ГЛАВА III. Предварительный суд истории над 1864 г-м. Революционное состояние. Прав-во и оппозиция одинаково не сознают этого состояния. Оппозиция осуждена на бессилие. Оппозиция подстрекает и

Последние выборы во Франции были повторением прежних: – интригой завязались одни, интригой кончились и другие. Чего хотелось интриганам, то и делали избиратели, и как в первый раз – без спора и разбора. Как и прежде, толпа с увлечением бросилась на баллотировку; как и прежде, рабочие представители были принесены в жертву кандидатам буржуазии; как и прежде, наконец, решенные выборы были выражением одной лишь народной раздражительности; сами по себе эти выборы не выражают ничего. Какой в них смысл?

Итак, выйдем из этой арены всеобщей подачи голосов.

Но если однако на выборах 1863–64 гг. рабочий народ впервые заявил свою волю; если по этому случаю он пробормотал свою мысль; если нам известен притом интерес, которым одушевлено сельское население; если оно с почину одержало большую победу и в то же самое время сделало большую ошибку, то начнем с того, чтобы доказать этому чернорабочему народу последствия его пробного почина.

I. Неужели народы осуждены, в самом деле, на долгое бессознательное существование? Или уроками истории может пользоваться одно лишь потомство? Кто из нас осмелится сказать теперь, что верит всеобщей подаче голосов? – Не скажут этого республиканцы, её основатели, которых она принесла в жертву восстановлению старого порядка. Не они ли сами, наконец, устами Жюля Симона, сознаются уже, согласно с правительством, что всеобщая подача голосов не может быть предоставлена самой себе и нуждается в руководстве? Не веруют в эту подачу и защитники империи, которые в свою очередь так жестоко разочаровались результатами народных выборов. Не веруют в нее, конечно, и поборники конституционной, мещанской монархии, несовместной с демократическими учреждениями. Притом народ ясно уже доказал на выборах, что ему вовсе не хочется возвращаться к орлеанской династии и её порядкам.

Итак, кроме невежественной городской и сельской толпы, никто не доверяет всеобщей подаче голосов. Несмотря на это, я полагаю, однако, что никто не осмелится предложить уничтожение этого учреждения. Всеобщая подача голосов стала для нас роковой необходимостью, а между тем мы ей не доверяем, не сознаем её значения! Вот почему мы и не смыслим ничего в нашей современной истории; вот почему и настоящее, в котором мы живем и действуем, также загадочно для нас, как и будущее.

Хватит ли у правительства настолько смелости, чтобы высказать правду о выборах 1863–64 гг.? – Нет, у него не достанет духу даже взглянуть на них прямо. Притом, ему совершенно непонятны стремления сельского населения. Забота о самосохранении велит правительству предаваться иллюзиям, и оно не в состоянии отказаться от самообольщения. – Итак, правительство не понимает смысла своей истории, не отдает себе отчета в том, что с ним делается и что оно само делает.

A оппозиция, которая восторжествовала на выборах, эта оппозиция, это пугало министров с портфелями и без портфелей, будет ли она настолько добросовестна, что решится сказать истину на счет парижских выборов? О нет, интерес оппозиции, её самолюбие и предрассудки не допустят такой откровенности. – И так, оппозиция тоже не понимает ни своего происхождения, ни значения, ни цели; она не смыслит ничего ни в своем призвании, ни в своей истории.

Да и сама нация, наконец, ничего не знает и не понимает, потому что весь народ, буржуазия и чернь, городское и сельское население, повинуясь минутной страсти, бессознательно колеблются между оппозицией и правительством.

И вот эту‑то истину, горькую для власти, скрытую оппозицией и неизвестную публике, приходится теперь громко высказать, что я и сделаю в немногих словах.

«Выборы настоящего и прошлого годов доказывают, что 1) императорское правительство по своему значению не ладит ни с характером, ни с интересами, стремлениями и нравами буржуазии; 2) народ, на который оно могло опереться, видимо отстает от него, – пока в городах, а потом и по деревням, где население продолжает подавать еще голос в пользу правительства, но уже в духе чисто революционном.

