ГЛАВА I. Детство

По происхождению я из крестьян. Родился в небольшом городке Гуляй-Поле Екатеринославской губернии на Украине. Мои родители были вначале крепостными, затем вольными крестьянами. По рассказам матери, их жизнь во времена крепостного рабства была ужасной. Еще совсем ребенком она дважды подверглась наказанию палками: первый раз за то, что отказалась убирать в доме управляющего, потому что считала себя обиженной, получив пощечину от его жены; второй раз, когда в свободное от повинности время она не захотела идти вязать снопы за три копейки в день, заявив, что плата недостаточна. Оба раза управляющий доложил о случившемся «пану», который приказал ей явиться в помещичью усадьбу, на крыльце которого, ей всыпали по пятнадцать ударов палками в присутствии хозяина.

Своего отца я не помню, поскольку мне едва исполнилось одиннадцать месяцев, когда он умер. Он был крепостным того же пана, что и моя мать, некоего Шабельского, который жил в одном из своих имений неподалеку от села Шагарово, теперь Марфополь, в семи километрах от Гуляй-Поля. Позже, когда отец был уже вольным и женатым, у него не было других средств к существованию, и он вынужден был продолжать работать садовником у того же помещика. После моего рождения он оставил эту работу и нанялся кучером к Кернеру, богатому еврею, владельцу завода в Гуляй-Поле. Вскоре после этого отец умер.

За два года до его смерти мать начала собирать материал на постройку хаты для всей семьи. Она одна, с терпением, заготовляла кирпич. Когда отец умер, строительство хаты едва началось, стояли только стены.

Осиротев, я и четверо братьев остались на содержании моей несчастной матери. В недостроенном доме, без средств к существованию, одной с пятью малолетними детьми на руках, как ей было жить? Бедняжка, она потеряла опору, не знала [ни] за что взяться, ни кого слушать. Моя крестная, местная зажиточная крестьянка, у которой не было своих детей, упрашивала мать отдать ей меня. Старшие братья Карп и Савва тогда уже не были у нее на содержании, они нанялись пастухами к богатым хозяевам.

Мать позже рассказывала: «Мне было тяжело даже слушать это, но ничего нельзя было поделать... Слыша ее слова о безвыходном состоянии нашей семьи, я, в конце концов, согласилась...».

Между тем, мои братья много раз слышали рассказы матери о жизни и нравах помещиков, об их жестокости, особенно по отношению к крестьянам. Это запечатлелось в их памяти и однажды в воскресенье, когда они пришли к нам и узнали, что мать готова отдать меня этой богачке, они умоляли ее не делать этого. Надо ли меня отдавать этой богачке или оставить дома? - проблему попытались решить не словами, а с помощью слез. Мать, в конце концов, сдалась и решила оставить меня при себе еще на некоторое время. Прошел год, а положение семьи не улучшилось. Крестная вновь настойчиво требовала моего усыновления и на этот раз мать, не колеблясь, согласилась.

Лишенный ласки, я прожил всего несколько недель у своей приемной матери. Кормили меня отдельно и нерегулярно. Мать заходила каждый день и очень страдала, видя, в каком положении я нахожусь. Однажды, застав меня одного и в слезах, она решила забрать меня обратно. С тех пор мать держала меня при себе и воспитывала, как могла, до восемнадцати лет.

У меня остались очень смутные воспоминания о раннем детстве. Когда мне исполнилось восемь лет, мать записала меня в сельскую школу. Я был хорошим учеником. Учитель был мной доволен, а мать гордилась моими успехами. Увы, это счастливое время очень скоро закончилось. Когда наступила зима и замерзла речка, под влиянием нескольких друзей вместо того, чтобы идти в школу, я стал убегать с уроков кататься на коньках. Это новое занятие настолько меня захватило, что целыми неделями я пропускал школу. Мать об этом, конечно, ничего не знала. Она по-прежнему думала, что утром я, взяв книги, ухожу в школу, а вечером она считала, что я возвращаюсь со школы. На самом деле я ходил только на речку. Наигравшись и накатавшись до самого вечера с сотней таких же шалопаев, я возвращался домой с отличным аппетитом.

Эти уроки катанья прилежно продолжались до половины поста, когда все это вдруг кончилось. Мельчайшие подробности этого дня навсегда остались в моей памяти. Как обычно, мы катались с одним из товарищей, как вдруг лед треснул, и мы провалились в воду. Цепляясь за края сломанного льда и барахтаясь по шею в ледяной воде, мы стали громко звать на помощь. Увы, большинство друзей, испугавшись, убежали. Остальные не нашли ничего лучше, как кричать душераздирающими голосами, как и мы сами. Наконец, прибежали несколько мужиков и спасли нас в этой опасной ситуации. Я боялся возвращаться домой в таком виде, так как все мое прошлое, все мои геройские зимние подвиги были бы раскрыты! Поэтому решил спрятаться у своего дяди. По дороге мокрая одежда замерзла. К дяде я пришел в таком состоянии, что он испугался за мое здоровье. Меня раздели, растерли водкой и уложили на лежанку. Затем тетка предупредила мать.

Встревоженная, она немедленно прибежала. Узнав все подробности происшествия, она уложила меня на бок и «полечила» своим способом - куском скрученной веревки... Долгое время после такого «лечения» я с трудом мог сидеть. Однако главный его результат состоял в том, что, начиная с этого дня, я вновь стал прилежным учеником.

