ГЛАВА VIII. Приложение принципа взаимности к труду и заработной плате. – О честной торговле и ажиотаже

До революции 89 года и общество, и правительство, основанные оба на принципе власти, были облечены в форму иерархии. В противоположность чувству равенства, которым так обильно Евангелие, сама католическая церковь освящала эту лестницу общественных положений и состояний, вне которой представляли себе только хаос. В церкви и в государстве, в экономическом и в политическом мире господствовал закон, не возбуждавший протеста и считавшийся выражением истинной справедливости – закон всеобщего подчинения. Закон казался столь разумным, столь божественным, что не возникало ни малейшего протеста, а счастье всё-таки не давалось. Всем было плохо: работник и крестьянин, получавшие самую ничтожную заработную плату, жаловались на жестокость буржуа, дворянина или аббата; буржуа, несмотря на свои хозяйские права, на свои привилегии и монополии, жаловался в свою очередь на налоги, на притеснения своих собратий, гражданских и духовных властей; дворянин раззорялся и, заложив или продав свои имения, бывал принужден искать спасения в милости государя или в собственной проституции. Всякий искал, просил улучшения своей горестной судьбы: кто просил прибавки жалованья и задельной платы; кто увеличения барышей; кто требовал сбавки арендной платы, которую другой наоборот находил недостаточной; громче всех вопили и жаловались аббаты, землевладельцы и откупщики, т. е. люди, оделенные лучше других. Словом, положение было невыносимо оно разрешилось революциею.

С 89 года в обществе совершился громадный переворот, a положение, по-видимому, все таки не улучшилось. Больше чем когда либо люди нуждаются в хорошей пище, в хорошем жилище, в хорошей одежде и в уменьшении работы. Рабочие соединяются и делают стачки, чтобы добиться уменьшения рабочих часов и повышения платы; хозяева, принужденные, по-видимому, уступить с этой стороны, прибегают к экономиям в производстве в ущерб качеству товаров; даже дармоеды начинают жаловаться, что им невозможно прожить доходами с своих прибыльных мест.

Чтобы добиться уменьшения работы, которой они притом еще должны добиваться, чтобы возвысить задельную плату и успокоиться на сносном status quo, рабочие соединяются не против одних только предпринимателей; в некоторых местах они соединяются против конкуренции работников–чужестранцев и не допускают их в свои города; они единодушно восстают против употребления машин, принимают меры против допущения новых учеников и, чтобы добиться своего, наблюдают за своими хозяевами, запугивают их, учреждая над ними невидимую, неодолимую полицию.

С своей стороны хозяева не остаются в долгу в отношении рабочих: тут идет борьба капитала с наемщиною, борьба, где одолевают туго набитые кошельки, а не густые массы. Кто легче перенесет остановку работы – сундук ли хозяина или желудок работника? Теперь, когда я пишу эти строки, в некоторых частях Великобритании идет такая ожесточенная борьба, что возникает опасение, как бы свободный обмен, изобретенный для торжества английского капитализма, великой английской промышленности, не обратился против самой же Англии, где ни народ, ни общественный строй, ни рабочие массы не одарены тою упругостью, которою они отличаются во Франции.

А надо бы пособить горю, надо бы отыскать лекарство против этого недуга. Что же говорит наука – я разумею науку официальную? Ровно ничего: она твердит свой вечный закон предложения и спроса, закон совершенно ложный в своем теперешнем смысле, совершенно безнравственный, годный только на то, чтобы упрочить победу сильного над слабым, богатого над бедным.

Посмотрим, не пособит ли нам в этом деле взаимность, к которой мы уже прибегали, чтобы преобразовать страхование и исправить закон предложения и спроса. Как применить ее к труду и плате?

Когда, при наступлении зимы в лесистых странах приходится рубить лес, крестьяне собираются все вместе отправляются в лес; одни рубят деревья, другие делают вязанки из хвороста, a дети и женщины подбирают щепки; потом, разделив все на кучи, бросают жребий. Это называется соединенным трудом; если хотите, это можно назвать ассоциацией; но мы хотим не того, и не то разумеем мы, говоря о приложении взаимности к труду и плате.

