ГЛАВА V. Попытки побега

Регулярно продолжая образование, я ни на минуту не оставлял мысль о побеге, в особенности после того, как летом 1912 года ко мне на свидание приехала мать и привезла много новостей от моих товарищей. Во всех тюрьмах достаточно мечтателей, которые проводят время за наивной разработкой планов побега. Иногда, изредка, их планы воплощаются в жизнь, и побег осуществляется, чаще всего план проваливается, не достигнув стадии осуществления. Я узнал, что некоторые товарищи уже давно готовят побег через туннель, прорытый под стеной тюрьмы. Оставалось только начать работы; для этого ожидали последний необходимый инструмент: электрические фонари, ножовки и т. д. Для этой цели хотели, чтобы дирекция отделила в камерах заключенных, которые работают в мастерских, от тех, кто там не работает. Это намерение полностью соответствовало мнению начальства. Оно решило осуществить его: все, кто не работал, в том числе и я, были переведены в камеру № 3 в соответствии с нашим пожеланием, так как оно полностью соответствовало нашему намерению: большая вентиляционная труба проходила под полом камеры и шла вниз, в подвал. Там вход в подвал был прегражден крепкой решеткой. Ножовки нам были нужны именно для того, чтобы преодолеть эту решетку.

Как только мы раздобыли необходимый инструмент, была создана группа для рытья хода, руководителем которой был назначен один из нас, обладавший необходимым опытом и знаниями, эсер Н.Жуков. 5 сентября 1912 года мы начали пробивать стену нашей камеры № 3, коридора № 3 на 3-ем этаже. Все получилось великолепно: пробитая дыра выходила как раз на трубу. Она была умело скрыта с внешней стороны плитой из четырех кирпичей, скрепленных железными скобами. Пройдя через трубу, туннель должен был вывести нас в подвал, пройти под тюремной канцелярией, затем под смежной с тюрьмой улочкой и выйти наконец в соседний двор. На рытье ушел месяц и 8 дней. Оставалось сделать еще одно маленькое усилие, и в осеннюю ночь, темную, но такую радостную для нас всех, мы, каторжники камер № 3 и № 4 вышли бы на свободу! За стенами тюрьмы мы имели надежную помощь.

Какие незабываемые ночи, полные радости и самых сумасшедших мечтаний, провели мы, роя этот ход! Мне поручили каждый вечер на кроватях сооружать из простыней и одеял куклы, чтобы охранник, посматривавший время от времени в дверной глазок, ничего не заметил. За время работ случилось единственное происшествие, к счастью, не имевшее никаких последствий: однажды вечером, часов в восемь, как обычно, мы открыли дыру. Жуков и еще один товарищ спустились в подземелье. Товарищ Знаменский взял плиту и положил ее так, чтобы не было видно со стороны двери; другой товарищ, Ватин, начал приклеивать штукатурку в тех местах, где она отвалилась, когда вынимали плиту. Я только закончил свое обычное дело, состоявшее в сооружении манекенов на кроватях, и подошел к товарищам, прятавшим плиту, чтобы попросить их посмотреть, были ли мои манекены достаточно похожими на спящих. В этот момент в дверном замке зазвенели ключи, и дверь вмиг открылась. Мы все вздрогнули от ужаса: двое наших товарищей были в подземелье, плита была снята, Ватин и Знаменский как раз работали... Это был действительно критический момент: начальник ночной команды охраны встал на пороге! Не заходя в камеру, он попросил нас ложиться и поменьше шуметь. «Вы ведь знаете, - сказал он, - что очень часто начальник тюрьмы и главный инспектор тюрем Москвы прогуливаются по коридорам!» После этих слов он закрыл дверь. Когда прошла тревога, мы в тот вечер хорошо посмеялись. В момент, когда это случилось, мы ничего не сказали товарищам, работавшим под землей. Только когда они вернулись на поверхность, помылись и легли, мы рассказали им о происшествии. Это их очень позабавило.

