Воля к власти как исчезновение

Фуко, Бодрийяр и др. достаточно подробно рассмотрели различные аспекты «исчезновения». В данной статье я хотел бы показать, что ВАЗ в некотором смысле представляет собой тактику исчезновения. Когда теоретики говорят об исчезновении социального, они указывают, с одной стороны, на невозможность «социальной революции» и, с другой стороны, на невозможность «государства» — то есть на зияющую пустоту власти, исчерпанность властного дискурса. В таком случае, анархисту следовало бы задаться вопросом: с какой стати нужно вступать в конфронтацию с «властью», утратившей всякий смысл и превратившейся в чистую симуляцию? Такая конфронтация способна породить лишь опасные и нелицеприятные спазмы насилия со стороны тупоголовых кретинов с дерьмом вместо мозгов, которым достались в наследство ключи от всех арсеналов и тюрем. (Быть может, в этой позиции находит своё отражение тенденция к грубому непониманию со стороны американцев столь тонкой и нетривиальной франко-германской теории. Раз так, беспокоиться не о чем — разве кто-то считает, что для практического воплощения некой идеи необходимо её понимание?)

Насколько я могу судить, в текущих реалиях исчезновение представляется вполне логичным и радикальным решением и вовсе не несёт в себе угрозу катастрофы или смерти радикального проекта. В отличие от болезненных и разлагающихся на глазах нигилистических интерпретаций теории, моя трактовка основана на предложении отказаться от них в пользу практичных стратегий, реализуемых в контексте никогда не прекращающейся «революции повседневной жизни» — борьбы, которая не может угаснуть даже в случае окончательного краха политической или социальной революции, поскольку ничто не может положить конец повседневной жизни, за исключением, разве что, конца света, как и нашему стремлению ко всему хорошему, к чудесному. Как заметил Ницше, если бы конец света был возможен, то, по логике вещей, ему бы уже следовало наступить; и, раз уж он всё ещё не случился, значит, он и не наступит. А в этом случае, как сказал один суфий, не имеет значения, как много мы выпьем запретного вина, ведь наша жажда останется неутолимой навеки.

Зерзан и Блэк независимо друг от друга пришли к выводу, что существуют некоторые «элементы отказа» (термин Зерзана), которые, вероятно, можно рассматривать как своего рода дополняющие аспекты радикальной культуры исчезновения, как сознательные, так и бессознательные, и что под их влиянием находится куда больше людей, чем под влиянием какой бы то ни было левацкой или анархистской идеи. Эти жесты направлены против институций и в этом смысле являются «негативными» — однако каждый негативный жест подразумевает также и «позитивную» тактику, призванную найти замену презираемой институции, нежели просто выражать свой протест в её отношении. Например, негативным жестом в отношении школьного образования будет «добровольная неграмотность». Поскольку мне не свойственно присущее либералам поклонение перед грамотностью как способом окультуривания масс, я не вполне разделяю всеобщее негодование по поводу высказанной мною идеи: я искренне сочувствую детям, отказывающимся читать книги и забивать себе голову мусором, который в них содержится. Однако существуют и позитивные альтернативы, в основу которых положена всё та же энергия исчезновения. Домашнее образование и изучение ремёсел, наравне со школьными прогулами, позволяют избежать заключения в четырёх стенах тюрьмы или школы. Хакерская деятельность является ещё одной формой «образования», которой не чужды некоторые аспекты «невидимости».

Массовый негативный жест в отношении политики попросту заключается в неучастии в голосованиях. «Апатия» (т.е. здоровое ощущение скуки при созерцании неинтересного спектакля) удерживает большую часть населения от походов на избирательные участки — анархизму такой энтузиазм и не снился! (Как и не принадлежит анархизму заслуга в том, что недавняя попытка переписи населения потерпела крах). И снова мы находим позитивные параллели: «неформальное общение» может выступать в качестве альтернативы политике и осуществляется на самых разных уровнях социума, а неиерархические формы организации приобрели популярность даже за пределами анархистского движения и лишь по той причине, что они работают. (В качестве лишь пары примеров можно вспомнить такие инициативы, как «ACT UP» и «Earth First!». И, как ни парадоксально, ещё один пример — это «Анонимные алкоголики».)

