ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Адвокатская практика

Оправдывая Буданова, мы признаем Чечню независимым государством

Процесс полковника Буданова – первое из «чеченских» дел Станислава Маркелова. Ирина Озерная взяла у него это интервью в начале июня 2002 вскоре после того как он включился в это дело в качестве адвоката потерпевших – семьи Кунгаевых.

[Ирина Озерная]: С чем, на твой взгляд, связана замена прокурора, этот уникальный поворот в деле?

[Станислав Маркелов]: Мне фактически пришлось играть в этом процессе несвойственную адвокату роль обвинителя, так как прокурор Назаров1, по сути, оказывался четвертым адвокатом со стороны Буданова, поддерживая исключительно его позицию. Дело это изначально воспринималось многими продолжением той же войны. С одной стороны – русские: федеральный офицер и его адвокаты, с другой – чеченцы: семья Кунгаевых и адвокат Хамзаев2 (очень, кстати, грамотный и опытный). Когда же я, русский адвокат, подключился к потерпевшей стороне, сложившаяся картина существенно изменилась. Я все это время пытался доказать, что дело гораздо серьезнее, чем представлялось. Оно – векторное. Хоть у нас и не прецедентная система права, дело стало показательным потому, что содержит ряд принципиальных юридических вопросов, от решения которых зависит дальнейшее направление молодого российского законодательства, то, какие нормы будут действовать на территории России в дальнейшем – юридические или дикарские. Месть, например, у нас всегда считалась отягощающим вину обстоятельством. Буданов же, постоянно меняющий показания, стабилен лишь в одном – оправдывая свои действия именно мщеньем за погибших товарищей, а российский суд, как ни странно, эту мотивировку воспринимал положительно. А если месть становится оправдывающим фактором, вся наша правовая система идет по варварскому пути. Месть – правовая норма Чечни, и в случае оправдания Буданова возникает следующий вопрос – кто же кого там побеждает, если у нас даже судить стали по чеченским законам. Оправдывая Буданова, мы автоматически признаем Чечню независимым государством. Думаю, в связи с тем, что наконец-то это поняли наверху, и произошел этот уникальный поворот в деле, когда в последний момент был заменен прокурор. Обвинительная речь Назарова (более оправдательной речи я не слышал) была настолько курьезной с точки зрения нарушения Закона, что высшие правоохранительные структуры, думаю, просто не выдержали, так как под сомнение ставилась уже и их честь, вся система.

И.О.: Но накануне этого поворота адвокаты потерпевшей стороны устроили демарш, отказавшись в знак протеста суду участвовать в прениях сторон. Повлияло ли это на ход событий?

С.М.: Думаю, да. Это, конечно, было риском, отчаянным шагом, но другой возможности быть услышанными у нас уже не было. Перед этим суд совершенно незаконно остановил следствие, несмотря на наши заявления о том, что не допрошены еще все свидетели и не рассмотрено множество ходатайств, объявив назавтра прения сторон. Незадолго до этого к делу подключался ростовский адвокат Тихомирова, приглашенная Кунгаевыми, которой суд не счел нужным даже дать возможность ознакомиться с материалами дела. После объявления прений по моей инициативе и произошло то, чего, насколько мне известно, еще не было в истории российской судебной практики – отказ адвокатов одной из сторон от участия в них. Прения – это итоговые выступления, высветляющие позиции сторон, и если бы мы там выступали, то дня не хватило бы на одни только перечисления ошибок, которые в наш адрес допустил суд. Реакция на наш поступок была шоковой, но тем не менее эти односторонние «прения» все-таки прошли. И вот сразу после них заменяется прокурор. Вместо Назарова появляется Милованов3, который не копирует позицию предшественника, а напротив, первоначально заявляет: «Я хочу определить свою точку зрения». Подобное на этом суде прозвучало впервые и несколько обнадежило после того, как месяц мне пришлось защищать российское право от российских же правоохранительных органов. На последнем заседании суда, впервые за всю историю этого дела, моя точка зрения совпала с мнением прокурора.

И.О.: Недавно на тебя поступила жалоба из Северо-Кавказского окружного военного суда в Межреспубликанскую коллегию адвокатов. В чем конкретно тебя обвиняют?

