Доминирующая идея

1910, источник: здесь.

Если приглядеться, все живое очерчено тенью идеи. Идея эта, жива она иль мертва, а порою даже более устойчивая будучи мертвой, имеет жесткие, незыблемые линии, которые отмечают каждое живое воплощение суровым и застывшим оттенком неживого. Каждый день мы движемся среди этих незыблемых теней, непроницаемых и прочных, как гранит, несущих всю черноту вечности внутри и властвующих над живыми подвижными телами своей мертвой и вечной душой. Одновременно нам встречаются и живые души, что властвуют над умирающими телами – живые идеи, воцарившиеся над разложением и смертью. Не стоит думать, что я говорю единственно о жизни человека. Печать устойчивой и одновременно подвижной Воли видна даже в травинке, укоренившейся в своем комке земли, как в тонкой паутине бытия, той самой, что парит высоко над нашими головами в свободном мире воздуха.

Царствующие идеи, они повсюду! Вы когда–нибудь видели, как цветет лоза? Я видела. Прошлым летом я посадила лозу ипомеи и направила ее таким образом, чтобы она вилась вверх к балкону второго этажа; и каждый день цветки ее раздувались и скручивались на ветру, их белые с пурпурными полосками лица подмигивали солнцу, наслаждаясь своей ползучей жизнью. С каждым днем зеленые головки лозы карабкались все выше, неся за собой целые вагончики разрастающихся вееров, раскачивающих на ветру тянущиеся к солнцу цветки. Но вдруг случилось несчастье, – какая–то гусеница или какой–то маленький проказник вырвал один из вьющихся стеблей – естественно, самый прекрасный и пышный. Спустя несколько часов листики стали вялыми, обмякли, а ранее сочный стебель начал чахнуть; через день растение было уже мертво, – все, кроме верхушки, там стебельки все еще жадно цеплялись за свою опору, а цветки тянули вверх свои светлые головы. Я немного погоревала над почками, которые вероятно больше никогда не распустятся и пожалела гордую лозу, чей труд теперь пропал. Но на следующую ночь была гроза, сильная–пресильная, с градом и ослепляющими вспышками молний. Я встала, чтобы понаблюдать за сверкающим небом, и вот оно! Чудо света! Во тьме посреди ночи, под беспощадным ветром и проливным дождем мертвая лоза расцвела! Пять белых, обращенных к лунному свету цветков игриво завивались вокруг скелета мертвой лозы, сияя огнем победы в бликах красной молнии. Я уставилась на них в немом изумлении. Благородная, мертвая лоза, ее воля к цветению была настолько сильна, что даже будучи вырванной из питающей ее земли, она отдала последние капли сока своим цветкам; и, не дожидаясь утра, оживила их среди шторма и вспышек молнии, словно белоснежных ночных прелестниц, которые должны были стать детьми солнца.

Позже мы все смотрели на это чудо в лучах дневного солнца, восхищались и повторяли: «Конечно же, эти последние». Но мертвая лоза цвела целых три дня и даже спустя неделю, хотя каждый ее листок был тусклым и иссушенным, таким тонким, что можно было смотреть сквозь него. А один последний бутончик, маленький, слабый, совсем как младенец, но все же белоснежный и изящный, с пятью лиловыми пятнышками, совсем такой же, как цветки на живой лозе по соседству, раскрылся и помахал звездам, готовый встречать первые лучи утреннего солнца. Сквозь смерть и разложение Доминирующая идея явила свою улыбку: лоза появилась в мире, чтобы цвести, носить на себе белые трубочки цветков с лиловыми пятнышками; и воля ее сохранилась после смерти.

В современных теориях идеи предстают ничем иным, как сопутствующим феноменом, неспособным определять действия и связи внутри жизни. Они, будто отражения в зеркале, что говорят отраженному в нем телу: «Я – то, что придает тебе форму». Но все мы знаем: как только тело окажется вне поля зеркала – в стекле ничего не останется. В то же время настоящее тело продолжает жить, не задумываясь об исчезающих фантомах самого себя, а отвечая на переменчивое воздействие вещей за пределами себя.