Выгорела целая деревня; всякий жертвовал собою, чтобы отвратить несчастие; общими силами спасли несколько вещей, кое-что из провизии, скота, орудий. Прежде всего надо приняться за постройку жилищ. Жители снова соединяются, делят между собою труд; одни копают новые фундаменты, другие принимаются за постройки, третьи берут на себя плотничью и столярную работу и т. д. Все работают вместе, и дело быстро подвигается, так что вскоре каждое семейство может возвратиться в свой увеличенный и украшенный дом. Так как всякий работал за одно с другими и все работали на всех, так как помощь была взаимна, то труд носил на себе некоторый характер взаимности. Но эта взаимность могла проявиться только при одном условии и при временном слиянии всех интересов, так что и здесь мы видим скорее временную ассоциацию, чем взаимность.

И так, для полной взаимности нужно, чтобы каждый производитель принимал известные обязательства в отношении к другим, которые с своей стороны обязались бы к тому же в отношении его, но в то же время вполне сохранял бы совершенную независимость действий, свободу поступков и индивидуальность предприятий, потому что по самой своей этимологии взаимность состоит не в группировании сил и не в сообщности работ, a скорее в обмене услуг и продуктов.

Группирование сил и разделение промышленностей составляют могущественную экономическую силу; в некоторых случаях можно сказать то же самое и об ассоциации или общинности. Но все это далеко не взаимность; все это не в состоянии разрешить задачу свободного труда и справедливой платы, а в настоящую минуту дело идет у нас именно об этой задаче, о специальном приложении взаимности.

Чтобы достигнуть этой цели нам надо пройти долгий путь, надо затронуть не одну идею.

1. С 1789 года Франция превратилась в демократию. Все равны перед гражданским, политическим и экономическим законом. Древняя иерархия срыта до основания; принцип власти стушевался перед объявлением прав и всеобщей подачей голосов. Мы все обладаем правом собственности, правом предприятия, правом конкуренции; к довершению всего нам дали право ассоциаций и стачек. Это приобретение новых прав, которое в былое время могло бы показаться возмущением, этот демократический продукт составляют первый шаг к порядку вещей, основанному на взаимности. Долой лицеприятие, долой привилегии рас и классов, долой сословные предрассудки, долой, наконец, все, что мешает свободным сделкам между гражданами, которые стали равны между собою! Равенство лиц – вот первое условие уравнения имуществ, которое произойдет только путем взаимности, то есть, взаимной свободы.

Но не менее ясно и то, что это великое политическое уравнение не разрешает нам следующей задачи: какое отношение существует, например, между правом подачи голосов и установлением настоящей задельной платы? Между равенством перед законом и равновесием услуг и продуктов?

2. Идея установления тарифа была первой, за которую взялась демократизированная Франция. Законы максимума – самые революционные законы. К ним привел народный инстинкт, а в этом инстинкте есть большая доля юридической и разумной правды. Я уже давно предлагаю следующие вопросы, на которые еще ни разу не получал ответа. Что стоит пара лаптей? Во сколько можно оценить рабочий день колесника? Что может стоить день каменотеса, кузнеца, бондыря, портнихи, пивовара, прикащика, музыканта, танцовщицы, землекопа, поденьщика? Очевидно, что, знай мы это, вопрос о труде и плате был бы разрешен: нет ничего легче, как оказывать справедливость, а результатом справедливости было бы повсеместное спокойствие и довольство. Сообразно этому, сколько надо будет платить доктору, нотариусу, чиновнику, профессору, генералу, священнику? Сколько придется на долю государя, артиста, виртуоза? Сколько, по справедливости, буржуа, – если только буржуа будет существовать, – должен получать лишку против работника? Сколько назначить ему за его хозяйничанье?