Отсюда следует, что пока рабочие классы не заявят ясно своей мысли и не обратят всех в свою веру, до тех пор не устоит во Франции ни одно политическое учреждение. Вот почему нация находится теперь в хаотическом брожении, а государство в шатком состоянии.

Только то и спасает пока страну, что одни не сознают грозящей опасности, другие отрицают ее, а остальные смеются над ней.

О, как становится больно на сердце, когда подумаешь, что три четверти населения Франции – все городское и сельское население и часть мелкой буржуазии – фатально увлечены уже в движение к социальной и экономической реформе, а как оглянешься кругом, что за идеи, что за политика, что за люди!! А они хотят еще руководить толпой, просвещать ее, умерять ее порывы!

Вся опасность настоящего положения происходит от того страшного разлада, который царствует в среде нации. Ничто не соединяет её в одно целое: ни императорское правление, ни парламентская система, ни идея рабочих классов, которую так мало еще понимают.

Разве правительство, например, может иметь притязание на выражение народной воли – то самое правительство, от которого отрекается теперь буржуазия и городское рабочее население? Подобное притязание невозможно уже, тем более, что и сельская демократия в сущности одушевлена такими же стремлениями, как и городская. Если в деревнях и продолжают еще подавать голоса за существующий порядок, между тем как горожане становятся в хвосте буржуазии, то это происходит только по недоразумению; ни сельские, ни городские работники не сознают еще, что для достижения своих общих целей они должны прямо заявить свою самостоятельность, чуждаясь всякого постороннего интереса и влияния. Решится ли правительство объявить лозунг поселянина: «вон рыночных барышников»? Нет, оно не решится, как и буржуазия никогда не заикнется о праве на труд…

Но способна ли, в свою очередь, представлять народ, выражать смысл демократии или, по крайней мере, волю своих избирателей та законная оппозиция, которая состоит теперь из пятнадцати или шестнадцати депутатов с демократическими замашками и двадцати или двадцати двух защитников старых династий? – Посмотрим.

Прежде всего не следует забывать, что оппозиция присягала на повиновение конституции и на верность императору, чего не делали избиратели. Кроме того, мы видим, что в состав оппозиции входят элементы разнородные, враждебные и противные; пожалуй, депутаты способны еще выразить более или менее верно смысл прошедшего и его различных эпох, но ни в каком уже случае не могут они быть представителями будущего, которое им даже и не грезится во сне. Оппозиция, подобно правительству, глядит не вперед, а назад; дальше своего носа она не видит ничего; нет у неё общей и руководящей мысли, и она положительно неспособна заявить её; за это можно вполне ручаться. Оппозиция – чему? по поводу чего? Кто ответит на эти вопросы? Вы рассуждаете о государственных расходах! Да это счетное дело, дело администрации, практики; вопрос, коренной вопрос не в таких делах, а в принципах. Оппозиция шестнадцати не выражает ни одной положительной и основной мысли: ни утверждения, ни отрицания, ни возражения, ни вызова. Все прения в законодательной палате сводятся на одну лишь пустую критику подробностей с различных точек зрения, по прихоти каждого депутата; в сущности, эти прения – ничто.

Гражданин, избранный всеобщей подачей голосов, на политическом языке называется поверенным, а избиратели – доверителями. Но где тут доверенность? Её нет, и депутаты не могут представить даже бланковой надписи. Каким образом могут они знать, наконец, чего хотят и ожидают от них сами доверители, когда последние в раздоре и взаимной вражде лишены самосознания?..