К сожалению, эта серьезная учеба никак не отразилась на будущее. Недели за две до Пасхи несколько учеников нашей школы, в том числе и я, подрались после уроков с учениками церковно-приходской школы. В пылу драки мы поломали несколько молодых деревьев рядом со зданием волости. На следующий день сельский староста явился к директору нашей школы, чтобы узнать фамилии вчерашних драчунов и заставить родителей заплатить за ущерб. Директор провел расследование. Вначале никто не хотел сознаваться, но когда директор заявил, что он знает фамилии этих трусов, я все рассказал, выдав друзей, которым также пришлось признаться. В награду за мое чистосердечное признание я получил три раза линейкой по пальцам и должен был простоять целый час в углу класса на коленях. Из-за этого происшествия я чувствовал такой стыд и такое глубокое унижение, что больше не захотел оставаться в школе. Сговорившись с несколькими друзьями, мы сбежали. Дома мы рассказали совершенно другое о случившемся и обвинили директора в том, что он выгнал нас со школы. Конечно, обеспокоенные родители пошли к нему за объяснениями по поводу такого наказания. Узнав правду, нас наказали и заставили через несколько дней вернуться в школу. Тем не менее, во мне внутри что-то сломалось: я больше не чувствовал никакого удовольствия от школы, и мое сердце больше не лежало к учебе, как это должно бы быть у девятилетнего мальчика. С большим трудом я выдержал до летних каникул.

С наступлением лета я нанялся погонщиком волов к хозяину по фамилии Янсен. Платили мне 25 копеек в день, то есть полтора рубля в неделю. Каждую субботу, получив эту сумму, я, преисполненный радости, почти бегом бежал 7 км домой, зажав в кулаке деньги. Прибежав, я немедленно отдавал деньги матери и был очень счастлив, когда она их брала, точно так же, как раньше, я видел, когда мои старшие братья отдавали ей получку. Теперь я тоже зарабатывал деньги и, как и они, отдавал матери... Мое детское сердце наполнялось радостью. Помню, однажды, я забыл напоить своих волов, поэтому по дороге они вдруг повернули и потащили повозку, груженную снопами, к водопою. В этот момент проезжал на бричке помощник управляющего. Это был грубиян, который получил у нас кличку «мухоед» за то, что держал рот всегда открытым. Он ударил меня два раза кнутом. От ярости я готов был убежать домой и только воспоминание о субботе и мысль о той радости, которую я доставлю матери, отдавая ей деньги, не позволили мне так поступить. Так я проработал все лето и заработал двадцать рублей. Это был мой первый заработок.

Наступила осень. Мать требовала, чтобы я вернулся в школу, но я решительно сопротивлялся. В конце концов, она уступила и перевела меня в школу соседней деревни Андреевки, где учителем был ее племянник. Там я вновь усердно взялся за учебу. Видя мое желание учиться и хорошие оценки, учитель, который приходился мне одновременно двоюродным братом, высказывал свое удовлетворение. Он надеялся, что я буду на экзамене первым учеником в классе. Моя энергия от этого удвоилась, и я начал учиться и вне школы, дома у своего двоюродного брата, который меня охотно поощрял. Меня ожидало «счастье» первым перейти в четвертый класс гимназии; мой двоюродный брат М.Передерий искренне верил в это. Увы, вскоре вновь глупый и банальный случай разрушил эту мечту. Однажды, когда я особенно расшумелся в классе, мой двоюродный брат выгнал меня с урока. Рассердившись в свою очередь, я пошел к нему домой, открыл буфет и взял мешочек слив. Расположившись на швейной машинке, я начал с удовольствием есть фрукты. Вначале я хотел только попробовать несколько штук, но они были такие вкусные, что сам того не заметив, я съел все сливы. Когда я как раз заканчивал этот маленький завтрак, вернулся двоюродный брат со своей женой. Рассердившись, он дал мне пощечину и поставил в угол на колени. Наказание длилось недолго, жена попросила его простить меня, что он и сделал от чистого сердца. Оказавшись на свободе, я пошел к друзьям и в гневе написал записку матери в Гуляй-Поле, умоляя ее забрать меня отсюда, так как в школе меня бьют. Испытав крепостное рабство и неоднократные побои со стороны своих хозяев, мать особо ненавидела это насилие. По ее разумению, только она одна имела право и долг, в случае необходимости, меня ударить. Поэтому, получив записку, разгневанная, она примчалась к своему племяннику и, не захотев даже выслушать его версию событий, увела меня домой.

Вернувшись в Гуляй-Поле, она сразу же отдала меня вновь в школу, в которой я начинал учебу. Невзирая на прошлое, меня приняли после контрольного экзамена. На этот раз я серьезно принялся за дело. Вскоре я стал лучшим учеником по математике и особенно по чтению. Будущее мне вновь улыбалось. Но второй класс оказался для меня последним. Положение нашей семьи стало настолько тяжелым, что проработав все лето поденщиком у хозяина, я был вынужден остаться и на зиму. Конечно, все мои братья - Карп, Савва, Емельян и Григорий - горько сожалевшие, что им пришлось бросить учебу, настаивали, чтобы я оставил работу и продолжал занятия. В ноябре 1899 [года] я, в конце концов, бросил работу и вернулся в школу, но было слишком поздно и не оставалось ни одного свободного места. Я был вынужден вновь вернуться к Янсену. Так закончилась моя учеба.

Все эти злоключения, а также тяжелое положение нашей семьи, естественно, заставили меня задуматься над тем, что для меня важнее: школа или же работа, которая давала мне двадцать рублей за полгода? Именно в это время я начал испытывать гнев, злобу и даже ненависть по отношению к хозяину и, в особенности, к его детям: этим молодым бездельникам, которые часто проходили мимо меня, свежие и бодрые, пресыщенные, хорошо одетые, надушенные, тогда как я, грязный, в лохмотьях, босоногий и вонявший навозом, менял подстилку телятам. Несправедливость такого положения вещей бросалась мне в глаза. Единственное, что меня успокаивало тогда, было довольно детское рассуждение, что это в порядке вещей: они были «господами», а я работником, которому платили за неудобство от вони навоза.

Так прошло два года, я продвинулся в карьере, поменяв телят на коней. Там все стало еще более впечатляющим. Часто я видел, как сыновья хозяина грубо били конюхов, в особенности за то, что «кони были плохо почищены». Но все еще в темных глубинах своего разума я трусливо принимал существующее положение вещей. Я приспосабливался ко всей этой низости: я видел, как молодые «благородные господа» били людей, таких как и я, и не только молчал, а старался, как и все вокруг меня, отвести взгляд, сделать вид, что я ничего не знаю и ничего не замечаю. Прошел еще год, наступил 1902 [год] и мне исполнилось тринадцать лет. Конюхами в то время были, главным образом, люди сознательные, со здравым рассудком. Из-за моего юного возраста ко мне они относились внимательно и очень меня жалели.

