ГЛАВА XXV. Традиция и обычай.

Итак, рассмотрев некоторые виды проявления человеческой деятельности, мы пришли к выводу, что со всех точек зрения самая полная свобода есть вернейший залог совершенного мира и полной гармонии.

Те, кто всегда был под опекой и потому не может отвлечься от современных условий и воображает, что человечество не может жить без указки, наверно, скажут: «общество погибнет, если не будет законов!» Как будто закон был необходим для существования общества, как будто не существуют еще агломерации людей, обходясь без законов постольку, поскольку это допускает их степень развития.

Законы сами по себе бессильны принудить людей исполнять предписания и заставить уважать налагаемые ими запрещения.

Для того, чтобы быть действительными, законы должны поддерживаться принудительной силой. И сама эта сила — как мы видели — плохая поддержка, если нравы находятся в противоречии с тем, что предписывает закон.

Когда начинают критиковать законы, это значит, что они уже теряют свою силу. Законы только тогда имеют настоящую силу, когда они находятся в полном согласии с общественным мнением, что встречается очень редко.

Но сам по себе закон никогда ничего не устранял. В средние века воровство каралось виселицей или колесованием; судебное следствие велось при помощи самых ужасных пыток; богохульникам жгли язык и губы, и колдунов сжигали на кострах. Но все это не мешало людям богохульствовать; неверие распространялось, общество того времени кишело колдунами и ворами.

Ныне перестали преследовать богохульников и сжигать колдунов. Довольствуются тем, что наказывают их за мошенничество или за незаконную медицинскую практику, согласно статьям закона, ими нарушаемым. Число их уменьшилось с того дня, когда их оставили в покое, и теперь они не проявляют намерений ни ездить верхом на метлах, ни иметь сношений с сатаной, хотя за это более их никто не вздумал бы преследовать.

Что касается воров, то хотя наказания и стали менее суровы, их продолжают преследовать, если они не защищены своим общественным положением или должностью, но мы не думаем, что их число уменьшилось; здесь вопреки законам и общественному мнению действует еще один фактор: социальная организация и институт частной собственности, на котором она основана, вызывают воровство. Воровство есть продукт капиталистического режима, и исчезнет только вместе с тем, что его порождает.

Наоборот, если бы кто нибудь имел терпение перерыть собрание законов и указов, он нашел бы, что многие из них вышли из употребления, так как нравы изменились, вследствие чего они сделались излишними.

Что представляли из себя первые писанные законы, как не признанные и приведенные в порядок нравы и обычаи. Еще до революции во Франции было право феодальное и право обычное. Последнее вытекало из обычаев, и каждая провинция в очень многих случаях управлялась по своим обычаям. Как только буржуазия окрепла, первым делом её было завладеть прерогативами Парламента, присвоить законодательную власть и издать свои законы и декреты, причем она заботилась только об интересах своего класса, не обращая внимания на местные нравы и обычаи населения, над которым ею чинились суд и расправа. Затем явился Бонапарт и продолжал дело Конвента; он смешал вместе с несколькими обрывками римского права то, что в изданных до него законах могло оправдать его самовластье; и таким образом нами при помощи законов правят давно уже умершие люди, причем каждое новое поколение не упускало случая вносить в законы еще свои ограничения, вместо того, чтобы просто всех их уничтожить. Это только усложнило положение и все более и более запутывало нас в безвыходную сеть декретов, законов и регламентов, губящих всякого, кто в нее попадает.

Там, где социальными отношениями управляют традиция и обычай, можно, конечно, говорить, что живые люди управляются мертвыми, но обычаи и нравы незаметно изменяются, и каждая эпоха на старый обычай накладывает свой особый отпечаток. Все, что не написано, а только признано, но не навязано силою, изменяется вместе с нравами.

Писанный закон неподвижен; можно его исказить, истолковав так, как никогда не думали его понимать те, кто его формулировал, но чем эластичнее закон, тем он страшнее, ибо призванные его применять получают благодаря его растяжимости большие облегчения приспособить его сообразно своим интересам.

Вследствие этого происходит, что во время революций те, которые накануне преследовались существующим законом, могли на следующий день при помощи того же закона и того же состава судей карать своих вчерашних преследователей. От этого происходит также то, что многие законы, оскорбляющие общественное чувство, продолжают управлять нашими действиями, ибо тем, кто находится у власти, выгодно увековечить предрассудки, выраженные в этих законах.

Нам возражают, что в странах, где царит обычай, каковы Корсика и восточная часть Алжира, личная месть делает жизнь во сто раз более трудной, чем там, где применяется юридическое наказание; что человек в этих странах нисколько не защищен от мщения обиженной стороны, и убийство следует за убийством, втягивая в дело мщения целые деревни и целый ряд поколений.

