось о том, чтобы задержать наш отъезд, – сообщал он в письме Гильому 6 января 1906 года. – Оно отдало приказ арестовать всех "вожаков" социал-демократов, социалистов-революционеров и анархистов. Это означает, что или нам не позволят вернуться, или что придется вернуться и прятаться, что в моем возрасте невозможно и парализует все»[1410]. Первоначально Петр Алексеевич надеялся, что торжество самодержавия продлится недолго и его приезд лишь откладывается, а не отменяется, однако судьба распорядилась иначе.

Но коль скоро возвращаться в Россию и издавать там анархистскую газету было невозможно, этот замысел был воплощен Кропоткиным за границей. Издание газеты с новым названием было задумано Петром Алексеевичем уже в феврале 1906 года. «Я хотел бы выпустить хотя бы Листки "Хлеба и Воли"», писал он в письме от 23 февраля Лидии Иконниковой-Гогелиа[1411]. Окончательное же решение об издании газеты было принято «хлебовольцами» в августе 1906 года[1412]. На редакционных совещаниях в Лондоне 6 и 9 сентября было утверждено название газеты, избрана ее редакция. Было решено, что новое периодическое издание будет посвящено «жизни и деятельности русских анархистов, ‹…› и вообще – задачам русского революционного движения»[1413].

В эти сентябрьские дни Кропоткин собрал в Лондоне на квартире Александра Шапиро восемь единомышленников, чтобы обсудить издание новой газеты. В итоге собравшиеся решили издавать раз в две недели «Листки "Хлеб и Воля"». 17–18 сентября 1906 года Кропоткин и «хлебовольцы» провели съезд в Лондоне. Собирались они на квартире Шапиро. Кроме Петра Алексеевича и Софьи Григорьевны, участвовали Мария Гольдсмит, Владимир Иванович Федоров-Забрежнев (1877–1939), его жена Софья Ивановна Иванова-Левкович (ок. 1884–1919), Даниил Исаевич Новомирский (Яков Кирилловский; 1882 – после 1937), Книжник-Ветров, Павел Кушнир, Нагель, Александр и Ф. Шапиро. Большинство из них участвовало в собраниях 6 и 9 сентября. Заседания съезда проходили в душевной обстановке, за чашкой чая. Кропоткин произнес вступительную речь, рассказав о политической ситуации в России и обозначив вопросы, по которым докладчики уже заранее подготовили выступления. Он прочитал два доклада: «Революция политическая и экономическая» и «Наше отношение к крестьянским и рабочим союзам». Мария Гольдсмит говорила о том, какой должна быть анархистская организация. Она же сделала доклады о всеобщей стачке и об отношении анархистов к политической и экономической борьбе. С докладом об отношении анархистов к террору выступил Федоров-Забрежнев. Книжник-Ветров высказался о том, возможно ли сотрудничество анархистских организаций с политическими партиями. И его выводы были самыми отрицательными. На следующий день были приняты резолюции по докладам, принимали их по принципу единогласия. По этой причине не была принята антивоенная резолюция, относительно которой имелись различные точки зрения[1414]. Скажем немного о решениях съезда «хлебовольцев».

Кропоткин в своих докладах повторил свои выводы относительно характера революции в России. Он предлагал направить борьбу народа «одновременно против капитала и против государства»[1415]. Кропоткин предполагал, что опыт социальных преобразований, проводимых самими трудящимися на каждом предприятии, в каждом городе и деревне, поможет укоренить в их сознании идеи анархического коммунизма. В число социально-экономических требований, открывавших путь анархо-коммунистическим преобразованиям, он включал переход помещичьих и государственных земель в руки крестьян; обеспечение права «на землю для всех тех, кто хочет возделывать ее своими руками»; сокращения рабочего дня на предприятиях; переход предприятий и служб в руки рабочих и служащих; установление широкого народного самоуправления в форме свободных союзов во всех сферах жизни общества[1416].