Дни и ночи проходили быстро. Мы были полны жизни и энергии. Малейший шаг вперед, наименьший успех в продвижении нашего предприятия переполняли нас радостью. Время нашего освобождения, на которое мы так надеялись, быстро приближалось. Ничто не должно было нас остановить... Увы, непредвиденное и глупое происшествие положило конец нашим надеждам и нашему плану. Русская пословица говорит, что в семье не без урода. Среди нас также нашелся урод. Было очевидно, что во время подготовки побега никто не должен был ни о чем писать кому бы то ни было, не делать никаких намеков. Однако один эсдек (социал-демократ - прим. А.С.) с Кавказа написал пару слов одному из своих земляков, который находился в камере для больных. Он пригласил его, не откладывая, переселиться в нашу камеру, так как, написал он, свобода близка. Вместо получателя записка попала в руки надсмотрщика, который поспешил передать ее в дирекцию тюрьмы. Конечно, начальство встревожилось, у него возникли подозрения. Во всех коридорах и во всех камерах были проведены обыски. У нас они следовали один за другим.

Было решено временно приостановить работы в подземелье, из-за чего мы очень отстали. Затем случилось еще одно происшествие, фатальное для нашего плана. Мы готовились как раз продолжить работы, когда начальство случайно обнаружило мешок со строительным мусором в стоке одного из туалетов в нашем коридоре. Мусор надо было измельчать в порошок и спускать через канализацию в Москва-реку, но мы не успели это сделать. Между тем, начальство поняло, что следует искать именно здесь в третьем коридоре. Лично начальник тюрьмы, его заместители, старшие охранники ломали себе голову, чтобы обнаружить точное место, где быть может пробита стена и откуда должен идти подземный ход. Напрасно. Начальнику пришлось вызвать главного инспектора тюрем Москвы, некоего Захарова, который в свою очередь вызвал целый отряд гвардейцев. Они обрушились в особенности на нашу камеру. Пол был наполовину сорван, стены во многих местах исследованы, но все безрезультатно. В ярости от того, что не удавалось раскрыть тайну, ключ к которой был у них в руках, эти господа из начальства каждый день с 15 по 25 октября 1912 года продолжали обыски. Все так же безрезультатно. У них оставалось единственное средство: воспользоваться услугами стукачей, то есть тех, кто сбежал из нашей камеры и укрывался в других местах. Так они и поступили. По их наводке охрана вновь пришла с обыском в нашу камеру, вооружившись десятком острых щупов, чтобы методически исследовать стены, и таким образом была обнаружена плита из кирпичей, скрепленных железными скобами, прикрывавшая отверстие хода. Так, вечером 25 октября наша подготовка к бегству через подземный ход была обнаружена. Все время, пока шел обыск, мы оставались закрытыми в туалетах на нашем коридоре, обеспокоено и очень внимательно прислушиваясь к каждому звуку, доносившемуся из нашей камеры, до того самого момента, когда наш план был обнаружен, что повергло нас в глубокую печаль.

В коридоре раздался голос начальника каторжного отдела капитана Гурского: «Пусть их всех немедленно приведут ко мне!». Нас разделили по пять человек и повели из нашего здания в банный корпус. Один из наших, перепуганный, повторял, не переставая, что это для того, чтобы нас там наказать кнутом. К счастью, ничего подобного не случилось, нас ввели в здание с черного хода, прозванного «Сахалином», оттого что солнце туда никогда не проникало, и повели в 43-ий коридор. Там тщательно проверили наши кандалы и наручники. Кандалы весили 8 фунтов, а наручники 4. По дороге кое-кого из нас слегка побили, особое усердие проявил при этом начальник охраны Комиссаров, и затем нас поместили в камеру, где на кроватях не было матрасов. Это был карцер.