Отказ работать может принимать такие формы, как абсентеизм, работа под градусом, саботаж или нежелание проявлять никакого энтузиазма, но он также может породить новые формы сопротивления: более широкое распространение самозанятости, участие в «серой» и «чёрной» экономике, махинации с пособиями и другие незаконные схемы, выращивание конопли и т.п. — все эти формы являются относительно «невидимыми» в сравнении с традиционными левацкими конфронтационными тактиками вроде всеобщей забастовки. Отказ от участия в церковной жизни? Что ж, по всей видимости, в этом случае «негативным жестом» было бы… смотреть телевизор. А позитивные альтернативы включают всё разнообразие неавторитарных форм духовного развития, начиная с «невоцерковлённого» христианства и заканчивая неоязычеством. «Свободные религии», как я их называю, — немногочисленные самопровозглашённые полусерьёзные-полушутливые культы, вдохновляемые такими течениями, как дискордианство или анархо-даосизм — можно обнаружить среди всех обитателей маргинальной Америки, и они олицетворяют всё более масштабный «четвёртый путь» как альтернативу магистральным церквям, подонкам-телепроповедникам, бессодержательности течений нью-эйдж и консюмеризму. Кроме того, уместно будет отметить, что главный способ выражения своей неприязни к ортодоксии подразумевает создание «личных этических систем» в ницшеанском ключе — так выражают свою духовность те, кто «свободен духом».

Чисто негативный отказ от домашнего быта — это «бездомность», которая в сознании большинства ассоциируется с формой жертвенности, нежеланием быть принуждаемым к номадологии. Однако в каком-то смысле «бездомность» является добродетелью и приключением — по крайней мере, это убеждение разделяют многочисленные участники международного движения сквоттеров, добровольных бомжей нашей эпохи.

Чисто негативный отказ от семьи — это, бесспорно, развод или какой-либо иной симптом «разлада». Позитивная альтернатива возникает из осознания того, что без нуклеарной семьи жизнь может быть более счастливой, а на её месте могут распуститься бесчисленные цветы — начиная с воспитания ребёнка одним родителем, включая групповые браки, и заканчивая группами, создаваемыми на основе близости эротических предпочтений. В тылу «европейского проекта» развернулась масштабная битва, призванная спасти институт «семьи» — эту эдипову каторгу, что лежит в самом сердце контроля. Альтернативы доступны — однако им следует оставаться в тени, особенно после того, как в 1980-е и 90-е годы отгремела война против секса. Какие формы может принять отказ от искусства?

«Негативным жестом» здесь не может считаться нелепый нигилизм «Всеобщей забастовки художников» или обезображивание знаменитых картин — такой жест мы находим в практически тотальной скуке, считываемой в остекленевшем взгляде большинства людей при одном только упоминании «искусства». Но что будет олицетворять «позитивный жест»? Можно ли помыслить такую эстетику, которая не вовлекает, самоустраняясь из истории и даже с рынка, или, по крайней мере, стремится к этому, пытаясь заменить репрезентацию присутствием? Каким образом присутствие обнаруживает себя хотя бы даже внутри репрезентации (или сквозь неё)?

«Хаотическая лингвистика» пытается обнаружить присутствие, непрерывно ускользающее от всех упорядочивающих структур языка и систем значений; присутствие зыбкое, мимолётное, latif (так алхимики обозначают свойство «неуловимости») — странный аттрактор, притягивающий к себе миметические монады, хаотически создающий новые и спонтанные степени упорядоченности. Здесь мы имеем дело с лингвистикой пограничной зоны, лежащей между хаосом и порядком, с рубежом, областью «катастрофы», где крах системы может быть неотличим от озарения. (Примечание: обсуждение «хаотической лингвистики» см. в «Приложении А», после чего настоятельно рекомендуется прочесть данный абзац ещё раз.)