«Предложение и спрос», - отвечает непоколебимый экономист английской школы, последователь Адама Смита, Рикардо, Мальтуса. Но ведь это из рук вон глупо! Всякое мастерство должно производить по крайней мере столько, чтобы прокормить хоть того, кто им занимается; иначе, оно будет оставлено, и совершенно основательно. Стало быть, вот для задельной платы, а, следовательно, и для работы первая граница минимума, за которую нет возможности перейти. Тут не устоит никакой закон предложения и спроса: надо, чтобы была возможность жить, работая, как говорили в 1834 году лионские рабочие. Если этот минимум можно возвысить, тем лучше: мы не будем завидовать благосостоянию, которого работник добьется своим трудом. Но в таком обществе, где все промышленности являются разветвлениями одна другой, где цены предметов постоянно влияют друг на друга, улучшение посредством возвышения платы пойдет не далеко, – и это совершенно ясно. Всякий противится притязаниям своего ближнего, потому что, какова бы ни была добрая воля всех, возвышение задельной платы одного наносит, неизбежно, ущерб другому. Стало быть, и это, по моему, совершенно разумно – наш вопрос сводится к следующему: так как минимум расходов, необходимых для существования рабочего, найден (предположим, что такое определение возможно), то следует отыскать норму задельной платы, что для нашего общественного строя составляет условие увеличения всеобщего благосостояния.

Оставим же в стороне максимум, установление тарифов, регламентации и все принадлежности 93 года. Нам совсем не до того. Демократизируя нас, революция поставила нас на путь промышленной демократии. Это был первый и огромный шаг, который она заставила нас сделать. Из этого вышла вторая идея – определение труда и задельной платы. Было время, когда эта идея возбудила бы скандал; теперь она считается логичною и законною: мы оставляем ее за собою.

3. Чтобы справедливо оценить поденный труд рабочего, надо знать, из чего он состоит; какие количества составляют ценность; не встречаются ли в ней посторонние элементы, предметы, не имеющие никакой ценности?

Другими словами, здесь надо спросить, что хотим мы купить и что, по совести, нам приходится оплачивать в трудовом дне рабочего или вообще всякого, кто оказывает нам услугу?

То, что мы исключительно хотим приобрести и что оплачиваем всякому, от кого требуем услуги, не более, не менее, как сама услуга.

Но на практике дело происходит не так: можно насчитать множество случаев, где сверх стоимости продукта услуги, мы платим за сословие, рождение, знаменитость, знатность, почетное положение, значительность, громкое имя того лица, которое оказывает услугу. Таким образом, советник императорского двора получает 4000 фр., а президент 15000. Начальник департамента министерства имеет 15000 фр., а министр – 100,000. Несколько лет назад приходским священникам было назначено 800 фр. жалованья; прибавьте к этому 50 фр. постороннего дохода, выйдет 850, а епископы получают по крайней мере по 20,000 фр. Первый солист оперной труппы или первый актер французского театра требует 100.000 фр. постоянного годового жалованья и известное число бенефисов; а второстепенный актер получает 300 фр. в месяц. В чем же заключается причина такой разницы? Она целиком заключается в достоинстве, в положении, в звании, в том неуловимом метафизическом и идеальном отличии, которое не оплачивается и недопускает никакой продажности…

Таким образом, доход одних преувеличивается тем высоким мнением, которое составляют себе об их обязанностях и личностях, a задельная плата и содержание гораздо большего числа людей убавляются почти до нуля, благодаря тому презрению, с которым относятся к услугам этих людей и тому низкому положению, в котором их систематически держат. Одно составляет противоположность другому. Аристократия предполагает рабство: на долю первой выпадает изобилие; следовательно, на долю второго достаются всякия лишения. Во все времена раб был лишен права на произведение своего собственного труда: при феодальном праве тоже самое делал и барон, отнимавший у своего вассала пять рабочих дней и оставлявший ему только один день, чтобы запастись провизиею на всю неделю. С 89 года за рабочим было признано право располагать своим трудом и продуктами этого труда. Но неужели кто-нибудь воображает, что в наше время нет рабского труда? Я не говорю о совершенно безвозмездном труде: такой труд невозможен. Но разве нет труда, который оплачивается меньше, чем того требуют настоятельная необходимость, простое уважение к гуманности? Тому, кто сколько нибудь усомнился бы в этом, я посоветую только открыть книгу Петра Венсара. Наши фабрики, наши мастерские, мануфактуры, города и деревни битком набиты людьми, которые живут на 60 сант. в день и даже меньше; говорят, есть даже люди, получающие меньше. Описание таких бедствий кладет пятно на человечество; оно обличает глубокую недобросовестность нашей эпохи.

Вы возразите мне, что все это только счастливые и несчастные исключения, что нации чтят самих себя, возвышая оклады и содержание своих должностных лиц и знаменитых талантов, и что неразумно было бы смешивать этих людей с низким сословием промышленников и рабочих.