Таким образом, согласно так называемому материалистическому пониманию истории, современные социалисты, а также подавляющее большинство анархистов предлагают смотреть на мир идей, как на блуждающие, призрачные отражения, не играющие никакой роли в определении жизни человека, а лишь отзеркаливающие определенные материальные отношения, но при этом совершенно неспособные оказывать влияние на ход материальных вещей.

Они считают разум пустым зеркалом. Хотя на самом деле абсолютно пустым оно никогда не бывает, ибо постоянно сталкивается с реальностью материального и вынуждено отражать ее тени. Сегодня я один, а завтра уже другой, коль декорации поменялись; мое Эго – невнятный фантом, делающий пируэты внутри стекла, машущий руками, трансформирующийся ежечасно или даже ежесекундно, мерцающий в люминофорном свете обманчивой ненастоящести, таящий, как туман на холмах. Камни, поля, леса, ручьи, дома, вещи, плоть, кровь, сухожилия, кости, – все это реальности, они имеют свои определенные роли, неотъемлемые характеры, что неподвластны никаким изменениям; но мое собственное Я – подвластно; оно фабрикуется заново, опять и опять, под воздействием любых изменений этих реальностей.

Я думаю, что этот безусловный детерминизм материального есть большое и досадное заблуждение нашего современного прогрессивного движения, хотя и признаю, что данная концепция послужила неплохим противоядием от давней ошибки Средневековой теологии, утверждавшей, что Разум есть абсолютно безответственный элемент, устанавливающий свои собственные законы в манере Всесильного Императора – без логики, последовательности, или взаимосвязи, он – правитель материи и ее высший детерминант, конечно же, после Бога (который сам и был таковым разумом в широком смысле). Также я считаю, что современное переосмысление материализма послужило благом, поскольку наконец–то лопнуло пузырь тщеславия, вернув человеку и его душе их «место в природе». Тем не менее я уверена, что и этому существует предел, и вера в абсолютное господство материи есть такая же пагубная ошибка, как вера в несвязную природу разума; более того, первое оказывает даже более губительное влияние на поведение отдельной личности. Ибо, если теория о свободе воли породила тех, кто, полагая, что человек может оставаться добродетельным в любых обстоятельствах единственно при условии своего искреннего на то желания, стали фанатиками и гонителями в попытках склонить волю других посредством угроз, штрафов, арестов, пыток, шипа, колеса, топора и хвороста, только затем, чтобы сделать их добродетельными и спасти от их собственной упрямой воли, если учение о спиритуализме, о высшей силе души, породило все вышесказанное, то учение о материалистическом детерминизме повлекло вычеркивание себя, самооправдание, массу бесполезных, паразитирующих существ, которые сегодня одни, а завтра третьи, а принцип для них есть что угодно и ничто одновременно. «Обстоятельства сделали меня таким», – стенают они и больше сказать им нечего. Жалкие тени в зеркале! Что же они могли поделать! Естественно, влияние подобного существа не сравнится с влиянием твердого в своих убеждениях преследователя. Вот и выходит, что на каждого преследователя приходятся сотни легковесных, тестообразных персонажей, чья воля принимает очертания любой формы для выпечки, ибо детерминистское самооправдание послужит всему объяснением. Таким образом, баланс зла между двумя доктринами практически соблюдается.

Что нам необходимо, так это в полной мере оценить силу и роль Идеи. Я не считаю себя той, кто способен это сделать в полной мере; я также не думаю, что кто–либо – даже обладатели более высокого интеллекта – смогут сделать это в обозримом будущем. Тем не менее я хотя бы в силах дерзнуть и предложить это, подсветить и резко столкнуть нас с необходимостью этого.

И начну я с того, что всеми признанной формулы современного материализма: «Люди таковы, какими их делают обстоятельства» противопоставлю свой манифест: «Обстоятельства таковы, какими их делают люди». И я утверждаю, что и то и другое верно до того предела, где противоборствующие силы уравниваются или одна из них низвергает другую.

