Глава XLIII

Вернувшись в Нью-Йорк из затянувшегося турне по западу страны, я надеялась на жизненно необходимый мне отдых. Но судьба и Саша распорядились иначе. Он только приехал из Лос-Анжелеса, чтобы заняться защитой Мэтью Шмидта и Дэвида Каплана на Востоке, и тут же вовлёк меня в свою напряжённую кампанию.

Причиной того, что Саша оказался на Побережье во время моей последней поездки в Сан-Диего, стало непредвиденное стечение обстоятельств. Отправившись в турне по Западу осенью 1914 года, Саша не собирался дальше Колорадо. Это произошло из-за его ареста накануне отъезда из Нью-Йорка. Фитци отправилась в Питтсбург заранее, чтобы заняться подготовкой митингов. Нью-йоркские друзья Саши организовали для него прощальную вечеринку. Возвращаясь за полночь домой, компания распевала на улице революционные песни. Полицейский приказал им замолчать и после словесной перепалки замахнулся дубинкой на Билла Шатова, нашего старого друга и соратника. Сашино вмешательство, несомненно, спасло Билла от серьёзных травм. Он схватил занесённую для удара руку полицейского так, что тот выронил дубинку. Подъехали другие полисмены и арестовали всю компанию. Утром их приговорили к небольшим срокам в работном доме за «нарушение покоя», всех, кроме Саши, которому вменялось нападение на офицера и подстрекательство к бунту. Судья настаивал, чтобы дело рассмотрели здесь и сейчас, в этом случае обвиняемого могут приговорить к сроку не более двух лет. Полицейский явился в суд с рукой, перемазанной йодом и перебинтованной. Давая показания, он заявил, что Саша напал на него безо всякого повода, и только подоспевшее подкрепление спасло ему жизнь. Это была очевидная попытка «закрыть» Сашу. Полиция, которой не удалось пресечь его кампанию в поддержку безработных и забастовки в Ладлоу, была явно намерена отыграться в этот раз.

Саша отказался от рассмотрения дела полицейским судьёй. Обвинения, которые ему предъявили, квалифицировались как уголовное преступление и давали ему законное право предстать перед судом присяжных. Кроме того, он собирался выступить этим вечером в Питтсбурге и решил попытать удачи в уголовном суде.

Наш друг Гилберт Роу внёс за него залог и пообещал следить за делом, пока Саша будет в отъезде. Саша отправился в Питтсбург, но, добравшись до Денвера, получил предостережение от Роу, который не советовал ехать дальше, чтобы Саша мог вернуться в Нью-Йорк в течение сорока восьми часов, если его вызовут в суд. Ситуация была серьёзной: Саше грозило пять лет тюрьмы.

Несколько недель он ездил с лекциями по Колорадо, ему не терпелось попасть в Калифорнию, чтобы помочь защитить Мэтью Шмидта и Дэвида Каплана, которые в Лос-Анжелесе ожидали суда в связи с взрывом в здании Times. И вдруг он получил телеграмму из Нью-Йорка, гласившую: «Дело против тебя прекращено. Можешь спокойно ехать, куда хочешь. Поздравляю!»

Телеграмма была от Гилберта Роу, которому удалось опровергнуть обвинения против Саши, убедив нового окружного прокурора Нью-Йорка, что они были лишь следствием полицейской враждебности.

Теперь Саша был в Нью-Йорке и энергично работал в интересах защиты Каплана-Шмидта. На Побережье была организована широкая общественная кампания, и по итогам усилий Саши Международная лига защиты рабочих пригласила его в турне по стране, в ходе которого они собирались учредить филиалы кампании по защите обвиняемых в разных городах. С подобной деятельностью Саша справлялся отлично, и он посвятил себя спасению двух подсудимых от судьбы, которая настигла его в Пенсильвании.

Вооружившись верительными грамотами рабочих организаций, Саша выехал из Лос-Анджелеса, останавливаясь во всех крупных промышленных городах по пути на Восток, и к тому времени, как добрался до Нью-Йорка, заручился поддержкой доброй части представителей организованного труда, проявляющих солидарность с узниками лос-анджелесской тюрьмы.

Саша немедленно привлёк меня к проведению кампании Каплана-Шмидта, как он поступал с каждым, кто мог хоть как-то помочь в работе. Было приятно снова быть с ним рядом и действовать заодно. Массовый митинг в защиту Каплана и Шмидта, который он организовал и где мы оба должны были выступить, а также масса других мероприятий в интересах заключённых были слишком важны, чтобы переживать из-за потребности в отдыхе. Реакционные силы на Побережье, ополчившиеся против рабочих, также развили лихорадочную деятельность. Они настраивали общественное сознание против подсудимых, распуская о них ядовитые сплетни; чтобы создать предвзятое мнение, они распространяли слухи, что Дэвид Каплан предал своих подельников. Эта нелепая история только что появилась в нью-йоркских газетах. Учитывая, как действуют подобные заявления даже на радикалов, было необходимо занять чёткую позицию против этой возмутительной клеветы. Я была знакома с Дэвидом пятнадцать лет, и всё это время мы тесно сотрудничали с ним; я была полностью уверена в его честности.

