Бакунин Михаил. Публицистика

• Всестороннее образование
• Письма о патриотизме
• Коммунизм
• Коррупция
• Наука и народ
• Принципы и организация интернационального революционного общества
• Программа общества международной революции
• Наука и насудное революционное дело
• Философские рассуждения о божественном призраке, о действительном мире и о человеке
• Ответ одного интернационалиста Мадзини

Всестороннее образование

1869, источник: здесь. Михаил Бакунин. Избранные сочинения. Том IV. Политика Интернационала. -- Усыпители. -- Всестороннее образование. -- Организация Интернационала. -- Письма о Патриотизме. -- Письма к Французу. -- Парижская Коммуна и понятие о Государственности. Книгоиздательство "Голос труда". Петербург-Москва. 1920. Типография "Голос труда". Петербург.

I

Мы рассмотрим сегодня первым следующий вопрос: возможно ли полное освобождение рабочих масс, пока образование их будет ниже образования, получаемого буржуазией, или пока, вообще, будет существовать какой нибудь класс, многочисленный или нет, пользующийся по своему рождению привилегией лучшего воспитания и более полного образования? Поставить этот вопрос, значит решить его. Очевидно, что из двух лиц, одаренных от природы приблизительно одинаковыми умственными способностями, то, которое больше знает, умственный кругозор которого более расширен, благодаря приобретенным научным знаниям, и которое, лучше поняв взаимную связь естественных и социальных фактов, или то, что называют естественными и социальными законами, легче и шире постигнет характер среды, в которой живет, -- это лицо будет чувствовать себя более свободным в этой среде, окажется на практике способнее и сильнее другого. Понятно, что тот, кто больше знает, будет господствовать над тем, кто знает меньше. И если бы существовало только различие в воспитании и образовании между классами, то этого одного различия было бы вполне достаточно, чтобы в сравнительно короткий срок породить все другие, и человечество вернулось бы к современному состоянию, т. е. оно было бы вновь разделено на массу рабов и небольшую кучку господ, при чем первые, как и теперь, работали бы на последних. Понятно, стало быть, почему социалисты-буржуа требуют для народа только побольше образования, немножко больше того, что народ получает ныне, и почему мы, демократы-социалисты, требуем для него, наоборот, полного всестороннего образования, насколько позволяет состояние умственного развития века, чтобы не могло существовать никакого класса, стоящего выше рабочих масс и могущего приобретать большие знания, и который, именно потому, что у него будет больше знаний, сможет господствовать над рабочими и эксплуатировать их.

Буржуазные социалисты желают сохранения классов, так как каждый класс, по их мнению, должен иметь свою особую функцию, один, напр., должен представлять науку, другой -- ручной труд; мы же желаем окончательного и полного уничтожения классов, об'единения общества, экономического и социального равенства всех людей на земле. Они желали бы, сохраняя классы, уменьшить, смягчить и сгладить несправедливость и неравенство, -- этот исторический фундамент современного общества, -- мы же хотим разрушить их. Отсюда ясно, что между буржуазными социалистами и нами немыслимы ни соглашение, ни примирение, ни даже союз. Но, скажут нам, -- и этот аргумент всего чаще выставляют против нас, и господа доктринеры всех цветов считают его неопровержимым, -- невозможно, чтобы все человечество отдалось науке: оно умерло бы с голоду. Следовательно, необходимо, чтобы в то время как одни занимаются наукой, другие работали бы и производили продукты, которые необходимы прежде всего им самим, а затем также и людям, посвятившим себя исключительно умственному труду, так как люди эти трудятся ни для себя одних: их научные открытия не только обогащают человеческий ум, но и улучшают быт всего человечества, благодаря применению их к промышленности и земледелию и, вообще, к политической и экономической жизни. Разве их художественные произведения не облагораживают жизнь всех людей? Нисколько. И мы всего больше упрекаем науку и искуство именно в том, что они распространяют свои благодеяния и оказывают свое благотворное влияние только на очень незначительную часть общества, минуя огромное большинство и, следовательно, в ущерб ему. Относительно прогресса в науке и искусствах можно сказать теперь то же самое, что уже не раз было замечено с большим основанием относительно удивительного развития промышленности, торговли, кредита, одним словом, общественного богатства в наиболее цивилизованных странах современного мира. Это богатство совершенно исключительное и с каждым днем все более и более стремится к исключительности, сосредоточиваясь все в меньшем и меньшем количестве рук и выбрасывая низшие слои среднего класса, так называемую мелкую буржуазию, в ряды пролетариата, так что развитие этого богатства находится в прямом отношении к возрастающей нищете рабочих масс.

Отсюда следует, что пропасть, разделяющая счастливое и привилегированное меньшинство от миллионов работников, которые содержат это меньшинство трудом своих рук, постоянно расширяется, и чем счастливее становятся счастливцы, эксплоататоры народного труда, тем бедственнее делается положение работников. Стоит только сравнить баснословную роскошь крупного аристократического, финансового, торгового и промышленного мира Англии с бедственным положением рабочих той же страны; стоит прочитать недавно обнародованное наивное и вместе с тем ужасающее письмо одного умного и честного лондонского серебряника, Вальтера Дюгана, который добровольно отравился вместе с женою и шестью детьми, спасаясь от унижений, нищеты и от мучений голода, -- и придется сознаться, что наша пресловутая цивилизация для народа не что иное, как источник рабства и нищеты. То же можно сказать и о современном прогрессе в области науки и искуств. Прогресс этот огромный -- это правда; но чем больше он возрастает, тем больше становится причиною умственного, а, следовательно, и материального рабства, причиною нищеты и умственной отсталости народа, постоянно расширяя пропасть, отделяющую умственный уровень народа от умственного уровня привилегированных классов. Ум народа, с точки зрения природной способности, конечно, в настоящий момент менее притуплен, менее испорчен, искалечен и извращен необходимостью защищать несправедливые интересы, и, следовательно, он, естественно, обладает большей мощью, чем буржуазный ум; но за то последний вооружен наукою, а это оружие ужасно. Очень часто случается, что очень умный рабочий вынужден замолчать перед глупым ученым, который побивает его не умом, которого у него нет, а образованием, отсутствующим у рабочего. Он мог получить это образование, потому, что в то время как его, глупого, учили и развивали в школе, труд рабочего одевал его, давал ему жилище, кормил его и снабжал всем необходимым для его образования, учителями и книгами. Мы прекрасно знаем, что и в буржуазном классе не всякий обладает равными знаниями. Тут также своего рода иерархия, зависящая не от способности индивидов, а от большего или меньшего богатства того социального слоя, к которому они принадлежат по рождению: так например, образование, получаемое детьми мелкой буржуазии, немногим превышая образование рабочих, почти ничтожно в сравнении с тем которым общество щедро наделяет среднюю и высшую буржуазию. И что-же мы видим? Мелкая буржуазия которая, с одной стороны, в данное время причисляется к среднему классу только благодаря смешному тщеславию, а с другой стороны поставлена в зависимость от крупных капиталистов, находится в большинстве случаев, в еще более бедственном и унизительном положении, чем пролетариат. Поэтому, говоря о привилегированных классах, мы никогда не подразумеваем в числе их эту жалкую мелкую буржуазию. Будь у нее больше ума и смелости, она не преминула бы присоединиться к нам, чтобы вместе бороться против крупной и средней буржуазии, которая давит ее теперь не меньше, чем пролетариат.