Однажды летом, когда мы все как раз обедали, кроме старшего конюха, подрезавшего лошадям хвосты, два хозяйских сына вошли в конюшню в сопровождении управляющего и при его поддержке начали спорить со вторым конюхом. Вначале они разговаривали вежливо, потом тон изменился, они стали кричать и оскорблять его. Затем они бросились на него и стали грубо избивать. Все остальные конюхи стояли полумертвые от страха перед «гневом хозяев». Я же выскочил из комнаты, пронесся через двор, влетел в конюшню и закричал, обращаясь к старшему конюху: «Батько Иван! Хозяева бьют Филиппа на кухне!». Батько Иван как очумелый выскочил во двор, в фартуке, с ножницами в руках. Вместе со мной, не проронив ни слова, он бегом пересек двор и ворвался на кухню. Наверное, надо было плакать, но я начал кататься со смеху, когда он, увидев, что его помощника избивают, налетел изо всех сил на одного из «господских сынков», бросился на него как лев и одним ударом повалил на землю. Он ударил его еще несколько раз ногой, затем схватил управляющего и стал дубасить его по-мужицки под ребра. Оба хозяйских сынка вместе с помощником управляющего удрали, выломав две оконные рамы на кухне. Между тем вокруг собрались другие батраки. Все поденщики, бросив работу, прибежали на помощь конюхам. Со всех сторон раздавались крики: «До каких пор хозяева будут издеваться над нами?» Все стали перед крыльцом господского дома и потребовали выплатить заработанные деньги, заявив, что больше оставаться здесь не будут. Старый хозяин испугался и сам вышел на крыльцо, пытаясь нас уговорить. Он попросил конюхов не бросать работу и простить глупость своих молодых наследников. Тогда конюхи решили остаться: они могли чувствовать себя удовлетворенными, так как по крайней мере в этом имении их поступок положил конец раз и навсегда всяким попыткам решать споры при помощи побоев.

Что касается меня, хотя я был еще ребенком, этот инцидент произвел на меня неизгладимое впечатление. Впервые я услышал бунтарские слова, с которыми батько Иван обратился ко мне после этого происшествия: «Никто здесь не должен соглашаться с позором побоев... И если когда-либо, мой маленький Нестор, кто-то из хозяев попробует тебя ударить, хватай первые попавшиеся под руку вилы и проткни его!». Для моего возраста и для моей детской души слова эти казались ужасными, но стихийно, инстинктивно я чувствовал весь их подлинный смысл и справедливость. Впоследствии не один раз, когда я складывал солому в конюшне и видел кого-нибудь из хозяев, я представлял себе, что он собирается меня ударить, а я его закалываю вилами на месте.

Прошел еще год, и моя жизнь батрака закончилась. За три-четыре последних года положение нашей семьи значительно изменилось, мои старшие братья женились. У них теперь было собственное хозяйство, и каждый сам по себе обрабатывал свой кусок земли. Карп, один из братьев, даже построил себе отдельный маленький домик. По их совету я устроился учеником на литейный завод в Гуляй-Поле, где один из лучших мастеров-литейщиков П.Великий научил меня искусству отливать колеса к сеялкам, но вскоре я бросил завод и некоторое время оставался в материнском доме. Затем нанялся продавцом к одному торговцу вином. Через три месяца эта работа настолько мне надоела, что приехав вместе с хозяином на базар в Гуляй-Поле, я бросил его там, ничего не сказав, и не появлялся целых две недели ни у него, ни у своих.

Только когда он уехал, я вернулся домой. Братья мне рассказали, что их положение ухудшилось: виды на урожай были неважными, две лошади у них подохло, надо покупать новые, а, следовательно, влезть в долги. Кроме того, телега совсем развалилась, не на чем было возить пшеницу. Тогда я решил им помочь и нанялся в красильную мастерскую с условием, что хозяин закажет для меня хорошую телегу, за которую я расплачусь своей работой. Так и было сделано, и как только я рассчитался за телегу, я бросил эту работу, чтобы помогать братьям по хозяйству.

В 1904 году один из моих братьев, Савва, был мобилизован и отправлен на войну (русско-японскую - прим. А.С.). Все вместе мы построили отдельный дом для брата Емельяна: тогда он расстался с нами и поселился там со своей семьей. После того, как Карп и Емельян отделились, а Савву забрали на войну, в материнском доме остались только мы вдвоем с Григорием, еще подростки. Вскоре наши дела вновь ухудшились, и Григорий нанялся чернорабочим. Так я остался один, с лошадью и четырьмя гектарами земли, которую надо было обрабатывать.

Наступил 1905 год, с январским народным движением в Петербурге и массовыми восстаниями по всей стране. Впервые в жизни я начал читать запрещенную подпольную политическую литературу. На протяжении первых месяцев года, когда повстанческое движение было в самом разгаре, я попал вначале под влияние социал-демократов. Их социалистическая фразеология, их ложный революционный пыл меня соблазнили и обманули. Без какого-либо страха я распространял огромное количество социал-демократических листовок, призывавших к борьбе против царя и за установление республики.

В начале 1906 года я случайно познакомился с маленькой группой крестьян анархо-коммунистов из Гуляй-Поля и незамедлительно к ним присоединился. Военное положение, введенное по всей стране, полевые суды, карательные отряды, расстрелы - все это сделало борьбу нашей группы очень трудной. Несмотря на это, один раз в неделю, иногда чаще, мы организовывали пропагандистские сходки для ограниченного числа людей, от десяти до пятнадцати человек. Эти ночи, так как собирались мы, главным образом, ночью, были для меня полны света и радости. Зимой мы собирались в чьем-нибудь доме, а летом - в поле, возле пруда, на зеленой траве или, время от времени, на прогулках. Не обладая большими знаниями, мы обсуждали вопросы, которые нас интересовали.

