VI. Семья

Собственность, семья и власть развивались параллельно. Раз только люди соединились между собой под влиянием потребности устранить какое-нибудь препятствие, о которое бесполезно разбивались все их единичные усилия, прибыль, получаемая от этого соединения сил, должна была, несомненно, делиться между всеми. А так как, с другой стороны, общества были временными и их существование обусловливалось только достижением непосредственного результата, то эти первые человеческие группы должны были быть – как это мы видим у некоторых млекопитающих и у человекообразных обезьян, – группами семейными, т. е. такими, где одна или несколько самок собираются вместе с детенышами, вокруг одного самца, который для поддержания своей власти, выгоняет из своей группы молодых самцов по мере того, как они подрастают и грозят сделаться ему соперниками.

Было бы однако слишком смело заключить из этого, что власть самца господствовала беспредельно и повсюду с самого начала зарождения обществ: если у многих диких племен, где семейные единицы соединились в более значительные группы, мы и находим такую власть, то другие, очень убедительные примеры (например существование обычая, где мужчина, во время рождения ребенка разыгрывает роль родильницы) показывают нам, что власть, пользовавшаяся признанием прежде всего, это – власть матери над детьми[12].

У одних племен дети входят в род матери; у других – власть мужчины уже признается, но наследство переходит не к его детям, а к детям его сестры, что составляет как бы переходную форму между материнской и отцовской властью. Другой такой переходной формой является упомянутый уже обычай, состоящий в том, что при рождении ребенка мужчина ложится в постель, принимает лекарства и получает поздравления, как родильница. Для установления своей власти над детьми отцу нужно еще очевидно доказать на деле свое отцовское право. Это было бы излишним, если бы такое право не оспаривалось всеми предыдущими обычаями, уже исчезнувшими, но оставшимися в памяти благодаря некоторым вызванным ими практическим приемам.

А сколько раз изменялись формы союза между мужчиной и женщиной? В самом начале существования человечества не было никаких форм брака, и в отношениях между полами царил полный беспорядок: каждый мужчина соединялся с любой женщиной, и каждая женщина принимала или терпела ласки всякого самца.

Когда человек развился и стал несколько менее грубым, смешение полов еще продолжало существовать, но уже начали различаться первые степени родства. Понятия отца, матери, брата, сестры еще не обозначились ясно, но уже является запрещение союзов между племенами одного и того же тотема, имеющими общее происхождение; тем не менее женщины еще принадлежат всем мужчинам, а мужчины всем женщинам клана. Позже, с установлением власти мужчины как главы семьи, степени родства начинают различаться лучше; однако браки между братьями и сестрами все еще происходят, и сын наследует без всяких стеснений гарем отца; для того, чтобы мать наследника не являлась частью наследства, нужно было сделать еще шаг вперед. Заметим, кроме того, что, если у некоторых племен мужчина может владеть несколькими женами, то есть и такие, где женщины имеют по нескольку мужей.

Это постепенное развитие, это преобразование обычаев не совершается, однако, с логической правильностьй, так, чтобы каждая форма исчезла с появлением новой, более сложной. Они смешиваются, переплетаются между собой и составляют амальгаму, в которой очень трудно разобраться. Они образуют всевозможные комбинации, сливаются друг с другом, устраняя в одном месте один обычай, в другом – другой, так что составить себе приблизительное понятие о ходе эволюции человечества можно только пользуясь наблюдениями прежних путешественников над прошлыми племенами, а также и наблюдениями над племенами, до сих пор существующими.