Но спуститесь вниз по общественной лестнице, сойдите с её вершины, на которую я вас только что перенес, и к крайнему удивлению вашему вы заметите, что во всяком положении люди судят о себе точно таким же образом. Доктор и адвокат, сапожник и модистка берут доход с известности, которою пользуются; есть даже люди, которые делают оценку своей честности, как та кухарка, которая за прибавку жалованья обещала не воровать. Покажите мне человека, который не считал бы себя несколько выше своих собратий и не воображал бы, что делает вам честь, работая для вас за известную плату. Когда сам производитель определяет задельную плату, вопрос всегда раздваивается: здесь затрагиваются оба – и личность, nominor quia leo (Ибо я зовусь львом. Слова из басни Федра. Лев и Осел делят добычу после охоты. Лев забрал себе одну треть как царь зверей, вторую — как участник охоты, третью — потому что он лев - пер. БФА), и работник. Во Франции найдется целая сотня хирургов, которые не затруднились бы вынуть пулю из ноги Гарибальди; но для знаменитаго раненого нужен был знаменитый оператор; от этого Гарибальди показался в десять раз героичнее, а г. Нелатон в десять раз искуснее. Всякому досталось по рекламе: таковы порядки экономического мира.

Так как мы дожили до демократии и все пользуемся одинаковыми правами, так как закон оделяет нас одинаковыми милостями и почетом, то я думаю, что, принимаясь за дела, мы должны отстранить всякий вопрос о первенстве и, оценяя взаимно наши услуги, должны принимать в расчёт только настоящую ценность труда.

Польза стоит пользы;

Должность стоит должности;

Услуга оплачивает услугу;

Рабочий день равняется другому рабочему дню.

И всякое произведение должно оплачиваться произведением, на которое потрачена такая же сумма труда и издержек.

Если бы при подобных сделках пришлось отдавать чему-нибудь предпочтение, оно не досталось бы тем блестящим, приятным, хорошо вознагражденным обязанностям, которые нравятся всем; оно выпало бы на долю тех тяжелых работ, которые оскорбляют нашу деликатность и возмущают наше самолюбие. Положим, богачу взбредет на ум нанять меня в лакеи: «Глупых ремесл не существует, скажу я себе; есть только глупые люди. Попечения, которые оказываются личности, стоят выше полезного труда; это подвиги милосердия, которые ставят оказывающего их выше того, кто их принимает. Я вовсе не желаю унижаться и потому поставлю следующия условия моей службы: пусть тот, кто желает иметь меня лакеем, платит мне из своего дохода 50 % на 100. Иначе, мы выйдем из пределов братства, равенства, взаимности: скажу даже больше – мы выйдем из пределов справедливости и нравственности; мы перестанем быть демократами и превратимся в общество аристократов и холуев».

Но, возразите вы мне, неправда, будто одна служба равняется другой, будто одна услуга оплачивает другую, будто рабочий день одного равняется по цене рабочему дню другого. Против этого протестует всеобщее сознание; оно говорит, что при таком управлении ваша взаимность была бы вопиющей несправедливостью. Стало быть, волей или неволей, придется сообразоваться с законом предложения и спроса и ограничиться смягчением его ложных и диких сторон образованием и филантропией.

Признаюсь, для меня такое рассуждение все равно, что если бы мне стали доказывать, что промышленники, должностные лица, ученые, негоцианты, работники, крестьяне – словом, все работающие, производящие, трудящиеся люди – животные разных пород и видов, которых нет возможности сравнивать между собою. Можно ли сравнивать достоинство вьючной скотины с достоинством человека; можно ли мерить на один аршин порабощение первого и благородные, свободные действия второго?… Вот как рассуждают теоретики неравенства. На их взгляд расстояние между двумя людьми может быть больше, чем между человеком и лошадью. На этом основании они умозаключают, что не только произведения человеческого труда составляют величины несоизмеримые; но, несмотря на все, что было писано по этому поводу, они утверждают, что и самые люди неравного достоинства и, следовательно, не могут пользоваться равными правами, и потому все, что делается для уравнения их, разрушается самою сущностью вещей. В этом‑то неравенстве личностей, говорят они, и заключается принцип неравенства положений, сословий и состояний.