Чем более масштабны будут завоевания, достигнутые «революционным путем, а не путем законодательных полумер», утверждал Петр Алексеевич, тем ближе Россия подойдет к осуществлению идеала безгосударственного общества самоуправления и социального равенства. Развивая эту мысль, он подчеркивал, что решающую роль в успехах революции сыграли забастовки и крестьянские восстания: «Если самодержавие пошло уже на уступки, то вынудили эти уступки такие массовые события, как манифестации 9 января 1905 года, почти всеобщие стачки в мае того же года в Польше, всеобщая забастовка в октябре, ‹…› и наконец широко разлившиеся крестьянские восстания. Начавшиеся с осени 1904 года и продолжающиеся по сию пору»[1417].

Но, для того чтобы провести такие преобразования, не нужно громких актов, на которые тратили силы оппоненты Кропоткина, «чернознаменцы». Анархисты должны завоевать поддержку народа, став организаторами народных движений: «Мы должны стать революционной силой, народной силой, которая была бы способна помочь народу, чтобы проложить новые пути в революционной перестройке всей русской жизни»[1418]. Только так они смогут создать «новые формы народного политического союза», положив начало «вольной, безгосударственной, федеративной жизни»[1419]. А как решить эту задачу? На этот вопрос Петр Алексеевич ответил в докладе «Наше отношение к крестьянским и рабочим союзам», призывая анархистов создавать профсоюзы, которые могли бы обеспечить устойчивое влияние анархистов среди рабочих и гарантировать проведение анархистских преобразований в ходе революции[1420].

В докладе «Наше отношение к крестьянским и рабочим союзам», подготовленном для Лондонского съезда российских анархистов-коммунистов (сентябрь 1906 года), он подчеркивал тот факт, что трудящиеся объединяются в союзы и отраслевые федерации «вне существующих политических партий, в том числе и социал-демократических», и стремятся «восстановить Международный Союз Рабочих, ведущий прямую, непосредственную борьбу труда против капитала – не через парламент, а непосредственно, всеми доступными рабочим, и одним рабочим, средствами». Более того, он отметил роль профсоюзов в создании будущего свободного общества, в «организации коммунистической жизни и производства на общих началах» и громадном деле «перестройки промышленности в интересах всего общества». По словам Кропоткина, «анархисты смотрят на рабочие союзы как на ячейки будущего социального строя и как на могучее средство для подготовления такого общественного переворота, который не ограничивался бы одною переменою правления, а также перевернул бы современные формы хозяйственной жизни, то есть распределение производимых богатств и способов их производства»[1421].

Обсуждая вопрос, следует ли анархистам вступать «в рабочие союзы, уже существующие, или же стремиться создавать новые синдикаты, анархического толка», либо пытаться создавать беспартийные профсоюзы с анархистским влиянием (как это стали делать испанские анархисты), Кропоткин осторожно замечал: «Мы думаем, что не следует применять по этому вопросу резко определенного решения раз и навсегда. Одно только можно сказать, что если рабочий союз требует от своих членов признания социал-демократической программы, то тут анархисту, конечно, делать нечего, и ему приходится основывать новые, хотя и меньшие свободные рабочие союзы того же ремесла». Видя, что профсоюз – уже революционная сила и основа будущей организации, анархист «обыкновенно сам найдет, в связи с товарищами, ту форму деятельности среди рабочих союзов, которая наиболее согласна с его складом ума и темпераментом». Главное – не допускать, чтобы рабочие союзы превращались в орудие парламентских партий и забывали о том, «что их назначение – прямая борьба с капиталом и его охранителями в государстве, а не компромисс с ними в Парламенте. Их цель – не замазывать отношений между эксплуататорами и капиталистами путем фиктивных уступок, а стремиться к уничтожению капитализма и к реорганизации политической жизни на основах соглашения между вольными рабочими союзами»[1422].

