VIII

Кроме материальной силы, грубого и бессовестного произвола, ​проявляющегося​ в лишении работы, арестах и расстрелах, в распоряжении правящих классов имеется, быть может, и еще более могущественная моральная сила, сила религиозного внушения. И без сомнения нельзя отрицать значения этой силы, с которой нужно серьезно считаться при изучении современного общества.

Энциклопедисты XVIII века с слишком юношеским увлечением праздновали торжество разума над христианским суеверием, и мы должны констатировать грубое заблуждение известного философа Кузена, который, в эпоху реставрации, в интимном кругу друзей воскликнул однажды: «католицизм проживет еще лет 50, не более».

Полвека давно уже прошло, а масса католиков с полною уверенностью и гордостью говорит еще о своей церкви, называя ее «Вечной». ​Монтескье​ говорил, что «при современном положении нельзя предполагать, чтобы католицизм просуществовал еще более пятисот лет».

 

Но если католической церкви как будто и удалось расширить свое влияние; если Франция энциклопедистов и революционеров отдает себя под покровительство «Св. Сердца», если духовные власти ловко воспользовались страхом, охватившим всех консерваторов, чтобы выставить религию, как единственное социальное средство против революции, если европейская буржуазия, состоявшая раньше из ​фрондирующих​ скептиков и ​вольтерианцев​ и не знавшая другой религии, кроме неопределенного деизма, теперь благоразумно слушает мессу и ходит даже к исповеди; если ​Квиринал​ и Ватикан, церковь и государство, так усердно стараются теперь сгладить старые недоразумения, то это, конечно, не потому, что вера в чудесное овладела сильнее живой и деятельной частью общества.

Она овладела только умами трусов или разочаровавшихся в жизни, а также лицемерно присоединившихся к ней заинтересованных сообщников. Однако нужно признать, что буржуазное христианство не простое лицемерие: когда какой-нибудь класс проникается предчувствием своей неизбежной гибели и видит раскрывшуюся перед ним пасть смерти, то он спешит обратиться к спасительному божеству, какому-нибудь фетишу, спасительному слову веры, или к первому встречному обманщику, проповедующему спасение и воскресение. Как римляне приняли христианство, так и бывшие ​вольтерианцы​ вернулись в лоно католицизма.

И действительно, кто хочет во чтобы то ни стало сохранить ​привилегированное​ меньшинство, тот должен принять догму, являющуюся краеугольным камнем всего здания; если полевые, лесные стражники, надсмотрщики, солдаты и полицейские агенты, чиновники и государи не внушают народу достаточного страха, то остается еще внушить ему страх Божий, страх перед вечными муками в аду и мытарствами в чистилище. Приходится напоминать о заповедях ​Божиих​ и религиозных обрядах, свидетельствующих о всемогуществе Бога.

Приходится лицемерно повиноваться непогрешимому папе, викарию самого Бога и преемнику апостола, владеющего ключами Рая. Все реакционеры объединяются в этом религиозном союзе, который является для них последним шансом на спасение, последним ресурсом победы, и в этом союзе протестанты и евреи, не менее католиков, столь же любезные папскому сердцу дети.

Но «за все нужно заплатить». И церковь открывает широко свои двери, чтобы принять еретиков и схизматиков: вследствие этого она в силу необходимости делается снисходительной и индифферентной. Она может приспособиться к этой разнородной и изменчивой среде современного общества лишь при непременном условии отказаться от своей прежней нетерпимости. Догмат признают неизменным, но стараются об этом не говорить, предпочитая держать ​новопосвященного​ в неведении даже относительно ​Никейского​ символа веры. От вас даже не потребуют, чтобы вы притворялись верующим: можете не верить, исполняйте лишь обряды! Коленопреклонения, ​осенения​ крестным знамением в надлежащие моменты и приношение на какой нибудь алтарь «святого сердца» Иисуса или Марии — этого достаточно. Словом, как выражается ​Флобер​ в одном из своих писем к Жорж ​Занд​: «нужно принадлежать к католицизму, не веря ни одному слову его».