С.М.: В том, что я назвал суд балаганом и не подчиняюсь его решениям. Я действительно назвал его так, но не в процессе, а после окончания судебного заседания, на котором нам в очередной раз отказали в очевидных ходатайствах. Например, в материалах дела среди свидетелей Буданова появились вдруг фамилии двух его «информаторов» – Сембиева, указавшего якобы накануне убийства Эльзы на Кунгаевых как на сподручников снайперов; и Яхъяева, передавшего будто бы Буданову фотографию, изображавшую Эльзу с матерью при полном вооружении в горах. Суд вынес по этому поводу определение: свидетелей надо допросить, но тут же добавил, что найти их невозможно. Тогда мы сами находим и Сембиева, сидевшего в российской тюрьме (потому отыскать его было элементарно), и Яхъяева, находившегося по своему адресу и ждавшего все это время судебной повестки. Мы просим: «Допросите их, они же свидетели в пользу Буданова». Но суд, при полной поддержке прокурора Назарова и адвокатов обвиняемого, отказывается это делать. Вот после чего я и назвал его балаганом.

И.О.: То есть эти свидетели – фикция?

С.М.: Они – основные козыри защиты Буданова, но когда мы начали выяснять эти факты, то столкнулись с серией просто юридических анекдотов. Начнем с фотографии, наличие которой – серьезный повод для ареста Кунгаевых. Правда, этой фотографии нигде нет, ее никто никогда не видел. Далее, из документов становится известно, что оба свидетеля воевали в первую чеченскую войну, когда Эльзе было всего 13 лет. Мать Эльзы – инвалид 2-й группы с серьезным заболеванием, из-за которого не может даже работать в поле, что, по чеченским обычаям, обязательно для женщины. Представляете, 13-летняя «снайперша» с инвалидом 2-й группы при полном вооружении в горах. Даже прокурор Назаров, услышав такое, оценил эти аргументы защиты Буданова как «несерьезные». Теперь по поводу информации Сембиева. Он подтвердил, что действительно указал Буданову на дом, где поддерживают снайперов. Но тут же выясняется, произошедшая путаница. Дело в том, что в большом селении Танги-чу есть и улица Заречная, и Заречный переулок, расположенные друг от друга на расстоянии около полутора километров. Сембиев указал на дом, находящийся на Заречной улице, а пьяный Буданов, выехав ночью «брать снайпершу», заявился в Заречный переулок. Дом, указанный информатором, должен был быть белым и находиться в зарослях, а дом Кунгаевых – из красного кирпича, на открытом месте. Ну, ошибся полковник, подумаешь, и взял того, кто под руку подвернулся. Причем в первом показании Буданов называл Эльзу «дочерью снайперши», а в последующих – она уже сама оказалась «снайпершей». Все это должно выясняться судом, вместо того заявившего нам: «У нас полнота исследования дела, потому заниматься этим не будем».

И.О.: Как ты оцениваешь те скандальные экспертизы Института Сербского, касающиеся этого дела?

С.М.: Первоначально психолого-психиатрическую экспертизу проводила Новочеркасская психиатрическая клиника, заключившая, что в момент совершения преступлений у Буданова действительно было изменение формы сознания, правда, в результате простого опьянения. Известно, что Буданов в день убийства Эльзы Кунгаевой праздновал день рождения своей дочери. По первым его показаниям, он выпил единовременно две бутылки водки, по следующим – количество водки снижалось до 600 г, потом до 400 г. То есть, чем дальше шло следствие, тем больше трезвел Буданов, и по последней экспертизе Института Сербского – протрезвел окончательно. Эта экспертиза дала вообще уникальные результаты, по которым во время совершения таких преступлений, как «похищение человека» и «превышение служебных полномочий», Буданов был «ограниченно вменяем», а во время убийства – уже совершенно «невменяемым, с сумеречным состоянием сознания». При этом, как утверждают эксперты, сумеречного состояния у него не было ни до убийства, ни после. Потому меру принудительного медицинского лечения ему определили как амбулаторное наблюдение и даже решили, что он ограниченно годен к воинской службе.