Самым выдающимся товарищем в группе был Прокоп Семенюта. Родом из крестьян, он работал тогда слесарем на заводе. Он был наиболее знающим из нас и одним из первых в Гуляй-Поле, кто серьезно изучал анархизм. После полугода практики в маленьком кружке по изучению анархизма, усвоив основы учения, я начал активную борьбу и перешел в боевую анархо-коммунистическую группу. Основателем этой группы был, главным образом, товарищ Владимир Антони. Его родители, чехи по происхождению (отец чех, мать немка - прим. А.С.), эмигрировавшие из Австрии, были рабочими. Он также работал токарем. Это был в высшей степени честный и искренний революционер. (Я не знаю, что с ним случилось теперь, поскольку не имею с ним отношений вот уже семнадцать лет). В то время, о котором идет речь, в Гуляй-Поле его прозывали «Иисус», особенно женщины, чьи мужья посещали учебный кружок, где Владимир отважно вел свою пропаганду. Именно он оказал на меня решающее влияние, изгнав раз и навсегда из моей души малейшие остатки рабского духа и подчинения какой-либо власти. С этого момента я окончательно стал на путь борьбы за социальную революцию.

В сентябре 1906 года впервые за мной пришли жандармы, чтобы меня арестовать, но мне удалось бежать. Через полтора месяца меня все же арестовали. Меня обвинили в участии в «экспроприациях», а также в неудачном покушении на жандарма. В этот раз только благодаря счастливому случаю я не попал под расстрел и поскольку вина моя не была доказана, я был оправдан властями и отпущен на волю.

В конце 1906 года Владимир Антони вернулся из поездки в Москву. Брат Прокопа Семенюты, Александр, дезертировал из армии и вернулся в Гуляй-Поле. Тогда группа развернула более активную деятельность. На террор, развязанный правительством на Украине, мы ответили со своей стороны политическими покушениями, не прекратив при этом пропагандистскую работу в учебном кружке, где сформировались замечательные, энергичные и искренние революционеры. Многие из них в ходе борьбы погибли на эшафоте и под пулями. Однако их мысли и их поступки не исчезли бесследно, так как анархистские идеи прочно укоренились в среде гуляйпольских крестьян.

В 1907 году деятельность группы еще более расширилась: мы ответили покушениями на преследования и казни революционеров. Для ознакомления с нашими идеями печатались и распространялись листовки на русском и украинском языках. Мы достигли пика нашей деятельности и в ответ на пресловутый Столыпинский закон, уничтожавший общинную собственность на землю, мы проводили «черный террор» против помещиков и кулаков. Они организовывали пропагандистские поездки по деревням, чтобы проповедовать отказ от сельской общины, передачу земель в частную собственность и поступление во Всеобщий союз землевладельцев. Не имея возможности открыто и законно разоблачать эту пропаганду, группа решила издавать листовки и летучки, чтобы объяснять крестьянам настоящие намерения Столыпина и отрицательные стороны нового закона. Наконец, поскольку эта деятельность была недостаточна, группа решила поджигать всюду, где возможно, имущество и поля помещиков: это получило название «Черный террор». Он был приведен в исполнение: имения горели на протяжении недель и никто не тушил огонь. То же было по отношению к кулакам. Любопытно, что только рабочие и крестьяне, примкнувшие к социал-демократам, помогали полиции и пожарным тушить пожары. Они нам объясняли, что не следует бороться против «вещей» или уничтожать имущество, «капитал», он тут ни при чем, и тому подобное. Это обстоятельство было нам на пользу, так как оно показало крестьянам на практике, кем были в действительности социал-демократы. Вскоре стало невозможно найти хотя бы одного крестьянина социал-демократа не только в Гуляй-Поле, но также в огромном районе вокруг него. Те, кто вступили в социал-демократическую партию, поспешно из нее вышли. В то время члены группы: Антони, Левадный, Прокоп Семенюта и я сам вынуждены были перейти на нелегальное положение, продолжая при этом жить в Гуляй-Поле. В сентябре 1907 года меня арестовали из-за глупости эсера Михея Маковского. Он попросил меня одолжить ему на несколько дней мой револьвер под предлогом свершения покушения на жандармского пристава: поскольку однажды ночью, во время проверки документов, жандармы грубо обошлись с ним. Довольный тем, что этот человек хотел отомстить за свое оскорбленное достоинство, я дал ему свой револьвер. Между тем, не прошло и часа после этого, когда мы с ним шли по улице и встретили его невесту Варю Булат, он дважды выстрелил в нее в упор и затем разрядил оставшиеся в барабане патроны в себя самого. Оба раненные, они упали, хотя к счастью, раны оказались не смертельными. Считая нечестным оставить их в таком состоянии, я попытался оказать им помощь. Прибыла полиция и меня арестовали. Спустя несколько дней самый активный из наших товарищей Антони был арестован при настойчивой попытке повидаться со мной с помощью часового.

Позже я узнал, что начальник полиции, некий Караченцев, заявил нашему начальнику почты: «Я никогда еще не видел людей такой закалки. У меня много доказательств, чтобы обвинить их в принадлежности к числу опасных анархистов, но, несмотря на энергичные допросы, я не смог ничего от них добиться. Махно, когда на него смотришь, выглядит глупым мужиком, но я знаю, что именно он стрелял в жандармов 26 августа 1907 года. Так вот, несмотря на все мои усилия, я не смог добиться от него никакого признания. Напротив, он привел мне алиби, доказывая, что его не было в тот день в Гуляй-Поле. Я проверил и был вынужден признать его действительным. Что касается другого, Антони, когда я его допрашивал, подвергнув беспощадным побоям, он набрался наглости заявить мне: «Ты, сволочь, никогда из меня ничего не выбьешь!». А я ведь ему показал, что такое «качели»!».

В этот раз следователь был настроен приписать мне несколько «экспроприаций» и покушений. Однако, в конце концов было ясно, что в момент их осуществления я находился далеко от этого места: несколько свидетелей подтвердили это, не колеблясь. Несмотря на это, мне пришлось просидеть в тюрьме 4 месяца в ожидании результатов следствия. Что касается Антони, то его не удалось ни в чем обвинить, тогда решили выдворить его в Австрию под тем предлогом, что он был австрийским подданным. Дело пошло к губернатору, который тщательно рассмотрел этот случай: вначале он присудил Антони месяц тюрьмы по какому-то надуманному делу, затем освободил его, запретив оставаться в Екатеринославской губернии. Антони устроился в соседней губернии и не порывал связи с нами, помогая и способствуя нам время от времени.