Если экономическое развитие общества будет продолжаться в том же направлении еще лет десять, что нам кажется, впрочем, невозможным, то большая часть средней буржуазии сначала очутится в теперешнем положении мелкой буржуазии, а потом, мало по малу, поглотится пролетариатом, все благодаря той же фатальной концентрации собственности все в меньшем и меньшем количестве рук, и, в конце концов, неизбежным результатом этого будет окончательное разделение социального мира на незначительное, но непомерно богатое, ученое и господствующее меньшинство и на огромное большинство несчастных, невежественных и порабощенных пролетариев. Каждого добросовестного человека, всех кому дороги человеческое достоинство и справедливость, т. е. свобода и равенство поражает тот факт, что все изобретения человеческого разума, все великие приложения науки к промышленности, торговле и вообще к социальной жизни, до сих пор служили только интересам привилегированных классов и могуществу государств, вечных покровителей всякого политического и социального неравенства, и никогда не приносили пользы народным массам. Стоит только указать на машины, чтобы каждый рабочий и искрений сторонник освобождения труда согласился с этим. Какая сила поддерживает привилегированные классы еще и теперь, со всем их наглым довольством и несправедливыми наслаждениями всеми благами жизни, против столь законного негодования народных масс? Сила, присущая им? Нет, их охраняет только государственная сила. В государстве, впрочем, дети их занимают ныне, как и всегда, высшие должности и даже средние и низшие, они не исполняют только обязанностей рабочих и солдат. А что составляет ныне главную силу государства? Наука. Да, наука. Наука, правительственная, административная и наука финансовая; наука, учащая стричь народное стадо, не вызывая слишком сильного протеста, и когда оно начинает протестовать, учащая подавлять эти протесты, заставлять терпеть и повиноваться; наука, учащая обманывать и раз'единять народные массы, держать их всегда в спасительном невежестве, чтобы они никогда не могли, соединившись и помогая друг другу, организовать из себя силу, способную свергнуть государство; наука военная прежде всего, с усовершенствованным оружием и всеми ужасными орудиями разрушения, "творящими чудеса"; наконец, наука изобретателей, создавшая пароходы, железные дороги и телеграфы, которые, служа для военных целей, удесятеряют оборонительную и наступательную силу государств; телеграфы, которые, превращая каждое правительство в сторукое или тысячерукое чудовище, дают им возможность быть вездесущими, всезнающими, всемогущими -- все это создает самую чудовищную политическую централизацию, какая только существовала в мире. После этого можно ли отрицать, что до сих пор всякий прогресс, без исключения, в науке служил всегда средством для обогащения привилегированных классов и усиления государств, в ущерб благосостоянию народных масс, пролетариата?

Но, возразят нам, разве рабочие не пользуются также благами прогресса? Разве в нашем обществе они не являются гораздо более цивилизованными по сравнению с прошлыми веками? На это мы ответим словами Лассаля, знаменитого немецкого социалиста. Для того, чтобы судить о прогрессе рабочих масс, с точки зрения их политического и экономического освобождения, не нужно сравнивать их умственный уровень в настоящем веке с умственным уровнем их в прошлые века. Надо посмотреть, прогрессировали ли они за данный период времени в такой же степени, как и привилегированные классы. Ибо, если они совершили такой же прогресс, как и эти последние, разница в умственном развитии между ними и привилегированными будет такая же, как и прежде; если пролетариат совершит больший прогресс и быстрее, чем привилегированные, разница эта необходимо уменьшится. Если же, наоборот, прогресс рабочего будет итти медленнее и, следовательно, будет совершен в меньшей степени, чем прогресс господствующих классов, в тот же промежуток времени, разница эта увеличится: пропасть разделявшая их, станет шире, привилегированный станет более могущественным, рабочий сделается более зависимым, более рабом, чем раньше. Если мы выйдем с вами одновременно из двух разных пунктов, и вы будете впереди меня на сто шагов, и если при этом вы будете делать шестьдесят шагов в минуту, в то время как я только тридцать, то через час расстояние, разделявшее нас, будет не сто шагов, а тысяча девятьсот. Этот пример дает точную идею о взаимном прогрессе, совершаемом буржуазией и пролетариатом. До сих пор буржуазия двигалась быстрее по пути цивилизации, чем пролетарии, но не потому, чтобы ее природные умственные способности были выше умственных способностей последних, -- теперь мы с полным правом можем сказать обратное, -- а потому что экономическая и политическая организация общества была такова, что одна только буржуазия могла получать образование, что наука существовала только для нее и что пролетариат осужден на вынужденное невежество, так что если он всетаки делает прогресс, -- и этот прогресс не подлежит сомнению, -- так это не благодаря обществу, а вопреки ему.

Резюмируем все нами сказанное. При современной организации общества прогресс науки был причиной относительного невежества пролетариата, подобно тому как прогресс промышленности и торговли был причиной его относительной бедности. Умственный и материальный прогресс, следовательно, одинаково способствовали увеличению его рабства. Что отсюда следует? То, что мы должны отвергнуть эту буржуазную науку и бороться против нее, так же как мы должны бороться против буржуазного богатства и отвергнуть его. Бороться и отвергнуть их в том смысле, что, разрушая общественный строй, при котором они являются собственностью одного или нескольких классов, мы должны их требовать, как общего достояния для всех.

Egalite, 31 июля 1869 г.

