Глава XIII. Антонов-Овсеенко и Гарсия Оливер

151

С самого начала гражданская война в Испании вышла за национальные границы страны и обрела характер международного конфликта. Первыми, кто вмешался, были Италия (Муссолини) и Германия (Гитлер). Затем — Франция, как поставщик оружия республиканскому правительству. Французское правительство было вынуждено определить свою позицию, когда 19 июля получило от премьер-министра Испании Хосе Хираля телеграмму. В ней он напоминал о соглашениях обоих государств и срочно просил о поставке определённого количества самолётов, пушек и боеприпасов (существовал договор о продаже военного снаряжения, подписанный в 1932 году Алькалá Саморой со стороны Испании и Эдуардом Эрриотом — от Франции).

Леон Блюм, получив в тот же день сообщение из Мадрида, проконсультировался с коллегами по партии: одни из них не поставили под сомнение необходимость выполнения договоров с Испанской Республикой; другие, однако, сочли, что такие меры приведут к риску вступления в войну с Германией. Последняя точка зрения нашла поддержку премьер-министра Блюма. Венсан Ориоль, напротив, считал, что не только нужно было исполнить взятые перед Испанией обязательства в отношении поставок оружия, но также и содействовать в Марокко, потому что в обоих случаях того требовали подписанные договорённости: «Генерал Франко — не кто иной, как мятежник, нарушающий установленный порядок в Марокко»152.

Полный сомнений, Леон Блюм отправился за советом в Лондон. Ответ, полученный лидером социалистов в Англии, был таковым: не вступать в конфликт на иберийской земле, «пусть испанцы сами перережут себе горло». Леон Блюм с целью успокоить свою «совесть социалиста» придумал «политику праведника» — «невмешательство»153.

«Невмешательство» на самом деле привело Испанскую Республику к ограничению источников поставок оружия, а Франко предоставило все шансы на успех благодаря постоянной поддержке Италии, Германии и самой Англии. Именно последняя помогала под предлогом защиты своих интересов в горных разработках Альмадена (руда ртути)154.

Советский Союз, наблюдая за реакцией «западных демократий» по отношению к испанской войне, со своей стороны занял позицию выжидания. И когда стало ясно, что CCCP может вступить без особого риска и потерь, тот так и поступил. Именно об этом ведёт речь один из его агентов:

«Сталин вмешался в конфликт с мыслью превратить Мадрид в кремлёвского послушника. Таким образом, с одной стороны, он укреплял отношения с Парижем и Лондоном, а с другой — усиливал свою позицию для принятия договора с Берлином и Римом. Если бы он смог стать хозяином в Испании, ключевой стратегической позиции для Франции и Великобритании, его государственный корабль обрёл бы желанную безопасность, и тогда он смог бы превратиться в державу, с которой считаются и союзником которой желают стать».

Тот же самый агент продолжает:

«Однако Сталин, в отличие от Муссолини, хотел играть с Испанией без риска для себя. Советское участие в определённые моменты могло бы стать решающим, если бы Сталин поставил под угрозу риска с правительственной стороны то, что сделал Муссолини на стороне Франко. Но Сталин не стал рисковать ничем. До тех пор, пока с точностью не осведомился, что в Банке Испании хранилось достаточное количество золота, чтобы с лихвой покрыть стоимость его материальной помощи Мадриду. Сталин любыми средствами старался избежать втягивания Советского Союза в конфликт. Его действия шли под лозунгом “держаться вне угрозы артиллерийского огня”. Такой девиз определил нашу линию в течение всей кампании»155.

Первый этап советского вмешательства начался в августе 1936 года, когда установились дипломатические отношения между Испанией и Советским Союзом (СССР).

Испанская Республика послала в Москву Марселино Паскуа, а Советский Союз — в Мадрид Марселя Розенберга, настоящего бюрократа, работающего при поддержке Ильи Эренбурга и Михаила Кольцова.

Второму этапу советского вмешательства в войну в Испании способствовала Испанская Республика, когда в конце августа в Россию прибыли три испанца с задачей конкретно договориться с СССР о закупке оружия. Эти деятели уже провалились в попытке пробрести оружие у компании «Викерс» (Англия), «Шкода» (Чехословакия) и «Шнайдер» (Франция). Прибыв в СССР, они обсудили ситуацию с одним из официальных в лиц Одессе и заверили его, что Испания была готова заплатить золотом за любое военное снаряжение. Этот официальный представитель подыскал им в Одессе гостиницу, где они находились под постоянным наблюдением секретных советских служб — ГПУ.