Всякий может быть уверен в радушном приеме, хотя бы и не обнаруживал искренней веры, лишь бы он своей подписью или личным присутствием увеличил число «верующих»: а тех же, кто принадлежит к влиятельной семье или имеет личные заслуги, большое состояние принимают с распростертыми объятиями. Церковь отнимает даже у родных и друзей трупы людей, живших всю жизнь вне её лона и враждебных её учению. Трибунал инквизиции проклял и сжег бы прах таких еретиков, наши же священники и проповедники не откажутся напутствовать их, но за известную плату. Невозможно следовательно оценить действительное значение современной эволюции церкви, если судить только по внешним признакам её развития, т. е. на сколько увеличилось число её храмов и число членов её паствы.

Католицизм был бы в полнейшем ​расцвете​ своих сил, если бы все принимающие его учение и ливрею были бы искренни, и если бы лицемерно не присоединялись только из-за личных выгод к вере своих отцов. Но в настоящее время можно насчитать миллионы лиц, которым выгодно считаться христианами и которые только из лицемерия называются ими, чтобы ни говорили духовные мистики, о преследованиях, которым подвергаются верующие люди, эти преследования таковы, что о них нельзя говорить ​серьезно​, и «Ватиканский узник» заставляет проливать слезы сострадания к нему лишь заинтересованных в этом лиц. Насколько более ужасно положение рабочих — стачечников, которых изгоняют из их жалких жилищ и расстреливают массами, или тех анархистов, которых пытают в тюрьмах! — убеждения заслуживают уважения лишь постольку, поскольку они искренно воодушевляют тех, кто их высказывает . А все эти жуиры и люди большого света, которые с показной набожностью входят в лоно церкви, сделались ли они более милосердными и снисходительными к несчастным, сочувствуют ли они тому, кто страдает? Это очень сомнительно. Напротив имеются признаки, доказывающие нам, что по мере развития внешнего значения церкви, действительная вера ​ослабевает​. Католицизм не есть прежняя религия покорности и унижения, которая учит бедняков набожно мириться с нищетой, несправедливостью и социальным неравенством. Рабочие, даже те, которые организуют так называемые «христианские союзы» и которые, следовательно, должны были бы постоянно славословить Господа за его бесконечную благодать и благоговейно ждать, чтобы ворон пророка ​Илии​ приносил им хлеб и мясо утром и вечером, даже эти рабочие превращаются в социалистов, издают постановления, ​требующие​ увеличения заработной платы и соединяются в союзы с ​нехристианами​ для поддержания своих требований. Вера в бога, в его святых не удовлетворяет уже их: им нужно также и материальные гарантии, и они их ищут не в абсолютной зависимости и послушании, которые так часто ​проповедуются​ верующим, а в союзе с товарищами, в основании обществ взаимной помощи и, быть может в активном сопротивлении. Христианская религия не могла противопоставить новые средства сопротивления новым условиям жизни: не умея приноровиться к условиям, которых не предвидели её основатели, она все еще придерживается старых формул благодеяния, смирения и бедности, и конечно, неизбежно должна потерять все молодые, и интеллигентные силы, сохраняя только нищих сердцем — в худшем значении этого слова, «блаженных», которым в нагорной проповеди обещается царство небесное. И в то время, как лицемеры наполняют церкви, люди искренние покидают ее: целыми сотнями выходят из рядов торгующих спасением души более добросовестные священники и толпа, которая раньше всегда относилась враждебно к таким покинувшим священническую рясу лицам, теперь относится к ним с уважением.