Факт руководства этой экспертной комиссией печально известным психиатром Печерниковой4, упекшей «на лечение» множество диссидентов, среди которых был, например, Вячеслав Игрунов5, изначально возмутил и специалистов, и общественность. Но суд не желал принимать и это во внимание. На личную телеграмму В. Игрунова, протестующего против решения комиссии, возглавляемой скомпрометированной личностью (подобные телеграммы пришли и от многих других бывших жертв Печерниковой), была послана бумага в дисциплинарную комиссию Госдумы, где говорилось: «Депутат В. Игрунов оказывает давление на суд». (Мы шутили тогда: наконец-то нашлись виноватые в деле Буданова – депутат Игрунов и адвокат Маркелов.) Результаты психологопсихиатрической экспертизы возмутили крупнейших российских и зарубежных специалистов в этих областях, приславших в суд свои альтернативные заключения. Суд, принципиально не принимая это все во внимание, вдруг, после поворота дела, определил, что последняя экспертиза действительно противоречит предыдущим, не ответила на все поставленные вопросы, потому надо назначить новую. Для проведения ее предлагались и 6-я психиатрическая клиника в Петербурге, и Институт Бехтерева, но суд все это отклонил, выбрав все тот же Институт Сербского, где, конечно же, существует корпоративная солидарность. Правда, в комиссию были приглашены специалисты со стороны, так называемые «генералы психиатрии», в том числе еще более одиозная, чем Печерникова, фигура академика Морозова6, руководившего Институтом Сербского в самые мрачные советские годы, объявившего невменяемым Петра Григоренко и многих-многих других диссидентов. Так что, подозреваю, новые сюрпризы нас еще ожидают.

И.О.: Что ты скажешь о признании солдата Егорова, полученном корреспондентами «МК», в том, что «прокуроры» заставили его взять на себя факт изнасилования мертвой уже Эльзы Кунгаевой?

С.М.: Видеозапись показаний Егорова, сделанная журналистами, надеюсь, поможет следствию. Но то, что девушка была изнасилована при жизни, было ясно и из результатов первой судебно-медицинской экспертизы, произведенной сразу после вскрытия тела и утверждающей именно этот факт. Следы крови – следствие лишения ее Будановым девственности – четко видны на фотографиях. Эксперт, производивший вскрытие тела, не делал гистологический анализ в связи с тем, что у него якобы не было необходимых для этого препаратов. Думаю, что на самом деле анализ этот не был проведен тогда просто в связи с очевидностью картины изнасилования. Следующая экспертиза подтверждает этот вывод патологоанатома, говоря при этом, правда, что девушка была изнасилована либо при жизни, либо сразу после смерти. Но для юридической характеристики это уже не имеет значения – факт изнасилования Будановым Эльзы Кунгаевой налицо. Далее проводится судебно-медицинская экспертиза с подключением московских специалистов, и тут с абсолютной точностью выясняется, что изнасилование было произведено не Будановым, а солдатом Егоровым, надругавшимся над мертвым телом с помощью черенка лопаты во время похорон. Независимые эксперты – а я обращался к таким ученым с мировыми именами, как, например, доктор медицинских наук, патологоанатом с 50-летним стажем А.И. Ойфа – не понимают, каким образом сейчас такое можно утверждать с точностью. Тело ведь не выкапывали, а работали только с материалами дела. Всегда в оценках всех подобных обследований на первое место ставится экспертиза патологоанатома, проводившего вскрытие, – он видел труп. Но выводы независимых экспертов, которые я привозил в Ростов, суд отказался даже приложить к материалам дела.

И.О.: Известно, что война выявляет людей, выплескивая на поверхность их лучшие и худшие качества. Для одних она – самопожертвование, геройство, а для других – возможность наживы и безнаказанных убийств. Так кто же, на твой взгляд, полковник Буданов – изначальный пользователь войны или ее порождение?

С.М.: Мне думается, что война стала средством реализации худшего в полковнике. Да, войнам всегда сопутствует множество преступлений, но ситуация, устроенная Будановым, – уже полнейший беспредел, бьющий в первую очередь по России, по возможности налаживания отношений с Чечней. Интересная деталь: 26 марта 2000 года, накануне убийства Эльзы Кунгаевой, когда жители селенья Танги-чу – наиболее лояльно расположенного к федеральным войскам! – шли на выборы президента России, Буданов с криками: «Я из вас сделаю второе Комсомольское!»7 – прилюдно избил главу их администрации, подошедшего к нему пожаловаться на мародерствующих солдат. Заведенное тогда уголовное дело о побоях было быстро прекращено, якобы в связи с произошедшим примирением сторон. Когда позже у главы администрации спросили, действительно ли произошло примирение, он ответил: «Меня тогда следователь попросил так написать, и вообще я боюсь, мне еще там жить». Буквально через сутки происходит беспричинный дневной обстрел мирного села и захват Кунгаевой с последующим ее убийством. Более антироссийской пропаганды в глазах чеченцев не придумали ни Хаттаб, ни Басаев. И все-таки Кунгаевы обратились за правдой в российский суд, рассказывая потом, что все селение смеялось над ними по этому поводу. Но даже если представить себе, что все то, чем мотивирует Буданов факт убийства чеченской девушки, было бы правдой, он не имел права вершить самосуд, а должен был доложить об этом находящимся рядом представителям ФСБ и ОМОН. Он, солдат, должен воевать, а не исполнять функцию правоохранительных органов. А вот действенны ли они – уже следующий вопрос, и, войдя в это дело, я решил, что провожу своего рода эксперимент над действенностью российского права.