II

Мы доказали, что, пока существуют две или несколько степеней образования для различных слоев общества, до тех пор необходимо будут существовать классы, т. е. экономические и политические привилегии для небольшого числа счастливцев, и рабство и нищета для большинства. Как члены Международного Общества Рабочих мы хотим равенства, а потому должны также желать всестороннего и равного образования для всех. Но, спросят, если все будут образованы, кто же захочет работать? Наш ответ прост: все должны работать и все должны быть образованы. На это очень часто возражают, что подобное смешение умственного и механического труда может произойти только в ущерб тому и другому: работники физического труда будут плохими учеными, а ученые всегда останутся очень плохими рабочими. Да, -- в современном обществе, где ручной и умственный труд одинаково искажены тем совершенно искуственным разобщением, которому оба подвергнуты. Но мы убеждены, что обе эти силы, мускульная и нервная, должны быть одинаково развиты в каждом живом и цельном человеке и не только не могут вредить друг другу, а напротив, каждая должна поддерживать, расширять и укреплять другую: знание ученого будет плодотворнее, полезнее и шире, если ученый будет знаком и с ручным трудом, труд образованного рабочего будет осмысленнее, и следовательно более производителен, чем труд невежественного рабочего.

Из этого следует, что в интересе как самого труда, так и науки, не должно существовать ни рабочих, ни ученых, а должны быть только люди. Люди, которые теперь в силу своего умственного превосходства занимаются исключительно наукою, которые однажды попав в эту область, подчиняются влиянию условий своего буржуазного положения и обращают все свои открытия исключительно на пользу своего привилегированного класса, -- эти люди, сделавшись действительно солидарными со всеми людьми, солидарными не в воображении только и не на словах, а на деле, через труд, обратят также неизбежно, открытия и приложения науки на пользу всех и прежде всего на облегчение и облагорожение труда, этой единственно законной и реальной основы человеческого общества. Возможно и даже очень вероятно, что в переходный период, более или менее продолжительный, который наступит естественно, после великого социального кризиса, наиболее высоко стоящие науки упадут значительно ниже их настоящего уровня. Несомненно, также и то, что роскошь и все, составляющее утонченность жизни, должно будет исчезнуть надолго из общества и вернуться, уже не как исключительная привилегия, а как общее достояние, возвышающее жизнь всех людей, только тогда, когда общество доставит все необходимое всем своим членам.

Считать ли, впрочем, несчастием или даже неудобством это временное затмение высшей науки? То, что наука потеряет в движении в высь, она выиграет в широте распространения. Будет, конечно, меньше ученых, но будет меньше и невежд. Взамен нескольких первоклассных умов миллионы людей, теперь униженных и раздавленных, получат возможность жить по человечески. Не будет полубогов, но не будет и рабов. Полубоги и рабы станут людьми; первые немного спустятся с своей исключительной высоты, вторые значительно поднимутся. Не будет, следовательно, места ни для обоготворения ни для презрения. Все подадут друг другу руки и, соединившись, с новой энергией пойдут к новым завоеваниям как в науке, так и в жизни. Поэтому, не страшась этого, впрочем совершенно временного, затмения науки, мы призываем его, наоборот, всей душой, ибо следствием его будет очеловечение как ученых, так и работников ручного труда, примирение науки с жизнью. И мы уверены, что как только это осуществится, прогресс человечества как в науке, так и в жизни быстро превзойдет все, что мы до сих пор видели, и все, что мы теперь можем вообразить. Но здесь является другой вопрос: способны ли все личности возвыситься до одинаковой степени образования?! Вообразим себе общество, устроенное на началах полного равенства, где дети с самого рождения находятся в одинаковых условиях как политических, так и экономических и социальных, т. е. пользуются совершенно одинаковой обстановкой, воспитанием и образованием. Между миллионами этих маленьких существ будут бесконечные различия в энергии, в естественных склонностях и способностях. Вот самый сильный аргумент наших противников, чистых буржуа и буржуазных социалистов. Они считают его неопровержимым. Постараемся доказать им противное.

Во-первых, по какому праву они ссылаются на принцип индивидуальных способностей? Возможно ли в современном обществе развитие этих способностей? Возможно ли оно в каком бы то ни было обществе, экономическим основанием которого будет служить наследственное право? Ясно, что нет, ибо раз будет существовать наследственное право, будущая карьера ребенка не может быть результатом его личных способностей и энергии, а прежде всего зависит от степени богатства или нищеты его семьи. Богатый, но глупый наследник получит высшее образование, а самые умные дети рабочего все-же останутся невежественными, как это происходит теперь. Какое, стало быть, лицемерие, какой бесстыдный обман говорить об индивидуальных правах, основанных на индивидуальных способностях, не только в современном обществе, но даже в будущем, реформированном обществе, но основанием которого останутся индивидуальная собственность и наследственное право. Столько теперь толкуют о личной свободе, а между тем в современной жизни господствует не человеческая личность, не личность сама по себе, а личность привилегированная по своему социальному положению, следовательно, господствует привилегированное положение, класс. Пусть попробует какой нибудь умный человек из рядов буржуазии восстать против экономических привилегий этого почтенного класса, и добрые буржуа, толкующие о личной свободе, покажут, как уважают они свободу личности! Толкуют о личных способностях, как будто мы не видим ежедневно, что самые выдающиеся по своим способностям личности из рабочего и буржуазного мира, вынуждены уступать первенство и даже склонять голову перед тупоумием наследников золотого тельца? Только при совершенно полном равенстве могут получить полное развитие действительно индивидуальные способности и индивидуальная, не привилегированная, а человеческая свобода. Когда будет существовать равенство в точке отправления для всех людей на земле, тогда только, -- сохраняя, однако, высшие права солидарности, которая есть и всегда будет самым великим производителем в социальной жизни: человеческого ума и материальных благ,-- тогда только можно будет сказать с большим правом, чем теперь, что всякий человек есть то, чем он сам себя сделал. Отсюда следует, что для того, чтобы личные способности процветали и могли давать беспрепятственно все свои плоды, нужно прежде всего уничтожить все личные привилегии, как политические, так и экономические, т. е. нужно уничтожение классов. Нужно уничтожение индивидуальной собственности и наследственного права, нужно торжество экономического, политического и социального равенства.

Но когда равенство восторжествует и утвердится, не будет больше никакого различия в способностях и в степени энергии людей? Будет различие, не в такой степени, быть может, как существует теперь, но несомненно будет различие. Истина, перешедшая в пословицу, и которая, вероятно, никогда не перестанет быть истиной, гласит, что нет двух листьев на одном и том же дереве, которые бы совершенно походили один на другой. Тем более это верно по отношению к людям, которые являются гораздо более сложными существами, чем листья? Но это различие не только не составляет зла, а напротив, по верному замечанию Фейербаха, составляет богатство человечества. Благодаря этому различию, человечество есть коллективная единица, в которой каждый член дополняет всех других и сам нуждается во всех; так что это бесконечное различие человеческих личностей является самой причиной, главным основанием их солидарности, составляет сильный аргумент в пользу равенства.