Съезд признал целью борьбы «социальную революцию». Под этим термином подразумевалось «полное уничтожение Капитализма и государства и замена их Анархическим Коммунизмом»[1423]. Деление революции на два этапа – один для введения демократического правления, а второй для борьбы за общество социального равенства – признавалось невозможным. Уже сейчас анархисты должны были распространять идеи о захвате земли крестьянами, а заводов – трудовыми коллективами. Также следовало бороться против любых мер, которые Государственная дума или пришедшее ей на смену Учредительное собрание примут для укрепления капиталистических отношений и централизации власти[1424]. Было объявлено, что захват частных и государственных денег анархистами приведет к моральной деградации движения[1425].

Решая вопрос о терроре, участники съезда рекомендовали анархистам применять его к представителям власти, сильно дискредитированным в общественном мнении. Также утверждалось, что такие акции – «дело решимости отдельной личности или кружка»[1426]. Покушения не признавались «средством для изменения существующего порядка», но допускались лишь как проявление «чувства возмущенной совести» и «самозащиты»[1427].

Резолюция об организации предлагала анархистам создавать небольшие законспирированные группы, объединенные в федерацию в каждом населенном пункте. Не рекомендовалось создавать постоянные руководящие органы, ограничиваясь периодическим проведением совещаний представителей групп[1428]. Резолюция «О рабочих союзах» провозглашала, что профсоюзы должны стать организацией, объединяющей рабочих и крестьян в борьбе против капитализма и государства. Во время революции они должны были стать силой, организующей анархо-коммунистическое общество. Поэтому анархисты должны были сами создавать профсоюзы с анархистской идеологией, объединяя их в федерации, а также – бороться против влияния политических партий в уже существующих[1429]. Признавалось, что успешный опыт всеобщих стачек в 1905-м показал, что в будущем они могут стать началом социальной революции[1430].

Решения были приняты, теперь Кропоткину предстояло перейти к действиям.

* * *

В двадцатых числах октября, за несколько дней до выхода «Листков», у дома Кропоткиных то и дело появлялись репортеры. Резво барабаня в дверь, они интересовались у хозяев, здесь ли издается анархистская газета. «Право, не отличить нынче газетчика от доносчика или шпиона»[1431], – негодовала Софья Григорьевна…

Но вернемся к «Листкам». Итак, газета «Листки "Хлеб и Воля"» стала одним из наиболее успешных начинаний Петра Алексеевича во время Первой Российской революции. Она издавалась в Лондоне с 30 октября 1906-го по 5 июля 1907 года; всего вышло восемнадцать номеров. Газету печатали в лондонском районе Степни, в здании «Дунстан хаус», где размещалась штаб-квартира анархистов, говорящих на идиш, и где жил лидер этой группы, немецкий анархист-эмигрант Рудольф Роккер. В этом доме произошла встреча Кропоткина с матросом Афанасием Николаевичем Матюшенко (1879–1907), одним из лидеров знаменитого восстания на броненосце «Потемкин». «Я жил тогда в "Дунстан хаус", где размещалась также типография руководимого Кропоткиным журнала "Листки Хлеба и Воли", – вспоминал Роккер. – Я был дружен с наборщиком журнала, и поскольку Матюшенко частенько навещал его, оба часто заходили ко мне выпить чашечку чаю»[1432].

«Листки» выпускались с периодичностью в две недели. Петр Алексеевич фактически стал главным редактором этого издания, каждый номер открывался его передовицей. В состав редакции вошли его ближайшие ученики и друзья, о которых мы уже говорили выше: Мария Гольдсмит, Книжник-Ветров, Кушнир, Федоров-Забрежнев и Александр Шапиро. Первоначально предполагалось участие в редакции Якова Новомирского. Но он выдвинул непомерное требование: отказался допустить вмешательство других соредакторов в редактирование своего отдела. От его услуг решили отказаться[1433].

