Краткая история анархистского активизма и насилия

Критики левого и правого толка, порой столь же далекие друг от друга, как Ленин и Майкл Шаак, разделяли мнение о том, что пропаганда действием подразумевает стратегическую приверженность терроризму. Фактически такой смысл инициативы, сформулированной Малатестой и Кафьеро в 1870-х годах, родился в результате ряда не связанных между собой событий, не за всеми из которых на деле стояли анархисты (поскольку революционное насилие и индивидуальный террор тогда были в арсенале самых различных общественных направлений). Покушения на жизнь немецкого кайзера в 1878 году и королей Испании и Италии вскоре после того, как появился термин «пропаганда действием», стали поводом для его надуманного приравнивания к политическому насилию. Эту связь укрепил прошедший в 1881 году в Лондоне международный анархистский конгресс. Активисты со всей Европы и Америки собрались, чтобы обсудить революционную тактику. Были одобрены доводы в пользу адаптации активизма к местным условиям, принятия смешанных методов борьбы и закрепления революционной деятельности в этических принципах движения. Однако официальная пресса сообщила лишь о намерении распространять анархию посредством достижений химии и освоения современных технологий. Это способствовало созданию образа анархиста как мрачного заговорщика, но ничего не сообщало о причинах, по которым отдельные анархисты выступали за насилие при определенных условиях.

Некоторые из них, в том числе и Альберт Парсонс, довольствовались простым объяснением: анархисты находятся в состоянии войны с деспотичным государством, поэтому должны организовываться, чтобы защитить себя. Другие отстаивали применение силы, стремясь извлечь максимум выгоды из того произвола, который вызвала первая волна политических убийств. Эту позицию прекрасно изложил Иоганн Мост, автор культового произведения «Наука ведения революционной борьбы» (The Science of Revolutionary Warfare) и основной автор «Питтсбургского манифеста» 1883 года. Помимо сомнительных рекомендаций по изготовлению бомб, ядов и прочих средств революционной борьбы, Мост предлагал использовать пропаганду действием в качестве устрашающих призывов к антибуржуазному насилию. В 1881 году он был заключен в тюрьму за публикацию статьи, в которой открыто выражал восхищение убийством царя. Высказываясь по поводу вызванной анархистами паники и последовавших против них репрессий, Дэвид Николл представил свою версию тезиса о насилии. В его доводах содержался намек на месть. Рассказывая о казни четверых анархистов в городе Херес-де-ла-Фронтера в 1892 году и о расстреле полицией в 1891 году девятерых рабочих на демонстрации за восьмичасовой рабочий день, он писал:

«Анархисты — "преступники", "подонки", "мерзкие висельники". Давайте, обзывайте нас грязными словами. Гоняйтесь за нами, как за бешеными псами. Душите нас, как вы делали это с нашими товарищами в Хересе! Стреляйте в нас, как вы стреляли в забастовщиков в Фурми, только потом не удивляйтесь, когда ваши дома будут взорваны динамитом, а люди станут шарахаться от представителей правопорядка, как от шайки бандитов. "Справедливость восторжествовала!" Да неужели, господа хорошие? Справедливость?»[157]

При поддержке агентов-провокаторов, скандальной прессы, а во Франции и Германии самой полиции, постепенно сформировался узнаваемый образ анархистской «пропаганды действием». К тому времени, когда частота террористических актов, устраиваемых анархистами, достигла своего пика (во Франции — в начале 1890-х годов, в Испании — в 1904–1905 годах), понятия «пропаганда действием», «анархизм» и «терроризм» стали синонимами. К числу наиболее резонансных событий относятся убийства президента Франции Карно (1894), императрицы Австрии Елизаветы (1898) и президента США Мак-Кинли (1901). Некоторые анархисты совершали покушения и на обычных мирных граждан. Эмиль Анри, один из самых известных анархистских пропагандистов и сын коммунара Фортюне Анри, исходил из того, что бездействие перед лицом очевидной несправедливости превращало в соучастников последней. Его тезис «не бывает невиновных» можно рассматривать как предтечу слов Мартина Лютера Кинга о том, что «наступает время, когда молчание становится предательством», хотя, конечно, их деятельность носила прямо противоположный характер: Анри устраивал взрывы в общественных местах, самым известным из которых стало кафе Terminus у вокзала Сен-Лазар в Париже.