В терминах ситуационистов, исчезновение художника и означает «подавление и осуществление искусства». Однако откуда мы исчезаем? И появимся ли мы когда-нибудь вновь? Мы отправляемся на Кроатоан — какая судьба нас там ожидает? Всё наше искусство представляет собой лишь адресованную истории прощальную записку — «Ушли на Кроатоан» — но где он находится и что мы будем там делать?

Во-первых, мы вовсе не говорим о том, чтобы буквально распрощаться с этим миром и его будущим — никакого прыжка назад во времени в «первобытное общество досуга» эпохи палеолита, никаких вечных утопий, никаких бункеров в толще скалистых гор, никаких островов, как и никаких революционных утопий (а скорее всего и вовсе никаких революций!) и уж точно никаких vonu‌[15] и анархистских космических станций, — и в той же степени мы не приемлем бодрийяровского «исчезновения» в тишине иронического гиперконформизма. У меня нет никаких претензий к тем, кто пошёл по стопам Рембо и оставил искусство ради той Абиссинии, которую ему удалось отыскать. Но мы не сможем построить эстетику, даже если речь идёт лишь об эстетике исчезновения, на простом решении никогда не оглядываться. Заявив, что мы не принадлежим к авангарду и что никакого авангарда не существует, мы уже дали знать, что «ушли на Кроатоан» — но тогда возникает вопрос, как мы обустроим повседневную жизнь на нашем Кроатоане? Особенно, если мы не можем локализовать Кроатоан ни во времени (будь то каменный век или эпоха, следующая за революцией), ни в пространстве и не можем представить его ни в качестве утопии, ни в качестве какого-нибудь богом забытого городишки на Среднем Западе или в Абиссинии. Где и когда существует мир неопосредованной креативности? Если он может существовать, он существует — но, возможно, лишь как своего рода альтернативная реальность, контуры которой мы пока ещё не научились различать. Где мы сможем найти семена — зёрна, хрустящие под подошвами вдоль тротуаров, — пускающие ростки иного мира в мир, населяемый нами? Где нам искать подсказки? Как угадать верное направление поисков? Неужели всё это подобно пальцу, указывающему на луну?

Я считаю — или, по крайней мере, осмелюсь предположить, — что единственным решением для проблемы «подавления и осуществления» искусства представляется создание ВАЗ. Мне совершенно не импонирует критика этой идеи на том основании, что ВАЗ сама по себе является «ничем иным», кроме как ещё одним произведением искусства, хотя здесь и имеются свои подводные камни. Моё утверждение сводится к тому, что ВАЗ представляет собой единственно возможное «время» и «пространство», в которых искусство могло бы осуществляться ради одного лишь наслаждения творческой игрой и является реальным шагом к тому, чтобы ВАЗ могла окрепнуть и заявить о себе.

Внутри мира искусства искусство превратилось в товар; однако более глубокой является проблема самой репрезентации и отказа от опосредованности. В контексте ВАЗ искусство как товар будет попросту невозможным; вместо этого оно станет необходимым условием жизни. Опосредованность преодолеть сложнее, однако устранение всех барьеров между художниками и «пользователями» искусства будет способствовать созданию таких условий, при которых (цитируя А. К.Кумарасвами) «художник перестаёт быть особенным человеком, и каждый человек становится особенным художником».

Подводя итог: исчезновение не обязательно приравнивается к «катастрофе» — разве что в математическом смысле, как «внезапное изменение топологии». Похоже, что все обрисованные выше примеры позитивных жестов предполагают ту или иную степень невидимости, нежели традиционную революционную конфронтацию. В действительности «Новые левые» даже не знали о том, что они существуют, пока не услышали об этом в вечернем выпуске новостей. В противоположность им, Новая автономия либо просочится в средства массовой информации и саботирует «их» изнутри, либо вообще не даст о себе «знать». ВАЗ существует не только вне досягаемости контроля, но и за рамками всяких определений, вне доступности взглядов или ярлыков, которые суть акты порабощения, за пределами государственного понимания и государева ока.