Мы сразу же установили связь с соседними камерами, прорыв дыру при помощи железного кольца от унитаза, чтобы общаться и получать сигареты. Затем мы стали думать, какая судьба нас ожидает. Это могло быть наказание палками, самое большее 99 ударов, предусмотренных за преступления подобного типа, или же дополнительное осуждение к каторжным работам. Во всяком случае, мы решили не признаваться ни под каким предлогом и утверждать, в случае надобности, что ход был прорыт до нашего появления в той камере. Впоследствии мы узнали, что такое объяснение устраивало также тюремное начальство. Это было совершенно понятно, так как капитан Гурский, военный, а не профессиональный тюремщик, стремился любой ценой избежать скандала. Между прочим, он был неплохим человеком; часто, когда кто-нибудь из наших провинился, он вызывал его к себе в кабинет и старался убедить, а не наказывать во что бы то ни стало. Разумеется, он ни на секунду не сомневался в том, что именно мы были виновны в прорытии хода, но предпочитал уклониться от этого дела, будучи уверенным, что нам никогда не удастся повторить подобную попытку. Созданная следственная комиссия также склонилась к этому мнению. Такой результат утихомирил гнев вышестоящего начальства.

На следующий день нас всех вызвали в кабинет начальника тюрьмы, вход в который находился со стороны двора. Мы были встревожены, так как именно там, в соседней комнате, узников наказывали кнутом. Мы старались не показывать охранникам наше беспокойство. Нас, всех 25 заключенных, которых это касалось, вызывали по одному в кабинет начальника. Там нас допросил следователь и сообщил нам, что дело окончательно закрыто, следовательно, мы избежали наказания кнутом и были очень рады, несмотря на разочарование из-за неудачи побега. Тем не менее, мы получили по неделе карцера. На пятый день охранники застукали нас, когда мы получали еду через окно по веревке от заключенных из соседних камер. Нас тут же схватили и перевели в нашу прежнюю камеру № 3, полностью переоборудованную, с заделанным отверстием хода. За это новое нарушение нам добавили еще неделю карцера, то есть посадили на сухой хлеб и воду. Затем, чтобы держать нас подальше от труб, ведущих в подземелье, нас снова перевели в другую камеру. Так завершилась наша попытка бегства.

Вскоре я заболел на некоторое время, и меня перевели в лазарет. После выздоровления я вернулся к товарищам и вновь принялся настойчиво изучать мои любимые предметы.

1913 год выдался скучным, но для меня очень полезным: я полностью посвятил его обучению и спорам с товарищами. Следующий год проходил так же, до события, которое случилось 19 июля (2 августа по новому стилю): в тот день, в субботу вечером, по всей тюрьме распространилась новость о том, что немцы объявили войну России. Это стало началом новой жизни для заключенных, для некоторых очень тяжелой. На следующий день всех осужденных к пожизненному заключению вывели в коридор.

Новый начальник тюрьмы (старого перевели на другое место из-за нашей попытки побега), некий фон Эльбе, выступил перед нами. Он произнес громкую патриотическую речь об объявленной войне, утверждая, что ее «нам навязала Германия», и добавил, что подал прошение записать его в добровольцы. «Я немец по происхождению и прошу, чтобы меня направили на Кавказский фронт; я полковник и смогу принести пользу нашей родине», - заявил он.

Его речь была отвратительна, однако немало «патриотов» среди нас слушали ее с радостью. Фон Эльбе сопровождала какая-то дама из высшего общества, она раздавала нам евангелия и просила нас молиться, чтобы боженька помог нашему императору выйти победителем из войны. Затем фон Эльбе сообщил нам, что через несколько дней мы начнем получать ежедневную газету, чтобы следить за военными событиями. Это была приятная новость, так как теперь мы будем иметь возможность читать газету, не скрываясь, как нам приходилось это делать до сих пор, когда она до нас доходила подпольно.

Спустя неделю мы стали получать ежедневно «Русский инвалид». По сообщениям этой газеты, русские били в пух и прах всех и всюду, тогда как немцы и австрийцы драпали и рыдали.

Среди заключенных образовались группы «патриотов» и «пораженцев». Первые пламенно желали поражения немцев и присоединения к России новых губерний. Польские заключенные заняли открыто враждебную позицию по отношению к России. Между ними и русскими «патриотами» возникали споры, переходившие даже в драки. В столкновениях использовались табуретки и скамейки. Вскоре в среде заключенных установилась чрезвычайно тяжелая атмосфера, тогда как жизнь требовала от них солидарности. Патриоты всюду брали верх, так как их поддерживало начальство, даже если именно они начинали враждебные действия. Их противников часто бросали в карцер. Я с отвращением смотрел на все это и испытывал глубокий стыд.