Было время, когда собственность была организована на совершенно иных началах и распределялась иначе чем теперь; современная её организация создалась только благодаря силе, хитрости и воровству. В самом деле, пока семья была родом ассоциации, в ней, очевидно, не было частной собственности; если же то, что первоначально принадлежало всем, обратилось в собственность нескольких, то это могло произойти только благодаря грабежу, в какой бы то ни было форме. Точно также и семья была, как мы видим, когда-то совершенно иной, чем теперь, и те буржуа, которые уверяют нас, что эти два учреждения покоятся на вечных и незыблемых законах, сами не знают, что говорят: нет никаких оснований думать, что то, что развивалось прежде, неспособно продолжать развиваться и в будущем. Их слова могли бы служить доказательством лишь одного – что оба эти учреждения, если только они действительно не развиваются, близки к падению, потому что, на основании общего закона органической жизни, все то, что не идет вперед, погибает и разлагается, уступая место новым организмам, еще имеющим перед собой в будущем целую эволюцию.

Буржуазии пришлось самой признать эту аксиому и, как поправку к браку, который она вначале хотела сделать нерасторжимым, ввести развод. Правда, развод возможен только в известных особых случаях и добиться его можно только посредством судебного процесса, бесчисленных хлопот и значительных затрат; тем не менее он, как бы то ни было, является аргументом против прочности семьи. После долгого сопротивления, необходимость его, все-таки пришлось признать, несмотря на то, что, расторгая лежащий в основе брак, он сильно расшатывает семью. Может-ли быть более ясное признание того, что будущее принадлежит свободному союзу и что закреплять обрядом то, что другой обряд может расторгнуть, совершенно бесполезно? Зачем заставлять одного человека, опоясанного трехцветным шарфом, освящать союз, который три других человека в судейских тогах и шапках смогут признать недействительным?

Вот почему анархисты отрицают организацию брака и думают, что если два человека любят друг друга, то им нечего ждать позволения третьего, чтобы соединиться; раз они этого хотят, обществу нет до этого никакого дела и ему нечего вмешиваться. Кроме того, потому только, что они раз отдались друг другу, союз мужчины и женщины не становится нерасторжимым, они не обязаны жить вместе до самой смерти, даже если они перестанут друг другу нравиться: то, что их свободная воля сделала, та же свободная воля может и уничтожить.

Может случиться, что под влиянием страсти и увлечения они видели друг в друге только хорошие качества и закрывали глаза на дурные; но вот они сошлись, и совместная жизнь сгладила эти хорошие качества, выдвинув, наоборот, недостатки и разные шероховатости, с которыми они не умеют справиться. Следует-ли из этого, что только потому, что эти люди обманулись друг в друге в момент возбуждения, они должны платиться всю жизнь за ошибку, заставившую их принять за вечное и глубокое чувство то, что было в действительности лишь результатом увлечения?

Конечно нет! пора нам прийти к более здравым понятиям. Как будто бы любовь не оказывалась всегда сильнее всевозможных законов, правил приличия и осуждений, которыми старались окружить проявления полового влечения! Разве порицание, с которым относятся к жене, обманывающей своего мужа (мы не говорим о мужчине, который сумел завоевать себе свободу в этом отношении), или то положение парии[13], на которое наши чопорные общества обрекают незамужних матерей, мешали хоть когда-нибудь женщинам обманывать своих мужей, а девушкам – отдаваться тому, кто им понравился или кто сумел воспользоваться моментом, когда чувство заглушило голос рассудка?

Вся история, вся литература переполнена рассказами об обманутых мужьях и обольщенных девушках. Половая потребность – первый двигатель человека; тайно или явно, но в конце концов он всегда уступает ей.

Существуют некоторые страстные, но слабые и робкие натуры, убивающие себя вместе с любимым человеком, потому что они не решаются порвать с предрассудками, не имеют достаточно нравственной энергии чтобы бороться с препятствиями, которые ставят им наши нравы, или глупость родителей; но на этих немногих приходится целая бесчисленная масса людей, не обращающая – втайне – никакого внимания на предрассудки. Единственное, к чему это приводит, – это, что мы становимся обманщиками и лицемерами.

Зачем непременно стремиться регламентировать то, чему удалось уцелеть, несмотря на целые века угнетения? Признаем лучше раз и навсегда, что человеческие чувства не поддаются никакой регламентации и что для их полного и нормального развития нужна полная свобода. Не будем такими чопорными: мы станем, зато, откровеннее и нравственнее.