В любом случае СССР должен был принять решение по этому вопросу. Так и произошло: в четверг, 28 августа 1936 года, Сталин подписал декрет, посредством которого комиссар иностранных дел СССР запрещал «экспорт, повторный экспорт или транзит по территории Испании какого-либо вооружения, боеприпасов, военного снаряжения, аэропланов и военных кораблей».

Посредством этого декрета, Сталин позиционировал Советский Союз среди держав, подписавших акт о «невмешательстве». Но это являлось своего рода алиби, потому что в сентябре, после формирования в Мадриде правительственного кабинета Ларго Кабальеро, Сталин собрал заседание Политбюро и там заявил о немедленном действии в Испании. Он подчеркнул, что помощь Испании со стороны Советов должна была осуществляться в полнейшем секрете с целью избежать любой возможности раскрытия участия его правительства в военном конфликте.

«Через два дня после этого собрания, — продолжает Кривицкий в упомянутом произведении, — один спецагент прибыл в Голландию для передачи мне инструкций из Москвы. Приказы были следующие: “Немедленно разверните свои действия в отношении гражданской войны в Испании. Мобилизуйте всех возможных агентов и создайте все условия для скорейшего создания систем закупки и транспортировки оружия для Испании. В Париж выезжает агент для оказания Вам помощи в этой операции. Он найдёт Вас и будет работать под Вашим руководством”.

Одновременно, — продолжает русский агент, — Сталин отдал приказ Ягоде, бывшему в то время руководителем ГПУ, установить сеть советской тайной службы в Испании:

“14 сентября Ягода созывает срочное заседание на Лубянке, его центральном офисе в Москве, на котором присутствовали генерал Уритаки из Главного штаба Красной армии; Фриновский — комиссар Военного флота в настоящее время, а в те дни — командир военных частей ГПУ, но, согласно близким к власти кругам, один из наиболее многообещающих сотрудников Сталина; и мой коллега Слульский, начальник Иностранного отдела ГПУ. На этом заседании назначили офицера для организации сети ГПУ в республиканской Испании; его звали Никольский , псевдонимы: Швед, Лёва, Орлов”. Собрание на Лубянке поставило под контроль секретных советских служб деятельность Коминтерна в Испании. Было решено наладить координацию совместных действий Компартии Испании с ГПУ.

Другим решением этого заседания, — пишет в заключение Кривицкий, — было взятие под контроль со стороны ГПУ потока добровольцев в Испанию. В Центральном комитете любой компартии вo всём мире есть один человек, который исполняет секретную миссию ГПУ. В рамках таких инструкций началась интервенция Сталина в Испании».

Пока в Советском Союзе имели место все описанные события, Розенберг вместе с Эренбургом и Кольцовым устанавливали контакт с ключевыми деятелями организаций и политических партий с целью убедить их в необходимости вернуться к республиканской стабильности, существовавшей до 19 июля. Наибольшей «обработке» подвергся Ларго Кабальеро. Эренбург настоял при посредничестве Розенберга, чтобы Москва послала в Каталонию «влиятельного» консула, который бы мог найти общий язык с анархистскими руководителями. Москва прислала Антонова-Овсеенко.

В начале второй половины сентября Эренбург встретился с Овсеенко в Париже. Тот выезжал в Барселону, уже в качестве советского консула столицы Каталонии. Эренбург напишет об этой встрече:

«Овсеенко — Эренбургу: “Мне был отдан приказ в Москве образумить анархистов, чтобы те приняли участие в обороне...”

Комментарий Эренбурга:

“Как же повезло, что консулом в Барселоне выбрали именно Овсеенко! Он сможет повлиять на Дуррути, потому что ничем не похож ни на дипломата, ни на служащего высокого ранга: скромный, простой, и ещё продолжает жить в атмосфере октябрьских событий (1917). Он не забыл дореволюционного подполья. Я оказался прав: Антонов-Овсеенко быстро выучил каталонский язык и подружился с Компанисом и Дуррути”»156.