В нашем коридоре, где сидели осужденные пожизненно, образовалась группа «интернационалистов», объединявшая анархистов, эсеров и социал-демократов. Она решительно осудила войну, но, к сожалению, ее влияние было слабым, так как в ее состав входили только рабочие и крестьяне. Редкие представители интеллигенции, которые поначалу были в ее рядах, вскоре перебежали в лагерь патриотов. Однажды в конце августа 1914 [года] мы читали вслух газету «Русский инвалид». Один из патриотов, учитель-эсер из Воронежа Антон Шевцов, молчавший до сих пор, вдруг лукаво воскликнул: «Ну, а теперь давайте почитаем что-то хорошее для наших интернационалистов! Пусть они внимательно слушают и конспектируют!». Он достал из-под полы своей куртки номер либеральной ежедневной газеты «Русские ведомости» и начал читать вслух: «Открытое письмо Петра Кропоткина». Я подошел и стал внимательно слушать, потом сам взял газету и еще раз вместе с товарищами прочел от начала до конца это письмо. Затем я пошел спать и, не произнесши ни слова, стал размышлять над его содержанием. Ближайшие друзья, заметив мою задумчивость и усталость, не мешали мне. Через полчаса я встал и заявил патриотам: «Вы хотите знать мое мнение? Ну, что ж, вот оно: по-прежнему считая Кропоткина нашим учителем, мы совершенно не согласны с ним по этому вопросу». Они пытались меня переубедить, смутить, но я стоял на своем и написал товарищу Аршинову, спрашивая его мнение по поводу позиции Кропоткина. Одновременно я просил его ответить, какой бы была позиция Бакунина в подобной ситуации. Он ответил, пытаясь меня успокоить.

Вскоре меня бросили в карцер за то, что у меня нашли очень сильный стих «Призыв», написанный в 1912 году и призывавший всех эксплуатируемых объединиться под черным знаменем против всех эксплуататоров. За неделю, проведенную в карцере, я написал другой стих в таком же стиле и, как только вернулся в свою камеру, сразу же его переписал. Его тоже у меня обнаружили, за что я вновь был наказан карцером на еще больший срок. Несмотря на заключение в карцере, благодаря друзьям я был в курсе развития внешней ситуации и внутренних столкновений в тюрьме.

В 1915 году многие заключенные обратились к царю с требованием разрешить им записаться добровольцами в армию, чтобы сражаться за «родину». Безрезультатно, так как их просьба не была удовлетворена. К концу этого года я вернулся очень ослабленным из одиночного заключения и с пылом вновь погрузился в учебу. Внутренний режим в тюрьме становился все более тяжелым; были оборудованы специальные камеры для наказания узников за наименьший проступок. В них нельзя было ни курить, ни переписываться с родственниками и т. д. Однажды заключенные камеры наказаний № 33 потеряли терпение, захватили нескольких охранников и убили их, вышли на первый этаж, убив еще нескольких охранников, и прорвались во двор, но им не удалось захватить «Святого Петра» (так назывался пост охраны у входа в тюрьму) и выйти на улицу. Их обнаружили, заставили вернуться в свои камеры, где властям удалось их усмирить. Девятерых из них бросили в карцер, затем судили и повесили месяц спустя. Это событие произвело на меня огромное впечатление и оказало глубокое влияние на мои убеждения и мой характер.

Я много думал о глубинных причинах такого положения и искал возможных виновников. Я часто спорил с товарищами по заключению и все более убеждался, что анархисты правы, возлагая ответственность за это на государственную систему, которая заставляет людей забывать о человечности и делает возможными такие зверства. Эта система должна погибнуть вместе с теми, кто ее защищает. У меня по этому поводу сложилось очень четкое представление, и я постоянно говорил о нем со своими товарищами.

Война затягивалась, и было такое впечатление, что она будет продолжаться еще годами. Мы начали более пристально интересоваться речами политиков из Думы, хотя раньше никогда не читали отчеты о ее заседаниях. Мы с пристрастием следили за ее деятельностью, чтобы понять настоящее положение дел на фронте и внутреннюю ситуацию в стране.