О том, как Кропоткин и его друзья вели работу над редактированием газеты, впоследствии вспоминал Книжник-Ветров: «По приезде в Париж Забрежнев, Гольдсмит и я стали часто встречаться для обсуждения редакционных дел. Почти все корреспонденции и статьи из России получались у нас и посылались П[етру] А[лексеевичу], который на основании их писал передовицы; хроника составлялась отчасти мной, но большей частью Гольдсмит, библиография – Забрежневым. П[етр] А[лексеевич] писал о редакционных делах то одному, то другому из нас, но чаще всего Гольдсмит, торопя с присылкой материала, пересылая корректуры наших статей и советуясь по некоторым вопросам»[1434]. В разделе «Из России» публиковали материалы о рабочих и крестьянских выступлениях, репрессиях царского правительства, деятельности анархистских групп на территории Российской империи. Его вели Гольдсмит, Книжник-Ветров и лично Кропоткин. Раздел «Заграничная хроника», составлявшийся Петром Алексеевичем и Марией Гольдсмит, включал корреспонденции об анархистском и рабочем движении стран Европы и Америки. Отделы «Анархические издания в России и заграницей» и «Библиография» вел Федоров-Забрежнев. Здесь помещали рецензии на работы по теории и истории анархизма и революционного синдикализма, периодику революционных партий и рабочих организаций[1435].

Кроме членов редакторского коллектива, в «Листках» сотрудничали другие участники анархистского движения России: Лидия Иконникова, Кирилловский (Новомирский), Сандомирский, Аскаров (Якобсон). Свои статьи публиковали и иностранные анархисты: Фернандо Таррида дель Мáрмоль из Испании, Марк Пьерро (1871–1950) из Франции и швейцарец Фриц Брупбахер. Газета помогла укрепить связи между анархистскими группами России. Они часто присылали информацию о своей деятельности для публикации. Работа авторов, вероятно, не оплачивалась. С деньгами было туго. Но вот наборщику номера, по крайней мере, собирались платить, как свидетельствовал Федоров-Забрежнев. При этом исходили из минимума, установленного профсоюзом типографских рабочих, – тридцать четыре шиллинга в неделю. Это был вопрос рабочей солидарности. Иначе любая типография могла быть подвергнута бойкоту со стороны всесильных британских профсоюзов[1436].

Газета по тем временам имела довольно широкое распространение. Только весной 1907 года среди эмигрантов было продано три-четыре тысячи экземпляров[1437]. И это при том, что экземпляры некоторых номеров допечатывались после продаж[1438], а часть тиража переправлялась для практически бесплатного распространения в Россию, в том числе в Москву и Санкт-Петербург[1439]. Осенью 1906-го – весной 1907 года продажи уже позволяли окупать издание[1440]. К тому же издательский проект Кропоткина помогали финансировать анархистские группы России и эмиграции. Денежную помощь по-прежнему оказывали анархистские организации США. Например, Яновский осенью 1906 года переслал Петру Алексеевичу сто десять долларов, что позволило покрыть часть расходов на выпуск первых номеров[1441].

О чем же писал теперь Кропоткин на страницах «Листков "Хлеб и Воля"»? Изменилась ли его позиция по сравнению с 1905 годом? Прежде всего, сам он считал, что публикации должны отличаться сдержанностью. «Слово и без того моментально переходит в дело. Готовность на самопожертвование везде, в каждом уголке, такая невероятная… Так вот, когда слово моментально переходит в дело, а дело сплошь да рядом значит смерть, – является сдержанность: стыдно как-то становится употреблять звонкие слова, обращаться – тем более из-за границы – с горячими призывами к героям, к людям, УЖЕ проникнутым геройскою готовностью идти на смерть». Теперь он – «старик-офицер» и не говорит перед боем «горячих слов», а «просто излагает суть боя в двух словах»[1442]. Вновь он повторяет свои прежние слова о том, что звать людей на смерть из-за границы, из эмиграции, из безопасного далека – некрасиво. Было и еще одно соображение, «сдерживавшее» Петра Алексеевича. Никогда не питавший особых иллюзий относительно свободы и демократии в Британии, он помнил печальную участь своего друга Владимира Бурцева. В силу этого некоторые сюжеты он мог освещать очень осторожно. «В Англии приходится быть очень осторожным с „восхвалением“ террора экономического. За это здесь беспощадно пошлют 2 чел[овек] на каторгу на 2–3 года и слова не дадут сказать в защиту, как сделали с Бурцевым, и все одобрят, и газета погибнет»[1443].