Мы не располагаем свидетельствами о встрече Овсеенко и Дуррути, но это естественно. Тем не менее Хаyме Миравитлес написал об отношениях между Овсеенко и Гарсией Оливером, и мы сочли этот факт достойным внимания:

«Сталин посылал деятеля высокого ранга в Мадрид и революционера в Барселону. Почему такая разница? Задачи обоих отличались. Антонов-Овсеенко прибывал в Барселону, столицу испанского анархосиндикализма и европейского центра революционной идеологии, враждебной марксизму. В Каталонии никогда не существовало маломальски масштабного социалистического движения. Испанская рабочая социалистическая партия всегда была незначительной организацией, без какой-либо силы. Партия “Социалистический союз Каталонии” наверняка имелa авторитетных руководителей, однако без предвыборного альянса с “Левыми республиканцами” никогда не была бы представленa ни одним депутатом, ни членом в муниципалитете. Компартия была промосковской и на самом деле практически не существовала, а партия “Союз рабочих и крестьян” представляла из себя молодую и динамичную организацию, но не обладала влиянием на рабочие массы страны.

Двумя мощными народными организациями были НКТ — анархосиндикалистских корней — и “Левые республиканцы” — сторонники каталанской автономии. Задача советского генерального консула была действительно сложной, более опасной, чем штурм Зимнего дворца: она должна была притянуть, нейтрализовать или разрушить эти две силы.

Несколько дней после его прибытия в Барселону и наверняка следуя советам знатоков каталонского политического сценария, АнтоновОвсеенко познакомился со мной и Гарсией Оливером, одним из ярких представителей каталонского анархо-синдикализма.

Поначалу советский консул поселился в гостинице “Мажестик” на Пасео де Грасия. Два или три раза он пригласил нас — Гарсию Оливера и меня — пообедать с ним, чтобы просто “поговорить о ситуации”.

Он преследовал две цели: узнать поближе нас, наши идеи и таким образом определить шансы привлечения нас на его сторону.

В те дни споры шли на тему выбора: “война-революция”. Анархисты защищали идею революции. “Когда военный переворот 18–19 июля 1936 года обретает характер гражданской войны, — говорил Гарсия Оливер, — победа республиканских сил может произойти только в результате энергичных действий рабочего класса. Именно поэтому необходимо вести “революционную войну” — физическое, социальное и экономическое волеизъявление революционного пролетариата».

Тезис советского консула был совсем другим. В нём шла речь не о рабочей революции, а о национально-освободительном движении, в котором могли участвовать все антифашистские силы, начиная с рабочих и вплоть до либеральной буржуазии, включая средний класс и интеллигенцию. Ожидая победы революции, необходимо приостановить все социальные реформы, способные акцентировать антагонизм некоторых деятелей из народных слоёв. Сейчас нужно заняться войной, а потом уже приступить к революции.

«Такого рода диспут, — комментирует Миравитлес, — (который остаётся актуальным во многих нынешних ситуациях) имел насущное значение, в особенности в силу его последствий. Анархисты хотели поддерживать существование милиций как военной силы; коммунисты выступали за образование народной армии с сильной системой централизованного командования; анархисты принялись за коллективизацию промышленности и сельского хозяйствa; коммунисты были сторонниками сохранения старых общественных и экономических структур, хотя и адаптированных к нуждам войны; анархисты стояли за образование “Региональных советов” — наподобие Совета Арагона, истинного народного правительства; коммунисты предлагали “демократический централизм” и радикально ограничили, во имя необходимости военного контекста, круг полномочий Женералитат».

Такое схематичное объяснение представляло идеи коммунистов более «логичными» и «эффективными», и именно так их защищал Овсеенко. Но Гарсия Оливер, который не страдал отсутствием интеллекта и способностью убеждать, отметал один за другим доводы собеседника. «Бесполезно скрывать, что гражданская война на самом деле приняла характер революции. Единственными силами, которые спонтанно приняли участие в борьбе на стороне республиканцев, оказались рабочие. Буржуазия — как либерального толка, так и реакционная — настроена враждебно и останется таковой; средний класс не участвует и не будет активно участвовать в борьбе; они пассивно согласятся с результатом, каким бы тот ни был. Уступки этим двум группам не смогут добиться их активного участия в революции, а, напротив, уменьшат революционный энтузиазм рабочих масс. С другой стороны, всё, о чём вы мне говорите, мы можем оценить и знаем, к чему эти меры привели саму Россию: к уничтожению подлинных революционных элементов и насаждению тирании Коммунистической партии на фальшивом фундаменте «диктатуры пролетариата».