Кто ненавидит истину из за сословных интересов или из за привязанности к системе, тому легко отделываться фразами. Отыскивая философию истории, Паскаль представлял себе человечество единой, бессмертной личностью, которая собирает в себе все знания и постепенно осуществляет все идеи человеческого прогресса. Вот как Паскаль представлял себе единство и тождество нашего рода; от этого тождества он восходил к самым высоким мыслям о развитии цивилизации, о влиянии Провидения, о солидарности государств и рас. Тот же образ понимания приложим и к политической экономии. Надо смотреть на общество как на великана с тысячью рук, который занимается всеми промышленностями и производит одновременно все богатства. Он одушевлен одним сознанием, одною мыслью и волею, и в тесной связи его трудов проявляется единство и тождество его личности. Чтобы он ни предпринял – он всегда останется верен себе, всегда сохранит величавость и достоинство, как в мельчайших подробностях, так и в самых удивительных комбинациях. Во всех обстоятельствах своей жизни это чудное существо остается неизменным, и можно сказать, что всякое его действие, всякое движение уравновешивается другим.

Но вы продолжаете настаивать и говорите: если бы даже все личности, составляющие общество, обладали одинаковой степенью нравственного достоинства, люди все‑таки не были бы равны между собою по способностям, – а этого довольно, чтобы разрушить демократию и её законы, под которые хотят нас подвести.

Личности, которые являются органами общества, неравны между собою по способностям, но равны по нравственному достоинству – это несомненно. Из этого следует, что при этом исследовании надо оставить в стороне все, что делает нас равными, и стараться только, по мере сил, измерить наши неравенства.

Итак, оставляя в стороне человеческую личность, которую мы признаем неприкосновенною, отодвигая прочь и нравственную природу, и все, что относится к сознанию, мы должны изучать человека действия или работника по его способностям и произведениям. С первого же взгляда мы открываем следующий замечательный факт: если двое людей и неравны между собою по способностям, то разница в ту или в другую сторону никогда однако не доходит до безконечности, а всегда остается в довольно тесных границах. Как в физическом мире нам невозможно достигнуть ни крайнего жара, ни крайнего холода, и наши термометрические измерения колеблются на небольших расстояниях в обе стороны от средней точки, ошибочно называемой нулем, – так точно нет никакой возможности определить отрицательную и превосходную степень силы разума ни между людьми и животными, ни между творцом и миром. Все, что мы можем сделать, хотя бы например относительно ума, – это начертать границы, конечно, произвольные, выше и ниже определенного, условного пункта, который назовем здравым смыслом. Касательно силы мы тоже можем принять одну общую единицу, хотя бы например силу лошади, и потом считать, сколько единиц или дробей этой единицы каждый из нас способен произвести.

Итак, для измерения силы и ума, мы получим, как на термометре, крайности и среднюю пропорцию. Большая часть людей будет подходить к средней пропорции, a те, которые будут отходит от нея вверх или вниз, будут составлять более редкие явления. Я только что сказал, что между этими двумя крайностями расстояние довольно незначительно, и действительно, человек, который соединял бы в себе силы двух или трех людей, был бы геркулесом, а тот, в ком соединялся бы ум четырех человек, был бы полубогом. К этим границам, которым подчиняется развитие человеческих способностей, присоединяются условия жизни и природы. Максимум продолжительности человеческой жизни – 70 или 80 лет, из которых надо вычесть период детства и образования и период старости и одряхления. Сутки для всех одинаково имеют 24 часа, из которых, смотря по обстоятельствам, можно уделить на работу 9–18 часов. в каждой неделе есть день отдыха, и, хотя год состоит из 365 дней, однако можно рассчитывать только на 300 рабочих дней. Из этого ясно, что хотя в промышленных способностях и есть неравенство, но оно нисколько не мешает существованию общего уровня в целом; это напоминает ниву, где все колосья неравны между собою, но которая, тем не менее, кажется совершенно ровной долиной.