Патриотизм среди заключенных начал понемногу спадать и вскоре осталась лишь кучка его ярых сторонников, хотевших раздела Германии между союзниками, вместо того, чтобы заниматься необходимыми для России внутренними преобразованиями. Эти патриоты считали, что после победы над Германией страна сама превратится в республику. Между тем положение на фронте быстро ухудшалось, и патриотам приходилось это признать, несмотря на вранье в газетах. Они смехотворно пытались оправдать поражения, объясняя их стратегическими маневрами главного командования. А ведь среди них были социалисты, образованные люди, интеллигенты, которые мечтали в один прекрасный день взять в свои руки судьбу России. Мы, рабочие и крестьяне, слушая их речи, отвечали им, что царь напрасно отказался послать их на фронт. Жизнь в тюрьме продолжалась в таких постоянных спорах. В 1916 году мы, украинцы, начали мечтать о возвращении в нашу страну в ближайшем будущем. Одному из наших товарищей прислали роман Винниченко «Я хочу», который по вечерам мы начали читать вслух с огромным вниманием.

Мы обсуждали собственно украинские проблемы. Хотя я в общем держался в стороне, но, не колеблясь, часто вмешивался и соглашался со своими земляками. Я не могу объяснить, откуда идут у меня симпатии к Украине; конечно, я много читал об ее истории, в частности книги Ключевского и Кареева (известных русских историков того времени - прим. А.С.). Мать часто мне рассказывала о жизни запорожских казаков, об их былых свободных общинах. Я читал когда-то повесть Гоголя «Тарас Бульба» и восторгался обычаями и традициями людей того времени, но никогда не предполагал, что настанет день, когда я почувствую себя их потомком, и они станут для меня источником вдохновения для возрождения этой свободной страны. Мои убеждения держали меня на расстоянии от тенденций к разъединению и не позволили мне поддаться соблазну идеи независимого украинского государства, несмотря на особое чувство родства, которое я испытывал по отношению к моим украинским товарищам по тюремному заключению.

События 1916 года дали нам ясно почувствовать скорое падение царизма и близость революции. Это предчувствие укрепилось к концу года, когда правительство Протопопова решило распустить Думу. Правительство было в такой растерянности, что мы без колебаний могли предсказать начало революции. Мы с радостью говорили себе: падение царского самодержавия неотвратимо. Революция добьет его. Она скоро начнется, с началом зимы на фронте. Увы! Наступила зима, но без революции, к нашему большому разочарованию. Временному, поскольку события быстро следовали одно за другим. Начало 1917 года отмечено известными выступлениями Милюкова, Чхеидзе и Керенского, с которыми мы подпольно ознакомились. Стремление Протопопова распустить Думу утвердило нашу веру в близость революции. В конце февраля появились ее признаки. Даже сами «патриоты» чувствовали приближение больших событий. Они потеряли во многом свою спесь и логика их патриотических высказываний стала неуверенной: то они утверждали, что России нужен пролив Дарданеллы, то совершенно забывали об этом и заявляли, что потеряли всякую надежду сделать что-либо полезное при деспотическом режиме. В конце концов, они постепенно похоронили таким образом свой «патриотизм» и стали рассматривать возможность установления республиканского строя. Многие из них даже заговорили о сепаратном мире, который следует заключить после падения царизма. Многие лишились иллюзий относительно войны и заявили, что поумнели.

Дискуссии о войне сменились дискуссиями о революции. Мы задавались вопросом, сохранит ли республика тюрьмы и освободит ли она политических заключенных. Этот последний вопрос был предметом споров с «уголовниками», которые возражали против такого ограничения. Эсеры, в отличие от социал-демократов, заявляли, что если их партия придет к власти, все узники, без исключения, будут освобождены. К счастью, вскоре эти дискуссии прекратились, так как Дума взяла власть в свои руки, и вскоре двери тюрем распахнулись для всех политических.