Католицизм был в сущности осужден на гибель уже в то время, когда, потеряв всякую творческую способность в области искусства, он оказался способным только на подражание искусству ​неогреческому​, ​неоготическому​ или эпохи возрождения. Теперь это уже религия мертвых, а не живых. Неопровержимым доказательством бессилия церкви является факт, что она уже не в состоянии остановить ни научного движения, ни все ​распространяющегося​ образования; она может теперь только задержать, но не остановить ход развития науки; некоторые церкви даже делают вид, что служат ей и помогают, стараясь держаться подальше от тех неприятных учителей, которые умеют говорить на своих лекциях против «банкротства науки». Не будучи в состоянии помешать открытию школ, они хотят по крайней мере руководить ими, т. е. захватить в свои руки народное просвещение, и в некоторых странах это им вполне удается. Миллионами, десятками миллионов считают теперь детей, доверенных моральному и умственному воспитанию священников, монахов и монахинь всевозможных орденов: воспитание европейской молодежи предоставлено в своей большей части бесконтрольному влиянию духовных лиц; и даже там, где они устранены гражданскими властями, им дают право надзора или же гарантии нейтральности, а то даже и сообщничества. Эволюция человеческой мысли, которая совершается более быстро, в зависимости от индивида, класса или нации, привела к тому противоречивому и ложному положению дела, при котором функции воспитания и образования поручаются именно тем лицам, которые принципиально должны презирать и отвергать всякое знание, следуя первой заповеди своего бога: «ты не вкусишь от дерева познания». И великая ирония обстоятельств привела к тому, что именно эти лица являются официальными распределителями этого ядовитого плода.

И, конечно, мы можем им поверить, когда они хвалятся, что распределяют этот «плод» со всей осторожностью и скупостью, изобретая в то же время и противоядие ему.

Для них есть знание и знание, одному они обучают со всеми предписанными предосторожностями, о другом тщательно замалчивают. Факт, который они считают нравственным, может быть запечатлен в памяти детей, другой — обходится молчанием, как способный пробудить у учащихся дух неповиновения и протеста. Понимаемая таким образом история обращается в ложный рассказ; естественные науки сводятся на совокупность фактов без связи, без причины, без цели; в каждой серии учебных предметов вещи прикрываются словами, а в высших учебных заведениях, где признается необходимым касаться более важных проблем, это делают всегда окольным путем, загромождая их анекдотами, хронологическими датами и собственными именами, гипотезами, запутанными аргументами противоречивых систем, что так ум, сбитый с толку, охваченный недоумением, возвращается от утомления к младенческому и бессознательному состоянию.

И все-таки как бы ни было лживо и не умно такое образование, можно, пожалуй, признать, что взятое в целом, оно скорее полезно, чем вредно. Все зависит от тех пропорций, из которых составляется микстура и от умственного сосуда, от индивидуальности ребенка, который ее принимает. Единственные школы с действительно реакционной программой — это ​монастырския​, директрисы которых «святые сестры» не умеют даже читать и где дети учатся только крестному знамени и молитвам. Но внешнее влияние проникло во все школы, даже и в те, где воспитание католическое, протестантское, буддийское или мусульманское по общему признанию ограничивается простыми изречениями, формулами, мистическими фразами и извлечении из непонятных книг. Иногда внезапный, случайный проблеск прорывался сквозь весь этот вздор, раскрывшемуся уму ребенка представляется логический вывод, отдаленный намек принимает характер откровения, какой-нибудь бессознательный жест, случайный эпизод, могут совершить то зло, которого старались избежать, живое слово прорвалось сквозь пустой набор слов и вот вдруг логический ум ребенка делает скачек к опасным заключениям. Вероятность умственного пробуждения еще усиливается ​в​ тех конгрегатских или других школах, где преподаватели, совершенно придерживаясь обязательной рутины уроков и недоговоренных объяснений, тем не менее вынуждены излагать факты, раскрывать связь между ними и выводить законы. Каковы бы ни были комментарии, которыми учитель сопровождает свои уроки, цифры, изображаемые им на доске, останутся неизгладимы.

Какая истина возьмет верх?

Та, которая доказывает, что дважды два четыре, что ничто не может произойти из ничего, или же старая истина, которая нас учит, что все в мире создано из небытия и утверждает, что Бог один, но в трех лицах?