Среди анархистов были такие, кто считал политические убийства неотъемлемой частью революционной борьбы, особенно там, где правители культивировали свой божественный статус и не терпели оппозиции. Утияма Гудо, один из активистов, участвовавших в 1910 году в сговоре с целью убийства императора Мэйдзи, считал, что расправа над «сыном Солнца» разоблачит миф о природе его власти, ведь император являлся божественным символом государства. В контексте более широких революционных действий его убийство становилось «символическим актом насилия» и в этом смысле было идеальной пропагандой действием[158]. Луиза Мишель также утверждала, что тираноубийство «целесообразно», когда у тирании «одна голова или их немного», и что лучше «рискнуть одним человеком», чем послать «на верную гибель толпу любимых тобой людей»[159]. Однако среди европейских анархистов XIX века преобладало мнение, что политические убийства и теракты 1890-х годов были частью цикла насилия, за который ответственно государство, и служили выходом разочарованию и отчаянию.

На вопрос, являются ли кровавые расправы прямым следствием анархистских убеждений, Шарлотта Уилсон твердо ответила «нет»[160]. Она оправдывала насилие с стороны анархистов жестокостью капитализма и государства и считала его предсказуемой реакцией на гонения. Уилсон старалась избегать мрачных брюзжаний, характерных, например, для Дэвида Николла, однако поддерживала мнение, что получившие широкую огласку методы воздействия, которым в 1892 году анархисты подвергались в Монжуикской крепости в Барселоне, могли посоперничать с Коммуной за звание эталона насилия. Свидетельские показания, в деталях описывающие пытки лишением сна, избиением, вырыванием ногтей и передавливанием яичек гитарной струной, сами по себе являлись доводами в пользу мести[161]. Далеко ходить за примерами анархистам не приходилось. Японских активистов, замешанных в заговоре против императора Мэйдзи, приговорили к смертной казни за одно лишь намерение причинить ему вред. Чтобы получить обвинительный приговор, достаточно было просто принять «чуждую» анархическую идею. Неопровержимых доказательств вины Сюсуи Котоку, ведущего представителя анархо-коммунизма в Японии того времени, тоже не было, но его повесили, и казнь получила широкое освещение в Европе. Эти примеры подтолкнули некоторых анархистов решительно встать на защиту своих единомышленников-пропагандистов. Шарль Малато, обсуждая Санте Джеронимо Казерио, убийцу президента Карно, обратил доводы республиканцев, назвавших его кровавое деяние непростительным поступком, против буржуазии. «Просвещенные профессора, вы учите своих студентов восхищаться великими классическими тираноборцами — Гармодием, Аристогитоном, Брутом. Почему же вы не учите их восхищаться Казерио?»[162]

В частном порядке анархисты расходились во мнениях относительно политического убийства как метода революционной борьбы. Однако, в отличие от Ленина или Шаака, они не рассматривали насилие как идеологический ответ на доминирование. Ирония заключалась в том, что антианархическая критика Ленина, Шаака и других, заклеймившая пропаганду действием как путь политических убийств, фактически инициировала дискуссию об активизме. Всплеск насилия и негативная реакция общества, направленная на анархистов, заставили последних пересмотреть свои принципы. Способствует ли насилие продвижению анархического образования? Насколько те или иные формы активизма делают анархистов уязвимыми для репрессий со стороны государства? В конце XIX — начале XX века ответом на эти вопросы стали два крупных раскола в движении. Первый отделил организационалистов от индивидуалистов, второй — эволюционистов от революционеров.