Итак, полномочие депутатов – чистая выдумка. Мало того, по особенной наклонности они постоянно стремятся расширить свою власть и считают всякое специальное и ответственное полномочие ограничением своего депутатскаго права. Вот почему эти мнимо–поверенные, болтая о всем вкрив и вкось, ничего не значат и ничего не знают. На них надо смотреть, как на подделанных кукол; они стремятся быть всем и, не желая играть роль простых помощников императора, доброхотных советников, обращаются буквально в ничто; если их не сочтут заговорщиками, то им нельзя и названия придумать. Когда бы двести–восемьдесят–три члена законодательнаго корпуса походили на депутатов оппозиции; другими словами: когда бы весь законодательный корпус составил оппозицию, тогда правительству пришлось бы только заново созвать избирателей с тем, чтобы узнать от них путем определенной и подробной подачи голосов, чего они от него ожидают и какое дали поручение своим депутатам. Тут бы нам представилось иное зрелище: избиратели принуждены были бы сознаться, что ни в чем не могут согласиться между собою, и что нация знает менее всего, о чем она думает.

Нечего сказать, хороша эта пресловутая оппозиция, и много же в ней смысла!

Но вот что печальнее всего: из числа членов оппозиции одни уже открыто стали сторонниками империи и порываются поминутно подслужиться ей, будто бы в либеральном духе; другие прикидываются равнодушными, ожидая благоприятного случая вступить в сделку с властью, лишь только она сделает первый шаг к сближению; самые неукротимые – и те готовы отказаться от сопротивления императору, если он приобретет прежнюю популярность, которая способна упрочить его династию и укрепить его правительство. Не они ли, эти неукротимые, следуя примеру Эмиля Оливье, громогласно обявили: «Мы не пессимисты!»

В конце концов, оппозиция настоящему порядку выражается не людьми, а самым положением и ходом дел. Пусть только это положение, которое одно и может безпокоить власть, станет более затруднительным и натянутым, пусть только на горизонте покажутся громовые тучи, поколеблется администрация, – и оппозиция, которая по влечению льнет теперь к правительству, тотчас же отступится от него, тотчас же примет враждебное, мстительное положение, осудит всю систему правления и, в случае надобности, сделается её палачом. Да, достойна доверия эта коварная оппозиция без принципа и чести, занятая только тем, чтобы искажать, скрывать истинную мысль своих избирателей демократов! И как много у ней прав на звание представительницы народной воли!

II. По своему смыслу оппозиция ни под каким предлогом не может представлять народ; этого мало: она не в состоянии быть ему полезной и неспособна служить ни прогрессу, ни свободе. Между тем, как массы пламенно желают реформ, оппозиция взамен всякого облегчения может наградить их только восстановлением старого порядка, то есть, доктринерской реставрацией.

Не забудем, что демократия и буржуазия, принимая участие на выборах и назначая своих представителей, тем самым уже поставили себя на почву императорской законности. Таким образом, если, вследствие последних выборов, и образовалась оппозиция, то она вовсе не означает еще разрыва с властью, а только простое несходство взглядов, какое‑то неопределенное неудовольствие, которое нисколько не изменяет законных отношений и не допускает ни малейшего нарушения конституции.

Итак, пока особенные, чрезвычайные события не произведут решительного переворота в делах, мы принуждены рассуждать в смысле установленной законности, тем более, что вооруженная власть, опираясь на данное ей право, способна заставить повиноваться каждого, кому пришла бы фантазия сопротивляться.

Теперь возникает вопрос: в какое же положение ставит оппозицию, демократию, народ и наконец правительство эта самая законность в связи с выборами 1863–64 гг.

Выборы 1857 года дали демократии только пять представителей; теперь, если не ошибаемся, число их возросло до пятнадцати. Присоединяя к этой ничтожной, хотя и шумной, кучке и депутатов–консерваторов, избранных без содействия демократии и покровительства власти, оказывается, что в общем итоге 283 членов законодательнаго корпуса меньшинство или оппозиция состоит много–много из 35 демократов. Такова в данную минуту законная, конституционная сила оппозиции! Чего ждать путнего от подобной оппозиции? Способна ли она на борьбу с правительственной системой и может ли быть серьезнее и сильнее оппозиции пяти в течение 1857–63 годов? – Нисколько. Напротив того, говорю я, – судя по игре конституции 1852 г., в продолжение 17 лет правительство императора должно непременно упрочиться, если только какой нибудь неожиданный переворот не сломит его.