Другими словами, я отрицаю понимание разума как бессильного отражения преходящих состояний вещей и форм и утверждаю его активно преобразующим действительность актором, который реагирует на пространство вокруг себя и трансформирует обстоятельства – порой значительно, а порой, хотя и не часто, полностью.

Действие доминирующих идей можно разглядеть повсюду, нужно лишь натренировать глаза, чтобы уметь их видеть и распознавать. На протяжении истории человечества на Земле существовало множество доминирующих идей. И я не могу себе представить, что борьба тела против разложения хоть когда–либо являлась чем–то помимо агонии. Однако, если ссылаться на довод о том, что ненадежное окружение и ожидание страданий есть то, что делает душу человека тревожной, робкой и трусливой, что же вы тогда ответите на вызов старого Рагнара Лодброка? на победоносную предсмертную песнь не обреченного на погибель в пылу сражения, но того, кто медленно погибает в неволе от пыток и змеиных укусов со словами:

Богини смерти призывают меня –
вот так и закончится песнь моя.
Время моей жизни подошло к концу,
буду ль улыбаться и когда умру?

И нельзя сказать, что это уникальный случай, не поддающийся общему порядку вещей, ибо старый король Лодброк делал только то, что делали его отцы, его сыновья, его друзья и его враги на протяжении многих поколений: для них сила доминирующей идеи, идеи всеобъемлющего Я, была превыше любой пытки и даже превыше самой смерти: их жизнь заканчивалась согласно их воле – с улыбкой на губах.

А разве не читали мы несколько лет назад о том, как беспомощные кафры, преследуемые англичанами за неподчинение бурам и вынужденные рыть траншеи, в которых их расстреливали ради развлечения, выстраивались на краю вырытых своими руками могил в ожидании смерти и начинали скандировать свои торжественные песнопения, пока падали замертво с улыбками на лицах? Даже допуская, что такое ликующее пренебрежение было вызвано невежеством, первобытными верованиями в богов и загробный мир нельзя не признать, что это как нельзя лучше демонстрирует власть доминирующей идеи.

Везде, как в окаменелостях мертвых цивилизаций, так и в обломках раковин в пучине морской тины, мы увидим силу внутреннего намерения, что противостоит любым препятствиям извне.

Думаю, что нет в мире того, кто смог бы смотреть на устремленные вдаль, вырезанные в египетских камнях лица, или читать о египетских памятниках, или рассматривать их древние мумии, не чувствуя, что для тех людей в те далекие времена доминирующей идеей было бессмертие. Бессмертие и создание бессмертных вещей под огромным неподвижным небом и пристальным взглядом пустыни. Смотрящий человек непременно чувствует: какие бы другие идеи не воодушевляли египтян в те времена, как бы они не отражались в их жизни, то была доминирующая идея. Та идея, что должна была продолжаться, не важно какой ценой, пусть даже ей пришлось бы разрушить вечные горы. Идея, что подчинила себе живое человечество, рожденное и вскормленное в темнице собственного сообщества, заставила его стенать, корчиться и обгладывать свои бинты, пока не сгинула в потоке времени. Однако ее высеченная в граните форма все также взирает на мир своими пустыми глазами – старая затвердевшая память о том, чем она когда–то была.