В сущности, даже и в современном обществе, если исключить две категории людей: гениев и идиотов, и если оставить в стороне различия, искуственно созданные под влиянием тысячи социальных причин, как то: воспитание, образование, политическое и экономическое положение, которые все различаются не только в каждом слое общества, но почти в каждом семействе, то и теперь необходимо будет признать, что относительно умственных способностей и нравственной энергии огромное большинство людей очень похоже друг на друга, или по крайней мере стоят друг друга; слабость каждого в одном каком нибудь отношении почти всегда, уравновешивается силой в другом отношении, так что невозможно сказать о человеке, взятом в массе, что он гораздо выше или ниже другого. Огромное большинство людей не одинаковы, но, так сказать, эквивалентны, а следовательно и равны. Аргументация наших противников, следовательно, может опираться только на гениев и идиотов. Известно, что идиотизм есть физиологическая и социальная болезнь! Ее нужно, следовательно, лечить не в школах, а в больницах, и должно надеяться, что с введением социальной гигиены, более рациональной, и в особенности более заботящейся о физическом и нравственном здоровье людей, и с устройством нового общества на началах общего равенства, уничтожится совершенно эта болезнь, столь унизительная для человеческого рода. Что же касается до гениев, то нужно заметить прежде всего, что к счастию или к несчастию, они всегда появлялись в истории, только как очень редкие исключения из всех известных правил, а исключения не организовывают. Будем однако надеяться, что будущее общество, найдет в действительно-практической и народной организации своей коллективной силы средство сделать этих великих гениев менее необходимыми, менее подавляющими и более действительно благодетельными для всех. Не следует забывать глубокомысленного изречения Вольтера: "Есть некто, у кого больше ума, чем у самых великих гениев, это -- все".

Следовательно, для того чтобы не бояться больше диктаторских вожделений и деспотического честолюбия гениальных людей, надо организовать массу, т. е. всех, посредством полной свободы, основанной на полном равенстве, политическом, экономическом и социальном. О возможности же создавать гениальных людей посредством воспитания нечего и думать. Впрочем, из всех известных гениев ни один или почти ни один не проявил себя таковым ни в детстве, ни в отрочестве, ни даже в первой молодости. Они явились гениями только в зрелом возрасте, а многие признаны были только после смерти, между тем как много неудавшихся великих людей, которые в молодости провозглашены были необыкновенными, кончили жизнь полным ничтожеством. Следовательно, ни в детстве, ни даже в отрочестве нельзя определить относительное превосходство или низкое качество людей, степень их способностей и естественные склонности. Все это обнаруживается и определяется только с развитием личности, и так как некоторые натуры развиваются рано, а другие поздно, хотя эти последние нисколько не ниже, а иногда и выше первых, то ни один школьный учитель не будет в состоянии никогда заранее определить поприще и образ занятий, которые выберут дети, когда достигнут периода самосостоятельности. Из всего сказанного следует, что общество, не принимая в соображение действительные или кажущиеся различия в наклонностях и способностях и не имея, никакой возможности определить и никакого права назначить будущее поприще детей, обязано дать всем без исключения воспитание и образование совершенно равное!

Egalite, 14 августа 1869 г.

III

Образование всех степеней для всех должно быть равное и, следовательно, полное; другими словами, оно должно приготовлять каждого ребенка, обоих полов, к умственной жизни и к труду, для того что бы все могли быть одинаково цельными людьми. Позитивная философия {Под этим выражением "позитивной философии" Бакунин отнюдь не подразумевает позитивизм или контизм, недостатки которого он так прекрасно доказал в своем Приложении (Философские рассуждения о божественном призраке, действительном мире и человеке), напечатанном в т. III (франц. издание) его сочинений. Он говорит о научной философии, вообще, которая опирается на наблюдения и опыт. Прим. Дж. Г.}, уничтожив обаяние религиозных басен и метафизических бредней, дает нам возможность предвидеть, в чем должно заключаться научное образование в будущем. Основанием его будет изучение природы, а завершением социология. Идеал перестанет быть властителем и исказителем жизни, каким он является во всех религиозных и метафизических системах, и будет лишь последним и наилучшим выражением действительного мира. Перестав быть мечтой, он станет сам действительностью.

Так как никакой ум, как бы он ни был обширен, не в состоянии обнять все науки во всей их полноте, так как, с другой стороны, общее знакомство со всеми науками безусловно необходимо для полного развития ума, преподавание естественно будет делиться на две части: на общую, которая будет знакомить с главными элементами всех наук без исключения и давать, не поверхностное, а действительное понятие о взаимном их отношении; и на специальную часть, разделенную по необходимости на несколько групп или факультетов, из которых каждый будет обнимать во всей их полноте, известное число предметов, по самой природе своей, дополняющих друг друга. Первая часть, общая, обязательная для всех детей, будет составлять, если можно так выразиться, человеческое образование их ума, замещая вполне метафизику и теологию и вместе с тем достаточно развивая детей, чтобы они могли, достигнув юношеского возраста, с полным сознанием избрать тот факультет, который наиболее подходит к их личным способностям и вкусам. Конечно, может случится, что выбирая ученую специальность, юноша, под влиянием второстепенных, внешних или даже внутренних причин, иногда ошибется и изберет науку или поприще, не совсем соответствующее его способностям. Но так как мы искренние, а не лицемерные поклонники личной свободы и во имя этой свободы ненавидим от всего сердца принцип власти и всевозможные проявления этого божественного противочеловеческого принципа; так как мы ненавидим и осуждаем всей силой нашей любви к свободе власть родительскую и учительскую, находя их одинаково безнравственными и пагубными; так как повседневный опыт доказывает нам, что отец семейства и школьный учитель, несмотря на свою обязательную, вошедшую в пословицу мудрость, и даже в силу ее, ошибаются относительно способностей своих детей еще легче, нежели сами дети; и так как в силу общего человеческого закона, закона неопровержимого, рокового, всякий человек, имеющий власть, злоупотребляет ею, школьные учителя и отцы семейств, устраивая произвольно будущность детей, обращают гораздо больше внимания на свои собственные вкусы, чем на естественные склонности детей: и, наконец, так как ошибки, совершенные деспотизмом, гораздо гибельнее и труднее поправимы, чем ошибки, совершенные свободой действия, то мы поддерживаем против всех опекунов мира оффициальных и оффициозных, полную и безусловную свободу для детей самим выбирать и определять свое поприще. Если они ошибутся, сама эта ошибка послужит им действительным уроком для будущего; а обшее образование, которое все они будут иметь, поможет им без большого труда вернуться на истинный путь, указанный им их собственной природой.

