Глава Х. НАША ОСТАНОВКА В ПОМЕЩИЧЬЕМ ИМЕНИИ И ДАЛЬНЕЙШИЙ ПУТЬ ПО РАЙОНАМ. НАШИ ДЕЙСТВИЯ ПРОТИВ ПОМЕЩИКОВ И КУЛАКОВ — УЧАСТНИКОВ НАПАДЕНИЯ НА ДИБРИВКИ

Подъехав к имению барина, наша кавалерия оцепила его и расспросила батраков-сторожей, дома ли «барин» и вся его семья, как он вооружен, бежал ли из имения в дни революции, когда возвратился и т. д.

Оказалось, хозяин имения не убегал. При отобрании земли и урезывании его в живом и мертвом инвентаре он оставался в имении и приучался сам работать. Но с приходом немецко-австрийской армии, с восстановлением на Украине царства гетманщины, возвратившей помещикам отобранные у крестьян силою оружия землю и инвентарь, он все это принял и живет опять по-барски, за счет батраков.

Пока разведчики выясняли через сторожей, что нам нужно было знать, в имении поднялся шум. Кое-кто из преданных барину людей бросился бежать, но неудачно: заставы их частью задержали; частью же перестреляли уже вдогонку как проскочивших заставы и не остановившихся и не отозвавшихся на оклик секреток.

По выяснении всего того, что входило в задачу разведчиков, и после случившейся неожиданности с ненужными, но по положению неизбежными жертвами отряд вступил в имение и разместился в нем.

Вступление в имение, естественно, вызвало много шуму в его дворах.

Хозяин-барин в тревоге. Он выскочил с ружьем на крыльцо и начал было злобно звать к себе сторожей. Но вместо сторожей он увидел перед собой товарища Исидора Лютого, Щуся и меня. Я ему сказал:

Барин отвел свое ружье в сторону и, не спросив, кто мы, произнес:

Исидор Лютый и Щусь расступились и дали мне дорогу вперед. Мы пошли за барином в дом. Не успели войти в залу, как он, «барин-то наш», кричит жене, детям и горничным:

И, повернувшись к нам, спрашивает:

Во время отсутствия барина из залы я попросил товарища Лютого снять с меня погоны и спрятать их. Когда барин вскочил к нам вторично в залу, я был уже без шинели и без погон. Это его несколько смутило. Но я дальше не стал уже ждать, пока он придет в себя и начнет нас расспрашивать снова. Я попросил его созвать всех обитателей этого дома в залу, чтобы я мог их предупредить кое о чем.

Барин побелел, как стенка. Ноги его задрожали, и он, расставив руки и полукрича, вот-вот разрыдается, произнес:

Я и товарищ Щусь подскочили к нему и, схватив его за руки, подвели его. Он весь дрожал и твердил:

И теперь он плакал, словно маленький мальчик. Товарищ Лютый, зло усмехаясь над барином, над его жалкой трусостью, ни с того ни с сего выпалил:

Я несколько укоризненно взглянул на товарища Лютого, и он замолчал.

С большим трудом я и товарищ Щусь уговорили барина перестать плакать и свести всю свою семью со всеми слугами и служанками дома в залу, чтобы я мог их предупредить, чтобы они не пытались убегать из имения и т. д.

Пока мы возились с барином, барыня давно оделась и приказала своим слугам одеться. Это ускорило дело, и вышедший за ними хозяин сразу же привел их в залу. Всем им я сказал:

Прислуги по обыкновенной рабско-лакейской своей глупости, выслушав все, что я говорил, посмеивались. А одна даже заспорила с нами о том, что ей через час нужно будет готовить для «барыни» и она везде пойдет из дому и т. д.

Хозяйка долго всматривалась в нас и после того, как я сказал:

Это дало мне повод рассказать ей вкратце, что мы — враги помещиков и кулаков, враги их царя-гетмана, враги посадивших его на трон немецко-австрийских офицеров и исполняющих их распоряжения подчиненных им солдат.

-Мы,-в заключение добавил я барыне,-боремся за волю всех униженных и оскорбленных властью людей вашего, мадам, и вам подобного барского положения, силою которого воздвигаются троны дураков, вроде преступного по отношению к трудовому народу Украины гетмана Павла Скоропадского, строятся тюрьмы для того, чтобы гноить в них тех, кого ложь вашего и вам подобного барского положения делает преступниками и ворами, строятся эшафоты, чтобы казнить на них лучших по своей отваге борцов за свободу угнетенных, и вообще строится много, несравненно больше того, что можно вам, мадам, еще сказать, преступного по отношению к тем, трудом которых вы живете, за счет пота и крови которых вы и вам подобные бездельничаете и которым при малейшем вашем капризе вы находите себя вправе плевать в лицо, выгонять со службы, ничего не уплачивая или по крайней мере стараясь не платить за затраченный ими на вас до этого дня труд...

Барин сидел и плакал. Прислуг и барчат уже не было. Барыня хотела нас еще слушать, и когда услыхала от меня, что нам нужно отдохнуть («будьте любезны оставить нас одних в зале»), лишь тогда она, кряхтя и краснея, начала подыматься с кресла и, став уже одной ногой за дверь, все-таки не утерпела переспросить нас:

-Ах, кстати, насчет оружия!- воскликнул товарищ Щусь и тут же, подскочив к хозяину, попросил его сию же минуту снести все огнестрельное и холодное оружие, какое имеется в доме, к нам в залу.

Барин совершенно раскис и просил Щуся сказать об этом барыне.

Товарищ Щусь нагнал за дверью барыню, прислушивавшуюся, о чем мы говорим с ее барином, и повторил то же самое ей.

Через 20 минут все оружие: шашки, кинжалы, револьверы — было снесено к нам в залу. И теперь только мы могли покинуть дом барина и выйти во двор, чтобы повидаться с Марченко, Каретником и Петренко и посоветоваться с ними о дальнейшем нашем движении.