Я думаю, что никто не смог бы смотреть на мрамор, в котором гениальные греки запечатлели фигуры своих душ, не испытывая тревоги о том, что вещи будут резко и непрестанно меняться; что в любой момент на него могут наброситься здоровяки с копьями в руках; или змеи обовьются вокруг, обездвижив его тело; либо он будет внезапно растоптан лошадьми, что пронесутся над ним и исчезнут; или же его сразят эти самые боги, в которых так же мало идеи о камне, как в стрекозе, застывшей на мгновение на колышущемся от ветра краешке лепестка. Я уверена, что невозможно смотреть на эти изваяния, не осознавая того, что они есть результат кипения жизни; ведь они похожи на набухшие пузыри, что вот–вот воспарят в воздухе, тогда как под ними уже растут другие, а под ними новые и новые, – и тому не будет конца. И когда чей–то взгляд направлен на эти древние фигуры, он может почувствовать за собой тень одной из них, что, возможно, вот–вот подымится на ноги, схватит воздушные стрелы и метнет их прямо ему в голову; и ему приходится непрерывно вертеться, чтобы узреть чудо, что возникло перед ним – оживший камень! И несмотря на то, что почти каждая из скульптур лишена какой–либо части своего былого великолепия, бережно выточенной древними греками так давно, даже обрубки сломанных рук и ног выглядят живыми. Ибо доминирующей идеей была Энергия, ее мощь и красота. Изменение, стремительное, вечно–цикличное изменение! Создавать вещи и тут же отбрасывать их прочь, совсем как дети отбрасывают свои игрушки, – те люди не были озабочены их сохранением, для них самым важным была непрерывность процесса создания. Переполненные творческой силой – разве их могла волновать гибель отдельного творения. Так в нескончаемой процессии менялся облик их школ, философий, драм и поэм, пока, наконец, они сами себя не изжили. И это чудо покинуло мир. Но мрамор его жив до сих пор, ибо в нем мы можем разглядеть идеи, что владели ими в то время.

А если кто–то захочет узнать, какова была основная мысль, что управляла жизнью людей в эпоху зрелого средневековья, он прямо сегодня может отправиться в тихую отдаленную английскую деревню, где среди маленьких соломенных домиков, словно окруженная цыплятами угрюмая курица–мать, до сих пор возвышается башня старинной церкви. Церковь велика, а дом так мал – возвеличивание Бога и умаление человека тут повсеместно. Поиск духовного, поиск прочного (не прочности гранита, что раскрошится с веками), поиск вечного, – ему противопоставлено презрение к телу и его недолговечности, что проявлялось в нечистоплотности, в подавлении плоти, ибо возвышенный дух должен презирать ее низость.

Такова была основная идея средневековья, которую в наше время так рьяно клянут модернисты. Однако те, кто возводил замки и соборы, были людьми могучих дел: они не писали книг – их души все стремились расправить искалеченные крылья в своей жажде взлететь как можно выше. Дух добровольного подчинения во имя свершения великого дела свидетельствовал об устремлениях общей души, – именно этот дух был впечатан в камни соборов; он не заслуживает полного осуждения.

В состоянии полусна, когда тени–очертания всемирных идей проплывают одна за другой перед взором, душа средневековья предстает в виде искаженного, полубесформенного существа с драконьими крыльями и огромным, темным, напряженным лицом, обращенным слепыми глазами к солнцу.

