Вступление

Древние обвиняли в присутствии зла в мире человеческую природу.

Христианское богословие по-своему подступилось к этой теме; и поскольку это богословие подводит итог всему религиозному периоду, который от происхождения общества простирается до нашего времени, можно сказать, что догмат изначального предначертания, имея для себя согласие рода человеческого, приобретает этим даже самую высокую степень вероятности.

Таким образом, согласно всем свидетельствам древней мудрости, каждый народ, защищающий как превосходящие свои собственные институты и прославляющий их, должен понимать причину зла не посредством религий, правительств и традиционных обычаев, приветствуемых уважением поколений, а посредством первобытного извращения, своего рода врожденной хитрости человеческой воли. Что же касается того, как бытие (существование) могло извратиться и извращаться изначально, то древние выходили из этой трудности посредством притчи: яблоко Евы и ящик Пандоры остались знаменитейшими из их символических решений.

Следовательно, древность не только поместила в своих мифах вопрос происхождения зла; она решала его посредством другого мифа, без колебаний утверждая преступность ab ovo (из яйца (То есть изначально. — А.А. А-О.)) нашего рода.

Современные философы установили вопреки христианской догме не менее туманную догму — догму развращенности общества. Человек рождается добрым, — восклицает Руссо в своем безапелляционном стиле; — но общество, то есть формы и институты общества, его развращают. Именно в этих терминах сформулирован парадокс, или, лучше сказать, протест философа из Женевы. Однако очевидно, что эта идея — лишь разворот античной гипотезы. Древние обвиняли индивидуума; Руссо обвиняет человека коллективного: по сути, это все то же предложение, абсурдное предложение.

Однако, несмотря на принципиальную идентичность принципа, формула Руссо, именно потому, что она была оппозицией, была прогрессом: поэтому она была встречена с энтузиазмом и стала сигналом к реакции, полной антилогий и непоследовательностей. Уникальная вещь! именно к анафеме, направленной автором «Эмиля»[224] против общества, которое возвышает современный социализм.

В течение семидесяти-восьмидесяти лет принцип социального извращения эксплуатировался и популяризировался различными сектантами, которые, копируя Руссо, всеми силами отталкивают антиобщественную философию этого писателя, не замечая, что стремясь реформировать общество, они остаются так же антиобщественны, как и он. Это любопытное зрелище — видеть этих псевдоноваторов, осуждающих следом за Жан-Жаком монархию, демократию, собственность, сообщество, твое и мое, монополию, наемный труд, полицию, налог, роскошь, торговлю, деньги, одним словом, все, что составляет общество, и без чего общество нельзя себе представить; затем, обвиняя в мизантропии и пара-логизме того же Жан-Жака, потому что, осознав небытие всех утопий, в то же время указывая на антагонизм цивилизации, он сделал строгий вывод против общества, признавая при этом, что вне общества нет человечества.

Я советую перечитать «Эмиля» и «Общественный договор»[225] тем, кто в рамках веры клеветников и плагиаторов воображает, что Руссо создал свой тезис лишь из стремления к уникальности. Этот замечательный диалектик был приведен к отрицанию общества с точки зрения справедливости, несмотря на то, что он был вынужден признать это необходимым; точно так же, как мы, верящие в неопределенный прогресс, не перестаем отрицать как нормальное и окончательное нынешнее состояние общества. Только в то время, как Руссо посредством политической комбинации и системы воспитания стремился приблизить человека к тому, что он называл природой, и которое было для него идеалом общества; мы, получившие образование в более глубокой школе, говорим, что задача общества — постоянно разрешать свои антиномии, о чем Руссо не мог и помыслить. Таким образом, со стороны ныне заброшенной системы «Общественного договора», и что касается только критики, социализм, что бы он ни говорил, все еще находится в том же положении, что и Руссо, вынужденный непрестанно реформировать общество, то есть постоянно отрицать его.

Руссо, одним словом, лишь в общей и безапелляционной манере заявил о том, что социалисты повторяют в деталях и в каждый момент прогресса: знать, что общественный порядок несовершенен и что чего-то в нем всегда не хватает. Ошибки Руссо нет, не может быть в этом отрицании общества: она состоит, как мы это покажем, в том, что он не умел следовать своей аргументации до конца и отрицать одновременно и общество, и человека, и Бога.

Во всяком случае, теория невиновности человека, соотносимая с теорией разложения общества, в конечном счете возобладала. Подавляющее большинство социализма, Сен-Симон, Оуэн, Фурье и их последователи; коммунисты, демократы, прогрессисты всех мастей торжественно отвергали христианский миф о грехопадении человека, чтобы подменить его системой грехопадения общества. И поскольку большинство этих сектантов, несмотря на свою вопиющую безбожность были все еще слишком религиозны, слишком набожны, чтобы завершить работу Жан-Жака и возложить на Бога ответственность за зло, они нашли способ вывести из предположения Бога догму о прирожденной человеческой доброте и начали еще более красочно выступать против общества.