Дети, как и взрослые люди, становятся умнее только благодаря своему собственному опыту и иногда благодаря опыту других. При всестороннем образовании рядом с преподаванием научным или теоретическим необходимо должно быть образование прикладное или практическое. Только таким образом образуется цельный человек: работник понимающий и знающий. Преподавание практическое параллельно с научным образованием, будет делиться, также как и научное, на две части: общую, дающую детям общую идею и первые практические сведения относительно всех индустрий без исключения и идею их совокупности, составляющей материальную сторону цивилизации, общую сумму человеческого труда, и специальную часть, разделенную также на группы индустрий, более тесно связанных между собой.

Общее образование должно подготовлять юношей к свободному выбору специальной группы индустрии и среди этих последних той отрасли, к которой они чувствуют себя наиболее склонными. Достигнув этого второго периода индустриального образования, юноши будут, под руководством профессоров, производить первые опыты серьезной работы. Рядом с научным и прикладным образованием необходимо должно будет также существовать образование практическое, или, скорее, ряд последовательных опытов нравственности, не божественной, а человеческой. Божественная нравственность основана на двух безнравственных принципах: на уважении власти и презрении к человечеству. Человеческая же нравственность основана, напротив, на презрении власти и уважении к свободе и человечеству. Божественная нравственность считает работу унижением и наказанием; человеческая же нравственность видит в ней высшее условие счастья и достоинства людей. Божественная нравственность, в силу необходимой последовательности, приводит к политике, которая признает только права людей, могущих, по причине своего привилегированного экономического положения, жить без труда. Человеческая нравственность напротив, признает права только тех, которые работают. Она признает, что только одной работой человек становится человеком.

Воспитание детей, беря за исходную точку власть, должно последовательно дойти до совершенно полной свободы. Мы понимаем под свободой, с положительной точки зрения, полное развитие всех способностей, которое находятся в человеке, с отрицательной же точки зрения, независимость воли каждого от воли других. Человек никогда не может быть совершенно свободен по отношению в естественным и социальным законам. Законы, которые делят таким образом на две группы для большего удобства науки, в действительности принадлежат к одной и той же категории, так как они все суть законы естественные, законы неизбежные, составляющие основу и условия всякого существования, так что ни одно живое существо, не может восстать против них, не уничтожив тем самым себя. Но нужно глубоко различать эти естественные законы от законов авторитарных, произвольных, политических, религиозных, уголовных и гражданских, которые на протяжении истории созданы были привилегированными классами в интересах эксплоатации труда рабочих масс, с единственной целью подавления их свободы, и которые под предлогом мнимой нравственности были всегда источником самой полнейшей безнравственности.

Итак, невольное и неизбежное подчинение всем законам, которые, независимо от воли людей, составляют самую жизнь природы и общества; но насколько возможно полная независимость каждого по отношению всех честолюбивых претензий и всякой воли, как индивидуальной, так и коллективной, которая вознамерилась бы не воздействовать своим естественным влиянием, а навязать свой закон, свой деспотизм. Что же касается естественного влияния, которое люди оказывают друг на друга, то оно тоже составляет одно из тех условий социальной жизни, против которых восстание так же бесполезно, как и невозможно. Это влияние есть основа физической, материальной, умственной и нравственной солидарности людей. Человеческая личность, продукт солидарности, т. е. общества, подчиняясь его естественным законам, может, конечно, до некоторой степени противодействовать ему, под влиянием чувств, навеянных извне и особенно посторонним обществом, но она не может выйти из него, не сделавшись немедленно членом другой солидарной среды и не подпав там новым влияниям. Ибо для человека жизнь без всякого общества, вне всякого человеческого влияния, полное отчуждение равняются нравственной и физической смерти. Солидарность есть не продукт, а мать индивидуальности, и человеческая личность может родиться и развиваться только среди человеческого общества. Сумма преобладающих социальных влияний, выраженная солидарным или общим сознанием более или менее обширной группы людей называется общественным мнением. А кто не знает всесильного влияния общественного мнения на всех людей? Действие самых драконовских ограничительных законов ничто в сравнении с ним. Следовательно, общественное мнение есть самый главный воспитатель человека, а отсюда вытекает, что для нравственного улучшения личности нужно прежде всего улучшить в нравственном отношении самое общество, нужно сделать человечным его мнение или его общественную совесть.

Egalite, 14 августа, 1869 г.

IV

Мы сказали, что для улучшения человеческой нравственности нужно улучшить в нравственном отношении само общество. Социализм, основанный на точных науках, совершенно отвергает учение "свободной воли"; он признает, что все так называемые пороки и добродетели людей, суть лишь продукт комбинированного действия природы и общества. Природа силою этнографических, физиологических и патологических влияний производит способности и склонности, которые называются естественными, а общественная организация развивает их или останавливает, или же искажает их развитие. Все люди, без исключения, в каждый момент своей жизни бывают только тем, чем сделала их природа и общество. Только эта естественная и социальная необходимость делает возможной статистику, как науку, которая не довольствуется занесением фактов в списки и перечнем их, но старается, кроме того, об'яснить связь и соотношение их с организацией общества. Уголовная статистика, например, констатирует факт, что в одной и той же стране, в одном и том же городе в период 10, 20, 30 и даже иногда больше лет, если в это время не было никаких политических и социальных переворотов, могущих изменять организацию общества, одно и то же преступление или проступок, повторяется ежегодно почти одинаковое число раз; и, что еще более замечательно, даже способы совершения известных преступлений повторяются из года в год одинаковое число раз; напр., число отравлений, убийств ножем или огнестрельным оружием, так же как и число самоубийств тем или другим способом всегда почти одинаково.

Это заставило Кетле произнести следующие достопамятные слова: "Общество подготовляет преступления, а личности только выполняют их". Это периодическое повторение одних и тех же социальных фактов было бы невозможно, если бы умственные и нравственные наклонности людей, равно как и поступки их зависели от их свободной воли. Слова "свободная воля" или не имеют смысла, или же выражают, что личность принимает известное решение совершенно произвольно, помимо всякого внешнего влияния, естественного или социального. Но если бы это было так, если бы люди зависели только от самих себя, в мире господствовала бы самая большая анархия; всякая солидарность между людьми была бы невозможна. Миллионы противоречивых и независимых друг от друга свободных воль необходимо стремились бы уничтожить друг друга и, конечно, достигли бы этого, если бы над ними, выше них, не было деспотической воли небесного провидения, которая "направляет их пока они суетятся", и, уничтожая их всех одновременно, водворяет среди человеческой неурядицы божественный порядок. Поэтому мы видим, что все сторонники учения свободной воли принуждены, логикою вещей признать действие божественного Промысла. Это -- основание всех богословских и метафизических учений, великолепная система, долгое время тешившая человеческую совесть, и должно сознаться, с точки зрения отвлеченного мышления или религиозно-поэтической фантазии, она должна казаться полной гармонии и величия. Но, к несчастью, историческая действительность, соответствующая этой системе была всегда ужасной и сама система не выдерживает научной критики.