Освободившись, я вернулся поездом в Гуляй-Поле. Едва моя нога ступила на землю на вокзале, как меня вновь арестовали и отправили в руки начальника полиции Караченцева. Он меня допросил на месте, утверждая, что располагает новыми доказательствами против меня, затем передал меня следователю. Тот продержал меня еще четыре месяца в тюрьме, пока владелец завода в Гуляй-Поле Данилович-Вичлинский не внес залог в две тысячи рублей, чтобы меня освободить. Этот человек, которому я обязан своей свободой, посоветовал мне тогда уехать из Гуляй-Поля. Он утверждал, что располагает сведениями о намерениях местных властей в отношении меня. «Если вы не хотите уехать, - сказал он мне, - по крайней мере не оставайтесь дома, найдите себе квартиру, где вы сможете тихонько жить, не привлекая внимание».

Однако в это время ни один из активных членов нашей группы не мог больше жить открыто под своим именем. Под влиянием товарища Александра Семенюты, к которому мы больше всех прислушивались и уважали, потому что он был также самым преданным, смелым и твердым, и его мнение было законом, группа решила, что я останусь на «легальном» положении еще два или три месяца ради интересов дела. Продолжая участвовать в борьбе, я нанялся на работу к красильщику.

На протяжении 1907 года средства, которыми располагали власти Гуляй-Поля, увеличились, они получили в свое распоряжение отделение охранки. Шпики, эти двуногие псы, начали свое грязное дело. Бороться стало намного опаснее. Тем не менее, вскоре я организовал на Бочанах, в окрестностях Гуляй-Поля, еще один кружок анархистской политграмоты, который посещали от 20 до 25 молодых крестьян. Мы читали, комментируя и обсуждая вместе разные основополагающие тексты. Собирались мы регулярно - раз в неделю.

Месяц спустя все товарищи, которые участвовали в подпольной борьбе, решили собраться на конференцию, чтобы принять важные решения по поводу вооруженной борьбы. Но вначале нам следовало решить один щекотливый вопрос. 2 июня этого года мы казнили проникшего в наши ряды шпика Кушнарева. А его привел к нам наш товарищ Иван Левадный. Еще Антони во время моего ареста заметил в его поведении что-то необычное и подозрительное. Невзирая на подозрения и надсмотр, Левадный оставался членом нашей группы, и мы не смогли ничего доказать, поэтому создавшаяся ситуация вызывала трения между товарищами. Одна из целей конференции состояла как раз в том, чтобы раскрыть эту тайну. Левадный, конечно, заметил недоверие, которое он вызывал, и заявил, что он хочет доказать свою искренность и преданность группе, а также свою верность делу анархии, взяв на себя исполнение террористического акта, который поручит ему группа. Чтобы всесторонне обсудить это предложение, я, братья Семенюты и несколько других членов группы решили остаться после собрания в доме этого самого Левадного. Мы были вскоре окружены сотней казаков, которые квартировали в Гуляй-Поле с некоторых пор.

Как только начальник местной охранки предложил нам сдаться, Левадный крикнул: «Товарищи, сдаемся!». Все товарищи единодушно и решительно отказались и оказали вооруженное сопротивление. В замешательстве перестрелки почти всем удалось бежать, за исключением нашего незабываемого и отличного товарища Прокопа Семенюты, который был убит. Его брат Александр и Левадный также были ранены. Среди казаков, жандармов и полицейских тоже были убитые и раненые.

Спустя несколько дней я зашел к Александру Семенюте на его подпольную квартиру, чтобы рассказать ему о похоронах брата, на которых он не смог присутствовать. Затем мы поговорили о предстоящем приезде в Гуляй-Поле губернатора, который хотел убедиться на месте о положении дел. Мы решили совершить на него покушение. 6 августа Филипп Онищенко и я, вооруженные бомбами и револьверами, каждый со своей стороны вышли в заранее определенное место. Александр Семенюта, с лицом загримированным до неузнаваемости, также занял свою позицию. Тем не менее, нам ничего не удалось сделать, так как нас не подпустили к дороге, по которой должен был проезжать губернатор. Молодых отстранили и только самых пожилых жителей пропустили во двор волостного управления. Губернатор произнес пламенную речь и призвал крестьян выдать ему «кучку бандитов», свивших себе гнездо в данной местности. Крестьяне ответили ему единодушно: «Мы не бандиты, среди нас их нет, и мы таких здесь не знаем».