Опубликовано 20 января 2009 г. на сайте «Новой газеты»

Типичные правовые ошибки и проблемы журналистов в досудебной практике

Из всего объема правовых конфликтов дела, связанные с журналистской деятельностью, отличаются особой спецификой. Она вызвана как особой категорией лиц, участвующих в них, так и предметом правового спора. Причем эта специфика распространяется и на гражданскоправовые, и на уголовные дела. Но если гражданские дела, возникшие в связи с журналистской деятельностью, еще имеют научное освещение, то подобная уголовная практика обычно не выходит за рамки интереса публицистики. Хотя именно от уголовного преследования серьезнее всего страдают журналисты и в Беларуси, и в России. Правда, одной из отличительных черт юридических конфликтов, вызванных журналистской деятельностью, является относительная легкость, с которой они пересекают грань между гражданско-правовыми и уголовными областями. Да и на досудебной стадии журналисты делают одинаковые ошибки. Не претендуя на всеобъемлемость, все же имеющийся опыт по самым разнообразным журналистским делам дает мне возможность выделить типичные ошибки в правовом профессиональном поведении представителей масс-медиа. Приходится только удивляться частоте и настойчивости их повторения. Собственно, и журналисты раз за разом оказываются в одних и тех же юридических ямах.

Серьезные правовые ошибки возникают еще на стадии подготовки материалов журналистами. Прекрасно понимаю профессиональную необходимость скорейшего получения информации, но если вы делаете критический материал и ожидаете на него острую реакцию, не проще ли изначально подстраховать свою безопасность? Сделать это отнюдь не сложно. Например, направить письменный запрос (вместо устного) в организацию или должностному лицу, о деятельности которого готовится журналистский материал. Если первый не имеет никакой юридической силы, то второй впоследствии сможет стать серьезным аргументом в пользу вашей непредвзятости. И не важно, был ли получен ответ на ваш запрос или нет. Отказ отвечать или отсутствие ответа вообще фактически дает журналисту право использовать уже имеющуюся у него информацию. В данном случае позиция представителя СМИ становится юридически подкрепленной сразу двумя правовыми базами: законодательством, регулирующим положение СМИ, и законодательством, определяющим деятельность государственной службы и государственных служащих, если объектом журналистского интереса являются именно они. При этом следует иметь в виду, что государственные служащие в пределах своей компетенции обязаны отвечать и разъяснять правовые вопросы всем гражданам, а не только журналистам. Если вы так и не дождались ответа на свой запрос, то у вас уже появился козырь: закон нарушил чиновник, не предоставивший вам объективную информацию по интересующему делу.

В связи с этим в интересную правовую коллизию попадают судьи, хотя проблемы судебной журналистики будут затронуты чуть ниже. Ссылаясь на положение о независимости судей, они обычно отказываются идти на любой контакт с представителями СМИ. Но они также подпадают под положения о государственных служащих, хотя сами очень не любят это признавать, следовательно, на них также распространяются все правовые обязанности госслужащих.

В этом плане показательно уголовное дело, возбужденное в связи с заявлением федерального судьи Чудовой, узревшей в публикации известной журналистки Анны Политковской8 признаки совершения таких преступлений, как клевета на суд и оскорбление судьи. Отказ того же судьи от какого-либо контакта с журналисткой еще на стадии подготовки материала неизбежно привел к резко критической направленности статьи. После публикации судья Чудова9 вспоминает о необходимости общения с представителями прессы, правда, использует для этого правоохранительные органы. После многолетнего (!) разбирательства на стадии предварительного следствия доказана невиновность Политковской и прекращено производство по делу в связи с отсутствием состава преступления. Из-за изначально неправомерных действий судьи в рамках данного уголовного разбирательства не потребовалось даже проведения лингвистической экспертизы. В итоге федеральный судья Чудова, сама сынициировав уголовное преследование против журналистки, создала прецедент ограничения сложившегося на практике положения о правовой исключительности судей.