Действительно, мы знаем что пока на земле царствовало божественное право, огромное большинство людей подвергалось грубой, немилосердной эксплуатации, тирании, гнету и унижению; мы знаем что и до сих пор именем религиозного или метафизического божества стараются удержать народные массы в рабстве. Да иначе и быть не может, потому что, если божественная воля управляет всем миром, как природой, так и человеческим обществом, то для человеческой свободы нет места. Человеческая воля, неизбежно бессильна перед волей божьей. Таким образом, желание защитить метафизическую, отвлеченую или воображаемую свободу людей, свободную волю, приводит к отрицанию действительной свободы. "Перед божеским всемогуществом и вездесущием человек является рабом". Так как свобода человека в общем уничтожается божественным провидением, то остается только привилегия, т. е. особые права, ниспосланные божественной благодатью известным лицам, известной иерархии, династии, классу. Точно также божественное провидение делает невозможной и всякую науку, что означает, что оно просто отрицает человеческий разум; другими словами, чтобы признать его, должно отказаться от своего здравого смысла. Раз мир управляется божественной волей, нечего уже искать естественной связи между явлениями и остается смотреть на них, как на ряд проявлений высшей воли, предначертания которой, по словам Св. Писания, должны всегда оставаться непроницаемы для людей, чтобы не потерять своего божественного характера. Божественный промысл не только отрицает человеческую логику, но и логику вообще, ибо всякая логика подразумевает естественную необходимость, а такая необходимость была бы противна божественной свободе; с точки зрения человеческой это торжество бессмыслия. Кто хочет верить, должен, следовательно, отказаться и от свободы, и от науки, должен позволить эксплуатировать, тиранить себя любимцам милосердного Бога, повторяя слова св. Тертуллиана: "верую, потому что это нелепо" и дополняя их изречением столь же логичным, как и первые "и хочу беззакония". Мы же, добровольно отрекающиеся от блаженства будущего света и желающие только полного торжества человечества на земле, мы смиренно сознаемся, что божественная логика непостижима для нас и что мы довольствуемся логикой человеческой, основанной на опыте и на знании взаимной связи явлений, как естественных, так и социальных.

Наука, т. е. сумма опытов, много раз повторенных, приведенных в порядок и обдуманных, доказывает нам, что "свободная воля" -- невозможная фикция, противная самой природе вещей; что так называемая воля есть лишь проявление известной нервной деятельности, как наша физическая сила есть результат действия наших мышц, что, следовательно, и то и другое одинаково продукты естественной и социальной жизни, т. е. тех физических и общественных условий, среди которых каждый человек родится и развивается; таким образом, повторяем, каждый человек в каждую минуту своей жизни есть результат комбинированного действия природы и общества; откуда ясно вытекает истина положения, высказанного нами в предыдущей статье: что для улучшения человеческой нравственности нужно улучшить общественную среду. Улучшить эту среду можно только одним способом, -- водворяя в ней справедливость, т. е. полную свободу {Мы уже сказали, что под свободой мы понимаем с одной стороны до возможности полное развитие всех естественных способностей каждого человека, а с другой -- его независимость не по отношению законов естественных и социальных, а по отношению всех законов, налагаемых человеческой волей -- коллективной или индивидуальной, все равно.} каждого среди полного равенства всех. Неравенство в социальном положении и правах и неизбежно вытекающее из него отсутствие свободы для всех -- вот та великая коллективная несправедливость, от которой происходят все индивидуальные несправедливости. Уничтожьте первую, и все другие исчезнут сами собою. Видя, как мало люди привилегированные стремятся к нравственному улучшению или, что тоже, к уравнению своих прав с прочими, мы боимся, что торжество истины может водвориться только посредством социальной революции.

Чтобы люди были нравственными, т. е. совершенными людьми, людьми в полном смысле слова, необходимы три вещи: рождение в гигиенических условиях, рациональное и всестороннее образование, сопровождаемое воспитанием, основанным на уважении к труду, разуму, равенству и свободе, и общественная среда, в которой каждая человеческая личность, пользуясь полной свободой, была бы, как по праву, так и в действительности, равна всем другим. Существует ли подобная среда? Нет. Следовательно, нужно создать ее. Если бы в существующем обществе и удалось основать школы, которые давали бы своим ученикам образование и воспитание, настолько совершенное, насколько мы только можем себе представить, они всетаки не могли бы создать людей справедливых, свободных и нравственных, ибо по выходе из школы человек попадал бы в общество, управляемое совершенно другими принципами; а так как общество всегда сильнее отдельных личностей, то скоро оно подчинило бы их своему влиянию, другими словами, развратило бы их. Впрочем, основание подобных школ совершенно невозможно в современном обществе так как общественная жизнь обнимает все, подчиняет своим условиям и школу, и семейную жизнь, и отдельную личность.

Учителя, профессора, родители -- все члены этого общества, все более или менее развращены им. Как же могут они дать ученикам то, чего нет в них самих? Нравственность проповедуется хорошо только примером, а так как социалистическая нравственность совершенно противоположна современной морали, то учителя, находясь более или менее под властью этой последней, доказывали бы ученикам своим примером совершенно противное тому, что проповедовали в школах. Следовательно, социалистическое воспитание невозможно в школах, как невозможно и в современной семье. Но и интегральное, то есть всестороннее образование совершенно невозможно при современном порядке вещей. Буржуа не имеют никакого желания, чтобы дети их делались работниками, а работники лишены всех средств дать своим детям научное образование. Бесподобна наивность и простота буржуазных социалистов, которые все твердят: "Дадим народу прежде образование, а потом освободим его". Мы говорим наоборот: "пусть он прежде освободится, а потом он сам начнет учиться". Кто будет учить народ? Уж не вы ли? Но вы не учите его, вы его отравляете, стараясь внушить ему все религиозные, исторические, политические, юридические и экономические предрассудки, защищающие вас против него, и в то же время мертвящие его ум, расслабляющие его законную злобу и волю. Вы убиваете его ежедневной работой и нищетой и говорите ему: "учись!" Желали бы мы видеть, как вы с вашими детьми стали бы учиться после 13, 14, 16-и часов оскотинивающего труда, при нищете, при неуверенности в завтрашнем дне.