Предположим теперь, что в 1869 году число депутатов оппозиции возростет в той же пропорции, в какой оно возрасло к 1863 г., т. е. увеличится всемеро. При этом предположении, конечно, очень выгодном для оппозиции, она все‑таки составит меньшинство; консерваторы по прежнему будут многочисленнее и сильнее. Но допустим даже, что правительство потеряет поддержку большинства законодательной палаты и должно будет изменить свою политику и конституцию в духе новой оппозиции. И опять‑таки эта перемена совершится путем законных, конституционных обрядностей; что же касается самой конституции, то она изменится только в том смысле, в каком этого требовал неизменный Тьер, т. е. нас обратит вспять к старой парламентской системе. Демократическая оппозиция по своему численному ничтожеству и политическому бессмыслию не даст нам ничего нового. Много, много, если создадут для неё одно или два лишних министерства, и все кончится решительным союзом демократии с императорским правительством.

Итак, Наполеон III, как и дядя его в 1815 году, может отделаться одной лишь переменой конституции. Таким образом, все политическое развитие Франции с 1830 до 1870 года сведется на простую смену династий. Где же тут отмена старого порядка, где прогресс? Наполеон III сам предвидел эту развязку: он знал, что только одна демократическая и социальная революция дала ему ту чрезвычайную власть, которой он пользовался с 1851 года; он знал, что, подавив революцию, ему придется со временем восстановить конституционное правление в более или менее скромном виде. Об этом он сам позаботился заранее объявить Франции, когда сказал ей, что увенчает свое здание.

Так ли все кончится? Вероятно ли, что после всех страданий, раздоров, споров, оппозиций, выборов и клятвенных обещаний народ и демократия отшатнутся на сорок лет назад, a империя с наполеоновской династией взамен опасного произвола заведет парламентский порядок? Вот вопрос.

Нет, ничто не доказывает, что в 1869 году оппозиция будет иметь на своей стороне большинство голосов. к этому времени правительство успеет еще поразмыслить, собраться с силами и обезпечить успех своего дела; выгоды его положения громадны.

За императора прежде всего созданная им конституция, на которую присягала оппозиция; затем – установленная законность, которую он может толковать по своему; далее за него сенат, род верхней палаты, которая единодушно отстаивает новую реставрацию; в законодательном корпусе или палате депутатов на стороне императора подавляющее большинство; – кроме ораторов этого большинства, болтунам оппозиции возражают опытные и искусные сановники: в недавних спорах с адвокатами демократии они доказали свою силу и чаще были победителями, чем побежденными. Но это еще не все: в департаментах каждая сельская община обратилась теперь в контору префектуры; деревенская чернь возбуждена против оппозиции «господ» (messieurs); отборная национальная гвардия поддержана многочисленной и верной армией; что же касается, наконец, до массы избирателей, то она стоит за императора; на будущих выборах за него будет не менее 5.500,000 голосов против 1,900,000.

Разве с такими страшными силами трудно уничтожить в пять лет всякую оппозицию?

III. Эту почти несокрушимую силу, какую дает правительству императора присяжная законность, эту силу оппозиция старается еще обратить в орудие разных стеснений. Она поминутно подстрекает власть к деспотизму, то газетными статьями, то речами, то подачей голосов. Не будь парламентского большинства, не будь министерских депутатов, избранных чернью, я, право, не знаю, что с нами бы сталось.

Касательно внешней политики, например, император имеет право в силу конституции предпринять все, чего пожелает сам, наперекор министрам и государственному совету. Он может по своей воле объявить войну, кому вздумается, и завязать потасовку с целой Европой. – Оставим в стороне все более или менее верные соображения, почему император не решится на подобное дело, и обратим внимание только на ту огромную власть, которой пользуется правитель с точки зрения политического и гражданскаго права, законности и, наконец, народного самодержавия. Судя по отзывам официальных газет империи, надо полагать, что по настоящее время Наполеон III не пускался на вздорные предприятия, по поводу гольштейнских, венгерских, итальянских и прочих сомнительных дел, более всего из уважения к советам преданных и близких придворных, большинства членов законодательнаго корпуса и сената. Он чувствовал, что при всей неограниченности прав, какими наградила его конституция, здравый смысл велит, однако, пользоваться ими с крайней умеренностью и осторожностью. Он сознавал, что первый долг государя – согласовать свою волю с общественным мнением, а не с текстом конституции.