Одной из наиболее уязвимых правовых позиций журналистов при подготовке и проработке материалов является их работа с источниками получения информации. Я не призываю работников СМИ раскрывать свои информационные источники и понимаю, что абсолютно проверенные сведения бывают лишь в идеале, но всем журналистам желательно помнить, что ссылка на источник переносит ответственность за категорические суждения или оспариваемые факты на информатора. Здесь обязательно следует учитывать, что журналист отвечает только за факты и возможные оскорбления, его суждения полностью остаются в его неоспоримом ведении. Согласен, между этими понятиями очень зыбкая грань, и для облегчения вашей работы желательно заранее показывать материал юристу, работающему в редакции. Юрист не может влиять на текст или направленность статьи, сюжета и пр., в его задачу входит только указать на те моменты, которые впоследствии могут стать основанием для претензий или даже преследования журналиста. Такой просмотр необходим в первую очередь для острых, критических материалов, в отношении которых можно заранее ожидать реакции недовольства и судебных тяжб со стороны героев публикаций. Если заранее предполагать возможность конфликта, то зачем давать оппонентам аргументы, свидетельствующие о вашей правовой неграмотности?

Одним из любимых объектов претензий служат прямые оценочные суждения. Исключая их, вы не снизите остроту передаваемой информации. Пусть выводы, которые вы хотите, сделают сами читатели, зрители и прочие.

Особый риск незапланированной встречи с представителями правоохранительных органов имеют журналисты, работающие с материалами, которые связаны с государственной тайной. Целая череда уголовных процессов в России по обвинению в разглашении гостайны показывает исключительную опасность этой тематики для журналистов. При работе с подобным материалом прежде всего необходимо четко выяснить сферу действия запретов и получить подтверждение их границ от государственных органов. Эти разъяснения (только в письменной форме) могут впоследствии стать серьезным доводом вашей защиты. Также постарайтесь полностью исключить ссылки на техническую документацию и любые технические параметры. Читателей и зрителей обычно не интересуют подобные данные, а журналистам не придется отвечать за их разглашение. Как и в случае обнародования иных, не секретных материалов, претензии могут быть вызваны опубликованием фактов, а не суждений о них. Правда, в правовой практике возникло такое понятие, как аналитический шпионаж. В беседе со мной представители прокуратуры определяли его явлением, где фактор секретности присутствует только в знаниях автора, а не в используемых документах, и распространяется он путем обнародования аналитических выводов. Столь сложное объяснение на практике преобразуется в просто-таки афористичные формулы. Чего стоит пассаж из известного уголовного дела по обвинению Сутягина10: тайный сбор информации из открытых источников. Но даже для аналитического шпионажа необходимы определенные условия, иначе все обвинения будут выглядеть совсем уж бездоказательно. И самое главное – это профессиональная приближенность автора к источникам сведений, составляющих государственную тайну. В противном случае у него не будет знаний и навыков для подобной аналитической работы. Если вы по своей профессии далеки от секретности, то все попытки обвинить вас в совершении аналитического шпионажа – это либо прямое беззаконие, либо нереализуемые угрозы.

Помимо секретности, другим традиционным камнем преткновения в правовом обеспечении работы журналистов является освещение ими работы следственных органов и суда. Я уже упоминал о ставшем показательным уголовном деле «федеральный судья Чудова против Политковской», но большинство журналистских дел по этой тематике отнюдь не становятся прецедентными. Чтобы не попасть в череду лишних проблем, необходимо пользоваться четкими правилами, едиными, пожалуй, для всех стран как ближнего, так и дальнего зарубежья. Точно так же, как и в случаях возникновения проблем с документами, имеющими гриф секретности, при работе с материалами суда или следственных органов нежелательно обогащать журналистское расследование излишними техническими данными. На практике это означает отсутствие ссылки на конкретные номера листов дела, страницы протоколов и прочие формальные характеристики. При этом никто не вправе запрещать вам освещать дело по существу и, самое главное, давать оценку обнародованным фактам. Состав дел, которые рассматриваются в закрытом режиме, четко определен законодательством. Правда, и в этом случае судебные правоохранительные органы отработали методику отстранения журналистов от информации. В любое общественно значимое дело включается буквально один-два документа, имеющих гриф секретности. После этого положение засекреченности автоматически переносится на все дело. То, что секретные документы обычно имеют весьма косвенное отношение к существу дела, уже никого интересовать не будет. К подобной ситуации надо быть готовым и уметь законными способами противостоять ей. Вопервых, в деле в большинстве случаев остаются лица (представители сторон, адвокаты), способные излагать свое видение ситуации в пределах компетенции и не раскрывать секретных сведений. Во-вторых, несмотря на засекреченность дела, вы можете запрашивать у компетентных органов любую информацию о нем вне пределов сведений, составляющих государственную или какую-либо другую тайну. При этом на данные органы ложатся те же обязательства, что и при любом ином запросе (они обязаны ответить на любой запрос, см. выше). Полученные таким путем сведения легализуются для обнародования или, по крайней мере, ответственность за их распространение переносится на информационный источник. Этот способ почти не опробован журналистами. Обычно они предпочитают только первый вариант, т.е. опрос различных участников дела, и уже в ходе его многие допускают правовую ошибку.