В том случае, если обучение ограничивается только школой, правительство и церковь могли бы еще надеяться держать умы в рабстве, но дело в том, что ​главнейшия​ знания, получаются вне школы — на улицах, в мастерских, перед ярмарочными балаганами, в театрах, в вагонах железных дорог, на пароходах, в новых странах, в чужих городах. Теперь путешествуют все, или ради удовольствия, или ради наживы. Во всяком собрании встречаются люди, видевшие Россию, Австрию, Америку, и если еще редки кругосветные путешественники, то почти нет таких людей, которые не путешествовали, хотя бы столько, чтобы, по крайней мере, могли наблюдать разницу между городом и деревней, культурной страной и пустыней, горой и равниной, или сушью и морями. Среди всей передвигающейся с места на место массы людей есть, конечно, немало таких, которые путешествуют без плана и цели. Меняя одну страну на другую, они не меняют среды и остаются, так сказать, у себя дома; роскошь, удовольствия, предоставляемые им отелями, не позволяют им оценить все отличительные свойства той или другой страны, того или другого народа; бедняк же, сталкивающийся со всеми трудностями жизни, совершенно самостоятельно без проводника сможет лучше наблюдать и лучше узнавать.

Великая школа внешнего мира одинаково раскроет чудеса мировой промышленности и бедному и богатому, и тем, кто создал эти чудеса своим трудом, и тем, кто ими пользуется. Железные дороги, телеграф, ​гидравлические​ подъемные машины, сверлильные бурава, прожекторы, пронизывающие лучами света громадные пространства, все эти вещи может видеть всякий бедняк, дающий себе отчет, как и почему все происходит, не хуже какого-нибудь властелина, и его ум поражается всем этим не в меньшей степени. В пользовании некоторыми из этих завоеваний привилегии уже не существует. Механик, управляющий локомотивом, и, то удваивающий его скорость, то останавливающий его ход, по своему произволу, считает ли себя ниже государя, который едет сзади его в раззолоченном вагоне, содрогается однако при мысли, что его жизнь зависит от действия рычага или поршня, или динамитной петарды.

Наблюдение природы и творений человека, жизненная практика — вот те школы, в которых получает настоящее воспитание современное общество. Как бы школа в собственном смысле этого слова не приблизилась к задаче истинного образования, она все же будет иметь лишь относительное значение, сильно отставая от школы окружающей социальной жизни. Разумеется, идеал анархистов заключается не в уничтожении школы, но напротив в её расширении, в преобразовании самого общества в огромную организацию взаимного самообразования, в которой все были бы одновременно учениками и профессорами, и каждый ребенок, получив первичное понятие обо всем на первых уроках, развивался бы гармонически, соответственно его умственным способностям в свободно избранной обстановке. Но посредством ли школы или помимо неё, всякое великое завоевание науки в конце концов становится достоянием всего общества. Профессиональные ученые в течение целых веков работают над изысканиями и гипотезами, сражаясь среди заблуждений и лжи; но когда истина, наконец, познается, что часто бывает наперекор им и благодаря каким-нибудь смельчакам, которых сначала оплевывают, она открывается во всем своем блеске, простая и ясная. Все легко ее воспринимают, кажется, что она была известна всегда.

Некогда ученые воображали, что небо представляет собою круглый купол, металлический свод, — даже не один, а несколько сводов: три, семь, девять даже тринадцать, b каждый усеян своими звездами, двигающимися по различным законам, со своим особенным устройством и своими ​сонмами​ ангелов и архангелов для охранения их. Но с тех пор, как разрушены все эти сложные небеса, о которых говорят Библия и Талмуд, не найдется ни одного ребенка, который не знал бы, что земля окружена свободным, бесконечным пространством, хотя его не учат специально этому. Это одна из тех истин, которые ныне становятся всеобщим наследством. Так было со всеми великими научными приобретениями. Они, так сказать, входят в ту атмосферу, которой мы ​дышим​.

Каковы бы ни были источники просвещения, оно доступно всем, и на долю рабочих приходится не меньшая часть. Пусть какое-нибудь открытие сделано буржуа, дворянином или разночинцем, будет ли ученый горшечником ​Полисси​, или канцлером ​Бэконом​, их изобретениями будет пользоваться весь мир. Конечно, ​привилегированные​ очень желали бы сохранить для себя выгоды знаний, предоставив народу оставаться в невежестве. Чуть не ежедневно предприниматели применяют тот или другой химический способ, и ​привилегиями​ и патентами присваивают себе исключительное право на фабрикацию тех или иных полезных для человечества предметов; как известно император Вильгельм требовал от врача ​Коха​ признания государственной монополией изобретенного им средства излечения; многие изобретатели работают над тем только, чтобы удовлетворить эгоистические вкусы богатых.

