XX. Теория Революции.

(Liberté. 1868. № 70)

Восемьдесят лет уже народы предпринимают революции, которые в большинстве случаев не удаются; не продвинувшись вперёд на пути справедливости, народы раскрыли только перед честолюбцами тайный смысл своих движений. С виду взрывы народного гнева кажутся совершенно необузданными, но в действительности они подвержены самым строгим законам. Достаточно изучить различные фазы, через которые необходимо должны пройти чувства масс, предоставленных самим себе, чтобы иметь в руках ключ всех самопроизвольных революций, и следовательно, иметь возможность направлять их на какой угодно путь. Вначале смущает сила и страстность народных движений, но, если бы человек мог изучить законы ветров, ему так же легко бы было обратить в свою пользу разнузданные силы бурь, как и управлять своей баркой в тихую погоду. Возмутившийся народ представляет собой совокупность сил, выражающихся в другом направлении, чем обыкновенно, но, в сущности, своей не изменённым. Помножив естественные стремления народа на увеличение силы, которую сообщает им революция, можно измерять энергию и вероятную продолжительность народного порыва, и сделать это с достаточной верностью, чтобы знать, когда вмешаться, остановить и указать цель. Это нисколько не уменьшает нравственного значения революции. Ближайшей причиной её всегда бывает внезапное пробуждение чувства справедливости, присущего человеческой природе. Но потому именно, что это пробуждение часто бывает бессознательным, оно следует роковым законам, которые могут быть честолюбцами обращены в свою пользу. Фат, держащий в своих объятиях влюблённую девушку, знает куда он может её привести; но ошибки бедного ребёнка не будут доказательством испорченности её сердца. Чем более взволнована её душа, тем легче злоупотреблять ей. Точно также восторженные революции представляют более слабых сторон, которыми могут воспользоваться интриганы.

Конечно, мало найдётся людей, которые умели бы в самые первые дни революции хладнокровно рассчитать шансы, открывающиеся их честолюбию. Мы не думаем даже, чтобы возможно было стоять настолько вне своей среды и совершенно избегнуть влияния, охватившего всех волнения. Но истинные политики имеют как бы чутьё, по которому узнают положение; что-то таинственно толкает их на тот путь, где их ожидает успех.

С помощью инстинкта они всегда находят настоящий тон, который может заставить народные массы идти за ними; в первое время после этого они предоставляют народу некоторую свободу, чтобы затем дать ему почувствовать свою власть; их отношение к нации, стремящейся по пути справедливости, чрезвычайно напоминает отношения укротителей к животному в периоде страсти; и тот сначала предоставляет животному некоторую свободу, чтобы затем тем вернее укротить его.

Обыкновенно не великие учёные и не глубокие философы делаются владыками народа. Натуры самые обыкновенные, преданные вполне одному инстинкту, идут прямо к цели и достигают её. Список узурпаторов представляет мало людей, замечательных в науках или искусствах, точно также как список Дон Жуанов насчитывает более таких людей, как Марфори[54], чем таких, как Абеляр[55].

Впрочем, по мере того как учащаются революции, инстинкт интриганов может замениться своего рода наукой, достаточной, чтобы уяснить им путь. Достаточно сравнить 20 или 30 революций нынешнего столетия, чтобы различить в них следующие фазы: первое, непреодолимое движение, тесно связанное с непосредственной причиной самого взрыва; затем, второе, движение более смешанное, более колеблющееся, когда партии, стоя друг против друга, измеряют свои силы; и, наконец, третье, движение чистой реакции, которое стремится вернуться к исходному пункту, только слегка видоизменённому. Дело честолюбцев заключается, следовательно, в том, чтобы дать пройти первому взрыву, твёрдо укрепиться в то время, когда общественное мнение колеблется, и ждать в укрепленной позиции, пока реакция не бросит народ к их ногам.

Но если во время революции существует тактика честолюбцев, то, с другой стороны, существует и революционный метод, который, впрочем, к несчастью, редко находит достойных исполнителей.

Этот метод должен был бы состоять в том, чтобы извлечь из первого порыва всё, что этот порыв может дать, и предоставить народу успокоится только тогда, когда уже будет воздвигнута непреодолимая преграда между настоящим и прошлым. Если бы первый период и был чересчур короток, то, по крайней мере, можно бы было организовать партию революционного действия, достаточно сильную, чтобы уступки и отступления сделались почти невозможными. Первая французская революция остаётся примером. Голова короля, брошенная, как вызов реакционерам, отделила старый мир от нового. Вместе с возникновением якобинских, кордельерских[56] и других обществ возникли органы революционной жизни. Якобинцы сделались элементом реакции только тогда, когда захотели продолжать властвовать против желания нации, которая уже переросла их. Они были валом, защищавшим город от неприятеля и обратившимся в известную минуту против того самого города, которому служил защитой. Когда революция восторжествует, каждое отдельное общество должно суметь слиться с народом.

И как революционные общества делаются опасны только в том случае, если продолжают существовать дольше чем нужно, так и республиканские армии, которые спасли Францию, сделались её погибелью только тогда, когда опьянённые победами, они захотели поставить себя вместо народа. Вначале всякая организованная сила, подчиняющаяся революционной идее, может быть ей полезна. Всё заключается в том, чтобы извлечь из неё всё, что она может дать и затем вовремя разрушить. В настоящее время, когда ряд чисто политических революций для нас уже кончился и начинается ряд экономических, смерть короля или победа армии не может принести большой пользы; всегда надо будет принимать меры, которые бы с первых же дней давали революции её истинный характер и заставляли бы нацию идти по новому пути, делая путь отступления невозможным. Но будет ли революция политическая или экономическая, если первый народный порыв пройдёт, не сделав ничего положительного, если ни одна радикальная партия не сумеет укрепиться достаточно сильно, чтобы противодействовать нерешительности масс и интригам честолюбцев, то можно быть уверенным, что революция не удастся и вернётся, под какой-нибудь новой формой, к точке своего отправления. Испанская революция вскоре докажет справедливость или ошибочность нашей теории. Вначале энтузиазм был удивителен, но он весь ушёл в песни, шум и крики. Ничто не было уничтожено в основах испанского государственного здания. Мы с удовольствием видели, как по всей Испании организовывались хунты … теперь они расходятся ввиду временного правительства, не имеющего даже действительного полномочия, не дождавшись собрания кортесов и не укрепив за гражданами даже права свободного выбора. Республиканцы наперерыв заявляют симпатии конституционалистам. Партия радикалов находится, по-видимому, в состоянии полной анархии. А реакция, между тем, продолжается: вся армия усердно награждается, епископы благословляют революцию, капиталисты предлагают временному правительству займы; первый манифест правителей обращается к королям Европы. Кажется, к сожалению, время посева уже прошло. Уже Монпансье, один из Бурбонов подкарауливает революцию, чтобы задушить её. После законной монархии явится монархия незаконная. Народ не сумел вначале водрузить дерева социальной свободы, и Испания по-прежнему похожа на тощую почву, на которой растёт одна только пихта, дерево гробовых тронов. Нет, время быть может ещё не прошло, но пусть республиканцы торопятся! Пусть вырвутся они из объятий тех, кто ищет их погибели. Хунта в Барселоне отказалась разойтись, пусть они сделаются временным правительством республиканской федерации; пусть она поднимет знамя этой федерации и соберёт вокруг себя граждан! Лучше война, нежели обман народа.