Вечером мы с Филиппом, огорченные неудачей, встретились у Александра Семенюты. Я предложил тогда взорвать местное отделение охранки бомбами, которые были в нашем распоряжении, поскольку я хорошо знал расположение ее помещений после трехразового пребывания там на протяжении последнего месяца. Александр Семенюта поехал в Екатеринослав, чтобы привезти то, чего нам не хватало; он привез оттуда две бомбы на 9 и 4 фунта и рассказал, что видел других членов группы: Шевченко, Зуйченко, Левадного и М.Альтхаузена. Все, кроме последнего, принимали участие в столкновении в Гуляй-Поле и хотели участвовать в покушении, но Семенюта счел, что в этом нет необходимости. В ночь на 24 августа, мы встретились втроем и приняли решение взорвать здание охранки через день. Если кому-то из нас суждено при этом погибнуть, эта жертва принесет пользу. Когда мы выходили из дома Онищенко, несколько казаков на конях, поджидавших у ворот дома, крикнули нам остановиться, мы ответили выстрелами из револьверов и скрылись. Во время перестрелки Александр был легко ранен в руку, а Филиппа арестовали в ту же ночь. Я вновь увиделся с Александром на следующий день, и мы решили ничего не менять в наших планах. 26 августа, за несколько часов до покушения, которое могло повлечь за собой смерть одного из нас или даже обоих, меня арестовали, одели наручники и увели в охранку. На следующий день меня перевели в тюрьму жандармерии, где я встретился с Филиппом. Мы испытывали острое чувство досады из-за провала нашего плана. Через несколько дней мы узнали об аресте в Екатеринославе всех наших товарищей, за исключением Семенюты, их выдали Левадный и Альтхаузен. Последний дал показания против меня, заявив: «Да, я знаю Махно. Он член группы, и по словам Левадного - самый опасный террорист после братьев Семенют». Всех нас перевезли в Гуляй-Поле. Тогда Караченцев вызвал меня и сказал: «Ну, Махно, в этот раз вы попались, вам больше не удастся отрицать факты». Вскоре следователь предъявил мне обвинение в целом ряде преступлений против закона и властей. В особенности, он вменял мне в вину несколько экспроприаций и убийств жандармов и полицейских. Таким образом, мое дело было передано в суд. Год спустя следователь явился в Александровскую тюрьму, куда нас перевели, чтобы сообщить нам о завершении расследования. В связи с этим он объяснил нам очень подробно, каким образом он собирал против нас обвинения и кто давал ему сведения. В тот же день агентов-провокаторов Левадного и Альтхаузена перевели из нашей камеры в специальную камеру, где руководство тюрьмы прятало ради спасения шпиков, которым приходилось сидеть некоторое время за тюремными засовами. Оно хорошо знало тюремный закон: если бы их оставили с нами, их судили бы и казнили. Они продолжили, тем не менее, свою карьеру Иуд и предали еще двух наших товарищей - К.Кириченко и Е.Бондаренко. Это вызвало у нас отвращение, и мы приняли решение казнить их после нашего побега.

Начиная с этого дня, все находившиеся в тюрьме товарищи были решительно настроены искать возможность коллективного побега. Быстро был разработан план. Мне поручили установить связь с оставшимся на свободе Александром Семенютой и разработать вместе с ним все детали операции, в частности всего, что касалось наших действий за стенами тюрьмы. Однако наши намерения натолкнулись на новое препятствие: нас разделили на четверки и стали переводить в Екатеринославскую тюрьму. Пришлось изменить план: оставшиеся на свободе товарищи должны были попытаться освободить нас по дороге из тюрьмы на вокзал. Был разработан сигнальный код, чтобы дать знать женщине, члену Александровской анархо-коммунистической группы, которая приходила по понедельникам под окна нашей тюрьмы, сообщили ли нам уже точную дату нашей отправки в Екатеринослав.

4 января 1910 [года] мы узнали, что на следующий день на рассвете нас всех восьмерых должны увести на вокзал и отправить в Екатеринослав. Нам удалось сообщить об этом группе, которая уже в полном составе находилась в Александровске, поскольку ей пришлось покинуть Гуляй-Поле после казни полицейского пристава Караченцева и еще одного офицера на станции Пологи. Наши товарищи ждали подходящего момента, чтобы попытаться вырвать нас из рук конвоя. 5 января нас подняли в 3 часа утра и приказали готовиться к отъезду. Мы встали в радостном предчувствии предстоящего освобождения. Через час нас вывели во двор тюрьмы, где ожидал конвой. Нас сковали наручниками по парам. Затем мы вышли из тюрьмы в окружении солдат с саблями наголо и направились по улицам Александровска в сторону вокзала. Было очень холодно: 27° ниже нуля. Мы шли по средине улицы так быстро, что даже не заметили наших товарищей, которые следовали за нами по тротуару. Возле вокзала солдаты приказали нам остановиться, и только в этот момент мы услышали условные слова, произнесенные одним из наших, чтобы сообщить нам об их присутствии. Один из солдат зашел в здание вокзала, чтобы узнать о прибытии поезда и зарезервировать для нас места. Я знал больше, чем мои товарищи о плане нападения, поэтому прислушивался к каждому звуку. Мы решили, что в тот момент, когда мы должны выйти на платформу, чтобы сесть в поезд, каждый из товарищей направит свое оружие на одного из солдат караула и потребует, чтобы тот бросил оружие. В случае сопротивления, они должны быть расстреляны на месте, как и провокатор Альтхаузен. Я услышал голос Семенюты, сказавшего на типичном крестьянском говоре, обращаясь к ездовым: «Ну, подождите полчасика! Как только закончим дело, поедем». Все эти подробности четко запечатлелись в моей памяти. Я был пристегнут наручниками к товарищу Егору Бондаренко. Он не мог пошевелить своей большой рукой в наручниках, а я с небольшим усилием мог освободить свою руку, поэтому он мне сказал: «Как только освободишь руку, бери револьвер и сам убей этого шпика Альтхаузена, потому что в потасовке товарищи могут о нем забыть, и он может убежать; я со своей стороны также постараюсь не потерять его из виду». Вдруг мы услышали, что солдат, вернувшийся с вокзала, сказал, что мелитопольский поезд опаздывает минут на сорок, так как пути занесло снегом и нельзя было точно предвидеть его прибытие. Мы все вздрогнули: приближался рассвет и вместе с ним время нашего побега. Мы старались не потерять хладнокровие.

Нас привели на вокзал, в зал ожидания третьего класса. Нас отделяли скамейки от свободных пассажиров, которые тем не менее поспешили купить и передать нам через солдат хлеба и колбасы. Я помню, что никто из нас ни к чему не прикоснулся, настолько мы были напряжены.

Вдруг в зале раздался пронзительный крик: «Солдаты! Жандармы! Здесь Семенюта, хватайте его, он сейчас будет стрелять». Это орал «наш шпик» Альтхаузен. Он хорошо знал Семенюту, поскольку жил с ним некоторое время в Екатеринославе и узнал его среди пассажиров, хотя наш товарищ переоделся в крестьянское платье, большой бараний тулуп и папаху. Шпик несомненно подумал, что Семенюта пришел специально, чтобы его убить, поэтому он орал как сумасшедший. Трудно сказать, что мы почувствовали в этот миг. Мы видели, как несколько солдат и жандармов бросились к нашему товарищу, который спокойно и решительно достал из карманов два револьвера и стреляя отступил к двери и затем скрылся. В других концах зала раздались еще выстрелы. Многие пассажиры бросились на пол, чтобы не попасть под пули. О бегстве теперь не могло быть и речи, и вскоре тюремщики и солдаты выместили на нас свои эмоции.