На дворе близилось к рассвету. Часть бойцов, раскинувшись посреди двора, мертвецки спала; другая часть охраняла место нашего расположения; третья же часть, зарезав двух барских бычков, занималась приготовлением завтрака для всего отряда.

Товарищ Петренко указал мне в сторону села Дибривок и сказал:

Действительно, огромное зарево виднелось в той стороне. Я только взглянул туда, но ничего не сказал ему в ответ. Надо сказать правду, товарищ Петренко хотел услыхать от меня утешительный ответ. Он был немного растерян в это время. Вместо ответа на его ко мне обращение я предложил всем встретившимся со мною, кроме дежурившего товарища Каретника, идти со мною в дом барина, в отведенную нам залу, и ложиться спать. Мы пошли в дом.

До этого, когда я со Щусем и Лютым вышли из дома барина, мы оставили у дверей залы, куда было снесено барыней оружие, часового. Барыня не утерпела и попыталась подкупить его, прося сказать ей правду: кто мы и что мы думаем сделать с ее семьей?

Все это было, конечно, пустяками. Но повстанец-часовой толкнул барыню прикладом в грудь. Она разъярилась и выхватила револьвер, но повстанец умело отбил его, ударив барыню по руке винтовкой. Теперь она находилась в истерическом состоянии.

Вся эта история нас сильно раздосадовала. Барыня не приходила в чувство нормальной женщины. Я сразу бросился к ней с извинениями за часового, но напрасно: барыня настроилась непримиримо и кричала:

Махнув на нее рукой и поставив вокруг дома часовых, мы ушли во двор и там легли, чтобы немного поспать.

***

Солнце взошло. Я приподнялся и невольно бросил свой взор в сторону Дибривок (25 верст расстояния). Теперь уже никакого огнища оттуда не было видно. Подымались лишь черные клубы дыма, закрывая собою синеву неба и своей страшной чернотой напоминая нам вчерашний день, который не изгладится из моей памяти всю мою жизнь.

Я долго лежал и думал об этом вчерашнем дне, долго и с болью на сердце думал о том, как реагировать по отношению к нашим врагам, прямым участникам во вчерашних событиях... Однако усталость брала свое. Я повернулся на другой бок и снова уснул.

Пока я и бойцы спали, наши дежурные разведочные части, находясь в разъезде, поймали тачанку с тремя вооруженными немцами, кулаками из немецкой колонии Мариенталя. Товарищ Каретник сам не решился их опросить и расстрелять. Он разбудил меня и остальных товарищей.

Я уже знал, что задержаны они нашими разведчиками под именем губернской варты, и поэтому, как только подошел к ним, я их спросил:

Далее я узнал от них, что они ездили в село Дибривки помогать немецко-австрийским войскам поймать Махно и Щуся и проучить дибривских крестьян, не признававших власти гетмана и немецко-австрийского командования.

Я начал нервничать и постепенно становился зол. К тому же по нашим следам прибежало еще несколько человек крестьян из села Дибривок, и товарищ Щусь завел их ко мне. Они рассказали мне, что видели всех этих кулаков в селе, как они жгли их дворы, и что село почти все сожжено и догорает.

Далее я прекратил опрашивать этих немецких кулаков. Перестал и держать себя перед ними как начальник гетманской варты. Я сам сорвал с себя офицерские погоны и тут же заявил им:

Слушая меня, кулаки-колонисты судорожно согнули свои колени и упали наземь крича:

И что-то еще выкрикивали они, но я не мог уже дольше выслушивать их. Услыхав их первые слова, я схватился за голову и заплакал, убегая из помещения от них и от своих друзей. Больше меня уже не интересовали ни их смерть, ни жизнь. Я видел в них дешевых и подлых негодяев и старался не видеть их.

Я выскочил из помещения без фуражки на просторный двор барской усадьбы и, точно помешанный, ходил по этому двору, нет-нет да и глядя в сторону Дибривок, откуда по-прежнему виднелись подымавшиеся черные клубы дыма, застилая собою небо... Потом я попытался остановиться, так как почувствовал в себе какие-то новые вопросы. И уже остановился, но вместо сосредоточения на этих вопросах я выхватил из кармана браунинг и совершенно безотчетно, то нажимая на курок, то целуя браунинг, приставил его к виску. Но вдруг я отчетливо почувствовал его холодное прикосновение. Во мне подымалось что-то непонятное, страшное. Я испугался сам себя и постарался увидеться с кем-либо из близких мне людей. Направляюсь к навесу, под которым отдыхал. Под навесом много бойцов уже подымалось. По пути я встретился с Каретником. Он шел сообщить мне о том, что наши разъезды поймали еще несколько тачанок с вооруженными собственниками-«хуторянами» (кулаками), возвращавшимися по домам из села Дибривки.

И Семен Каретник ушел от меня. Я остался опять один, но теперь я уже не волновался. Я обдумывал цель нашего выезда. Она заключалась в том, чтобы как можно скорее облететь районы и информировать крестьянство о том, что совершила буржуазия вместе с немецко-австрийскими войсками над населением села Дибривки. За это время отряд выстраивался и поджидал последних своих разъездов.

Я подошел к отряду, поздоровался с бойцами и начал с ними беседу о нашем пути и действиях. Пока окружившие меня друзья-повстанцы выслушивали меня, к нам наши разъезды подвели еще одну тачанку с тремя вооруженными кулаками-колонистами и четвертым — связанным по рукам и ногам и избитым крестьянином из-под Дибривок. Его эти кулаки заподозрили в революционности и при своем возвращении из Дибривок взяли с собою в свою колонию для пыток.

Я закричал на своих разведчиков:

А кулаки отвечают мне:

Но мы их все-таки разоружили.

Избитый крестьянин меня узнал и разрыдался. Его развязали. Он рассказал нам о том, что вообще творилось палачами в Дибривках. От него мы узнали, что в селе наиболее свирепствовали немцы-колонисты из колонии Красный Кут.