Если сегодня мы посмотрим вокруг, желая найти ту идею, что властвует над нашей собственной цивилизацией – то, что откроется нашему взору вряд ли окажется привлекательней, чем этот жалкий монстр темных веков. Положение вещей изменилось: Человек вознесся – Бог низошел. В современной деревне дома стали лучше, а церкви теперь не такие вычурные. Кроме того, представление о грязи и болезнях, как о вожделенном страдании, терпеливо выдержать кое требовалось жертве во имя божьего помилования, сегодня уступило место настойчивой популяризации чистоты. Теперь медсестры в государственных школах предупреждают родителей о том, как опасен и заразен головной педикулез; у нас есть онкологические ассоциации, что собирают раковые опухоли, возникающие у неимущих людей, и проводят над ними скрупулезные эксперименты, стремясь очистить род человеческий от этой заразы; у нас есть и туберкулезные сообщества, предпринимающие титанические усилия, чтобы вычистить наши смердящие современные заводы от смертоносных бацилл, и они дошли до того, что на некоторых заводах стали использовать плевательницы с водой внутри; и еще бесчисленное количество других сообществ, которые, пока хоть и не достигли абсолютного успеха в заявленных ими целях, являются достаточным свидетельством того, что человечество больше не стремится к грязи как к источнику благодати. Мы смеемся над старыми суевериями и много говорим о точном экспериментальном знании. Мы стремимся гальванизировать труп греческой цивилизации и притворяемся, что занятия физической культурой доставляют нам удовольствие. Мы поверхностно занимаемся разными вещами; однако единственная великая и настоящая идея нашего века, не подсмотренная у других поколений, непритворная, не оживленная колдовством, есть Создание Большого Количества Вещей. Нет, не создание красивых вещей, не радость от направления жизненной энергии в созидательный труд, но бесстыдная и беспощадная гонка, растрата последней капли энергии только затем, чтобы производить кучи и горы вещей, – вещей уродливых, вещей вредных, вещей бесполезных, а в лучшем случае просто ненужных. С какой целью производятся эти вещи? Производитель не знает ответа на этот вопрос – и тем меньше его это заботит. Он лишь одержим идеей производить их, ибо все так делают; и с каждым годом производство вещей становится все масштабнее и быстрее. Уже существуют горы созданных и создаваемых вещей, но человек все равно продолжает неустанно стремиться пополнять их список: создавать новые кучи, чтобы добавить их к уже существующим. И с какими страданиями тела, под каким напряжением, под каким давлением и страхом опасности, с какими увечьями, травмами и ударами все они борются, самозабвенно бросаясь на скалы изобилия! Воистину, если образ средневековой души удручает своим слепым взглядом и убогими устремлениями, и представляется нелепым в своих бессмысленных пытках, то самое яркое в образе современника – его беспокойность, его нервные глазки, вечно рыскающие по углам вселенной, в то время как его неугомонные возбужденные руки вечно тянуться в попытке ухватиться за какую–либо бесполезную работу.

Итак, наличие вещей в изобилии, вещей пустых и вещей вульгарных, а еще вещей абсурдных, наряду с вещами удобными и полезными, естественным образом породило желание владеть вещами и, как итог, произошло возвеличивание идеи обладания. Пройдитесь по деловой улице любого города, где кипы вещей нависают перед вашим взором и обратите внимание на лица прохожих, – не на те голодные и разбитые, что заполняют тротуары и жалобно просят милостыню, а на лица в толпе, – и попробуйте разглядеть, что за идея в них отражается. На лицах женщин, от барышень с выставок лошадей до продавщиц, вы увидите тошнотворное тщеславие: каждая в своих одеждах походит на ворону в павлиньих перьях. Попробуйте отыскать среди них гордость и великолепие свободного гибкого тела, прекрасного и всесильного. Вы не найдете такого. Вы увидите жеманные шажки, фигуры, накрененные так, чтобы как можно выгоднее продемонстрировать разрез юбки, ухмыляющиеся лица и глаза, ищущие восхищения гигантскими бантом, что венчает чересчур нарядную прическу. Как язвительно заметил один мой знакомый, которому я как–то сказала во время прогулки:

- Посмотри, как много тщеславия на лицах этих женщин.

- Нет. Смотри как мало женственности стоит за этим тщеславием!

А лица мужчин – вульгарность! Вульгарное желание владеть вульгарными вещами и в большом количестве – печать на их лицах поставлена так явно, что «любой забродивший путник–глупец увидит ее». Даже безобразная тревога и беспокойство, порожденные на их лицах созданием всех этих вещей, менее отвратительны, чем мерзкое выражение вожделения к вещам уже созданным.

Такова доминирующая идея западного мира в наши дни. Она повсюду, куда не посмотри, она отчетливо видна на предметах и людях; скорее всего, посмотрев в зеркало, вы увидите ее и там. И если какой–нибудь археолог далекого будущего раскопает остатки нашей цивилизации, погребенной под пеплом или наводнением, он тоже увидит эту безобразную идею, запечатленную в стенах раскопанных им фабрик с бесконечными рядами квадратных выемок для фонарей, в тоннах зубчатой стали, вытекающей из черепа нашей некогда так называемой жизни; в акрах шелка и бархата, квадратных километрах мишуры и дряни.

