ГЛАВА IV. В московской тюрьме Бутырки

В тюрьме Екатеринослава мы оставались пять с половиной месяцев, затем после двухдневного путешествия прибыли в московскую тюрьму. Начальник отделения каторжников, некий Дружинин, полистал мое дело, пристально посмотрел на меня своими пронзительными глазами и прошептал: «Здесь ты не будешь больше забавляться побегами». С нас сняли наручники с замками и заковали в наручники на заклепках, которые каторжники должны были носить на протяжении первых восьми лет заключения. После этой маленькой церемонии нас посадили на неделю в камеры на карантин, как этого требовали правила для новоприбывших. Мы познакомились со старостой (в царских тюрьмах старосты представляли интересы заключенных перед начальством тюрьмы, все их обращения должны были проходить через старост - Прим. А.С.) политзаключенных, эсером Веденяпиным. После болезни он находился на карантине, прежде чем вернуться в свою камеру. Он нас ввел в курс распорядка и жизни в тюрьме, познакомил с другими политическими заключенными, раздобыл для нас табака, сала, хлеба и колбасы, того, чего нам не хватало после поста в дороге.

Я помню, что расспрашивал его о содержавшихся здесь анархистах. Он мне ответил небрежно, и я почувствовал с его стороны определенную враждебность по отношению к ним. Немного позже я узнал, что на собрании политических «фигур», анархист Кириловский [более известный под своим псевдонимом Новомирский выступил с какой-то лекцией, в которой он обозвал лидера эсеровской партии Чернова «жандармом». В ответ Веденяпин ударил его по лицу. Вследствие этого инцидента между анархистами и эсерами возникло определенное напряжение.

Эта напряженность ограничилась так называемой секцией коридора № 3 и вскоре исчезла, так как Кириловский не получил большой поддержки среди своих товарищей. Уже в то время он колебался между анархизмом, индивидуализмом и иудаизмом. В результате анархисты, в особенности рабочие, не хотели о нем и слышать. Некоторые считали его просто болтуном, фразером, лишенным всяческого интереса. Дело доходило до того, что Веденяпина не осуждали за пощечину.

После окончания карантина меня поселили в камеру № 4 седьмого коридора. В камерах держали по два-три человека, но нас, украинцев, отделили друг от друга, поскольку мы считались бунтовщиками. Я оказался в одной камере с эсером Иосифом Альдиром, литовским евреем из Ковно. Наши темпераменты отлично совпадали, и мы оставались вместе, как братья, вплоть до самой революции. Из окна камеры я мог хорошо рассмотреть все здание тюрьмы. Она занимала целый квартал, посредине находился широкий двор, вокруг него четыре больших корпуса, окруженные в свою очередь вторым двором. Вся территория была ограждена очень высокой стеной с башнями на каждом углу, знаменитыми тем, что в них в свое время сидели Пугачев, затем Гершуни (первый руководитель боевой организации эсеров - прим. А.С.) и много других, среди которых были толстовцы, подвергавшиеся издевательствам за то, что они отказывались брать в руки оружие во время войны с Японией в 1904-1905. Во внутреннем дворе росли деревья, главным образом липы. В тюрьме тогда находилось 3000 заключенных и несколько сот двуногих псов - охранников. Для узников, содержавшихся на карцерном режиме, было предназначено отдельное здание.

В Бутырки я прибыл 2 августа 1911 года. В это время режим там стал менее жестоким, чем раньше. Когда-то, по рассказам товарищей, это был настоящий кошмар: запрещалось ходить по камере, узников били кулаками или кнутом. Устроившись в камере, я сразу же посвятил свое время чтению. Я глотал книгу за книгой; прочел всех русских классиков от Сумарокова до Льва Шестова, в особенности Белинского и Лермонтова, от которых я был в восторге. Эти книги появились в тюрьме благодаря долгой веренице политзаключенных, которые создали таким образом замечательную библиотеку, значительно более богатую, чем во многих наших провинциальных городах. В особенности, я изучал русскую историю по курсу Ключевского. Я познакомился также с программами социалистических партий и даже с отчетами их подпольных съездов. Позже мне в руки попала книга Кропоткина «Взаимная помощь». Я проглотил ее и постоянно держал при себе, чтобы обсуждать с товарищами.