Стремясь ускорить процесс получения информации, а иногда и подправить ее, некоторые журналисты работают с лицами, имеющими различное правовое положение, одновременно. Ни в коем случае нельзя сводить вместе участников дела с различным статусом до того, как они дали показания. Иначе вы рискуете подпасть под обвинение в оказании давления на органы следствия, суда, на свидетелей и иных лиц.

Столь же осторожно следует относиться и к своим материалам об острых правовых конфликтах. В данном случае вы вольны в своих оценках, но постарайтесь избежать рекомендаций (кроме самых общих) и конкретных наставлений участникам дела.

Освещение общественно значимых дел грозит правовой опасностью журналистам, и подчас очень трудно удержаться от констатации виновности тех или иных лиц. Если в простых делах применяются корректные формулировки: обвиняемый в воровстве, обвиняемый в убийстве, подозреваемый в хозяйственных нарушениях и пр., то как только вокруг правового конфликта возникает общественный ажиотаж, пелена корректности спадает. Например, когда мною осуществлялась защита в первых делах по обвинению в терроризме в России, редкий журналист удерживался от того, чтобы не назвать обвиняемых террористами. Впоследствии, однако, со всех них обвинение в столь тяжком деянии было снято. Вышедшие на свободу лица имели полное право при желании подать в суд на представителей прессы, поторопившихся в вынесении приговора.

Еще более драматично сложились отношения прессы с одной из заложниц «Норд-Оста», Яхой Несерхоевой11. За то время, пока она была в больнице и находилась до выяснения всех обстоятельств в изоляторе временного содержания, вышло несколько публикаций. В них не только утверждалось, что она террористка, но и публиковалась ее фотография, придумывались небылицы о поясах шахида, следах гексогена и какойто бабушке, которая разоблачила опасную террористку, и т.п. После выхода Яхи Несерхоевой на свободу и признания ее потерпевшей мне и ее родственникам приходилось прятать от нее эти статьи, чтобы еще больше не травмировать человека, находящегося в тяжелейшем постстрессовом состоянии. Журналистика – слишком серьезное оружие, чтобы столь беспринципно его использовать.

Но такие случаи, к счастью, бывают не столь часто. В повседневной практике самым любимым пунктом правовых притязаний к журналистам является их обвинение в распространении клеветы. Пожалуй, эти претензии можно назвать профессиональным составом обвинения журналистов. Если вы предполагаете, что ваше журналистское расследование приведет именно к таким последствиям, постарайтесь заранее озаботиться проведением правовой и лингвистической экспертиз вашего материала. Экспертизы не бывают лишними. Даже если потом будет по чьей-либо инициативе проведена еще одна экспертиза, и она придет к неутешительным для вас выводам, это приведет к назначению новой комиссионной экспертизы. Разумеется, инициировать ее проведение следует, если вы уверены в своей правоте и не сомневаетесь в должном профессионализме экспертов. Когда эти условия соблюдены, то заранее подготовленная экспертиза, помимо всего, демонстрирует солидность вашей правовой позиции.

Другим необходимым элементом журналистской досудебной дипломатии является точное определение правовой сути претензий. Обычно сторона, считающая себя оклеветанной и оскорбленной, недовольна результатом журналистской работы в целом. Ничто не мешает вам попробовать, желательно официально, выяснить у нее конкретные пункты претензий. По меньшей мере, вы приобретаете серьезный правовой аргумент в пользу того, что сами инициировали процесс урегулирования спора (удался он или нет – это уже будет вопрос к другой стороне). Если оскорбленные лица среагируют на ваши запросы, вы сможете узнать серьезность характера их претензий и уровень подготовленности. Да и накопившуюся злость лучше вылить на вас в частной переписке, чем в ходе суда и предварительного следствия.