Период 1906–1907 годов в революции Кропоткин рассматривал как наступление сил реакции, центром которой было так называемое Петергофское тайное правительство. Так он называл группу консервативных чиновников, определявших политику Николая II. Лидером этой группы Петр Алексеевич считал генерал-майора Дмитрия Федоровича Трепова (1855–1906) – дворцового коменданта Петергофа, товарища (заместителя) министра внутренних дел и бывшего генерал-губернатора Петербурга. Петр Алексеевич утверждал, что в проведении своей политики эти люди пользуются поддержкой Николая II, великих князей, «Совета Объединенного дворянства» и монархических черносотенных организаций. Они управляют страной, действуя методами государственного террора, организуя погромы против евреев, интеллигенции, участников революционного движения[1444].

В отличие от «чернознаменцев» и «безначальцев», он был сторонником не индивидуальных покушений и изолированных бунтов, но массовой народной революции, в которой анархистам выпадает роль застрельщиков. В своих публикациях он акцентирует внимание на успешных примерах борьбы с государственной властью в России. Их продемонстрировали участники крестьянских и рабочих восстаний, развернувшихся в 1905 году на территории Прибалтики, Сибири и Закавказья: «Только окраины России поняли, что следовало… пользуясь дезорганизацией правительства, взятого врасплох, поднимать восстание и… ломать местные учреждения, которыми держится власть теперешнего правительства на всем пространстве Российской империи. Восстали в этом смысле только латыши, Гурия с Западной Грузией да Восточносибирская железная дорога, причем гурийцы и латыши показали, как следовало бы действовать народному восстанию: они сейчас же начали организовать на местах, в деревнях свое новое революционное самоуправление»[1445].

Анархистам, полагал Кропоткин, следовало выдвинуть и сделать популярным собственный лозунг, который был бы понятен рабочим, связан с целями анархистского движения и с конкретными действиями. Таким лозунгом он считал захват предприятий трудовыми коллективами: «Нужно убедить рабочих, что это справедливо, что желательно и возможно; что буржуа как организатор производства не нужен; что рабочие могут завладеть фабриками; что трудность не в производстве, а в сбыте, кот[орый] организуется прекрасно кооперацией»[1446].

Одним из факторов поражения революции Петр Алексеевич считал «централизаторские якобинские стремления» социал-демократов, стремившихся к завоеванию власти. Последствием их стратегии стал отрыв рабочих восстаний, прошедших в Москве и других городах в конце 1905-го – начале 1906 года, от крестьянского движения и восстаний на окраинах страны[1447]. По-прежнему Кропоткин оставался противником парламентской борьбы, критикуя социалистов за участие в работе Государственной думы. Этот парламент, заявлял он, был создан императором Николаем II для того, чтобы успокоить народ, не допустить новых народных восстаний[1448].

Так или иначе, итогом этой революции Кропоткин считал кризис абсолютной монархии, предрекая скорое ее падение: «Самодержавие, самый худший из пережитков темного прошлого, смертельно ранено и более не воскреснет…»[1449]

* * *

В январе 1907 года Петр Алексеевич съездил на две недели в Париж. На сей раз его ждали деловые переговоры с издателями. Французы жаждали увидеть его книгу о Великой Французской революции. Хотелось переиздать и другие книги. Кропоткин с дочерью поселился в гостинице, расположенной в Латинском квартале, неподалеку от бульвара Сен-Мишель. Здесь, среди богемы, студентов и эмигрировавших во Францию русских интеллигентов, он провел несколько дней. Саша развлекалась: беседуя с персоналом, она «имитировала англичанку, коверкая французский язык на английский манер»[1450]. Кропоткин хохотал…