Когда стала известна дата суда над Капланом и Шмидтом, Саша вернулся на Побережье и начал издавать бюллетень, чтобы привлечь внимание общества к этому делу.

В Европе распространялся пожар войны — он охватил уже шесть стран. Америка тоже была взбудоражена. Активизировались ура-патриоты и военные клики. «Шестнадцать месяцев идёт война, — вопили они. — А наша страна так и держится в стороне!» Поднялся ропот недовольства «боеготовностью»; к нему присоединились даже те, кто ещё вчера горячо протестовал против ужасов организованной бойни. Ситуация требовала более активной антивоенной агитации. Она стала вдвойне необходимой, когда мы узнали о позиции Петра Кропоткина.

Из Англии просачивались слухи, что Пётр объявил о поддержке войны. Мы решили, что это выдумка газетчиков с целью уличить нашего великого старца в милитаризме. Кропоткин, анархист, гуманист, деликатнейший из людей — нелепо было полагать, что он мог поддерживать европейский холокост. Но вскоре нам сообщили, что Кропоткин занял сторону союзников, защищая их так же неистово, как геккели и гауптманы выступали за «своё» отечество. Он оправдывал любые методы сокрушения «прусской угрозы», как в противоположном лагере призывали к истреблению альянса. Это был сокрушительный удар по нашему движению, особенно для тех, кто знал и любил Петра. Но наша преданность учителю и любовь к нему не могли изменить ни наших убеждений, ни отношения к войне как к борьбе финансовых и экономических интересов, чуждых рабочему, и разрушению всего необходимого и ценного, что есть в мире.

Мы решили не поддерживать позицию Петра и, к счастью, оказались в этом не одиноки. Многие поступили так же, огорчённые тем, что приходится оказаться в конфронтации к человеку, который так долго был для нас источником вдохновения. Эррико Малатеста проявил гораздо больше понимания и последовательности, чем Пётр; с ним были Рудольф Рокер, Александр Шапиро, Томас Килл и другие анархисты в Великобритании — коренные и еврейского происхождения. Во Франции — Себастьян Фор, А. Арман, члены анархического и синдикалистского движений, в Голландии — Домела Ньивенхёйс и его соратники заняли твёрдую позицию против массовой резни. В Германии Густав Ландауэр, Эрих Мюзам, Фриц Ортер, Фриц Катер и десятки других товарищей сохранили здравый смысл. Разумеется, нас была всего лишь горстка по сравнению с миллионами опьянённых войной, но нам удалось распространить по всему миру манифест, выпущенный нашим Международным бюро, и вести активную деятельность в своей стране, чтобы разоблачить истинную природу милитаризма.

Нашим первым шагом была публикация в Mother Earth памфлета Петра Кропоткина «Капитализм и война», представляющего логичное и убедительное опровержение его текущей позиции. На многочисленных митингах и протестных акциях мы рассказывали о характере, значении и последствиях войны, моя лекция «Боеготовность» объясняла, что «готовность» не только не обеспечивает мир, но во все времена и во всех странах играла важную роль в развязывании вооружённых конфликтов. Лекция была неоднократно прочитана перед большими представительными аудиториями, и она стала одной из первых предостережений о военном заговоре в Америке, скрывающемся за заверениями о мире.

Наши люди в Штатах начинали осознавать нарастающую опасность, и запросы прислать ораторов и литературу посыпались на нас со всех уголков страны. У нас не хватало хороших агитаторов на английском, но ситуация была экстренная, и мне приходилось восполнять этот пробел.

Я ездила по всей стране, выступая почти каждый вечер, и целыми днями была занята многочисленными делами, требующими затрат моего времени и энергии. Наконец даже мои недюжинные силы иссякли. Вернувшись в Нью-Йорк после лекции в Кливленде, я заболела гриппом. Моё состояние было настолько серьёзным, что меня не могли даже транспортировать в больницу. После того как я провела две недели в постели, лечащий врач распорядился перевезти меня в приличную гостиницу, так как в моей квартире не было никаких удобств. Приехав в отель, я была так слаба, что не могла даже зарегистрироваться, и племянница Стелла записала моё имя в гостевой книге. Администратор прочёл его и удалился в офис. Вернувшись, он сообщил, что произошла ошибка — в гостинице не было свободных номеров. Стоял холодный серый день, лил сильный дождь, но мне пришлось возвращаться домой.

Этот инцидент вызвал дружный протест в прессе. Одна публикация особенно привлекла моё внимание: это было длинное и едкое письмо с упрёками в адрес администрации гостиницы за их бесчеловечное отношение к больной. Заметка была подписана «Гарри Вайнбергер, присяжный поверенный, Нью-Йорк». Это был человек, которого я не знала лично, но чьё имя мне доводилось слышать. Его упоминали как активного приверженца единого налога и члена бруклинского Философского общества.