Но зато все согласны, что в этих странах развилось рыцарское исполнение данного слова, чего лишена большая часть наших якобы цивилизованных стран; с другой стороны, необходимо признать, что лучший закон ничего не стоит, когда судья плох, и так как большая часть сторонников власти признает, что для того, чтобы законы правильно применялись, следовало бы их передать в руки безгрешных ангелов, то отсюда легко вывести заключение.

Затем не нужно забывать, что мы не стремимся к возвращению назад и что общество изменится под влиянием анархистической эволюции. Возврат к учреждениям прошлого, таким, какими они существовали, являлся бы регрессом. Мы же хотим применения того, что полезно и может облегчить эволюцию в духе анархизма.

Между институтами, поддерживаемыми властью в ее интересах, мы указывали на брак, не упоминая о других, каковых много. Буржуазный строй, чтобы быть прочным, должен был опереться на семью, так как при помощи ее может продолжаться господство капитала: поэтому он связал семью тысячью законных оков. Любовь, привязанность, союз по выбору и по взаимной склонности — все это мелочи, выдуманные мечтателями и до них закону нет дела. Для буржуазии существует только одна семья — это семья юридическая, основанная на восходящих и нисходящих линиях со строго проведенной иерархией, связанная законными формами и втиснутая в законные рамки, в которой родственниками считаются только те, кто признан законом, каковы бы ни были их взаимные чувства и отношения.

Таким образом, с точки зрения закона, двое супругов, взаимно ненавидящие друг друга в течение всей жизни и разошедшиеся, чтобы не жить вместе, всегда будут считаться составляющими законную семью, единственно действительную, если только они были соединены мэром и забыли потребовать от другого чиновника, в другом костюме, чтобы он проделал над ними обратную церемонию развода; между тем, двое всегда живших вместе и искренно любивших друг друга, будут только «сожитель и сожительница», по оффициальной терминологии, и их семья не будет действительна, если они пренебрегли некоторыми законными формальностями.

Дети первой жены, если муж путем многочисленных хлопот не добился развода, по закону считаются его единственными законными детьми, те же, которые произойдут от него вне брака, не будут для него ничем. Что касается последних, то даже, если бы их положение было урегулировано впоследствии, оно, по закону, считается второстепенным. Оказывается, что в этом вся прелесть нашего законодательства!

Но в нравах происходит заметный прогресс! Незаконнорожденный не является более парием, как это было некогда, и как думают теперь ретрограды; «незаконные» связи, как мы сказали, весьма распространены среди населения больших городов, и, хотя иногда какой-нибудь добрый сосед вследствие склонности к злословью и сплетням начинает судачить, но везде они признаются наравне с законными.

Иногда некоторым удается даже добиться признания со стороны администрации. Один закон остается неподвижным.

Итак, современный закон, поскольку он не вдохновляется партийным духом, имел когда то. временное raison d'être, и есть в сущности не что иное, как выражение обычая, притом ретроградное, ибо, становясь законом, он делается неподвижным и отстает от нравов, которые, сами по себе прогрессируя, изменялись.

Более того, общественное мнение неуклонно преследовало всегда только то, что наносило действительный ущерб обществу, причиняя вред одному из его членов; причем умело принимать в соображение намерение и обстоятельства. Законом предусмотрены максимальные и минимальные кары, и колебание его зависят больше от физиологической натуры тех, кто призван применять закон, чем от природы самого преступления. Наконец, разве не лучшее средство морализировать людей — указывать им на то, что нарушение полезного правила носит в себе самом наказание, ибо повредит им своими последствиями? Разве это не будет так же нравственно и, в особенности, так же действительно, как внушать человеку, что если он нарушит закон, то будет наказан, но, что ему ничего не будет, если он сумеет скрыть свое преступление от власти?

Нам возразят, что только страх наказания может принудить людей выполнять свой долг; — увы, этот обычный припев сторонников репрессий является ложным аргументом. Наши учреждения, во-первых, доказывают, что страх наказания не устраняет преступлений, и, во-вторых, мы видели, что традиция и обычай всесильны у народов, называемых нами низшими. Неужели приходится сознаться, что наша нравственность ниже их?

Вот, что рассказывает Белло об индейцах полярных стран по поводу складов съестных припасов, устраиваемых ими в дни удачной охоты, в расходовании которых они должны быть особенно экономны, так как часто сами терпят страшный голод.

«19 июня... Г. Геберн сказал, что индейцы ему принесли мясо, к которому они не притрагивались, хотя не ели уже трое суток. Они устраивают склады, в которых прячут часть своих запасов, чтобы волки не могли съесть. Если вы очень нуждаетесь, они не имеют ничего против, чтобы вы взяли, сколько вам нужно, но не выбирая кусков; ибо, говорят они резонно, голодный человек без разбора берет то, что находит. Равным образом считается преступлением, если кто-нибудь не закроет кладовую»[13].

Следующий пример находим у Вамбери, и нас не могут обвинять в том, что мы берем примеры из жизни идиллических народов, так как здесь говорится о туркменах, единственное занятие которых составляет грабеж.

