Дискуссии об организации

Как далеко следует анархистам продвигать свой активизм, налаживая связи с массовыми, в частности рабочими, движениями? Этот вопрос выявил две проблемы. Одних беспокоило, что анархизм будет связан с обреченными на провал формами деятельности, других — что анархисты не способны обеспечить такую организацию, которая смогла бы противостоять доминированию массовых движений. В ходе последовавших дебатов анархисты разделились на организационалистов и антиорганизационалистов. Позднее, реагируя на политические изменения, организационалисты, в свою очередь, разделились на анархо-синдикалистов и платформистов.

Основные различия между сторонниками организации и индивидуалистами проявились во французском и итальянском движениях, но при этом раскол наблюдался и далеко за пределами этих стран — среди общин эмигрантов в Великобритании, Северной Америке и Египте. В центре внимания стоял вопрос о том, чем могут быть оправданы насилие и иллегализм. Эррико Малатеста, убежденный организационалист, сопоставил антиорганизационализм с философским индивидуализмом, который рассматривал людей как свободных абстрактных существ. Такое представление было исключительно буржуазным, и Малатесту беспокоило, что оно породит пренебрежение всеми социальными нормами и нравственными ограничениями. Оно указывало на отсутствие самой идеи «добрососедства», которую, например, Энглендер сочетал со штирнерианским «эгоизмом», способствуя распространению анархо-индивидуалистических воззрений в обществе. Поддерживая точку зрения Малатесты, Кропоткин называл индивидуализм блестящей идеей «поэтов из числа аристократов, таких как Штирнер и Ницше»; несмотря на «утонченные литературные» формулировки, индивидуализм сводится к грубому отстаиванию своего превосходства и отказу признавать какие-либо запреты.

По мнению Кропоткина и других организационалистов, ницшеанско-штирнеровский индивидуализм неизбежно влек за собой деградацию форм политической активности. Он поощрял отрицание всякой морали, что людям творческого склада могло показаться нестандартным подходом, однако в действительности не был чем-то оригинальным; напротив, он делал акции предсказуемыми, в отличие от индивидуальных, но этичных форм протестного самовыражения. Акт «восстания против ненавистной силы», писал Кропоткин, неизбежно определяется убеждениями каждого отдельного активиста. Иллюстрируя эту мысль, он обратился к евангельскому сюжету о взятии Христа под стражу и отметил, что возмущение Петра привело к тому, что тот выхватил меч и «отсек ухо римлянину (так гласит предание)… другие же бездействовали и просто плакали»[163]. Но при этом индивидуализм, по его утверждению, всегда ведет к самым отъявленным формам беззакония — он скорее экспрессивен, чем по-настоящему революционен.

В 1912 году различие между позициями организационалистов и индивидуалистов стало решающим в борьбе Малатесты против депортации из Великобритании. Кропоткин по этому поводу дал комментарий для прессы и пояснил, что, в отличие от «участников восстания луддитов, которые в иной форме повторяют выводы о праве личности на возмущение обществом», Малатеста «настойчиво направлял свои усилия на то, чтобы показать таким восставшим, что общество невозможно реорганизовать в интересах справедливости и равенства, если негативные принципы, которые оно исповедует, одержат верх»[164].

У антиорганизационалистов, таких как Луиджи Пармеджиани, на это имелось два ответа. Первое возражение было практического толка: иллегализм в форме экспроприации способствовал поддержке анархистского активизма, налеты на банки обеспечивали столь необходимые средства для финансирования издания и т.д. Вторым шел довод о том, что любые попытки законодательно закрепить допустимые действия по своей сути являются доминированием. Даже если часть добытого в ходе налетов оставалась в руках отдельных анархистов и не шла на нужды пропагандистской деятельности, антиорганизационалисты все равно считали, что организационалисты не правы в своих попытках ограничить волю отдельных людей или контролировать импульс восстания: буржуазные моральные принципы должны быть уничтожены, а не просто переформулированы. С этой точки зрения смешение Кропоткиным индивидуализма противников организации с аморальностью было некорректным. Хотя некоторые антиорганизационалисты действительно понимали иллегализм как свободу волеизъявления, далеко не все приравнивали его к насилию. Например, Эмиль Арман, известный сторонник свободной любви и индивидуалист-штирнерианец, с точки зрения Малатесты и Кропоткина, был аморалистом. При этом насилия он не признавал. Некоторые индивидуалисты, позиция которых, по сути, мало чем отличалась от позиции Кропоткина, даже прилагали усилия к тому, чтобы подчеркнуть свободу волеизъявления, отличную от кропоткинской идеи восстания.

С появлением новых профсоюзов в конце 1880-х годов дискуссии об организации вышли на новый виток. Во время бурного развития массовых анархистских движений в Европе, Центральной и Латинской Америке и на Дальнем Востоке четко обозначилась анархо-синдикалистская группа. Инициатором нового движения стал опытный профсоюзный деятель Рудольф Рокер. Он черпал вдохновение в трудах Бакунина, который в 1870-х годах призывал анархистов к созданию федераций, где бы теория познавалась на практике, а деятельность вела к освобождению рабочих[165]. По мнению Рокера, синдикализм представлял собой следующую эволюционную ступень анархизма. Он не только развивал принципы Первого интернационала, но и давал идеальное средство распространения анархистского образования, укрепляя солидарность и противостоя доминированию путем создания федеративных профсоюзов, способных управлять экономикой независимо от нанимателей.

Среди организационалистов были те, кто воспринимал сдвиг в сторону синдикализма с меньшим энтузиазмом. Малатеста и Кропоткин считали, что независимость профсоюзов следует уважать и поддерживать и что анархистам следует работать с профсоюзными организациями так, чтобы не наносить ущерб ни их самостоятельности, ни своей собственной. Это означало, что, хотя анархисты должны продолжать повстанческую деятельность и поощрять рабочих к организации массового сопротивления путем саботажа и забастовок, им не следует стремиться создавать массовые анархистские организации.

Финальный поворот в организационных дебатах произошел на Украине во время гражданской войны в России, где вплоть до 1922 года повстанческая армия Нестора Махно вела анархистскую кампанию против красных и белых. На опыте боевых действий Махно заявлял, что успех определяют сильные организационные структуры. Критики утверждали, что введенные им изменения скомпрометировали принципы добровольного призыва, добровольного согласия соблюдать дисциплину и равноправия в отрядах ополчения. Однако после разгрома партизанско-повстанческого движения Красной армией, когда сам Махно оказался в эмиграции, махновцы закрепили его идеи в «Организационной платформе всеобщего союза анархистов». «Платформа», как стали называть этот документ, связала анархизм с классовой борьбой, революцией и федерализмом, придала единство теории и тактике. Она ориентировала активизм на организацию движения в селах и городах и на либертарное образование. Написанная в духе решительного осуждения индивидуализма, она призывала к ответственности коллективной и порицала «практику, основанную на индивидуальной ответственности»[166].