Не отыскать ему ни блистательных мраморных нимф и оленят, чьи мертвые изображения до сих пор так милы, что хочется их расцеловать; ни величественных фигур крылатых лошадей с человеческими лицами и львиными лапами, что бросают свой великолепный символизм в могучее заклинание Времени, так же как это делают древние каменные химеры Вавилона. Вместо этого – бессмысленные железные гиганты из колес и зубцов, чей секрет давно забыт, но чьим делом было перемалывать и выплевывать людей так же, как захламленные дома и базары, изобилующие мусором, через которые так сложно будет пройти другим. Статуи, что он найдет не будут нести ни следа мифического сна и символа; это будут статуи коммерсантов, производителей железных сооружений, а еще ополченцев в идеально подогнанных пиджаках и брюках и в соответствующих их персоне шляпах и ботинках.

Однако доминирующая идея времени и страны не должна определять доминирующую идею жизни отдельного человека. Я не сомневаюсь, что в те давно прошедшие дни, далеко у берегов тихого Нила, в вечной тени пирамид и под тяжким бременем людской солидарности, то тут, то там все же появлялись непокойные, деятельные, мятежные души, которые ненавидели все, во что верило их древнее общество, и с пылающими сердцами стремились его свергнуть.

Я уверена, что были и те, кто ходил с опущенными глазами среди невероятных творений греческого разума и не обращал на них никакого внимания, будучи в поисках некого высшего откровения, желая оставить все радости жизни и приблизиться к какому–то далекому, неведомому своим современникам совершенству. Я не сомневаюсь, что и в темные века среди тех, кто молился и покрывал голову, приносил себе боль и страдания, стремился к несчастью, как Святая Тереза, что говорила: «Позвольте мне страдать или дайте умереть», – встречались и другие, множество других: тех, кто смотрел на мир, как на случайную шутку, кто презирал или испытывал жалость к невежественным товарищам, кто пытался получить ответы от Вселенной на свои вопросы путем терпеливого спокойного поиска, который и стал называться впоследствии современной наукой. Я уверена, что таких были сотни и тысячи – тех, о ком мы никогда не слышали.

И хотя окружающее нас сегодня общество захвачено идеей поклонения вещам и, видимо, будет продолжать на них молиться, это не означает, что каждая отдельная рожденная в этом обществе душа обязана делать так же. Ибо, если мои соседи считают погоню за долларом единственным стоящим делом, пусть даже все они так думают, – это не означает, что и я должна гнаться за долларом. И пусть все мои соседи убеждены, что им необходимы горы ковров, мебели, часов, фарфора, хрусталя, гобеленов, зеркал, нарядов, драгоценностей — и прислуга, чтобы ухаживать за всем этим; а еще детективы, чтобы те присматривали за прислугой; и судьи, чтобы судить воров; и, конечно же, политики, что будут назначать этих судей; и тюрьмы, где будут наказывать виновных; и надзиратели, что будут следить за тюрьмами; а еще налогоплательщики, чтобы было с кого собирать деньги на зарплату надзирателям и на жалованье для самих сборщиков налогов; а еще им необходимы прочные дома, чтобы хранить это жалованье и чтобы никто не смог его присвоить, — и, таким образом, чтобы содержать это полчище паразитов нужны те, кто будет на них работать и делать взносы. Но разве подобное желание моих соседей является достаточно веской причиной для того, чтобы и я посвятила себя такой же бесплодной глупости? и, склонив шею, потворствовала продолжению этого пошлого представления?

От того, что средневековье было темным, слепым и жестоким, стоит ли нам отбросить то единственное хорошее, что было заложено тогда в человеке — понимание того, что внутреннее содержание стоит куда дороже внешнего; что постигнуть нечто более высокое, чем ты сам и жить в соответствии с этим есть единственный способ жить достойно? Безусловно, цель, к которой нам сегодня следует стремиться должна совершенно отличаться от той, что толкала средневековых фанатиков презирать тело и ежечасно истязать его. Однако необходимо признать право и важность тела, не принося при этом правду, честь, легкость и веру в жертву вульгарности, которая развращает тело и унижает своими декорациями то, что необходимо возвышать.