Он гулял по Парижу, наслаждаясь городом. Площадь Этуаль, ныне площадь Шарля де Голля… Дом Инвалидов… Булонский лес… «С особенным чувством» историк и революционер Кропоткин осматривал места, «где совершались величайшие революционные события французской истории». Конечно, скоро и в любимой им Франции совершится новая, на этот раз Анархическая, революция. Тогда и он приедет сюда, и задержится подольше, до тех пор пока самодержавие в России не рухнет. А пока он рад тем завоеваниям революции, которые может наблюдать. Вот, например, какой-то «оборвыш» заходит в Лувр, а сторож и не думает его гнать. В других странах беднягу сразу бы выгнали из музея[1451]. Вот что значит – самая революционная страна Европы!

И опять были встречи с русскими и французскими друзьями. Его навестили в отеле Эмма Гольдман и Александр Беркман; они рассказали о международном анархистском конгрессе, прошедшем в Амстердаме[1452]. Сказал вступительное слово перед докладом Гогелиа о связи анархистских идей с модными тогда философскими теориями эмпириокритицизма Эрнста Маха (1838–1916) и Рихарда Авенариуса (1843–1896). Затем два раза выступил с докладами – среди русских эмигрантов и французских рабочих. На русском митинге Кропоткина засыпали таким количеством записок с вопросами, что он «уже не мог говорить от утомления». На вопросы публики пришлось отвечать его единомышленникам: Гогелиа, Гроссману-Рощину и Книжнику-Ветрову[1453].

О митинге, организованном французскими анархистами и лидерами Всеобщей конфедерации труда, вспоминала Наталия Александровна Критская (? – после 1945). В 1906–1907 годах вместе с мужем Николаем Константиновичем Лебедевым (1879–1934) она приехала в Париж, чтобы собирать материалы о книге, посвященной истории и деятельности революционно-синдикалистского движения Франции. Зал, где должен был выступать Кропоткин, оцепила полиция. На бульваре около дома и в самом зале толпились рабочие. Было тесно, над толпой клубился табачный дым. На сцене стояли Гильом, Грав и лидеры ВКТ – Эмиль Пуже и Виктор Грифюэльс (1874–1922). Петра Алексеевича работяги встретили бурными овациями и криками: «Vive Kropotkine!» Затем была долгая речь. А в конце он сказал о России: «Европа ускоренным ходом идет к социальной революции. Революция близка. Она захватывает все новые и новые страны и распространяется все дальше и дальше на восток. Нечего бояться поражения русской революции, она воспрянет снова через несколько лет и положит конец бесправию народа…»[1454]

Вскоре состоялась встреча Кропоткина с русскими литературными знаменитостями: супругами Зинаидой Николаевной Гиппиус (1869–1945) и Дмитрием Сергеевичем Мережковским (1865–1941). Во встрече участвовал и близкий друг и единомышленник семьи Мережковских, публицист Дмитрий Владимирович Философов (1872–1940). Очень известные в России поэты-символисты, авторы романов, в это время они находились в идейных поисках. Мережковский и Гиппиус дружили и поддерживали переписку с одним из лидеров Боевой организации эсеров Борисом Викторовичем Савинковым (1879–1925). Интересовались они и анархизмом, пытаясь соединить христианство и анархические идеи. Мережковские попросили Книжника-Ветрова, своего приятеля, организовать встречу с Кропоткиным. На квартире Книжника был устроен обед. Мережковский подарил Кропоткину свою знаменитую трилогию исторических романов: «Юлиан Отступник», «Воскресшие боги (Леонардо да Винчи)» и «Петр и Алексей». Они продискутировали три-четыре часа подряд[1455]. По словам Книжника-Ветрова, Кропоткин произвел на гостей «впечатление прекрасного, доброго человека, верующего, что и все люди прекрасны, и потому безнадежного утописта»[1456]. А вот Мережковские Кропоткину «совсем не понравились»[1457]. Но чем именно – неизвестно. И тем не менее он хорошо отзывался о романах Мережковского, относя его к авторам, чьи произведения «полны идей, которые доказывают, как тесно анархизм переплетен с работой, которая происходит в современной мысли»[1458]. В 1911 году в одном из писем Мережковскому Кропоткин хвалил его романы «Александр I», «Воскресшие боги», «Юлиан Отступник», а заодно и роман Гиппиус «Чертова кукла»[1459].