Это случилось 1 марта 1917 года. Заместитель начальника тюрьмы зашел в нашу камеру. Он занимал этот пост временно, так как должен был стать инспектором тюрем. По сравнению со своими коллегами это был неплохой человек, он часто задерживался и разговаривал с нами о происходящих событиях. Но в этот раз заместитель начальника был менее разговорчив, чем обычно, вид у него был озабоченный, и он не переставал тревожно посматривать по сторонам. Выходя из камеры, он сказал: «Господа, я не могу вам все сказать, так как среди вас есть болтуны, я вас приветствую, но знайте, что в Петрограде готовятся великие события, вы вскоре узнаете о них сами». Потом он резко повернулся и вышел. Мы действительно знали, что в Петрограде что-то происходит, но не знали, что именно.

Один из наших высунулся в окно и передает нам новости, которые ему сообщают знаками из северной вышки. Речь идет о демонстрациях под красным флагом по всей Москве. Это по-разному толкуется теми, кто надеется на революцию, и патриотами, которые надеются на продолжение войны. В четыре часа мы сидим и пьем чай, как вдруг во дворе тюрьмы раздаются крики. Мы видим, как бегут охранники с оружием в руках, что нас не удивило, так как это обычно бывает в случае серьезного происшествия. В этот раз тревога продолжается слишком долго, и кажется нам непонятной. Потом, в обычное время нам принесли ужин, и мы ждем вечернего обхода. Напрасно. Вдруг звучит команда, и двум заключенным приказывают собрать вещи и выйти в коридор. Затем вызывают других, и мы не знаем, как это понимать. В нашей камере остается только 13 заключенных из 25. Выясняется, что уводят политических.

Вдруг раздается свисток, и нас выводят в коридор для обхода. Начальник охраны проходит вместе с неизвестным военным. Я нервно спрашиваю у него, что происходит. Он отвечает: «Успокойтесь, причин для волнения нет. Бог нам послал политические изменения в стране. Я к ним присоединился. Узники, осужденные по статье 102 (касающейся политических преступлений - прим. А.С.), будут завтра освобождены». И он уходит.

«Буря грянула! Двери тюрем скоро откроются! Да здравствует революция!», - радостно кричат товарищи. Мы не можем уснуть и ворочаемся всю ночь. Вдруг слышим крики толпы, и во дворе тюрьмы раздается выстрел. Мы все бросаемся к окнам и видим большое количество солдат в черных шинелях, что значит, что они из Московского округа. Они кричат нам: «Товарищи заключенные, выходите! Выходите все, свобода для всех!». Голоса из камер нашего коридора и из «Сахалина» им отвечают: «Камеры закрыты!». Тогда солдаты нам кричат: «Ломайте двери и выходите все!».

В других обстоятельствах мы приняли бы этот совет за провокацию, но тогда, не долго размышляя, мы все, тринадцать заключенных, хватаем огромную столешницу нашего стола и, используя ее как таран, разбиваем дверь. В коридоре мы видим, что другие камеры поступили точно так же, и все двери выломаны. Мы бросаемся во двор, смешиваемся с солдатами и бежим к выходу. Там уже почти полторы тысячи каторжников толпятся у ворот. Каждый пытается проложить себе дорогу, самые грубые не стесняются. Тогда раздаются голоса, требующие навести порядок и выйти организованно. На выходе на улицу Долгорукова солдаты выстраивают нас в шеренги по четыре человека. Так все мы вместе с солдатами направляемся на Театральную площадь к городской управе, чтобы получить официальные документы, как нам объяснили солдаты. По дороге мы встречаем представителей новых властей, вперемешку гражданских и военных, которые останавливают нашу колонну и упрекают солдат за то, что они так поступили, и приказывают вернуть нас в тюрьму, для того чтобы освобождение проходило организованно. Несмотря на протесты солдат, «новые вершители судеб народа» отдают приказ двум отрядам казаков и роте пехоты, которые проходили рядом, окружить нас, и нас ведут обратно в тюрьму. Вернувшись, некоторые узники впали в отчаяние.

Тюрьма нам показалась совершенно другой: ни следа от охранников, а выбитые двери всех камер валяются на земле. Интендантский склад, где заключенные могли запасаться продуктами, открыт, и каждый может взять, что хочет. Четыре часа после обеда; вместе с группой товарищей мы проходим по всем зданиям тюрьмы, не теряя надежды освободиться. Наконец, мы готовим чай в нашей старой камере и занимаемся каждый своим делом. Я углубляюсь в учебник алгебры Давыдова и учу бином Ньютона.