Конечно, бывают случаи, что ввиду очевидной предвзятости или крайнего непрофессионализма, а иногда и того и другого вместе, представители суда или следственных органов сами не могут четко определить суть предъявляемых обвинений. Чего стоит официальный вопрос, заданный экспертам со стороны следствия в рязанском деле по обвинению в клевете заместителя главного редактора регионального приложения «Новой газеты» М. Комарова12: использовались ли Михаилом Викторовичем Комаровым приемы скрытого речевого воздействия, и если да, то какие и с какой целью? Какими паранормальными способностями должны обладать лингвисты-эксперты, изучающие газетную статью, и в чем следствие хочет обвинить журналиста, остается только догадываться. Но даже на подобные кавалерийские наскоки от юриспруденции надо уметь грамотно отвечать. Иначе последствия грозят нанести серьезный удар по репутации, нервам, времени, материальному положению, а то и безопасности.

Журналист не должен становиться юристом, но он должен знать право в тех объемах, в которых работники опасных профессий знают приемы оказания первой медицинской помощи. Только в нашем случае это оказание помощи себе. В дальнейшем необходимо обращаться к юристам, желательно в специальные юридические службы по защите интересов журналистов, включающие как юристов, так и адвокатов. Поскольку журналистика стала самой проблемной профессией и в России, и в Беларуси, появление межреспубликанских объединений для выполнения этой цели оказывается в повестке дня. Но все же первую правовую помощь оказываете вы себе сами, и чем более профессиональной она будет, тем меньше проблем вас ожидает при общении с Фемидой.

Опубликовано в журнале «Медиа Эксперт» в 2003 г., № 2 и на сайте Института верховенства права

Последнее интервью Станислава Маркелова

Последнее интервью, подготовленное Настей Бабуровой, и последнее интервью, которое Станислав дал для «Новой газеты» 5 января 2009 г.

[Анастасия Бабурова]: Как вы оцениваете отмену Госдумой суда присяжных при рассмотрении особо важных дел13?

[Станислав Маркелов]: Изъятие из юрисдикции суда присяжных преступлений, связанных с государственной изменой, со шпионажем, с терроризмом, а также с массовыми беспорядками, по сути, означает отмену института суда присяжных как действенного фактора.

Заметьте, что дела, которые относятся к категории так называемых бандитских, где как раз было больше всего нареканий к институту судов присяжных, остаются в их компетенции. Я обращаю внимание, что в европейской практике только две страны исключили госпреступления из юрисдикции присяжных – Испания и Ирландия.

В соседней с Ирландией Северной Ирландии (входящей в Великобританию) были введены военное положение и прямое управление из Лондона. В Испании было де-факто введено военное положение в связи с баскским терроризмом.

Что за военное положение у нас в стране, разработчики этого закона не объяснили. Более того, если бы вы увидели сопроводительную записку к этому фундаментальному изменению в российском законодательстве, в корне меняющему уголовно-процессуальную систему Российской Федерации… Знаете, какого она размера? Это страничка и один абзац!

Вот и все пояснение, причем практически не содержащее никаких аргументов. Обычно минимальные изменения в законодательстве сопровождаются пояснительными записками на 4–8 листах, а здесь страничка и один абзац.

Судя по комментариям тех депутатов Государственной думы, которые с успехом протолкнули этот законопроект, он был введен по принципу sui generis, т.е. по определенному случаю.

Определенный случай – это подготовка для рассмотрения в суде дел, в доказательной базе которых сомневаются правоохранительные органы. С той целью, чтобы суд изначально определил решения по этим делам без вмешательства судов присяжных, так как наши правоохранительные органы, а сейчас и законодательные, боятся, что решение судов присяжных не будет соответствовать их интересам.

Если правовая система будет меняться по принципу sui generis, т.е. по определенным поводам, которые даются правоохранительной практикой, то она у нас отменится вообще. Это означает, что у нас нет законов, а есть только правоприменительная практика, которую аранжируют сами правоохранительные органы.