Тем временем Мэтью Шмидта настигло воздаяние со стороны Ассоциации торговцев и производителей, Los Angeles Times и штата Калифорния. Одним из главных свидетелей обвинения был Дональд Воуз. На открытом заседании, перед лицом жертвы, он признал, что работал на детектива Уильяма Бёрнса. Как агент Воуз выведал, где находится Дэвид Каплан. Две недели он пользовался гостеприимством последнего, завоевал его доверие и узнал, что Шмидт скрывается где-то в Нью-Йорке. Затем Бёрнс приказал ему отправиться на Восток, влиться в ряды анархистов и быть готовым в любой момент разыскать Шмидта. С трибуны свидетеля Воуз хвастался, что обвиняемый, сидящий за решёткой, признался ему в содеянном. Шмидта осудили, присяжные запросили пожизненное заключение.

Больше не было оснований медлить с публикацией материала о предательстве Воуза. В январском номере Mother Earth за 1916 год появилась запоздалая статья о нём.

Герти Воуз приняла сторону сына. Я понимала её материнские чувства, но, по моему мнению, это не оправдывало бунтарку с тридцатилетним стажем. Я больше не желала её видеть.

Приговор не сломил духа Мэтью Шмидта и не поколебал его веру в идеалы, за которые ему предстояло быть погребённым до конца жизни. Его выступление в суде, где он рассмотрел истоки социальной борьбы, было красноречивым, ясным, простым и смелым. Даже под угрозой пожизненного заключения, он не потерял своё прекрасное чувство юмора. Посреди описания реальных обстоятельств дела он обратился к присяжным с замечанием: «Позвольте вас спросить, джентльмены, верите ли вы человеку вроде Дональда Воуза? Вы бы не отстегали свою собаку из-за показаний такого человека — ни один честный человек этого бы не сделал. Любой, кто поверил бы Воузу, не заслуживает иметь собаку».

Интерес к нашим идеям возрастал по всей стране. Начали появляться новые анархистские издания: Revolt («Восстание») в Нью-Йорке, редактором которого был Ипполит Гавел; Alarm («Тревога») в Чикаго, которую выпускала группа местных товарищей, и Blast («Взрыватель») в Сан-Франциско с Сашей и Фитци во главе. Прямо или косвенно я была связана с каждым из них. Однако больше всех по душе мне был именно Blast. Саше всегда хотелось иметь площадку, с которой он мог говорить с массами, анархистскую еженедельную рабочую газету, чтобы побуждать трудящихся к осознанной ­революционной борьбе. Его боевого духа и умелого пера было достаточно, чтобы придать Blast жизнеспособность и дерзость. Уникальности изданию добавляло сотрудничество с Робертом Майнором, известным карикатуристом.

Робрет Майнор далеко ушёл с тех пор, как мы впервые встретились с ним в Сент-Луисе. Он решительно порвал с невнятным социализмом и оставил хорошо оплачиваемую должность в New York World ради работы в социалистическом ежедневнике Call за двадцать пять долларов в неделю. «Это освободит меня, — сказал он мне однажды, — от создания карикатур, которые изображают благодеяния капиталистического режима и вредят делу труда». Со временем Боб стал революционером, а впоследствии — анархистом. Он отдал движению все свои силы и способности. Mother Earth, Revolt и Blast значительно укрепили свои позиции благодаря его бойкому перу и кисти.

Из Филадельфии, штат Вашингтон, и Питтсбурга пришли запросы на курсы лекций продолжительностью в несколько месяцев. Инициатива наших товарищей была добрым и воодушевляющим знаком, на подобную авантюру раньше не отваживался никто, ни с одним оратором, но наши друзьям были готовы попробовать. Я представила, как тяжело будет постоянно ездить из города в город, читать лекции каждый вечер, а потом нестись обратно в Нью-Йорк, чтобы выступить на своих пятничных и воскресных митингах. Но мне была по душе возможность пробудить интерес к ситуации в Лос-Анжелесе, агитировать против войны и распространить наши издания.

Англоязычные лекции в Филадельфии едва ли стоили таких усилий. Посещаемость была низкая; те немногие, кто приходил, были вялы и инертны, как и общественная атмосфера в Городе братской любви. Было только два человека, дружба с которыми компенсировала эту мрачную поездку, — Гарри Боланд и Гораций Траубель.

Гарри был нашим верным сторонником и всегда великодушно помогал мне в любом начинании. С Горацием Траубелем я познакомилась на обеде в честь Уолта Уитмена в 1903 году. Среди всех уитменистов он показался мне наиболее выдающейся личностью. Мне нравилось проводить время в его кабинете, набитом материалами и книгами Уитмена, а также папками с собственным произведением Траубеля «Консерватор». Интереснее всего было читать воспоминания о Великом Седовласом Поэте, последние годы которого Гораций провёл рядом с ним. От него я узнала об Уолте больше, чем из любой биографии, также мне открылась сущность самого Горация Траубеля, который проявлял свою натуру и человечность в беседах о своём любимом поэте.