Руководствуясь этими соображениями, мы можем определить рабочий день: во всякой промышленности и во всяком ремесле рабочий день – это вся сумма того, что может произвести или заслужить в данный срок человек средней силы, среднего ума и средних лет, хорошо знающий свое ремесло во всех его отраслях; срок этот можно считать в 10, 12 и 15 часов для труда, который можно оценивать по дням, или в неделю, месяц, год – для труда, требующего более продолжительного времени.

Так как дитя, женщина, старик, больной или слабый человек не могут достигнуть средней цифры труда нормального человека, то их рабочий день будет не более как дробью в отношении к нормальному, официальному, законному дню, принимаемому за целую единицу. – Тоже самое я скажу и о дне работника, занимающегося каким-нибудь чисто механическим делом, составляющим лишь часть труда, необходимого для данного производства; его труд требует более навыка, чем усилий ума, и не может сравниться с трудом настоящего ремесленника.

За то превосходный работник, тот, который задумывает дело, работает быстрее, поставляет большее количество продуктов лучшего качества, чем другой, a тем более тот, кто с этим совершенством исполнения соединяет умение управлять и силу повелевать, превзошел бы общий уровень и, следовательно, получил бы право на большую плату; он мог бы заработать в один день то, что стоят полтора, два, три и даже больше рабочих дня. Таким образом права силы, таланта, даже характера принимаются в соображение, как и права труда: если справедливость не обращает ни малейшего внимания на личности, за то она строго взвешивает способности.

Теперь я буду утверждать, что нет ничего легче, как проверить все эти счеты, привести в равновесие цены, разрешить по справедливости все эти неравенства; это также легко, как выплатить 100 фр. золотыми монетами в 40, 20, 10 и 5 фр., серебряными монетами в 5, 2 и 1 фр. или медными в 2 и в 1 сантим. Каждая из этих величин составляет часть другой, и все оне могут взаимно дополнять и заменять друг друга; короче – это самое простое арифметическое действие.

Но повторяю, чтобы произвести этот расчёт необходимо добросовестно оценить труды, услуги и произведения; надо, чтобы трудящееся общество дошло до известной степени промышленной и экономической нравственности, чтобы все подчинялись законам справедливости, не взирая на знатность, первенство, положение, знаменитость, словом на все, чем дорожит общественное мнение. Надо принимать в соображение только полезность и качество произведения, труд и его стоимость.

Я повторяю и утверждаю, что такая оценка в высшей степени практична, и что наша прямая обязанность стремиться к ней всеми силами: она исключает лихоимство, тунеядство, гнет налогов, шарлатанство, эксплуатацию, притеснение; но ее никак нельзя обратить в домашнее дело, в семейную добродетель, в подвиг частной нравственности; оценка труда, постоянно возобновляемое установление стоимостей составляют основную задачу общества, такую задачу, которая может разрешиться только общественною волею и могуществом собирательной силы. Мне приходится повторить еще раз то, что я уже высказал: ни наука, ни правительственная власть не выполнили в этом отношении своего призвания. Мало того: несоизмеримость произведений была признана догматом, взаимность объявлена утопиею, а неравенство преувеличено, чтобы за одно с всеобщей разъединенностью увековечить бедствия масс и ложь революции.

Теперь пусть рабочая демократия принимается за этот вопрос: это её дело. Пусть она скажет свое слово, и тогда под напором общественного мнения государство, этот орган общества, должно будет начать действовать. Если же рабочая демократия удовольствуется волнениями в мастерских, нападками на буржуа, манифестациями на бесполезных выборах, и останется равнодушна к принципам политической экономии, т. е. к настоящим принципам революции, то пусть же она знает, что отрекается от своего призвания и долга и что придет день, когда потомство заклеймит ее.

Вопрос о труде и плате приводит нас к вопросу о торговле и ажиотаже, которым мы и закончим эту главу.

Почти у всех народов на торговлю смотрели с недоверием и неуважением. Патриций или дворянин, который занимался ею, ронял свое достоинство. Духовенству был запрещен всякий торговый оборот, и обличение иезуитских спекуляций и оборотов произвело в XVII веке громадный скандал. В числе других торговых операций достопочтенные отцы упрочили за собою монополь хинины. В чем же причина этого вековаго проклятия, которого не искупили ни современные нравы, ни наши экономические принципы? Она коренится в недобросовестности, которая во все времена казалась необходимым свойством торговли и которую моралисты, богословы и государственные люди отчаивались вытеснить из неё. Пуническая честь была в древности заклеймена позором. Но что такое эта пуническая честь? Совершенно тоже, что и греческая, аттическая, коринфская, еврейская, массилийская и даже римская честь – словом честь торговая.