Такие эксплуататоры знаний попадают в положение волшебника из «тысячи и одной ночи», распечатавшего сосуд, в котором в продолжении десяти тысяч лет заперт был усыпленный гений. Они хотели бы снова запереть его, и запечатать тремя замками, но забыли слова заклинания и гений остался свободным навсегда.

И по какому-то странному противоречию, оказывается, что относительно всех социальных вопросов, в которых рабочие имеют прямой и естественный интерес требовать всеобщего равенства и всеобщей справедливости, им легче, чем профессиональным ученым, удается познание истины, которая и есть действительное знание.

Было время, когда огромное большинство рождалось, жили рабами и не имели другого идеала, как переменить господина.

Никогда им не приходила в голову мысль, что все «люди равны». Теперь же они знают и понимают, что это скрытое равенство, в сущности уже осуществленное эволюцией, в будущем должно превратиться в равенство реальное, посредством революции, или вернее непрерывного ряда революций. Рабочие, наученные жизнью, иначе понимают законы политической экономии, чем профессиональные экономисты. Они не заботятся о ненужных подробностях и подходят прямо к сущности вопроса, спрашивая себя относительно каждой реформы, обеспечит ли она им хлеб или нет. К различным видам налогов, прогрессивным или пропорциональным они остаются равнодушны, зная, что все налоги в последнем счете оплачиваются беднейшими. Они знают, что для громадного большинства их действует «железный закон»; который не имея того фатального неизбежного характера, который ему прежде приписывали, тем не менее является для миллионов людей страшной действительностью. В силу этого голодный, самым фактом своего голода, обречен на получение за свой труд только скудного пропитания. Суровый опыт постоянно подтверждает эту необходимость, вытекающую из права силы. Не стало-ли общим правилом обрекать на гибель человека, когда он становится не нужен и бесполезен своему хозяину?

И так, без всякого парадокса можно сказать, что народ или по крайней мере та часть народа, которая имеет досуг мыслить, не проходя даже университетского курса, обыкновенно знает гораздо более, чем большинство ученых; он не хочет знать бесконечных подробностей, он не посвящен в тысячи головоломных формул; его голова не загромождена названиями на всех языках, как библиотечный каталог, но горизонт его шире, он видит дальше, с одной стороны в глубь прошлого, с его варварским состоянием человечества, с другой, в преобразованное будущее; он лучше понимает последовательность событий; сознательно относится к великим историческим движениям; лучше знаком с богатством земного шара; в конце концов он больше человек. В этом смысле можно сказать, что иной товарищ, анархист, из наших знакомых, которого общество признало достойным лишь тюрьмы, в сущности мудрее целой академии или целой банды студентов, только что выпущенных из университетов, нагруженных научными фактами. Ученый чрезвычайно полезен как каменщик: он извлекает материал, но не он им пользуется, и дело, уже всего народа, всего общества, воздвигнуть здание.

Пусть каждый возвратится к своим воспоминаниям и он может тогда констатировать перемены, ​происшедшие с половины девятнадцатого века в образе мыслить и чувствовать и вытекающих, следовательно, из этого соответственных изменений в манере действовать. Казалось несомненным, что в каждой организации должна быть голова, начальник, командир. На небесах Бог, хотя бы это был Бог ​Вольтера​; властитель на троне, или на кресле, будь то конституционный король или президент республики, «откормленный боров», по удачному выражению одного из них самих; хозяин при каждой фабрике, старшина в каждой корпорации, муж или отец с грубыми окриками в каждом хозяйстве. Но со дня на день предрассудок рассеивается и престиж власти падает; ореол бледнеет по мере того, как наступает день. Вопреки приказаниям, чтобы и ​неверующие делали вид что они ​верят​, вопреки академикам и профессорам, которые должны притворяться, чтобы сохранить свой престиж, — вера исчезает и несмотря на все коленопреклонения, крестные знамения и ​мистические​ комедии, вера в Вечного Господа, от которого происходит власть всех смертных господ рассеивается, как сновидение ночи.