Антонов-Овсеенко — худощавый, энергичный, с проницательным взглядом и седой шевелюрой — слушал Гарсию Оливера сo всё возрастающим интересом. Ленин в своё время не применил в отношении к демократическому правительству под началом социалиста Керенского тактику «народного союза», которую он сейчас вынужден был защищать перед Гарсией Оливером (...) Большевики вначале совершили революцию, а потом — войну, и победили в ней именно благодаря тому, что революционеры были полностью преданы той структуре власти, которая установилась после революции.

«Я видел, — пишет Миравитлес, — в его взгляде и голосе уже утомлённого и состарившегося бойца, как он заражался энтузиазмом своего анархистского собеседника, его молодостью, его участием в революционном событии, которое отделяло ему вечное место в истории. “Старый революционер” заставлял отступать “нового дипломата”. И постепенно Антонов-Овсеенко попадал в сети красноречия и горячей экзальтации Гарсии Оливера (...) “Искуситель” сам оказывался соблазнённым. В те моменты ни он, ни мы даже не подозревали, что то справедливое видение каталонской реальности, которое мы помогли ему понять, должно было стоить ему жизни...

Именно при таких обстоятельствах мы получили известие о прибытии в Барселону первого в истории Испании русского судна (...). Комитет невмешательства из Лондона сделал всё, что мог, чтобы республиканская Испания не смогла добыть за границей оружие и боеприпасы. Центральный комитет антифашистских милиций отдал приказ штурма Уэски (речь шла о боях, описанных нами в Сьéтамо), недостача в боеприпасах была столь огромной, что “милисьянос” едва располагали лишь одной патронной обоймой. Русский пароход носил имя “Зырянин”. Все в Барселоне ожидали, что он прибудет с грузом оружия или по крайней мере, боеприпасов.

Профсоюз НКТ портовых рабочих принял меры для мобилизации максимального числа портовиков, для быстрейшей разгрузки этого судна, принимая предупредительные меры, чтобы избежать налёта авиации и бомбардировки порта, что могло повлечь за собой потерю долгожданного груза. Народ хлынул в порт поприветствовать русских моряков, прибывших под красным флагом с серпом и молотом, так как энтузиазм не замечал сталинизма — в сердцах жили воспоминания об Октябрьской революции».

Корабль пришвартовался за пределами порта для приветствия морякам и последующего причала в порту. Навстречу на лодке отправились Овсеенко, персонал из консульского отдела и ряд членов Центрального комитета милиций. Миравитлес входил в состав этой привилегированной группы, которой первой удалось приветствовать русских матросов. Он так описывает эту историческую встречу:

«На борту “Зырянина” эмоции били через край. “Да здравствует Республика!” — кричали моряки. “Да здравствует Советский Союз!” — отвечали анархисты. Вдруг Антонов-Овсеенко не смог сдержать свой энтузиазм и крикнул: “Да здравствует ФАИ!” Наверняка это приветствие наложило печать на его дальнейшую судьбу.

Я, хорошо знакомый с сухим и безапелляционным механизмом официальных русских структур и агентов ГПУ, — пишет Миравитлес, — почувствовал, что у меня в жилах стынет кровь. Инстинкт заставил меня оглянуться по сторонам: кто из присутствующих тайно возьмёт на заметку этот факт, чтобы затем занести его в обвинительный акт против старого революционера, штурмом бравшего Зимний дворец»157.

Вечером того же дня организовали приём для моряков и членов Генерального консульства СССР, на который прибыли Луис Компанис, деятели правительства Женералитат и естественно, Центральный комитет антифашистских милиций.

Тем временем под огромным секретом портовики НКТ с помощью русских матросов и под защитой кордона «милисьянос» приступили к разгрузке. Под напором нетерпения открыли несколько ящиков, чтобы удостовериться в их содержимом. Там увидели банки со сгущёным молоком и мясными консервами.

«Эта новость настигла нас, — пишет в заключение Миравитлес, — в состоянии полнейшей революционной эйфории в гостинице “Мажестик”. Анархисты возмутились и пригрозили, что покинут приём. Я сам был свидетелем и посредником в жёстком диалоге между Гарсией Оливером и Ильёй Эренбургом. В перепалке анархист из Рéуса, говоря на каталанском, назвал собеседника дураком. Эренбург бесстрашно спросил у меня, могу ли я перевести ему это выражение. Стараясь не терять присутствия духа, я ответил, что сходство между каталанским estúpid и французским estupide было столь большим, что едва ли была нужна моя помощь»158.