«Туркмены, по моим сведениям, мало похожие на описываемых Муравьевым, разделяются на девять племен, называемых Халько, которые делятся на колена или тэфы, а эти на роды или тиры».

«Двойная связь: солидарность людей, принадлежащих к каждому роду, и родов, из которых состоит каждое колено, образует главный связующий элемент этого странного общества. Тот не туркмен, кто не знает с самого раннего возраста к какому роду и колену он принадлежит, и кто не гордится силой и численностью своего племени. Впрочем, в нем он находит всегда защиту от произвольного насилия со стороны членов других родов; ибо все племя в случае обиды одного из своих сынов обязано требовать удовлетворения»[14].

И далее:

«Кочевники, живущие в этой местности, пришли толпою осмотреть караван; завязалось нечто в роде торговли; я видел, как заключались в кредит довольно значительные сделки купли и продажи. Редакция долговых обязательств и в особенности их транскрипция, конечно, были мне объяснены. Меня удивило, что должник вместо того, чтобы передать обязательство за своею подписью кредитору, оставляет его в своем собственном кармане; и так, впрочем, делается во всей стране. Кредитор, которого я спросил относительно такого способа действий, совершенно обратного нашим обычаем, ответил мне просто: «Зачем мне сохранять это письмо, и к чему оно мне? должник нуждается в нем, чтобы помнить срок платежа и сумму, которую он обязан мне уплатить»[15].

Таким то образом разбойники подают нам пример честности и верности данному слову. Но торговые сношения в нашем современном обществе, как бы ни было оно испорчено, отчасти основаны на доверии и честности, и торговля не могла бы существовать ни одной минуты, если бы приходилось рассчитывать только на страх перед законом.

Закон наказывает и может наказывать только тогда, когда известен виновный в преступлении; но человек, каждый раз, когда он совершает дурной поступок — считает ли он сам его таковым, или так его квалифицирует закон — совершает его только при уверенности, что он не будет открыт[16], или тогда, когда польза, извлекаемая им щедро, вознаградит его за лишения, сопряженные с наказанием, которому он может подвергнуться. Закон бессилен предупредить преступление, когда причины, побуждающие к нему человека, сильнее чувства страха.

Некоторые утверждают, что нужно усилить строгость законов. Мы только что видели, что в средние века они были очень жестокими, но никого не устрашали. Наступают, впрочем, и такие моменты, когда наказание непропорционально преступлению, и самые жестокие «каратели» принуждены согласиться смягчить закон. Все это доказывает, что наказание не служит действительным средством.

С другой стороны, при существовании законов люди лишены права чинить самосуд, и потому тот, кто сумеет скомбинировать свои действия так, чтобы при совершении преступления не было свидетелей, остается ненаказанным.

Кроме того, закон всегда произволен, ибо чтобы судить, судья вынужден основываться на некотором среднем уровне и пренебрегать подробностями, несмотря на то, что иногда именно они характеризуют преступление. Более того, законы издаются для защиты привиллегий какой-либо одной касты и ради удобств какого-либо правительства, и поэтому они постоянно нарушаются, так как нарушение их не всегда вызывает презрение со стороны общественного мнения. Насилуя инициативу личности, уже этим законы толкают людей на преступление.

Общество, основанное на антагонизме интересов, как мы это видели, фатально ведет к конфликтам между людьми. Иным должно быть общество, в котором людям будет выгодно взаимно уважать друг друга, и данное слово будет соблюдаться потому, что это полезно всем, а не потому, что несоблюдение его повлечет за собою физическое наказание. Устранив вероломство в деловых сношениях, сделайте так, чтобы тот, кто нарушил слово, был удален из этих сношений, и нравственность распространится; ибо человек поймет, что если он нанесет какой-либо ущерб другим, то это может в каждый момент отразиться на его деловых сношениях, и этим каждый будет заинтересован помешать, когда увидит, что нарушается данное слово.

И что бы ни говорили моралисты, в настоящее время дух солидарности и боязнь общественного мнения гораздо больше мешают людям грешить против так называемой морали, чем весь современный институт законов и наказаний.

Когда люди почувствуют себя солидарными, между ними установится новая мораль, которая будет нести в себе самой свой источник и будет могущественнее и действительнее всех ваших репрессивных законов. Когда солидарность скрепит все социальные отношения, и эти последние будут складываться только вследствие сходных стремлений, всякий человек, который захочет нанести вред другому члену общества, немедленно окажется осужденным средою, ибо каждый будет понимать, что если он допустит совершение несправедливого поступка, не разоблачив его, то этим откроет другим возможность вредить, от чего сам может пострадать впоследствии. Обидчик, презираемый всеми и отстраненный от сношений с людьми, чувствуя, что его жизнь стала невыносимой, будет более наказан, чем если бы его заключили в тюрьму, и страх такого отчуждения помешает исполнить задуманное им несправедливое дело.

Преступления исчезнут не вследствие наличности карательного института, но от лучшей социальной организации, в результате воспитания людей и эволюции морали.