Записав эту колонию и определив ее месторасположение, я предложил этому крестьянину сказать откровенно, что хочет он сделать с этими кулаками, которые его взяли на дороге под селом, избили до неузнаваемости, затем связали и везли к себе в колонию для дальнейших пыток. Крестьянин просто и ясно ответил мне:

Но другие крестьяне, ранее прибежавшие к нам, его односельчане, да и вооруженные повстанцы кричали на него, обзывая его глупым и требуя кулаков в свое распоряжение. Они взяли этих кулаков и тут же отрубили им всем головы.

Тяжелая эта была картина — уничтожение жизней разнуздавшихся в борьбе с революцией кулаков. Но уничтожение это было необходимо хотя бы уже потому, что не только мы, передовые застрельщики бунта и революции, перестали видеть у врагов революции какое бы то ни было идейное побуждение в борьбе с нею и начали их тем сильнее ненавидеть, но перестала видеть в них идейных врагов и широкая масса украинских тружеников. Их и масса начала ненавидеть так же, как ненавидел их каждый из нас за их гнусные преступления против народа и против всего лучшего, к чему трудовая масса стремилась.

Скоро собрался весь наш отряд и мы тронулись в путь на Комарь. В последнем разогнали гетманскую варту и созвали все население на митинг. Я и товарищ Марченко выступили на этом митинге. Осветили населению нападение буржуазии и немецко-австрийских войск на село Дибривки и все то, что нападавшие учинили над населением этого села и самим селом. Потом обратились к трудовой части населения села Комарь с призывом передавать по всему Комарскому району об учиненных над дибривскими крестьянами злодеяниях и восставать с оружием в руках повсеместно против буржуазии и ее защитников — немецко-австрийских экспедиционных армий.

В селе Комарь к отряду сразу же присоединилось несколько человек греческой крестьянской молодежи на своих лошадях.

Отсюда мы направились на татарское село Богатырь и провели в нем большой митинг. Потом повернули на Большой Янисель (тоже греческое село) и Времьевку. И всюду, неся смерть гетманской варте и разрушение ее учреждениям, а также разгоняя немецко-австрийские карательные воинские части и уничтожая их штабы, мы проводили митинги, призывая крестьян, рабочих и трудовую интеллигенцию не сидеть молча и сложа руки под гнетом гетманщины, а решительно выступать самим и призывать других к выступлению против нее, беспощадно вырывая и уничтожая на этом пути все, что от нее исходит против революции и что немецко-австрийские штыки вколачивают в нашу трудовую жизнь.

Времьевские крестьяне готовы были в тот же день к открытому выступлению вместе с нами. Но не было достаточно оружия. Тогда они, не считаясь с завтрашним днем — с тем, что будет им завтра, когда мы оставим их село и выедем далее, — предложили нам вмешаться в их дела с кулаками, отобравшими у них при помощи немецко-австрийских войск завоеванные революцией и превращенные в общественное достояние мельницы и маслобойни, где теперь сымалась с крестьян большая плата за помолы и выделывание масла.

Мы тогда отдельно созвали богатеев и кулаков и предложили им отказаться от мельниц и маслобоен в пользу всего общества, став равными и свободными членами его.

В результате серьезных и спокойных наших бесед выяснилось, что положение с этими предприятиями таково, что если хозяева и откажутся от них в пользу общества, то все равно общество ими пользоваться не будет. Гетмано-немецко-австрийские власти скорее их закроют, чем допустят, чтобы в конкретной общественной жизни крестьянства на местах торжествовали принципы революции.

Повстанческая масса, даже ряд командиров, в особенности беднота села Времьевки, настаивала на том, чтобы взорвать и сжечь эти общественные предприятия.

Такое намерение крестьян и повстанцев меня несколько встревожило. Я пошел снова на собрание, на общий сход крестьян. И на сей раз мы сообща решили установить временно, до изгнания буржуазии и ее власти, минимальную плату за помолы и выделывание масла, оставив эти предприятия в ведении их «хозяев». Одновременно мы поставили богатеям, хозяевам их, на вид, что если они с этим постановлением тружеников не примирятся и, чтобы нарушить его, обратятся за силой немецко-австрийских штыков, то они в любой день поплатятся за это своими жизнями, за которыми повстанческие отряды войск имени Батько Махно всегда смогут сюда прибыть...

Хозяева предприятий поклялись, что они останутся верны народному решению и будут подчиняться ему.

Тут же, в селе Времьевке, повстанцы узнали подробности о колонии Красный Кут.

Для меня ясно было, куда все эти гетманские отряды выехали. Это они нас атаковывали регулярными немецко-австрийскими частями в селе Дибривках. Теперь они остались в Дибривках и грабят село или же где-либо плетутся по нашим следам, но не успевают настичь нас, отстают.

Я сказал крестьянам, что мы думаем эту колонию разоружить, и спрашивал у них, большая ли она.

И мы из Времьевки взяли направление на эту колонию. В дороге я созвал командиров отряда. Мы заранее распределили роли в предстоявшем деле окружения и занятия этой колонии по возможности без жертв. В два часа дня мы ее окружили и повели наступление на нее.

Колонисты только что начали съезжаться из села Дибривки по домам. Они встретили нас сильным ружейным и пулеметным огнем. Мы ответили им тем же. И скоро наша кавалерия в 35-40 человек ворвалась в колонию. Но ввиду того что жители ее засели в бойницах, специально поделанных для защиты от возможных наступлений, наша кавалерия была сразу же частью перебита, а частью выброшена метким огнем из колонии.

Ко мне подбежали командиры и просили посоветоваться, стоит ли нам эту колонию занимать. Она-де хорошо защищается и, вероятно, будет защищаться до конца. Мы напрасно потеряем много бойцов.

Я, спокойно стоя окруженный своими друзьями-помощниками, выслушал их и опять настаивал на том, что мы должны эту колонию взять. Она богата оружием. Мы должны его у нее забрать.