Ранее я уже упомянула, что доктрина «человек — ничто, а обстоятельства — все» всегда была и остается главным проклятием современных социальных движений на пути к значимым реформам.

Наша молодежь, воодушевленная энергией старых наставников, что верили в главенство идей, даже в момент отбрасывания их наскучивших учений, смотрит с горящими глазами на социалистический Восток и верит в скорое свершение чудес революции. Охваченные энтузиазмом, они предвидят, что проповеди об Обстоятельствах совсем скоро приведут к тому, что давление материального развития разрушит социальную систему — они дают от силы еще несколько лет этой сломанной машине, а после они сами станут свидетелями преобразования, разделят его радости. Но вот прошло несколько лет, однако ничего не изменилось — энтузиазм погас. И вот те самые идеалисты — а ныне успешные бизнесмены, профессионалы, собственники, ростовщики — пробрались в социальные слои, которые ранее так презирали, проползли туда ничтожно и жалко, под юбкой некоего нуждающегося, одолжив ему денег или оказав какую–либо профессиональную услугу бесплатно; и вот они уже врут, мухлюют, хитрят, льстят, покупают и продают себя за любую безделушку под любым мелким дешевым предлогом. Доминирующая в социуме идея захватила их, буквально поглотила их жизни; а если спросить их почему, они непременно расскажут, как обстоятельства заставили их так жить. Если же поймать их на лжи, они улыбнутся с выражением безмятежного самодовольства и расскажут вам, что коль уж Обстоятельства требуют солгать — это ложь во спасение; что уловки и махинации часто куда эффективнее честного сотрудничества; что можно сколько угодно льстить и обманывать, если в конце–концов это позволит достигнуть желаемого; и что будучи заложниками известных Обстоятельств, они никак не могут обойтись без всего вышеперечисленного. Исключение — только те случаи, когда сами Обстоятельства благоприятствуют правде, но до тех пор человек обязан заботиться о самом себе любыми средствами. И таким образом эта опухоль распространяется, разрушая моральные нити одна за другой, и человек становится бесформенной массой, кашей, липкой слизью, легко принимающей всевозможные формы и без труда их теряющей в зависимости от того, в какую конкретно дыру или угол он желает проскользнуть. Вот оно, жалкое воплощение морального убожества, порожденное Веще–поклонничеством. Если бы он был увлечен менее материальной стороной жизни, если бы воля его не сгнила от интеллектуальных рассуждений о том, что ее не существует и от признания ею своей же ничтожности, тогда благородные стремления его молодости дали бы плоды и окрепли под влиянием постоянных усилий и привычки; и его протест против времени мог бы войти в историю и сделать свое дело.

Разве отцы–пилигримы не изваяли свою идею из льда и гранита Новой Англии, ту самую, что собрала их вместе, заставив покинуть свои темные разбросанные дома в английской деревне, и побудила пуститься на хрупких кораблях через Атлантику посреди зимы, чтобы отрезать себя от всех враждебных сил? Разве не были они обычными людьми, на которых распространялось действие всеобщего закона? Разве это обстоятельства помогли им? Смерть, болезни, голод и холод сделали все, чтобы сломить их, однако никто из оставшихся не пожелал поддаться сладкой лжи и вернуться в комфортную материальную жизнь, где бы их ждали долгие дни.

Имей наши современные революционеры такое же крепкое и непоколебимое представление о собственных силах, то наши социальные движения не были бы такими жалкими недоносками, сгнившими внутри еще до появления внешних признаков гниения.