Нет, господа, несмотря на все наше уважение к великому вопросу всестороннего образования, мы утверждаем, что не в нем теперь главный интерес для народа. Первый вопрос для народа -- его экономическое освобождение, которое необходимо и непосредственно влечет за собою его политическое, а вслед затем и умственное и нравственное освобождение. Поэтому, мы целиком принимаем следующее постановление Брюссельского Конгресса 1887 г.: "Признавая, что в настоящее время организация рационального образования невозможна, конгресс приглашает отдельные секции открыть публичные курсы по программе научного, профессионального, и производственного образования, т. е. всестороннего, чтобы пополнить по возможности недостаточность образования рабочих. Само собой разумеется, что уменьшение часов работы должно считать предварительным, необходимым условием этого!" Да, конечно, рабочие должны сделать все возможное, чтобы получить то образование, какого они могут достигнуть при тех материальных условиях, в которых они находятся. Но не увлекаясь сладкими песенками буржуа и буржуазных социалистов, они должны прежде всего сосредоточить свои силы на великом вопросе своего экономического освобождения, которое должно быть источником всякого рода освобождения.

Egalite, 21 августа 1869 г.

Письма о патриотизме

К товарищам международного общества рабочих локля и шо-де-фона

Письмо первое

Друзья и братья!

Прежде чем покинуть ваши горы, я чувствую потреб­ность еще раз выразить вам письменно мою глубокую благодарность за сделанный мне вами братский прием. Разве не удивительно, что какой-то человек, русский, бывший дворянин, которого вы до последнего времени совершенно не знали и чья нога в первый раз ступила на вашу землю, тотчас же по своем прибытии был окружен несколькими сотнями братьев! Подобное чудо в настоя­щее время может быть осуществлено лишь Международ­ным Обществом Рабочих, и это по простой причине: оно одно теперь являет собой историческую жизнь и твор­ческую мощь политического и социального будущего. Те, кого объединяет живая мысль, живая воля и великое общее стремление, являются действительно братьями, даже если они незнакомы друг с другом.

Было время, когда буржуазия, обладая такой же жиз­ненной мощью и являясь единственным историческим классом, представляла подобное зрелище братства и еди­нения, как в действиях, так и в мыслях. Это было луч­шее время этого класса, без сомнения, всегда почтенно­го, но отныне бессильного, тупого и бесплодного, эпоха его самого энергичного развития. Такова была буржуа­зия до великой революции 1793 года; таковой была она еще, но в меньшей мере, до революции 1830 и 1848 года. Тогда пред буржуазией был целый мир для покорения, она должна была занять место в обществе, и, организован­ная для борьбы, умная, смелая, чувствуя себя сильной правом всех, она обладала непреоборимым всемогуще­ством; она одна совершила три революции против со­единенных сил монархии, дворянства и духовенства.

В то время буржуазия тоже создала всемирную, мо­гучую международную ассоциацию: Франк-Масонство.

Очень ошибся бы тот, кто судил бы о Франк-Масон­стве прошлого века или даже начала этого века по тому, чем оно является теперь. Учреждение по преимуществу буржуазное, Франк-Масонство, в своем растущем мо­гуществе сначала и потом в своем упадке, было как бы выражением интеллектуального и морального разви­тия, могущества и упадка буржуазии. В настоящее вре­мя, спустившись до печальной роли старой интриганки и болтуньи, оно ничтожно, бесполезно, иногда вредно и всегда смешно, между тем как до 1830 и в особенности до 1793 года оно соединяло в себе, за малым числом ис­ключений, все выдающиеся умы, самые пылкие сердца, самые гордые воли, самые смелые характеры и представ­ляло собой деятельную, могучую и истинно полезную организацию. Это было мощное воплощение и осущест­вление на практике гуманитарных идей XVIII века. Все великие принципы свободы, равенства, братства, чело­веческого разума и справедливости, выработанные теоре­тически философией этого века, сделались в среде Франк-Масонства практическими догматами и как бы основами новой морали и новой политики — душой гигантского предприятия разрушения и воссоздания. Франк-Масон­ство было в то время не более, не менее, как всемирным заговором революционной буржуазии против феодаль­ной, монархической и божеской тирании.

Это был Интернационал буржуазии.

Известно, что все главные деятели первой револю­ции были Франк-Масонами и что, когда эта революция разразилась, она встретила благодаря Франк-Масонст­ву друзей и преданных, могущественных союзников во всех других странах, что, конечно, сильно помогло ее торжеству. Но так же очевидно, что торжество революции убило Франк-Масонство, ибо после того, как рево­люция в значительной мере выполнила пожелания бур­жуазии и поставила ее на место родовой аристократии, буржуазия, бывшая долгое время утесняемым и эксплу­атируемым классом, естественно, сделалась, в свою оче­редь, классом привилегированным, эксплуататорским, притесняющим, консервативным и реакционным, сде­лалась другом и самой надежной поддержкой государ­ства. После захвата власти первым Наполеоном Франк-Масонство сделалось в большинстве стран Европейско­го континента императорским учреждением.

Реставрация его отчасти воскресила. Буржуазия, ви­дя угрозу возвращения старого режима, вынужденная уступить церкви и дворянству место, завоеванное ею в первую революцию, принуждена была снова сделаться революционной. Но какая разница между этим подо­гретым революционаризмом и горячим, могучим революционаризмом, вдохновлявшим ее в конце прошлого столетия! Тогда буржуазия была искренна, она серьезно и наивно верила в права человека, ее двигал, вдохнов­лял гений разрушения и обновления, она была в полной силе ума и в полном развитии сил; она еще не подозре­вала, что бездна отделяет ее от народа; она себя считала, чувствовала и действительно была представительницей народа. Реакция термидора и заговор Бабефа навсегда лишили ее этой иллюзии. Бездна, разделяющая рабо­чий народ от эксплуатирующей, властвующей и благо­денствующей буржуазии, открылась, и, чтобы заполнить эту бездну, понадобится весь класс буржуазии, целиком, все привилегированное существование буржуа. Поэто­му не вся буржуазия в ее целом, а только часть ее возоб­новила после реставрации заговорщицкую деятельность против дворянского, клерикального режима и закон­ных королей.

В следующем письме я разовью вам, если вы мне по­зволите, свои мысли относительно последней фазы кон­ституционного либерализма и буржуазного карбонаризма.

Женева, 23 февраля 1869 г. — Le Progres, № 6 (1 марта, 1869 г.).