Командиры разъехались по своим местам. Я с Каретником, Лютым, Щусем и другими рядовыми бойцами вскочили с огорода в один двор. Овладев двором, взяли человек пять в плен и вышли с ними на улицу. Огонь и с той, и с другой стороны начал затихать. И наша кавалерия снова ворвалась в колонию. А с другой стороны ворвалась и пехота.

Таким образом колонию заняли. Но сдалось нам только четыре человека колонистов. Всего мы насчитали перед собою 10 человек. Остальные — часть еще не возвратилась из своего похода на село Дибривки, а часть, возвратившаяся и теперь боровшаяся с нами, попряталась. Однако мы их не искали. Колония была подвергнута обыску с целью найти оружие. Насчет же попрятавшихся колонистов я лишь предупредил командиров и повстанцев быть особенно бдительными и смотреть в оба, чтобы не быть перебитыми из-за углов.

Тем временем, пока отряд возился с обыском и забирал хороших, нужных отряду лошадей, наши заставы вокруг колонии задержали массу колонистов, съезжавшихся из-под Дибривок, из которого они с помощью регулярных немецко-австрийских войск нас выбили и которое сожгли почти все, перестреляв предварительно многих крестьян и переизнасиловав многих крестьянок.

Всех их свели в одну группу и привели ко мне вместе с подводами патронов, винтовок, седел, шашек и разного калибра немецких и австрийских бомб. Это немецко-австрийское командование наградило их за оказываемое ими его войскам содействие по борьбе с революцией.

Все подведенные ко мне «герои» борьбы с безоружным населением села Дибривки и вообще с революционным украинским населением были запыленные и до смерти перепуганные негодяи.

Хотелось посмеяться над этими сознательными и бессознательными исполнителями роли палачей. Однако мое положение, да и время мне не позволили заниматься шутками. Я спросил их лишь об одном:

Они что-то хотели мне сказать, но я ушел от них, чтобы сделать распоряжение по отряду, производившему обыск в колонии: объявить всему населению колонии выйти из нее в поле, а колонию зажечь.

Через полчаса все жители колонии и скот были выведены в поле, а колония от края до края охватывалась огнем. Легкий ветерок посодействовал задаче. Колония быстро превратилась в сплошной костер.

И только теперь попрятавшиеся ее защитники выскакивали из своих подземных нор. Но они тут же погибали. Во всех дворах, в скирдах соломы и сена, в клунях и сараях — везде в этой колонии было попрятано множество патронов, всякого оружия, бомб. В одном дворе находились трехдюймовые снаряды. Все это теперь было охвачено сплошным огнем и с силой почти в каждом дворе взрывалось. Это не давало никакой возможности ни повстанцам вскакивать в колонию, в ее дворы, чтобы переловить защитников ее, ни этим последним выскочить в те стороны, где не было повстанцев. Защитники ее начали стреляться, и, кажется, все пострелялись, или же были убиты тем, что они приготовляли для убийства других.

Находившееся в поле население колонии Красный Кут спрашивало у повстанцев:

Повстанцы им отвечали:

Услыхав этот грубоватый, но, по существу, справедливый ответ повстанцев, я подошел поближе к этой группе жителей, среди которых большинство были женщины, и, извинившись перед ними за то, что мы не нашли данных, чтобы можно было их колонию оставить в неприкосновенности, добавил к совету повстанцев:

Жители колонии пошли в направлении других колоний и кулацких хуторов. Больно было смотреть на их растянувшееся вереницею шествие. Но иначе поступить в отношении колонии Красный Кут мы не могли. Мы не могли оставить ее в неприкосновенности. Мы должны были уничтожить эту колонию вместе с той частью ее хозяев, которая, не будучи никем принужденно мобилизованной, а ради одного только удовольствия поиздеваться над революционным крестьянством, бросила своих жен и детей, бросила свои домашние работы и, взяв в руки оружие, поехала под село Дибривки помогать экспедиционным войскам убивать его трудовое население.

Уничтожением этой колонии и последовательно ряда других кулацких хуторов по возможности вместе с их хозяевами, прямыми участниками в сожжении села Дибривки, в издевательствах над его жителями, в убийстве лучших из молодежи, мы должны были сделать последнее наше предупреждение буржуазии. Мы должны были дать ей знать, что мы, революционные крестьяне, взялись за оружие с целью решительной и полной победы над нею, над ее строем и политическими режимами; что на этом пути мы ни перед чем не остановимся; что чем больше буржуазия допустит кровавых ужасов и уничтожающих села пожаров в целях удержания за собою власти произвола и подлости в отношении трудовой части украинского народа, тем с большей ожесточенностью мы будем ее атаковывать со всех сторон, на всех путях, уничтожая и ее самое, и ее усадьбы...

***

Итак, жители колонии Красный Кут в большинстве своем ушли. Ушли в другие колонии, в другие хутора района. Вслед за ними была опрошена и отпущена часть схваченных во время боя и на заставах. Часть же, в особенности из тех «героев», которые были схвачены на заставах с запасами вооружения и снаряжения, полученными ими от австро-немецких штабов после выхода на село Дибривки, была тут же расстреляна...

Теперь наш отряд был пополнен лучшими свежими лошадьми, тачанками и боевым снаряжением. Двинувшись в обход вокруг колонии с целью удалиться от пылавшего костра, он вытягивался на прямую дорогу, в сторону Фесуновских хуторов. Это были хутора крупных собственников-землевладельцев, которые почти все вместе с колонистами нападали на нас в селе Дибривки. Так же как и краснокутцы, при занятии этого села они жестоко расправлялись с трудовой частью его населения; так же как и краснокутцы, ходили с факелами из двора во двор и поджигали.

По показаниям краснокутцев, задержанных нами под колонией, хуторяне эти оставались еще где-то под селом Дибривки. Но это было утром. Теперь же время подходило к вечеру. Они, должно быть, только-только съезжаются и готовятся к хорошему ужину в виде тризны победителей. Ни я, ни штаб, ни отряд не могли исключить их из списка лиц, подлежащих беспощадному уничтожению как немедленному, по свежим следам, возмездию за их кровавые действия против крестьян.