То же самое касается расширения административных наказаний, по сути, до уровня уголовных преступлений. Это будет означать, что применение этих наказаний не будет связано с какими-либо степенями защиты для граждан. А у нас и сейчас административные протоколы фиксируются судом фактически в стахановском порядке – без разъяснения фактической сути дела. Судьи просто не успевают дело разъяснить. Если это будет предполагать значительные санкции, например арест на несколько месяцев, то человек, попадающий в эту систему, не будет иметь реальной защиты. А подумайте, что такое для человека на несколько месяцев сесть в тюрьму? Это иногда может оказаться сломанной жизнью – потерянная работа, семья, которая остается без кормильца, потеря социальных связей. Это очень серьезное наказание, по сути, уголовное наказание для большинства.

А у нас это хотят внести для административных правонарушений – не преступлений, а правонарушений. Насколько же мы не доверяем нашим гражданам, чтобы даже за мелкие проступки так их судить?

А.Б.: А пункт, который касается организации массовых беспорядков, – не дает ли это дополнительные возможности для борьбы с инакомыслящими?

С.М.: Дело в том, что государственные преступления почти всегда так или иначе касаются инакомыслия. Другое дело, что это инакомыслие действительно иногда бывает противоправным и даже преступным. Если террорист совершает свои преступления из-за идейных мотивов, то он, безусловно, преступник, но одновременно и инакомыслящий. Просто он взял на вооружение методы борьбы, которые абсолютно недопустимы в обществе.

Но если это отдается на общественный суд, то он в лице присяжных определяет, что в этом деле преобладает – желание разобраться с инакомыслием или действительно наличие преступных методов данного лица. Во втором случае, естественно, никто не смотрит на его взгляды, а он несет заслуженное наказание. Но если общественного суда присяжных нет, то это определяется фактически волевым государственным решением.

А.Б.: Дает ли коллегия из трех профессиональных судей, как предполагает новый порядок, возможность для вынесения объективных решений? По сравнению с судом присяжных?

С.М.: Судьи – это государственные чиновники. А госчиновники всегда вписаны в вертикаль власти. Можно сколько угодно говорить о независимости судей, но посмотрите статистику. Сколько судей потеряли свою должность? Много. А сколько из них потеряли свою должность из-за жалоб граждан? Эта цифра может приближаться к нулю.

Получается, что судьи очень жестко подчинены собственной судебной вертикали. А судебная вертикаль, естественно, вписана в вертикаль власти. Поэтому что три судьи, что один, что коллегия из сорока судей… Если они будут рассматривать определенное дело, есть всегда вероятность того, что они станут руководствоваться не правовыми мотивами, а мотивами так называемых государственных или ведомственных интересов.

А.Б.: По поводу условно-досрочного освобождения бывшего полковника Буданова. Может ли это решение вызвать массовые протесты в Чечне?

С.М.: Ситуация на Северном Кавказе – и социальная, и психологическая – серьезно отличается от ситуации в России в целом. Там такие решения необязательно вызывают немедленные реакции, когда выплескивается общественное недовольство, а затем все забывается. Там реакция может быть долговременной. И проявится позже – на Северном Кавказе никто и ничего не забывает. И в данном случае не надо забывать того факта, что, например, чеченского полевого командира и реальных бандитов, которые руководствовались сепаратистскими идеями и исламистскими идеями, никто никогда не пытался освободить условно-досрочно.

А ведь в данном случае мы говорим о преступлениях одного уровня – особо тяжких преступлениях против личности, которые состоялись приблизительно в одно и то же время. Причем в отношении деяний полковника Буданова мы можем даже говорить о более отрицательном влиянии на общественное мнение. Потому что чеченские сепаратисты и исламисты совершали свои преступления не под лозунгами Российской Федерации, а наоборот – под лозунгами прекращения действия российских законов, российской власти.

А Буданов был лицом, которое представляло именно российскую власть и российские силовые структуры. Соответственно его действия – это прямая дискредитация российской власти. А сейчас эту дискредитацию продолжил суд, показывая, что никакой объективности в оценке схожих преступлений на одной и той же территории, в одном и том же вооруженном конфликте ждать не приходится.

А.Б.: И к каким результатам это в принципе может привести?

С.М.: Это может привести к утверждению мнения Северного Кавказа, что российская судебная система не работает. Либо работает по политической указке, выполняя определенные политические функции, нарушая принцип объективности и универсальности.

В любом случае – будет ли кратковременный взрыв общественного недовольства или длительная затаенная обида – крайне неприятных последствий не избежать.

Опубликовано в «Новой газете» 21 января 2009 г.