«Дайте лидеру рабочих политическую должность — и система тут же станет процветать», — смеются наши враги и с издевкой указывают на Тиренса Паудерли и ему подобных; а еще цитируют Джона Бернса, который, только попав в парламент, выступил со словами: «Прошло время агитатора, настало время законодателя». «Позвольте анархисту жениться на богатой наследнице — и государство спасено», — насмехаются они — и имеют на то право. Но было бы у них это право, могло бы оно у них быть, если бы наши жизни не были управляемы более насущными желаниями, чем те, которые нам хотелось бы представлять другим как самые сокровенные?

История стара как мир: «Стремись к звездам и упрешься в воротный столб, стремись к земле и обязательно упрешься в землю».

Не стоит ожидать, что кто–либо сумеет достичь полной реализации своих целей, даже если эти цели не предполагают объединения сил с другими; в какой–то момент он упрется во что–то; на каком–то этапе он будет побежден противоборствующей или безынициативной противоположностью. Однако, чего–то он все же достигнет, если будет продолжать стремиться ввысь.

«Но что же я тогда получу?» — спрашиваете вы. Я хочу, чтобы люди стремились выше и имели цели более достойные, чем погоня за материальным благосостоянием; выберете себе занятие в жизни, не связанное с порождением вещей, и помните о нем постоянно, — не день, не год, а всю жизнь. А потом просто оставайтесь верны себе! Не будьте ветреным, исповедуя сегодня одно, а завтра другое, с легкостью определяя себя и в том, и в другом, когда это удобно; не будьте тем, кто сегодня отстаивает что–то, а завтра уже целует щеки своим врагам, с этим слабым жалким визгом во рту: «Обстоятельства заставили меня!». Хорошенько всмотритесь в себя и если окажется, что вы любите Вещи и власть и Изобилие больше, чем свое собственное достоинство, человеческое достоинство, ох, так и скажите, скажите громко! Скажите это самому себе и следуйте этому. Но тогда не стоит колебаться и пятиться туда–обратно. Не пытайтесь быть одновременно социальным реформатором и гордым владельцем Вещей. Не проповедуйте узкий и правильный путь, пока сами радостно идете по широкому. Проповедуйте широкий или же никакой; но не делайте из себя дурака, говоря, что хотели бы служить рождению свободного общества, но в то же время оказываясь неспособным пожертвовать даже стул ради этого. Говорите прямо: «Я люблю стулья больше, чем свободу людей, и я стремлюсь их иметь, потому что это мой выбор, не потому, что обстоятельства заставляют меня. Я люблю шляпы, огромные–преогромные шляпы, с кучей перьев и большими бантами; и я лучше буду владеть этими шляпами, чем волновать душу социальными устремлениями, которых на моем веку мне все равно никак не достигнуть. Весь мир поклоняется шляпам, и я желаю поклоняться вместе с ним».

Но если вы выбрали свободу, гордость, силу одной души и братство свободных людей в качестве цели своей жизни, сделав это своим манифестом, тогда не продавайте его за мишуру. Верьте, что ваша душа сильна и будет держаться своего пути; и медленно, скорее всего через горькую борьбу, сила будет расти внутри вас. И тогда отказаться от владения вещами, за которые другие выменивают последнюю возможность свободы будет легко.

А в конце жизни вы сможете закрыть глаза со словами: «Я не подчинился доминирующей идее моего поколения; я сам избрал то, чему буду предан и служил этому. Я доказал собственной жизнью, что есть в человеке то, что спасает его от абсолютной власти Обстоятельств, то, что в конце–концов побеждает и изменяет Обстоятельства, — вечный огонь Личной Воли человека, который и есть спасение Будущего».

Сегодня нам необходимы люди, те, кто, дав слово своей душе, непременно будет держать его — держать не тогда, когда это легко, но тогда, когда тяжело; когда грохочет буря, а небо испещрено белыми полосами и оглушителен синий гром, а сам человек ослеплен и оглушен войной противоборствующих сил; он будет держать данное себе слово и под свинцовым небом, и среди серой тоски, что никогда не рассеется. Держаться себя до конца – вот что означает иметь Доминирующую идею. Идею, которая оттачивалась всем, что ее окружало и, в конце концов, разрушила обстоятельства.