Я следил по мере возможного за событиями на свободе. Так, с большим волнением я узнал о заявлении министра внутренних дел Макарова по поводу кровавого расстрела на Ленских золотых приисках: «Так есть и так будет всегда». Это повергло меня в глубокую депрессию. Убийство Столыпина 2 сентября 1911 года, напротив, вернуло мне боевой дух. Увы! Мой страстный порыв к образованию был вскоре прерван продолжительной и тяжелой болезнью - воспалением легких, из-за которого я попал в больницу. Вначале мне поставили диагноз мокрый плеврит, затем, три месяца спустя, туберкулез легких. Это было очень серьезно, и я пролежал в больнице восемь месяцев. Подлечившись, я вновь с пылом взялся за изучение своих любимых дисциплин: истории, географии и математики.

Вскоре я познакомился с товарищем Аршиновым, о котором много слышал раньше. Эта встреча стала для меня большой радостью. В тюрьме он был одним из тех редких анархистов, которые отдавали предпочтение практике. Даже в тюрьме он оставался очень активным, и, сохраняя связи с внешним миром, он перегруппировывал и организовывал заключенных. По каждому поводу я надоедал ему записками. Проявляя большую сдержанность, он всегда шел мне навстречу, мы оставались в тесных отношениях до выхода из тюрьмы, а затем эти отношения стали еще более прочными.

Мое здоровье улучшилось благодаря хорошей организации помощи среди политзаключенных. Мы все получали через Красный Крест деньги. Мы могли таким образом покупать продукты на складе. Дирекция ничего об этом не знала, так как деньги нам присылали подпольно. Социал-демократы, эсеры и анархисты в этом деле сотрудничали без проблем. Суммы, которые мы получали, были скромными, но достаточными чтобы нормально питаться. Уже из-за своей болезни я получал лучшую пищу, чем обычно. Несмотря на все, в последующем мне приходилось проводить два-три месяца ежегодно в больнице, чтобы отдохнуть и подлечиться, что было необходимо, в особенности, после «наказаний». Они случались часто, за переписку с внешним миром или за нарушение тюремного распорядка. Наказания были двух видов: изоляция или карцер. Однажды мне пришлось просидеть в карцере целый месяц; я вышел оттуда и попал прямо в больницу. Что касается наказаний на неделю или две, их я получал очень часто. Здесь следует подчеркнуть печальный для меня и моих товарищей факт: мои страдания никого не интересовали. Это было в порядке вещей. Если бы я был какой-то важной «шишкой», все было бы по-другому. А я был всего лишь рабоче-крестьянского происхождения, как и остальные мои друзья. Всегда и всюду мы скромно несли свой крест, без лишнего шума и не требуя привилегий; мы боролись и, не колеблясь, преданно защищали наше дело. Мы полагали, что другие товарищи, разделявшие наши идеи, думают так же. Увы, это оказалось далеко не так. Я приведу в качестве примера «богов» из центральных комитетов социалистических партий, которые получили разрешение устроить мастерскую в коридоре № 3, прилегавшем к стене, где старший надзиратель Комиссаров (впоследствии расстрелянный по приказу Дзержинского) со всего размаху наказывал кнутом наших товарищей. Это не мешало некоторым «богам» здороваться с ним за руку, произнося в других местах громкие речи о тяжелом тюремном режиме. Благодаря средствам, поступавшим от Красного Креста, они разработали систему, позволившую им получить разрешение снять кандалы и работать в тюремных мастерских, в то время как другие товарищи, не получавшие такой финансовой помощи, не имели даже за что купить кусочек сахара. Те, кто протестовал против такого использования помощи, лишались ее просто по решению старосты. Чтобы оправдать эту меру, староста потихоньку распускал слух, что по его сведениям такой-то или такой-то в действительности не является «политическим». Так поступили с товарищами Потаповым и Шейдеровым. Такие сведения были получены как раз от тех, кто покупал разрешение снять кандалы на время работы в мастерских, что вызвало презрение товарищей по отношению к ним.

Так я окончательно понял, что это было обычное проявление образа мышления интеллигентов, которые искали в социалистических идеях и среде только средство, чтобы рассесться как хозяева и руководители. Эти господа кончили тем, что перестали понимать, что недопустимо пожимать руку или давать подарки палачам, которые сразу же после этого шли избивать их идейных товарищей. Эта отрицательная моральная сторона запечатлелась в моей памяти. Так я пережил в 1912 году глубокий внутренний кризис, в результате которого я больше не испытывал прежнего уважения к так называемым «выдающимся политическим деятелям» и к их взглядам. Я пришел к выводу, что на практике, в настоящей жизни все люди одинаковы, и что те, кто считает себя выше, не заслуживают того внимания, которое им уделяют.