Я сказал Каретнику и Щусю:

-Поспешим на эти хутора, чтобы заскочить в них, к их хозяевам, в хороший вечерний час, словно гости, без которых, по крестьянскому обычаю, добрый хозяин сам не сядет за стол. Поспешим, чтобы хозяева этих хуторов не успели сделать этот первый вечер своего возвращения из похода на Дибривки вечером ликования для себя и для прилегающих хуторов. Уничтожим эти подлые гнезда, выращивающие в себе силы позора и преступления на свободной земле!..

Мы все, словно сговорившись, разом сели на коней и тронулись в путь по следам ушедшего под горку отряда.

Вдруг слышим позади нас крик:

Оглянулись мы и увидели крестьянскую бричку. С нее соскочило три человека крестьян. Оставив лошадей на затянутых вожжах, они бежали к нам, крича:

Товарищ Щусь их узнал и, сказавши мне: «Это дибривские дядьки», бросился к ним спросить их, в чем дело.

Товарищ Щусь тихо говорит мне:

Я дал понять товарищу Щусю, что услыхал его, и тут же поставил дядькам вопрос:

И я получил ответ:

Я задумался. Товарищи Щусь и Каретник не сдержались и нагрубили. Я попросил их извиниться перед дядьками, что они сейчас же и сделали. (Впрочем, дядьки приняли их грубость за шутку.) Затем я взял переданный было товарищу Лютому хлеб с солью обратно в свои руки и вернул дядькам, заявивши:

Я протянул им руку. Они все подошли и, приподымая шапки, попрощались. Потом ушли к своей подводе.

Щусь сел на лошадь, и мы тронулись с места. А дядьки, став на колени и скрестив руки на груди, крикнули нам вслед:

Мы все тоже сняли шапки и помахали ими в их сторону, а затем пришпорили коней и быстро скрылись от них за бугорком, где Марченко и Петренко, остановив движение отряда, поджидали нас.

Подскочив к отряду, я вкратце рассказал бойцам о том, для чего приезжали эти три кулака из Дибривок, что я им ответил и что передал дибривским крестьянам. Я высказал им также мое предположение, что враги революции дрогнули, узнав о наших действиях в ответ на их злодейства. И я подчеркнул, что мы менее всего можем с этим считаться именно теперь, когда мы должны полностью использовать момент в целях поднятия восстания против них трудящихся — восстания повсеместного и решительного, в котором бы их строй и силы, защищающие его, нашли себе действительно разрушение и смерть...

Отряд с особым вниманием выслушал меня и в искренних словах выразил свое удовлетворение.

Теперь мы окончательно дали повод и нигде не задерживались до самых Фесуновских хуторов.

Солнце уже совсем зашло, когда мы окружили эти хутора. Но жителей в них почти не было, в особенности участников нападения и сожжения села Дибривки. Все они за два часа до нашего прибытия на эти хутора бежали кто куда мог.

Здесь, в этих хуторах, отряд сделал маленький привал, чтобы накормить и напоить лошадей.

А через три часа отряд выстроился, выделил из себя команду, которая быстро и все в этих хуторах зажгла, и вытянулся в поле в направлении села Дибривки.

Всем в отряде хотелось воспользоваться случаем, что вооруженные силы врагов, шедшие по нашим следам, где-то сбились с дороги и потеряли нас из виду. Хотелось воспользоваться этим случаем, чтобы залететь в Дибривки и воочию убедиться в том, что случилось с селом, как оно разрушено и т. д.

Поэтому, когда Фесуновские хутора были зажжены и охвачены сплошным пламенем, отряд был направлен по дороге на Дибривки со стороны этих хуторов.

По дороге в эту темную ночь мы наткнулись на имение помещика Гизо. Наши конные разведчики схватили самого Гизо, который, по словам его арендаторов, подтвержденным им самим и другим помещиком, его соседом, задержанным вместе с ним, когда они, в эту ночную пору, прогуливались по аллеям, только что приехал. У обоих помещиков были револьверы. У Гизо оказалась еще фотографическая карточка товарища Щуся. На поставленный Гизо самим Щусем вопрос, где он, Гизо, взял эту фотографию, Гизо стал врать, будто ему подарили ее близкие знакомые отца Щуся и т. д.

Но когда товарищ Щусь доказал ему, что он лжет, так как это была единственная фотография у Щуся, которую он подарил своей матери и жене, тогда Гизо сознался, что он, присутствуя со всеми помещиками и хуторянами при обысках и сожжении в селе Дибривки дома матери Щуся и интересуясь Щусем как бесстрашным партизаном, сам снял эту фотографию со стены в доме Щусевых родных.

Показание Гизо свело с ума и самого Щуся, и многих из присутствовавших при его опросе. Каретник и я и в особенности товарищ Марченко хотели подробнейшим образом опросить Гизо и его соседа. Но опросить Гизо нам не удалось. Товарищ Щусь, словно лев, набросился на него и безрассудно, с дикой ненавистью хотел разорвать его. Гизо вырвался и побежал по двору. Повстанцы занялись погоней за ним, бросив второго помещика, соседа Гизо, который, к месту отметить, крепко пристал ко мне и ни на шаг не отходил. Раза два ловили повстанцы Гизо, но он благодаря его хорошим собакам, которых он вовремя спустил с цепи, оба раза вырывался от них. Это озлило всех. Никто не думал уже о том, чтобы бросить его, пусть-де убегает. Нет, все хотели его поймать. Его арендаторы этому содействовали. Видимо, надоел он им или же они были так подлы, что думали на его смерти поживиться, не понимая, что революция им этого не позволит, что она выдворит их из этой усадьбы, как выдворила бы и самого Гизо, поскольку он не захотел бы сам трудиться наравне с тружениками. Эти арендаторы, куда бы Гизо ни спрятался, его находили и указывали повстанцам. Ловля его была тяжелой морально и изнурительной физически. Как-то его в который уже раз указали арендаторы и два повстанца бросились в тот угол, где он прилип к стенке сарая. Он бросился от них прямо на меня, стоявшего с товарищем Лютым и соседом Гизо. Я выхватил шашку и кричу: «Стой!». Он свернул мимо меня, и я его зацепил по затылку. Удар мой был совсем слаб, но Гизо все-таки упал. Это решило его судьбу.