Через несколько минут вокзал был окружен силами полиции и ищейками из охранки. Допросили Альтхаузена, и он поклялся, что действительно узнал Александра Семенюту. Это оказалось неожиданностью для властей, так как они считали, полагаясь на официальные сведения, что он нашел убежище в Бельгии. Они осознавали, что их коллеги были жертвами покушений, проведенных под его руководством, и пообещали несколько тысяч рублей за его поимку, живого или мертвого. Конечно же в газетах его представляли как особо опасного преступника. Александр Семенюта был титаном революции, как по своей моральной цельности, так и по своей преданности делу анархии и по своей храбрости. Его смелость стала легендой. Он не боялся ни эшафота, ни палачей. С 1906 года, когда он дезертировал из 56 пехотного полка в Одессе, он занял тяжелый и опасный пост в революционной анархистской борьбе и с тех пор не оставлял его. За каждого побитого или замученного арестованного революционера он мстил пулей из револьвера, уничтожая насильника.

Те из анархистов, кто его знал в России или за рубежом, всегда вспоминали о нем, как о человеке с исключительными качествами, честном и преданном. Верно, что многие современные анархисты , в особенности те, кто не испытал преследований подполья и кто относится недоброжелательно к таким борцам, возможно бы отреклись от него, но их мнение нас не интересует. Отвага Александра Семенюты еще раз спасла ему жизнь. Ни солдаты, ни жандармы так и не смогли его схватить. Как раз в тот момент, когда власти закончили допрос шпика Альтхаузена, прибыл поезд. Нас погрузили в вагон и отправили в Екатеринослав. Власти этого города встречали нас на вокзале с большими «почестями»: целая рота солдат и большое количество явных или скрытых полицейских ожидали нас на вокзале. Нас окружили с угрожающим видом и повели в тюрьму. Там нас вначале хорошо отдубасили. Затем Бондаренко, Кириченко и меня увели и посадили в специальную камеру для смертников. Одного из наших товарищей, Мартынову, бросили в женскую тюрьму. Товарищей Лисовского, Чернявского и Орлова поместили в обычную общую камеру. Что касается шпика Альтхаузена, ему пришлось поддерживать компанию некоему Простотину, палачу, занимавшему отдельную камеру в башне. Он был обычным уголовником, который предложил свои услуги, согласившись за деньги вешать осужденных. Между тем Альтхаузен, приказчик по профессии и торговец по призванию, нашел в этом свой «интерес». Будучи среди шпиков, он узнал, каким образом можно избежать возможной казни. Он попросил начальника стражи, некоего Белокоза, перевести его в камеру к палачу, так как не чувствовал себя в безопасности среди шпиков, кое-кто из которых сожалел о прошлой деятельности и мог его уничтожить. Он получил согласие. Другой предатель, Левадный, покаялся перед нами и, в качестве искупления, предложил убить палача Простотина, как только ему представится такая возможность. Разумеется, наша группа с возмущением отказалась от его предложения. Впоследствии он оказался в тюремной больнице вместе с одним анархистом из Екатеринослава, который в удобный момент его задушил.

Для суда нас перевели в специальную камеру при общей, где мы тяжело переживали отсутствие наших дорогих товарищей Ивана Шевченко и Кшивы. Их судили отдельно за вооруженное сопротивление, признали виновными и повесили. Еще один товарищ, Зуйченко, получил смертный приговор, который ему заменили на пожизненные каторжные работы; его перевели в другую камеру. Наконец, еще один товарищ из нашей группы, Щербина, был оправдан судом.

К моральным страданиям добавились суровые порядки содержания в карцере. Со времен неудачного побега смертников 29 апреля 1908 года эта тюрьма слыла во всем мире как настоящее пекло. Не было и дня, чтобы какого-нибудь заключенного жестоко не побили, иногда до поломанных ребер. В 1908 [года] организация анархо-коммунистов Екатеринослава ответила на этот неслыханный произвол покушением на губернатора. Перепуганный, он прибежал в тот же вечер в тюрьму и приказал изменить режим. Однако несколько дней спустя губернатор умер своей смертью, и прежний режим был восстановлен. Мы были бессильны и как все другие заключенные были вынуждены терпеть произвол тюремщиков.

В марте 1910 года я предстал перед военно-полевым судом Екатеринослава. По обвинительному акту на скамье подсудимых должны были находиться шестнадцать обвиняемых, с Махно и Зуйченко во главе. Нас же было только трое, Зуйченко отсутствовал из-за серьезной болезни, остальные были в бегах и розыске.

До 1917 года Гуляйпольская крестьянская анархо-коммунистическая группа отличалась от других организаций своей постоянной и активной деятельностью на протяжении одиннадцати лет своего существования. Она поддерживала постоянные отношения с русскими организациями за границей, откуда многие из ее членов, вынужденных скрываться, помогали ей литературой и оружием. Не привлекая к себе внимания, группа вела значительную пропагандистскую работу, в особенности, среди крестьян, работу, которая принесла свои результаты, как будет показано далее. Наши судьи знали, с кем они имеют дело, и сделали все возможное, чтобы покончить с «бандитами, которые хотели силой оружия свергнуть существующий строй». Если бы они действительно имели дело с бандитами, им не пришлось бы беспокоиться, так как никто бы не стал на их защиту. Но дело обстояло не так, поэтому судьи и полицейские были обеспокоены и нервничали на протяжении всех дней заседаний. Больше всего их беспокоило присутствие Александра Семенюты и его товарищей не только в стране, но и в самом Екатеринославе. Вот почему, когда нас вели в суд или обратно в тюрьму, движение трамваев и пешеходов поблизости перекрывалось. Многократно наивысшие полицейские чины и даже лично начальник полиции присутствовали при нашем выводе из тюрьмы. Все они не уставали твердить своим подчиненным строгий приказ: в случае, если будет выпущена хоть одна пуля или брошена бомба, нас следует немедленно и без колебаний расстрелять.