Вдруг в коридоре раздаются шаги, и какой-то голос зовет: «Махно!» Я не успел и встать, как в камеру входит офицер запаса, дружески всех приветствует и, читая по бумаге, которую держит в руке, спрашивает: «Кто из вас Махно?» Я поднимаю руку. Он бросается ко мне, протягивает мне руку и говорит: «Поздравляю вас, вы свободны! Идите за мной!» Я прощаюсь с товарищами, беру вещи и следую за лейтенантом Ивановым, так он представился. По дороге он вызывает других заключенных и просит их также следовать за ним.

В караульном помещении солдаты разбивают на наковальне наши наручники и кандалы на ногах, затем нас отправляют в кабинет, где меня встречает бывший заключенный, поляк по национальности, и говорит, что он сообщил обо мне комиссии по освобождению. Я стаю перед комиссией, состоящей из шести или семи человек. Мне сообщают, что на основании статьи такой-то я освобожден; меня поздравляют и говорят, что я могу идти.

Я выхожу на улицу, шатаясь на собственных ногах, так как отсутствие кандалов, которые я носил восемь лет, нарушает равновесие моей походки. У выхода нас ждет огромная толпа, нас приветствуют возгласами: «Да здравствует освобождение политических заключенных!». Нас ведут к городской управе, где всех записывают и выдают документы. Затем нас направляют в покинутый госпиталь, предоставленный для заключенных, у которых нет возможности найти ночлег в Москве.

Это происходило 2 марта 1917 года. Я чувствую со всей полнотой этот первый день свободы и конец моих страданий.

Выпущенные на свободу «политические» могли оставаться в госпитале до того времени, пока Красный Крест не сможет предоставить им средства для возвращения домой. На комиссию возлагалась также обязанность отправлять в Крым, в санаторий освобожденных из заключения, которые были больны и нуждались в лечении. Мне посоветовали обратиться туда, поскольку это был как раз мой случай. Но сам я был убежден, что меня вылечить может только революционная буря. Именно в это время я повторил в памяти все размышления, накопившиеся за восемь лет моего заключения. Я хотел встретиться с товарищем Аршиновым, но он был слишком занят работой в комиссии по освобождению, в которой он заседал и занимался, в частности, освобождением тех, кто считался преднамеренно «уголовниками». Их приходилось зачастую вырывать в упорной борьбе, так как царское правительство имело обычай сажать как простых преступников тех, кто оказывал вооруженное сопротивление во время ареста.

Через четыре дня после освобождения я установил контакт с анархистской группой в Лефортово и присоединился к ней с несколькими товарищами по тюрьме. Мы с увлечением готовили всероссийскую демонстрацию трудящихся, в которой должны были принять участие анархисты. Так я познакомился с товарищем Худолеем (которого все звали тогда Владимиром). В то время он увлекался анархо-синдикалистом Новомирским-Кирилловским. Там я встретил также товарища Бармаша, присутствовавшего на одном из собраний группы и передавшего ей взнос в тысячу рублей на организационные нужды. Рабочей лошадкой Лефортовской группы был некий Алексей, который приложил много усилий, чтобы демонстрация удалась. Так и случилось.

Вначале я намеревался остаться в Москве и обосноваться там, но моя мать и мои товарищи по старой анархо-коммунистической группе Гуляй-Поля настойчиво просили меня вернуться. Мне сообщили, что кое-кто из группы остался в живых и хочет продолжать борьбу среди крестьян. Решение было принято. 20 марта 1917 [года] я попрощался с московскими товарищами и выехал в Гуляй-Поле, куда прибыл через день. Моя старая мать стала слабой, сгорбившейся, несчастной. Ей было уже более семидесяти лет. Она радовалась революции и рассказала мне, как погибли в борьбе за свободу мои товарищи. Я встретился также с многими товарищами, крепкими, полными искреннего желания их крестьянской души продолжить борьбу за широкое революционное поле, открытое для идеала обездоленного человечества: за анархо-коммунизм.