Но что же делали газеты и депутаты оппозиции? Чем продолжают они заниматься по настоящее время? Они постоянно твердят ему о его верховной власти и подстрекают на самовольное решение, на безотчетный произвол. Эти мнимые демократы, которые подчас выставляют себя врагами самовластия, всегда готовы рукоплескать ему. Они проповедуют без умолку, что правое дело покрывает неправду формы и прихоть решения, и потому императору не следует колебаться: самый щекотливый либерализм не найдет тут ничего предосудительнаго. Таким образом, оказывается, что они порицают в политике правительства уже не проявление его личнаго характера, как это делалось до 1848 года, а просто порицают его за неловкость, за то, что его величество не делает того, чего им хочется.

Вот как оправдывает существующий порядок оппозиция, выдвинутая на сцену выборами 1863–64 года! Вот как уничтожает она заветные предания 89 года в вопросах мира и войны! Друг Людовика XVI, Мирабо, когда народ обвинял его в измене, – и тот никогда не требовал для своего короля даже сотой доли того самовластия, которым хотят наградить Наполеона III так называемые демократы.

Предположите теперь, что император, поддаваясь их безумным желаниям, объявит войну Пруссии, Австрии, Германскому союзу, предположите, что из угождения Кошуту или Гарибальди он подымет против себя почти всю Европу и самовольно потребует от Франции сразу 400,000 людей и три миллиарда. Напрасно тогда сенат, большинство депутатов и масса народа – горожане и поселяне – станут ужасаться: император будет прав; никто не осмелится упрекнуть его в деспотизме; мало того, по мнению оппозиции, мы должны будем прославлять его…

Война объявлена. Одно из двух: император победит или будет побежден. В случае победы он запряжет оппозицию в свою триумфальную колесницу, а желаемой свободе опять отсрочка. Если же императора победят, то его назовут несчастным героем, достойным всей нашей любви и преданности, a депутаты–патриоты непременно потребуют от нас последнего гроша и последнего рекрута.

Предположите, наоборот, что император, повинуясь более разумным внушениям, не обратит внимания на эти пошлые подстрекательства и станет решительно следовать мирной политике. В этом случае он приобретает если не расположение, то, по крайней мере, молчание всех тех демократов или недемократов, которые не преклоняются перед гениями оппозиции; и она сама, рано или поздно, отрекаясь от своего воинственнаго азарта, должна будет сознаться, что император был умнее её. – Какая, подумаешь, слава нашим конституционным нравам! Какая честь демократии! И как нам, красным республиканцам и социалистам, простительно после этого вопиять против деспотизма власти!!.

Итак, согласие на шестилетнюю отсрочку всех демократических требований; обязательство во имя и перед лицом всего народа – уважать и поддерживать существующий порядок, сначала в течение шести первых лет, a затем до тех пор, пока законодательное большинство не решит иначе; далее, возврат к старой парламентской монархии, то есть, самое опасное отступление народа к прошлому; – тем временем, самовластное правление, которое будет продолжать располагать по своему силами и судьбой Франции, подстрекаемое оппозицией на военный деспотизм и на войну с Европой, – вот окончательный и непременный результат выборов 1862–64 год., результат, доказанный фактами, цифрами, фамилиями, газетными статьями и признаниями выборных оппозиции.

Да, без сомнения, парижане – народ самый бойкий и остроумный; но при этих редких качествах у него, по счастью, развита удивительная способность самоотречения и противоречия; не будь у парижан этой способности, пришлось бы в них отчаяться. Недолговечны дети с бойким умом.