Нас всех восьмерых обвиненных выстраивали по-военному в шеренги, окруженные несколькими концентрическими кольцами: вначале пешие солдаты из тюремной охраны, затем взвод конной охраны с револьверами в руках, наконец целая свора полицейских и сыщиков, рассредоточенных во все стороны. Так каждый день нас водили на суд. Однажды, на четвертый день заседаний, когда мы находились в зале суда (военно-полевой суд заседал в Феодосийских казармах), до нас донеслись звуки перестрелки, вначале слабые и прерывистые, затем интенсивные и частые. Заседание было прервано, и судьи вышли. Наш адвокат, гражданин Пудрый, подошел ко мне и сказал, что снаружи непонятная перестрелка и что это может нам повредить. Только возвращаясь в тюрьму, мы услышали в разговоре солдат имя Семенюты, но ничего больше так и не узнали. Охрана была еще более усилена. На следующий день нас предупредили, что это заседание может быть последним, и тогда нас не поведут в прежнюю камеру, а в специальные отдельные камеры в подвале, откуда мы выйдем только на казнь. Мы попрощались друг с другом, не подавая виду, чтобы тюремщики не заметили наше волнение.

Во время переклички я обратился к начальнику охраны Белокозу и попросил дать мне новые ботинки, поскольку мои были совсем изношены. Едва я произнес свою просьбу, как услышал в ответ голос шпика Альтхаузена: «Зачем тебе новые ботинки, если через две недели тебя повесят?». Бондаренко бросился к нему, но солдат загородил ему дорогу прикладом винтовки. Мы все закричали: «Пусть уберут шпика! Мы не хотим его больше видеть!». Кто-то скомандовал: «Молчать, или я прикажу открыть огонь!» Одновременно прозвучала другая команда: «Смирно!». Затем военное приветствие: «Здравствуйте, молодцы!» Ворота тюрьмы распахнулись, и кто-то из высокого городского начальства вошел во двор. Мы так и не узнали, кто это был; одни говорили начальник Екатеринославской полиции, другие утверждали, что узнали начальника охранки. Этот высокий чин подошел к Альтхаузену и довольно долго о чем-то с ним говорил, поглядывая в нашу сторону. Наконец, он подошел к нам и спросил: «Кто здесь Махно?». Когда я ответил: «Это я», он медленно смерил меня взглядом с головы до ног. В его глазах было что-то ласковое и мягкое, но я почувствовал сильную к себе ненависть в его жестах и словах. Он вновь обратился к Альтхаузену: «Значит, Семенюта пишет только Махну?» -«Да, - ответил шпик, - именно он пользуется полным доверием Семенюты и через него тот передавал письма заключенным». Высокий чин посмотрел на меня еще раз своими ласковыми глазами, затем сказал начальнику охраны: «Внешне он выглядит совсем безобидным, однако говорят, что он очень опасен». Таким было вступление к последнему заседанию на нашем процессе.

В этот раз обеспокоенные солдаты окружили нас тесным кольцом и молча выслушали подлый приказ расстрелять нас всех в случае нападения, затем нас привели на заседание трибунала. Судьи заседали под председательством некоего Мано-Батога, который через семь лет, после февральской революции, оказался главным революционным прокурором на фронте. Тогда я делал большие усилия, чтобы встретиться с ним, но мне это не удалось. Как бы там ни было, в этот день был вынесен приговор: товарищи М.Мартынова, Лисовский и Зиблидский были осуждены на шесть лет каторжных работ; Кириченко, Бондаренко, Орлов, я и Альтхаузен - к пятнадцати годам каторги за участие в «бандитской» организации. Те же пятеро - к смертной казни через повешение за террористические акты и экспроприации. Прочитав этот приговор, судья Батог приказал охране: «Уберите их отсюда!». Во дворе тюрьмы нас заковали в кандалы по рукам и ногам и повели в камеру смертников в подвале, за исключением Альтхаузена, который вернулся в камеру к палачу. Тот протестовал, утверждая, что «его мораль не позволяет ему находиться в одной камере с тем, кого, возможно, он должен будет повесить». Тогда Альтхаузена поместили в соседнюю отдельную камеру. В нашей камере мы увидели товарища Кацуру, который рассказал нам, что это он был причиной перестрелки на четвертый день: он сидел в парке и ждал, пока придут остальные товарищи, а полицейские приняли его за Семенюту и хотели арестовать. Он защищался, стреляя из револьвера, когда на помощь ему пришел еще один товарищ, матрос-дезертир Цимбал. Начался настоящий бой, длившийся полдня. Семеро охранников и полицейских были ранены, несколько агентов охранки убиты. Обоим товарищам удалось уйти, но Цимбал имел несколько ранений; ночью пришлось вызвать врача, который оказал ему помощь и вскоре донес на него полиции. Оба товарища были арестованы во время сна и ожидали теперь суда и повешения, как и мы. Кацура находился на лечении в тюремной больнице.

Мы провели первую ночь нашей новой жизни, пытаясь сосредоточиться на новых мыслях и новых чувствах, чтобы забыть о своем положении. На следующее утро нас вновь повели на заседание трибунала для оглашения приговора. Там мы встретились с нашими адвокатами (они нас защищали безвозмездно, за исключением адвоката Альтхаузена). Печальные и огорченные, они бросились к нам и просили выслушать их внимательно. Один из них, Пудрый, от имени всех предложил нам подать апелляцию. Когда мы отказались, он предложил подписать прошение о помиловании на имя царя Николая II, чтобы нам заменили смертную казнь на каторжные работы. Когда он протянул мне текст, я заявил, что не хочу ничего просить у этого злодея, и поскольку они нас осудили на смерть, то им остается только нас повесить. Остальные товарищи поступили так же, за исключением Альтхаузена, который держался в стороне и вполголоса разговаривал со своим адвокатом. Вскоре появился генерал Батог, он прочел во второй раз приговор и с ненавистью приказал нас увести.