Теоретические и практические последствия этой реакции заключались в том, что зло, то есть эффект внутренней и внешней борьбы, будучи само по себе ненормальным и преходящим, исправительные и репрессивные учреждения также преходящи; что в человеке нет порока, но среда, в которой он живет, развратила его наклонности; что цивилизация ошиблась в своих тенденциях; что принуждение безнравственно, что наши страсти святы; что наслаждение свято, и его следует искать как саму добродетель, потому что Бог, который заставляет нас желать его, свят. И женщины, пришедшие на помощь краснобайству философов, обрушили поток антирестриктивных протестов, quasi de vulvâ erumpens (извергся из чрева), чтобы служить мне сравнением Святого Писания, на потрясенную публику.

Сочинения этой школы предаются своему евангельскому стилю, ипохондрическому теизму, как и их ребус — диалектике.

«Мы обвиняем, — говорит г-н Луи Блан, — почти во всех наших видах зла человеческую природу; надо бы обвинить в этом порок социальных институтов. Оглянитесь вокруг себя: что за неуместные и СЛЕДОВАТЕЛЬНО порочные способности? Сколько беспокойных действий, не нашедших своей законной и естественной цели! Мы заставляем наши страсти проходить через нечистую среду; они изменяются в ней: что в этом удивительного? Поместите здорового человека в зловонную атмосферу, он будет дышать смертью... Цивилизация пошла по ложному пути...; и сказать, что иначе и быть не может, — значит потерять право говорить о справедливости, морали, прогрессе; значит потерять право говорить о Боге. Провидение исчезает, чтобы освободить место для грубейшего фатализма». В «Организации труда» г-на Блана, которую я с пристрастием цитирую, имя Бога встречается сорок раз, и всегда — чтобы ни о чем не сказать, потому что в моих глазах он лучше других представляет передовое демократическое мнение, и мне нравится делать ему честь, опровергая его.

Таким образом, в то время как социализм, которому помогает крайняя демократия, обожествляет человека, отрицая догму грехопадения, и, следовательно, свергает Бога, который теперь бесполезен в виду совершенства своего творения; этот же социализм, по трусости духа, возвращается к утверждению Провидения, и это в тот самый момент, когда он отрицает провиденциальный авторитет истории.

И поскольку ничто среди людей не имеет таких шансов на успех, как противоречие, идея религии удовольствия, обновленная Эпикуром во время затмения общественного разума, была использована для воодушевления национального гения; именно этим отличают новых теистов от католиков, против которых первые выступали в течение двух лет только из фанатичного соперничества. Сегодня модно говорить по любому поводу о Боге и выступать против папы, призывать Провидение и высмеивать Церковь. Слава Богу, мы больше не атеисты, — сказала однажды Реформа; тем более, — могла бы она добавить невзначай, — что мы не христиане. Каждый, кто держит перо, дал себе слово увлечь народ; и первая статья новой веры заключается в том, что бесконечно добрый Бог сотворил человека таким же добрым, как он сам; что не мешает человеку на глазах Бога делать себя злым в отвратительном обществе.

Однако, несмотря на эти проявления, скажем даже на эти склонности религии, это чувствительно, что ссора между социализмом и христианской традицией, между человеком и обществом должна закончиться отрицанием Божественности. Общественный разум не отличается для нас от абсолютного разума, который есть не кто иной, как сам Бог, и отрицать общество на его предыдущих этапах — значит отрицать Провидение, значит отрицать Бога.

Итак, мы находимся между двумя отрицаниями, двумя противоречивыми утверждениями: одно, которое голосом древности, ставящим общество и Бога, которого оно представляет, относится к человеку только по принципу зла; другое, которое, протестуя от имени свободного, умного и прогрессивного человека, отвергает социальную немощь и, следовательно, творческий и вдохновляющий гений общества, все потрясения Вселенной.

Однако, поскольку аномалии общественного порядка и угнетение индивидуальных свобод проистекают прежде всего из игры экономических противоречий, мы должны искать, учитывая данные, которые мы выявили:

1) Является ли фатальность, сфера которой окружает нас, для нашей свободы настолько властной и необходимой, что нарушения закона, совершенные под империей антиномий, перестают быть значимыми? И, если нет, откуда эта вина, свойственная человеку?

2) Не потерпело ли неудачу с обществом во время опасности гипотетическое существо, прекрасное, всемогущее, мудрейшее, которому вера приписывает высокую направленность человеческих беспокойств? И, если это так, объясните эту недостаточность Божественности.

В двух словах, мы рассмотрим, является ли человек Богом, является ли сам Бог Богом, или же, чтобы достичь полноты ума и свободы, мы должны искать более высокий предмет.