IV. «Пусть будет по вашему», скажут мне. «Революция 24 Февраля, государственный переворот 2 декабря и все следовавшия затем события были для народа, бесспорно, страшным несчастием – несчастием, похожим на продолжительное сумашествие. Но разве из этого следует, что мы должны упорствовать в нашем безумии? Разве мы должны постоянно гнуть шею под игом железного деспотизма, отказываться от всякой политической жизни и держать бесконечно в осадном положении наши города и деревни? Не лучше ли нам, напротив того, поскорее возвратиться к тем свободным и правильным учреждениям, которыми прославлена наша история? Зачем нам отвергать, как безплодные, усилия тех людей, которые стараются вернуть нас к прошлому порядку? – И так, да воскреснет народ и да смирится демократия! Вот мысль, которая должна одушевлять всех и каждого в настоящую минуту».

И эту иллюзию, эту последнюю мечту приходится мне рассеять. Нет, говорю я, возврат к системе 1830 года и ко всякой ей подобной – к конституционной монархии или мещанской республике, – так же невозможен, как и возврат к феодальной системе 1788 года. Не забывайте же, что при всеобщей подаче голосов нам приходится иметь дело не с одной только крупной и мелкой буржуазией, с её заветными политическими целями и неизменными экономическими правилами. Не забывайте, что перед нами стоит толпа, та февральская толпа, которая чувствует свое отчуждение от буржуазии и громко заявляет перед ней и против неё свою волю, свои интересы и желания. Эта толпа исповедует иную экономическую веру и уже явно стремится к тому, чтобы поглотить и уничтожить старое среднее сословие. Хотя эта толпа не умеет еще создать для себя особую конституцию, согласную с своими экономическими и социальными верованиями, но она все‑таки, рано или поздно, создаст ее. Мало того: в политических вопросах рабочая масса расходится с конституционной буржуазией несравненно более, чем в вопросах о труде, ассоциациях и задельной плате. Будьте уверены, что если эта масса провозгласила сначала вторую империю, a затем неожиданно обратила часть своих сил на сторону оппозиции, то она сделала это вовсе не из доверия к ней, а просто с досады на императорское правительство, которое обмануло её надежды. Придет время, когда деревенские и городские работники узнают и поймут друг друга – и тогда услышите нежданные новости.

Подумайте еще раз о том, что рабочий народ во Франции добивается капитала и собственности; и этого народа нельзя уже согнать с политической сцены, и этот народ искренно ненавидит все мещанские учреждения, какими бы конституциями они ни заявлялись, в какия бы династии ни воплощались. Ни конституция 1830, ни 1848, ни 1852 годов, ни династия орлеанская или наполеоновская – ничто не по душе народу.

И так, повторяю: вам нельзя ни стоять на месте, ни отступать; единственное спасение – идти вперед, рука об руку и по указанию той самой толпы, силу которой вы уже знаете, но не знаете еще её мысли. Вот почему я утверждаю, что выборы 1863–64 годов – настоящий удар обухом по голове, и положение дел, созданное этими выборами, – такая темная яма, в которой не видно ни зги, и где не узнают себя ни демократия, ни оппозиция, ни правительство. Появление народа на выборах ошеломило всех и все перепутало. Правительство ожидало иметь дело с одной лишь либеральной и парламентской оппозицией. В свою очередь, эта оппозиция воображала только воевать против политики правительства. И что же вышло? Оказалось, что и оппозиция, и правительство, нежданно, негаданно, увидели вдруг перед собой тот самый роковой социальный вопрос, который считали давно погребенным.

Вот почему теперь оппозиция не может воспользоваться своей победой; вот почему и правительство не в состоянии упрочить своего значения даже путем реформ и уступок.

Партия действия и государственные люди демократии создали ту отчаянную чепуху, о которой, кажется, мало думают, a менее всего беспокоятся. Что будет, то будет!

Да, ничто так не отважно, как невежество…

Читатели! будьте уверены пока в одном: нам не избежать затруднений и грозящих бед ни неведением, ни отрицанием, ни смехом; рано или поздно, волей–неволей, нам придется поразмыслить кой о чем.