Кто бывал в Англии и Соединенных Штатах, через двадцатилетний промежуток, того поражает чудесное преобразование, совершившееся в умах в этом направлении.

Оставив людей нетерпимыми фанатиками, ​косневшими​ в своих религиозных и политических верованиях, их находили интеллигентными, свободомыслящими, чуткими ко всякой лжи и несправедливости. Их уже не устрашает призрак мстительного Бога.

Упадок уважения есть важнейший практический результат этой идейной эволюции.

Чем в самом деле недовольны попы, бонзы или муллы? Тем что люди умеют думать не по их указам. На что также жалуются сильные мира сего? На то, что их третируют, как простых смертных, им не уступают дороги, им небрежно кланяются.

Да и повинуясь представителям власти ради куска хлеба, и отдавая им внешние знаки почтения, люди знают цену этим господам, их собственные подчиненные первые стараются обратить их в посмешище. Не проходит и недели, чтобы по адресу судей, одетых в красные мантии, с форменными шапочками на головах не раздавались со скамей подсудимых ругань и насмешки их жертв. Даже иногда заточенные бросают своими деревянными башмаками в головы председателей суда. А генералы! Мы их видели на деле. Мы видели, как они с важным, напыщенным величественным видом осматривали аванпосты, не давая даже себе труда подняться на воздушном шаре или послать офицера наблюдать позиции неприятеля. Мы слышали, как они отдавали приказы разбирать мосты, хотя в виду не было ни одной неприятельской батареи, и как они обвиняли своих инженеров, за то, что они строили слишком узкие мосты, стеснительные для ​атакующих​ колонн. Мы с болью слышали ужасную канонаду при ​Бурже​, где несколько сот несчастных ​расстреляли​ все свои последние патроны, напрасно ожидая, чтобы «генералиссимус» прислал им на помощь хотя бы небольшой отряд из полумиллионной армии, находившейся под его командой! За тем мы с изумлением следили за пресловутым «делом ​Дрейфуса​», в котором сами офицеры доказали нам, что судебный приговор по приказу, интриги в домах терпимости и лжепатриотические компании, нисколько не противоречат правам и понятиям о чести в армии. Удивительно ли после этого, что уважение к власти падает или даже обращается в презрение.

Правда, уважение падает, но не то истинное уважение, которое человек заслужил по праву своей самоотверженностью или своими трудами, а то низкое и позорное уважение раба, которое привлекает толпу зевак к месту приезда короля и которое лакеев и лошадей важных особ делают предметами восхищения. Не только исчезает авторитет, но и те, кто всего более претендует на всеобщее уважение, сами первые компрометируют свою роль сверхчеловеческих существ. В старину повелители Азии знали искусство заставлять обожать себя. Их дворцы видны были издалека; всюду воздвигались им статуи, читались эдикты, но сами они никогда не показывались.

Наиболее приближенные из их подданных могли предстать перед ними только на коленях: и лишь иногда завеса на половину поднималась, чтобы явить их в полном блеске, затем мгновенно падала, оставляя пораженными величием души тех, кто лицезрел их хоть одно мгновенье. В те времена, преклонение было так сильно, что повергало подданных в состояние самоунижения: немой приносил осужденному шелковый шнурок, и этого было достаточно, чтобы ​верноподданный​ обожатель немедленно удавился. К одному эмиру в центральной Азии подданные должны были являться с головой, склоненной на правое плечо и веревкой на шее, к концу которой повешен был меч, чтобы их повелитель по своему капризу мог выбрать оружие и расправиться с своими рабами.

Тамерлан, прогуливаясь на верху башни, делает знак пятидесяти окружающим его придворным и все мгновенно разбегаются во все стороны. Что такое в сравнении с ними тамерланы наших дней, как не призраки хотя еще и страшные. ​Ставши​ при конституции чистой фикцией, институт королевской власти утратил ту санкцию всеобщего признания, от которой зависело все его значение. «Король, вера, закон — такова старая формула. Но «веры» уже нет, а без неё и король и законы превращаются в пустые призраки. И к сожалению, если они не уходят сами, то необходимо их устранить!!.