Чтобы торговля была честна и безупречна, надо чтобы, независимо от взаимной оценки услуг и произведений, перевозка, распределение и обмен товаров производились по более дешевым ценам и с большею выгодою для всех. Для этого потребовалось бы, чтобы все производители, негоцианты, перевозчики, комиссионеры и потребители всякой страны взаимно обеспечили бы друг другу спрос и предложение работ, материалов, цен провоза и т. д., и кроме того обязались бы, одни поставлять, другие принимать условное количество товара на определенных условиях и по известным ценам. Таким образом пришлось бы постоянно публиковать статистические сведения о состоянии урожаев, о числе рабочих рук, о задельной плате, о рисках и несчастных случаях, о размере спроса, о рыночных ценах и т. д.

Предположим, например, что по самым подробным и точным вычислениям, производимым в продолжение целого года, окажется, что средняя цена производства пшеницы – 18 фр. за гектолитр; тогда продажная цена будет колебаться между 19 и 20 фр., давая земледельцу от 5,30 до 10 на 100 чистого барыша. Если урожай будет плох, если будет дефицит хоть одной десятой, то цена должна будет возвыситься в одинаковой пропорции, чтобы с одной стороны весь убыток не падал на одного крестьянина, а с другой, чтобы общество не страдало от чрезмерного повышения цен: пора ему перестать умирать голодной смертью. Ни по справедливости, ни по истинной политической экономии нельзя допустить, чтобы общее бедствие служило источником обогащения нескольким спекуляторам. Если же напротив хлеба родится в изобилии то, сообразно с его количеством, цена должна будет уменьшиться, чтобы с одной стороны упадок цены на хлеб не причинил крестьянину дефицита, как часто бывает, а с другой, чтобы общество пользовалось урожаем или во время текущего года, или в последующие года; избыток же должен сохраниться в запас. Из этих примеров видно, каким образом производство и потребление уравновешивались бы одно другим, взаимно гарантируя друг другу сбыт и покупку хлеба по настоящей цене, и каким образом, благодаря разумным рыночным ценам и хорошей экономической полиции, изобилие и недостаток, распределяясь равномерно на всю массу населения, не вели бы за собою ни чрезмерного обогащения одних, ни крайнего дефицита для других; такой порядок вещей был бы самым прекрасным, самым плодотворным результатом взаимности.

Но очевидно, что такое благодетельное устройство может быть произведено только общей волей, а против этой‑то именно воли и восстают либералы политической экономии, вопия против регламентации и правительственности. Они находят более удобным для себя присутствовать при вакханалиях барышничества, чем содействовать прекращению правильно организованнаго, непреодолимого грабежа, которого нельзя победить ни философскими доводами, ни частным правосудием: да разве совершенство возможно на земле, говорят они, и разве свобода не столь плодотворна, чтобы вознаградить за свои оргии?

На бирже и на рынке, в судах и на базарах – везде раздаются жалобы против ажиотажа. Но что такое ажиотаж сам по себе? Один умный и последовательный защитник ажиотажной торговли обяснил нам его недавно таким образом: в обществе, одержимом анархическим барышничеством, ажиотаж есть искусство предвидеть колебания цен и, делая во время покупки и продажи, пользоваться их понижением и повышением. Что же вы находите безнравственнаго, спрашивал он, в оборотах такого рода, которые без сомнения требуют высоких дарований, чрезвычайной осторожности и множества познаний?… Действительно, при данной обстановке биржевой игрок в своем роде герой; я не брошу в него камень. Но мои противники должны будут в свою очередь сознаться, что хотя ажиотажная спекуляция и не может считаться преступлением в таком обществе, где все на военном положении, – она тем не менее в высшей степени непроизводительна. Тот, кто обогатился лажем с промена, не имеет ни малейшего права ни на благодарность, ни на уважение людей. Если даже он никого не обокрал и не надул (я говорю о достойном спекуляторе, который пользуется своим чутким гением, не прибегая к обману и лжи), то все‑таки он не может похвастать, что принес хоть малейшую долю пользы. Говоря по совести, было бы в тысячу раз лучше, если бы он, оставив в стороне ценности, направил свои дарования к другой цели и не взимал бы с обращающихся капиталов барышей, без которых общество весьма легко могло бы обойтись. К чему это снимание сливок, напоминающее акцизный сбор у городских ворот, от которого оно однако отличается тем, что не может сослаться в свое оправдание на необходимость издержек на содержание города. Вот почему во все времена ажиотаж казался гнусным не только моралистам и государственным людям, но и экономистам. И взгляд этот верен, потому что он основан на всеобщем сознании, которое в противоположность нашим отсталым и переходным законодательствам всегда бывает непреложно и непогрешимо в своих суждениях.