Товарищ Щусь схватил его и приподнял. Повстанцы, в особенности дибривчане, кричали:

Товарищ Щусь спрашивал моего мнения. Я при тех обстоятельствах, при каких был схвачен Гизо с фотографией Щуся, не мог высказаться в его пользу. Каретник и Марченко тоже. И тогда как другого помещика, соседа Гизо, мы сейчас же освободили, дав ему всадника, чтобы вывести его за наши заставы вокруг имения, Гизо был товарищем Щусем и повстанцами зарублен.

Имения Гизо мы не тронули, а лишь взяли несколько подвод овса для лошадей.

Отсюда мы направились в село Дибривки. В дороге, ввиду ночи, свернули и заехали в имение Серикова, в семи верстах от Дибривок. Здесь мы остановились до утра.

В имении Серикова нас нагнали наши разведчики и гонцы от других отрядов с радостными донесениями в основной наш штаб, гласившими об успехах борьбы отрядов в ряде районов и уездов. Это еще более подбодрило и без того бодрствовавший наш основной штаб и отряд.

Наступало обеденное время. Я всем гонцам от других отрядов дал письма к их командирам и выпроваживал тех из них, кому нужно было скорее возвращаться в свои районы.

Товарищ Щусь с дежурным по отряду тем временем приготовили около тридцати всадников и два пулемета на тачанках. Я со Щусем и тридцатью всадниками при двух пулеметах сели на лошадей и вне дорог, полем поскакали через горку в село Дибривки.

Когда мы перескочили горку, нам открылось село. В нем оказались то здесь, то там уцелевшие домики. Церковь и лес говорили за то, что это именно село Дибривки.

Чем ближе мы подъезжали к селу, тем яснее нам становились полуразрушенные стены домов с их обгоревшими, черными верхушками. Но людей не видно было. На сердце становилось тяжело при виде всего этого. Товарищ Щусь и некоторые из повстанцев-дибривчан долго и молча всматривались в село. Затем Щусь, всхлипывая и вытирая слезы, катившиеся из глаз, как у ребенка, спросил меня:

И тут же прилег на переднюю ключицу седла и замолк...

Я повернулся к повстанцам и крикнул: «Повод!» Это заставило товарища Щуся снова выпрямиться в седле и, пришпорив лошадь, поравняться со мною.

Я повернулся к нему и стал тихо упрекать его за несдержанность перед повстанцами. В то же время я спросил его о том, как он думает насчет нашего въезда в село: не вскочим ли мы в лапы врагов?

Он был категорически против того, чтобы въезжать в село.

Однако другие повстанцы хотели побывать на своих улицах, посмотреть на стены своих домов. Это заставило нас, меня и Щуся, повернуть в сторону от моста и галопом подскочить к селу с противоположной стороны, в случае чего наиболее удобной для бегства.

На этой стороне села мы встретили нескольких крестьян. Бедняги, настрадавшись, бросились сразу же к нам. Но ни один из них не жаловался на свое положение. Лишь указывали нам на свои сожженные и разрушенные дворы, и то, когда мы их спрашивали: «Как ваш двор?» или: «Сожгли ли вас?» В этом лишь случае они указывали нам каждый в сторону своего двора и, пожимая плечами, приговаривали:

Слыша от крестьян эти простые, искренние слова, я радовался и, отбросив все расспросы о селе, начал расспрашивать их о том, какие силы врагов были в действительности в селе, когда они зажигали его?

Мы, повстанцы, переглянулись между собою. Я предложил:

Затем я обратился к крестьянам и пожелал им держаться тех намерений неподчинения произволу, которые они мне только что высказывали, и ожидать от нас оружия и общего призыва в поход на врагов. Эта группка крестьян бодрилась и радостно приветствовала наше обещание явиться к ним с оружием для них. Мы, попрощавшись с ними, пришпорили своих коней и вскочили группками, по пять-шесть человек в каждой, в речку. Переплыли последнюю, вскочили в улицы села и понеслись по ним галопом. Но, по мере того как мы приближались к подлесью, мы (как после выяснилось из наших объяснений друг другу) осаждали бег лошадей, стараясь присмотреться вперед и по сторонам, нет ли врагов.

В селе крестьян почти не было. А если кто-нибудь и был, то сидел в своем дворе под разваленными стенами хаты. Многие еще не возвратились из соседних сел и деревушек. Проезжая улицы одну за другою, мы изредка встречали перебегавших через них собак, нехотя, с грустью лаявших на нас, проскакивавших мимо них, или натыкались на бегавших, видимо ничего не евших, хрюкавших свиней и ревевших телят.

Так мы, мало кого замечая в селе, проскочили большую половину его и выскочили на одну из площадей, ведущую прямо в лес. Здесь нас встретил поп с группой, человек в 20, крестьян. Товарищ Щусь с тремя бойцами подскочил к этой группе и расспросил ее, откуда они идут.

Оказывается, поп и его прислужники узнали, что мы приехали в село, еще тогда, когда мы были по ту сторону речки, и, схватив свой крест и два церковных знамени, собрал вокруг себя несколько крестьян-старичков и пошел к лесу, чтобы встретить нас.

Когда Щусь подскочил ко мне и доложил об этом, я еще более озлился на этого попа за его дурачество и, волнуясь, задумался, что ему, попу, уже раз предупрежденному не заниматься глупостями, сделать.

Щусь, видя меня в состоянии раздумья, предложил мне распорядиться, чтобы повстанцы выпороли попа.

От этого я отказался, заявив, что в такой момент неудобно так поступать с ним.