* * *

3 (16) июня 1907 года Николай II выпустил указ о роспуске II Государственной думы. Большинство ее депутатов составляли представители блока левых сил: Трудовая крестьянская группа, социал-демократы, эсеры, народные социалисты, представители национальных меньшинств. Петр Алексеевич ожидал, что в ответ на разгон парламента начнется новый этап революции: «Это – прямой призыв к гражданской войне; это – призыв окраин, особенно Польши и Кавказа, к отделению оружием от изолгавшихся правителей России. Пугачевщина, новое Польское восстание и реки крови – вот неизбежные последствия царского манифеста – если только власть останется в руках теперешних вероломных правителей»[1460].

Но новых восстаний и всеобщих забастовок не последовало. Люди устали или были запуганы. Надежды на революцию были похоронены. И Кропоткин призвал анархистов вести подготовительную работу к новой революции: «Нужно везде по всей России, в каждой ее части… начать эту работу. Довольно иллюзий, довольно надежд на Думу или на горсточку героев-искупителей. Нужно выступление народной массы… для великой всеобщей ломки. А выступить может эта масса только во имя ее коренных, прямых, народных нужд»[1461].

Революция закончилась. Вслед за ней падает политическая активность анархистской эмиграции. Летом 1907 года объемы продаж «Листков» резко снижаются. Уже 24 июня Кропоткин писал Марии Гольдсмит: «Денег нет на продолжение наших Л[истков] "Хлеба и Воли". Прошлый, 16 номер уже был частью в долг, на весь 17-й ничего не было, а стоил он 7 фунтов, и предвидится вперед и дефицит от 5 £ до 7 £ на каждый номер. Америка летом всегда глохнет. Митингов нет, нет и продажи. То же в Лондоне. А Париж и Женева ничего не дают. ‹…› Во всяком случае, т[ак] к[ак] дефицит газеты за последнее время быстро возрос до 900 fr.[1462] и предвидится дефицит летом около 150 fr. на номер, не вижу, как быть»[1463]. Столь же пессимистично он смотрел на проблему в следующих письмах, отмечая лишь ухудшение финансовой ситуации: «На этот номер (18-й) наскребли. Но впереди не предвидится особых получений. Обыкновенные же сведены так, что, напр[имер], Нью-Йорк, на лето, вместо 750 экз[емпляров] просит присылать только 150, и так везде в Америке. Словом, дефицит должен быть свыше 5 £ (125 fr.) на номер»[1464]. В результате в конце июня – начале июля 1907 года Петр Алексеевич предложил в связи с материальными проблемами и состоянием своего здоровья прекратить издание до октября[1465]. В № 18 «Листков „Хлеб и Воля“» от 5 июля 1907 года за подписью Кропоткина появилось заявление о приостановке выхода газеты до осени:

«Товарищи!
Летом во всех наших группах всегда чувствуется застой, и дело распространения газет всегда замедляется. С другой стороны, состояние моего здоровья требует отдыха. Мы решили поэтому приостановить выход следующего номера нашей газеты до середины сентября. Мы просим, однако, товарищей по-прежнему присылать корреспонденции, письма, взносы и т. д. по прежнему адресу. Если к осени накопится много материала и взносов – тем лучше: мы выпустим двойные номера, а перерывом мы постараемся воспользоваться для издания некоторых брошюр.

П. Кропоткин».

Однако издание «Листков „Хлеб и Воля“» так и не было возобновлено. История этого издания завершилась вместе с Первой Российской революцией.