В силу этого можно посоветовать тем, которые прикидываются очень строгими в отношении к спекуляторам и в то же время благоговеют перед политическим и общественным status quo, быть попоследовательнее и не останавливаться на полпути. Оставленная, при современном состоянии общества, на произвол анархии, лишенная руководства, необходимых знаний, связующаго единства и принципа, торговля имеет совершенно спекуляторский характер; иначе и быть не может. Следовательно, надо или осуждать все без исключения, или все терпеть, или все преобразовать.

Совершенно справедливо, чтобы человек, предпринимающий на свой риск обширный торговый оборот, которым будет пользоваться все общество получал за это приличное вознаграждение при перепродаже своих товаров. Этот принцип справедлив в самом строгом смысле: трудно только сделать из него безукоризненное приложение. На деле выходит так, что, если и есть выгоды, приносимые предприятиями помимо ажиотажа, то тем не менее все они заражены его духом: отделить одно от другого невозможно. В обществе, где нет солидарности и необходимого обеспечения, всякий работает для себя, нимало не заботясь о других. При этом исчезает различие между законной и незаконной прибылью. Всякий старается взять самый большой барыш; все пускаются в ажиотаж: спекулирует торговец и промышленник, барышничают ученый, поэт и актер; музыкант, танцовщица и медик ведут биржевую игру; знаменитый человек и публичная женщина равно преданы ажиотажу; только поденьщики, работники, мастеровые и должностные лица чужды ажиотажа, так как им дается определенное жалованье или определенная задельная плата.

Признаем же справедливость следующей мысли: человек, который отделил в своем уме ажиотаж от обмена, случайный элемент от неизменного, выгоду, приносимую спекуляцией, от торговой выгоды, и, предоставив другим реальную сторону торговли, принялся спекулировать на колебания цен, – такой человек только вывел следствие из нашего общественного порядка, полного вражды, эгоизма и недобросовестности. Он, так сказать, становится насчет общества обличителем торговли, разоблачая своими фиктивными операциями дух несправедливости, управляющий операциями реальными. Наше дело пользоваться уроком, потому что простое полицейское запрещение биржевой игры и сделок на срок принадлежит к числу неосуществимых предприятий, столь же стеснительных, как и самый ажиотаж.

Взаимность может излечить эту язву, но, разумеется, не карательными постановлениями, хотя справедливыми, но бесполезными, a тем более не стеснением свободы торговли, что было бы вреднее самой язвы: – она должна поступить с торговлею также, как и с страхованием, т. е. обставить ее всевозможными общественными гарантиями и таким образом привести ее к своему принципу. Сторонники взаимности знают не хуже других закон предложения и спроса; они ни в каком случае не преступят его. Издание подробных и часто пополняемых статистических таблиц, собрание точных сведений о потребностях и образе жизни людей, добросовестное определение стоимости производства, предусмотрение всех случайностей, такса для минимумa и максимума прибыли, установленная с общего согласия самими производителями, потребителями и торговцами, сообразно с риском и трудностью, организация экономического равновесия: – вот, приблизительно, совокупность тех мер, посредством которых сторонники взаимности предполагают преобразовать рынок. Пусть свободы будет как можно больше, говорят они; но еще важнее искренность и взаимность, а главное, побольше знаний для всех. Когда это осуществится, выгода останется за тем, кто будет прилежнее и честнее. Вот их девиз, и неужели вы думаете, что через несколько лет после такой реформы наши торговые нравы не изменятся до самого основания к величайшему благу общества.