А поп желал подойти ко мне с намерением что-то сказать мне. Я отказался от этого и передал ему через Щуся последнее свое распоряжение: никогда не выводить навстречу мне крестьян и самому не подходить ко мне с крестом в руке.

Как товарищ Щусь передавал мне, поп обещал больше этого не делать, но теперь просил меня принять хотя бы хлеб-соль от него и от окружавших его крестьян.

Я категорически и от хлеба отказался.

И поп повел своих людишек обратно к церкви. А мы собрались и шагом спустились по направлению к речке, где был брод, который легко было перейти всадникам, не замочившись.

Теперь по дороге к речке мы видели уже больше крестьян. Они сидели, каждый под стенами своего сгоревшего дома, кто один, а кто окруженный детками, что-то рассказывая им. Когда замечали нас, поднимались и, снимая шапку, помахивали ею в знак приветствия. А детки подбегали к улице и махали своими ручонками. Некоторые сидели, понурив голову, задумчиво и печально глядя в землю, и откликались лишь на зов знавших их повстанцев.

Здесь картина была более жуткая. Она задела мое сердце. Я почувствовал ужасную боль и не мог несколько минут ни с кем ни словом обмолвиться...

Это мое состояние, состояние расчувствованности, от которого я, став во главе отрядов, все время старался быть свободным, настолько сдавило меня, что я чуть было не заплакал по примеру товарища Щуся и других повстанцев.

Скоро показалась речка Волчья и спуск ее к берегу. Я подал команду: «Повод!» Мы быстро вскочили в ее холодную осеннюю воду и остановились лишь на другом берегу.

Затем мы поднялись в гору и на дороге, ведущей к имению Серикова, где стоял и ждал нас наш отряд, мы еще раз остановились, чтобы посмотреть на развалины села Дибривки.

У троих из нас были бинокли. Они ходили из рук в руки. Каждый из нас хотел увидеть кроме развалин во дворах этого села еще что-то необъяснимое, но определенно вызывавшее в каждом из бойцов бурю гнева и мести к своим врагам.

Стояли мы на этой дороге долго. Бойцам хотелось стоять и стоять и смотреть на село, хотя все мы были мокрые и мерзли. К счастью, лошади никак не хотели стоять. Они тоже перемерзли и проголодались. Они рванулись в путь, словно зная, что место стоянки недалеко, что они там поедят и согреются.

Мы тронулись с места и теперь уже неслись бешено, ни о чем не говоря между собою, глядя лишь вперед и по сторонам, чтобы не влететь в засаду к врагам.

Когда мы подскакивали к имению Серикова, оставшийся в нем наш отряд был весь усажен на подводы и на лошадей и начинал вытягиваться в сторону села Дибривки.

Оказывается, Каретник, Марченко и Петренко потеряли терпение в ожидании нас. Они пришли к мысли, что нас враги или окружали, или схватили сразу всех, или же погнали в другую сторону. Поэтому они решили ехать по нашему пути всем отрядом. Теперь вопрос выяснили и весь отряд снова расстанавливался по своим местам.

Мы, побывавшие в селе Дибривке и изрядно вымокшие в речке, переоделись и уже согревались по квартирам, осаждаемые расспросами со стороны остававшихся в имении бойцов.

Я сделал доклад бойцам о том, что буржуазия сделала с селом Дибривки.

Бойцы и до этого доклада были взволнованы нашими рассказами о том, что мы видели в Дибривках. Теперь же, когда все это было связано одной нитью и изложено перед бойцами, рассказ мой их не столько встревожил, сколько взбунтовал. Теперь они все кричали мне:

Надо отметить, что все содеянное нашими врагами в селе Дибривки могло послужить лучшей пропагандой бунта и возмущения масс против них. Это я сознавал и раньше, когда наблюдал за их гнусными действиями. Но я знал также и то, что психологически бунт трудовых масс нужно уметь направлять в сторону революции и за революцию. Я, наблюдая за бойцами и слушая их в эти минуты, глубоко почувствовал в себе веру в них и в то, что, встреться мы сейчас с любым немецким или австрийским полком, мы его разобьем так, как его командиры никогда себе и представить не смогут. Не говоря уже о том, что в эти дни пусть не попадается нам ни один гетманский отряд, ибо он будет на месте раздавлен. Но я хорошо знал, что цель наша не есть специально беспощадная месть врагам. Наша цель была отчетливо формулирована нашей гуляйпольской группой анархистов-коммунистов: физически сломить силу врагов и духовно преодолеть или по крайней мере наметить общие черты для преодоления той идеи, на которой базируются и сила этих врагов, и вся ложь, охраняемая ею.

Придерживаясь в основном этой главной мысли группы, я согласно ей поспешил своевременно внести в ряды повстанцев положения о нашем общем отношении к врагам, которых мы еще только вчера беспощадно уничтожали вместе с их имениями. Положения эти приводили к отрицанию мести врагам. Цели организованного восстания требовали теперь крутого поворота от вчерашних наших действий в другую сторону — в сторону серьезного разоружения буржуазии и вооружения революционных тружеников деревни. И я на этом же докладе формулировал этот крутой наш поворот так:

-Мы- я, Каретник, Лютый, Марченко, Щусь и Петренко,-говорил я повстанческой массе,-этот вопрос уже обсудили. Эти товарищи целиком разделяют мое мнение. Теперь остановка за тем, что вы, бойцы, скажете?..

Многие повстанцы, помню, недоумевали и упорно спрашивали меня о том, как же, мы так и не будем мстить врагам за уничтожение ими села Дибривки, за переизнасилование и расстрелы в нем его жителей и т. д.?

Требовалось осторожное и серьезное разъяснение этого вопроса повстанцам. А это требовало времени.