Мужчина, владеющий собственностью, стремится передать продукт своих грабежей наследникам; с другой стороны, женщина до сих пор считалась существом низшим, скорее собственностью, вещью, чем сотоварищем. Понятно, поэтому, что для обеспечения своего господства над женой и возможности передать свое имущество по наследству, мужчина стремился сделать семью нерасторжимой. А, так как эта семья основывалась не на взаимной привязанности, а на выгоде, то чтобы помешать ей распасться под влиянием противоположности интересов, нужна была внешняя сила.

Анархисты, которых обвиняют в желании разрушить семью, хотят, наоборот, разрушить именно этот антагонизм, основать семью на взаимной любви и сделать ее таким образом более прочной. Если мужчина и женщина хотят прожить вместе до конца своих дней, то анархисты нисколько не хотят мешать этому, только на том основании, что союзы стали свободными. И когда они говорят, что нужно уважать свободу личности ребенка и не смотреть на него как на вещь или собственность родителей, они вовсе не думают мешать отцам и матерям воспитывать своих детей. Правда, они хотят уничтожить юридическую семью и сделать так, чтобы мужчина и женщина могли сходиться или расходиться когда им угодно. Они отрицают вмешательство глупого и единообразного закона в такие сложные чувства, как те, которые связаны с любовью.

Если, действительно, как говорят защитники регламентации брачных отношений, человек склонен к непостоянству, если его любовь не может прочно остановиться на одном предмете, то что же делать? Раз до сих пор все стеснения ни к чему не повели и только создали новые пороки, то предоставим лучше человеческой природе свободу: пусть она развивается в том направлении, куда влекут ее её стремления. У человека хватит теперь с лихвой ума, чтобы различить, что для него полезно и что вредно, и увидать на опыте, в каком именно направлении нужно идти. Если законам эволюции будет предоставлена свобода, то мы уверены, что шансы пережить и оставить потомство окажутся на стороне наиболее приспособленных, наилучше одаренных.

Если же, как мы думаем, стремления человека влекут его, наоборот, к единоженству, к прочному союзу двух существ, которые, раз встретившись, научились понимать и ценить друг друга и в конце концов как бы слились в одно, потому что их союз становится все полнее и теснее, их воля, желания и мысли все более и более тождественными, то для таких людей законы, принуждающие их жить вместе, еще менее нужны: их собственная воля служит лучшей гарантией нерасторжимости их союза.

Когда мужчина и женщина перестанут чувствовать себя прикованными друг к другу, то если они действительно друг друга любят, каждый из них будет стараться заслужить любовь избранного им существа. Когда каждый будет чувствовать, что любимый человек всегда может бросить семейное гнездо, раз только он не находит в нем того удовлетворения, о котором мечтал, он будет стараться сделать все возможное, чтобы привязать его к себе вполне. Как некоторые птицы, которые в пору любви одеваются, для привлечения самок в яркие перья, люди будут культивировать в себе такие нравственные качества, которые смогут внушить к ним любовь и сделать их общество приятным. И такого рода чувства сделают союзы гораздо более нерасторжимыми, чем самые жестокие законы и самое сильное угнетение.

Мы, собственно, не занимаемся здесь критикой современного брака, который в сущности равносилен самой наглой проституции: браки по расчёту, в которых чувство не играет никакой роли, браки, заранее устраиваемые семьями – особенно семьями буржуазными, – причем у тех, кого соединяют таким образом, не спрашивается согласия; браки неравные, где разрушающиеся старики соединяются, благодаря своим деньгам, с полными свежести и красоты молоденькими девушками; браки, где старухи покупают за деньги любовь молодых людей, платящихся своим телом, да еще некоторым позором за свою жажду обогащения. Эти браки уже много-много раз критиковали, и возвращаться к этому – лишнее. С нас достаточно было показать, что половой союз не всегда был окружен одними и теми же формальностями и что он сделается наиболее достойным тогда, когда избавится от всяких стеснений. Другого выхода бесполезно даже искать[14].