Между тем немецко-австрийские войска не спали. Они, узнав, где мы стоим, спешно окружали нас в этом районе. Об этом нам доносили крестьяне со всех сторон, и мы не могли не считаться с этим. В спешном порядке мы приняли по этому вопросу следующую резолюцию:

В целях быстрого вооружения революционного крестьянства, основной штаб повстанческого революционного движения и находящаяся при нем основная повстанческая вооруженная сила постановили от октября месяца 1918 года ввести в порядок действий всех наших отрядов правило, согласно которому каждый наш отряд, занимая тот или другой хутор собственников-землевладельцев, немецкую колонию или помещичье имение, должен в первую очередь созвать всех хозяев этих владений и, выяснив состояние их богатств, наложить на них денежную контрибуцию и объявить сбор оружия и патронов к нему. Все это должно производиться под непосредственным руководством командиров отрядов и под самой строжайшей революционной ответственностью их, командиров.

При этом за каждую сданную собственниками-богатеями винтовку с пятьюдесятью патронами к ней отряды должны возвращать им три тысячи рублей из общей контрибуционной суммы.

Если хозяев, желающих сдать оружие, не находится, отряды должны производить у них самые тщательные обыски (опять-таки под руководством и за ответственностью, в смысле революционной чести, их командиров).

Если при обысках оружие не будет обнаружено, оставлять хозяев этих в покое, неприкосновенными. В противном же случае каждого, у кого будет обнаружено оружие, расстреливать.

Лошади, необходимые для подвод и всадников организуемой нами революционной повстанческой силы, берутся у упомянутых хозяев по принципу: у кого их свыше 4-5 — одна-две лошади берутся безвозмездно. У кого от двух до четырех — одна-две берутся взамен другой, худшей лошади.

Тачанки (тип немецких рессорных четырехместных дрожек. У нас они называются еще каретами) берутся безвозмездно.

Брички, у кого одна или две, берутся с заменой. У кого свыше двух, две берутся безвозмездно.

Все активные вооруженные враги нашего движения и революции, которую движение наше подготовляет, расстреливаются на местах их действия и сейчас же после сбора о них сведений через население.

В виде лучшего способа революционного суда над ними должен практиковаться всегда и всеми отрядами имени Батько Махно предварительный опрос крестьянских сельских сходов тех местностей (сел и деревень), где они действовали и попались нашим отрядам.

Неподчинение этому совету-распоряжению повлечет за собою революционные меры вплоть до объявления всенародно этих отрядов ничем не связанными с общим штабом революционно-повстанческого украинского движения во главе с Батькой Махно.

Подписали эти постановления я, Щусь, Каретник, Марченко и ряд других повстанцев, уполномоченных бойцами.

В рядах рядовых бойцов сначала видно было разочарование. Некоторые из них сознавались, что теряют надежду отомстить врагам за уничтожение села Дибривки. Но они быстро поняли, что наше вышеотмеченное постановление при строго последовательном проведении его всеми нашими отрядами в, жизнь окажется более сильным средством для побед нашего движения над палачами революции, чем один, два, пять успешных поражений врагов, непосредственно участвовавших в сожжении села Дибривок.

Как только постановление наше о сборе оружия было принято, подписано и отпечатано на машинке в многочисленных экземплярах, мы сразу же разослали его повсюду при посредстве крестьян и прибывавших от наших отрядов гонцов. Сами же решили перестоять еще одну ночь в том же Сериковском имении и рано, на рассвете следующего дня, направиться по кулацким хуторам и колониям Мариупольского уезда за оружием.

Солнце уже «село на землю», как выражались крестьяне, когда разъезды наши донесли, что враг нигде не обнаружен. Хотелось как следует поесть и лечь отдохнуть. Все к этому стремились. Поэтому и ужин, и смена застав и разъездов приготовлялись дружно и быстро.

Вдруг неожиданно со стороны села Дибривки раздался свист и взрыв гранатного снаряда. Сперва одного, а затем другого и третьего. И тут же, с другой стороны- со стороны Темировки, затрещал вражеский пулемет, а в ответ ему заговорил наш пулемет на заставе.

Тревога перемещалась с совершенно неожиданной для меня паникой. Бойцы старались схватить лошадей — тактика, которую я в корне осуждал в такие моменты. (Я всегда требовал, чтобы часть бойцов, независимо какого рода оружия, сейчас же старалась выйти навстречу врагу и занять удобную для себя позицию. Другая же часть, не теряясь, мужественно должна приготовить ей подводы и лошадей и, доложив кому следует об этом, должна ожидать распоряжения, когда нужно или подать их части, занявшей позицию, или же выйти под указанное прикрытие и поджидать, когда снимется с позиции эта часть и сама подойдет к ним.)

К нашему счастью, нападавшие на нас оказались помещичьими отрядами. Наши пулеметчики их быстро рассеяли. Австрийские же части оставались под Дибривками (6-7 верст от нас) при батарее и оттуда без толку, частью с недолетом, частью с перелетом, стреляли снарядами в направлении нашего расположения.

Эту глупость австрийцев быстро заметили сами наши бойцы и скоро восстановили в своих рядах порядок.

Товарищ Каретник в эти сутки был дежурным по отряду и был ужасно зол за тревогу. Долго и деловито упрекал он бойцов за их маленькую растерянность, а они наивно обещали ему, что больше этого не получится.

Наступила ночь, и мы, оградив себя усиленными боковыми разъездами, снялись со своей стоянки как раз в тот момент, когда австрийская батарея стала в другое место и теперь уже попадала прямо по имению. Ночью, когда шрапнель разрывается над головами, люди, даже привычные к ее разрывам, чувствуют себя очень скверно. Тем более неприятно отражалось падение снарядов на нашем еще молодом отряде. К тому же снаряда два гранатных упали среди нас, снаряда три шрапнельных разорвалось над нами и отняли несколько жизней у нас. Отряд принужден был раза два-три то расскакиваться, то снова собираться в свои колонны, поспешно уносясь из-под обстрела.

Версия #1
𝒦𝒶𝓃𝑒𝓀𝑜 𝐹𝓊𝓂𝒾𝓀𝑜 создал 30 марта 2025 01:53:00
𝒦𝒶𝓃𝑒𝓀𝑜 𝐹𝓊𝓂𝒾𝓀𝑜 обновил 30 марта 2025 01:53:28