Письмо второе

Я сказал в предыдущем письме, что реакционные, легитимистические, феодальные и клерикальные по­пытки пробудили снова революционный дух буржуа­зии, но что между этим новым духом и телом, который одушевлял ее до 1793 года, была громадная разница. Бур­жуа прошлого столетия были гигантами, в сравнении с которыми самые смелые из буржуа этого столетия кажут­ся лишь пигмеями.

Чтобы в этом убедиться, надо только сравнить их про­граммы. Какова была программа философии и великой революции XVIII столетия? Не более, не менее, как пол­ное освобождение всего человечества; осуществление для каждого и всех права и действительной и полной свободы путем всеобщего политического и социального уравнения; торжество человечности на развалинах божеского мира; царство свободы и братства на земле. Ошибкой этой философии и этой революции было не­понимание, что осуществление человеческого братства невозможно, пока существуют государства, и что дейст­вительное уничтожение классов и политическое, и со­циальное уравнение индивидов возможны не иначе, как при уравнении для всех и каждого экономических средств, воспитания, образования, труда и жизни. Тем не менее было бы несправедливо упрекать XVIII век за то, что он этого не понял. Общественные науки не создаются, не изучаются с помощью одних книг; они нуждаются в ве­ликих уроках истории, и надо было совершить револю­цию 1789 и 1793 годов, надо было повторить опыт 1830 и 1848 годов, чтобы прийти к этому, отныне несокруши­мому заключению, что всякая политическая революция, не ставящая себе немедленной и прямой целью экономи­ческое равенство, является, с точки зрения народных ин­тересов и прав, не чем иным, как лицемерной и замас­кированной реакцией.

Эта столь очевидная и простая истина была еще не­известной в конце XVIII столетия, и, когда Бабеф вы­двинул экономический и социальный вопрос, сила ре­волюции была уже исчерпана. Тем не менее этой пос­ледней принадлежит бессмертная честь провозглашения самой великой цели из всех когда-либо поставленных в истории — освобождение всего человечества в его це­лом.

Какую же цель преследует в сравнении с этой гро­мадной программой программа революционного либе­рализма в эпоху Реставрации и Июльской монархии? Пресловутую благоразумную свободу, очень скромную, очень упорядоченную, очень ограниченную, приноров­ленную как раз к ослабевшему темпераменту полунасы­щенной буржуазии, которая, уставши от борьбы и ощущая нетерпение начать благоденствовать, уже чувствовала для себя угрозу не сверху, но снизу и с беспокойством видела появление на горизонте черной массы бесчис­ленных миллионов эксплуатируемых пролетариев, ус­тавших терпеть и готовящихся потребовать своих прав.

С начала настоящего столетия этот рождающийся призрак, названный позже красным призраком, этот ужас­ный призрак права всех, противуположного привилеги­ям класса счастливцев, эта народная справедливость и народный разум, которые при своем дальнейшем разви­тии должны обратить в прах софизмы буржуазной эко­номии, юриспруденции, политики и метафизики, ста­новятся посреди современных триумфов буржуазии по­мехою ее счастью, ослабляют ее уверенность, ее ум.

А ведь при Реставрации социальный вопрос был еще почти неведом или, лучше сказать, забыт. Было несколь­ко отдельных великих мечтателей, как Сен-Симон, Ро­берт Оуен, Фурье, гениальный ум которых или великие сердца отгадали необходимость радикальной перера­ботки экономической организации общества. Вокруг каждого из них группировалось малое число пылких и преданных учеников, составляя как бы несколько не­больших церквей, но они были столь же неизвестны, как их учителя, и не имели никакого влияния на окру­жающий мир. Было еще коммунистическое завещание Бабефа, переданное его знаменитым товарищем и дру­гом, Буонаротти, наиболее энергичным пролетариям по­средством тайной народной организации. Но тогда это было еще подпольной работой, проявление которой да­ло себя почувствовать только позже, при Июльской мо­нархии; во время Реставрации она совершенно не была замечена буржуазным классом. Народ, рабочие массы оставались спокойными и ничего еще для себя самих не требовали.

Ясно, что если боязнь народной справедливости име­ла в эту эпоху какое-либо существование, то она могла жить лишь в нечистой совести буржуа. Откуда явилась эта нечистая совесть? Или буржуа, жившие при Рестав­рации, были, как индивиды, более злыми, чем их отцы, сделавшие революции 1789 и 1793 года? Нисколько. Это были почти одинаковые люди, но только поставленные в другую среду и другие политические условия, обога­щенные новой опытностью и, следовательно, имеющие другую совесть.

Буржуа прошлого столетия искренно верили, что, освобождая самих себя от монархического, клерикаль­ного и феодального ига, они освободят вместе с собой весь народ. И это наивное, искреннее верование и было источником их геройской смелости и их невероятной мощи. Они чувствовали свое единение со всеми и шли на приступ, неся в себе силу и право для всех. Благодаря этому праву и этой народной мощи, которая, так ска­зать, воплотилась тогда в классе буржуазии, буржуа про­шлого столетия могли овладеть крепостью политичес­кого права, составлявшей предмет вожделения их отцов в продолжение стольких столетий. Но в то мгновение, как они водрузили на ней свое знамя, новый свет оза­рил их ум. Как только они завоевали власть, они начали понимать, что между их буржуазными интересами и ин­тересами народных масс нет ничего общего, что, напро­тив, между ними есть радикальное противоречие и что могущество и исключительное процветание класса соб­ственников могут опираться лишь на нищету и полити­ческую и социальную зависимость пролетариата.

С тех пор отношения между буржуазией и народом коренным образом изменились, и еще раньше, чем ра­бочие поняли, что буржуа, более по необходимости, чем по злой воле, являются их естественными врагами, бур­жуа уже достигли сознания этого фатального антагониз­ма. Это-то сознание я и называю нечистой совестью бур­жуа.

Женева, 28 марта 1869 г. — Le Progres, № 7 (3 апр. 1869 г.), стр. 2—3.

Письмо третье

Нечистая совесть буржуа, сказал я, парализовала с начала столетия все интеллектуальное и моральное дви­жение буржуазии. Я делаю поправку и заменяю слово парализовала словом извратила. Ибо было бы неправиль­но обозвать параличным тот ум, который, перейдя от тео­рии к приложению позитивных наук, создал все чудеса современной промышленности, пароходы, железные дороги и телеграф; который, с другой стороны, открыл новую науку — статистику, и, доведя политическую эко­номию и историческую критику развития богатства и цивилизации народов до их последних выводов, поло­жил основание новой философии — социализму, явля­ющемуся с точки зрения интересов буржуазии не чем иным, как великодушным самоубийством, отрицанием всего буржуазного мира.

Паралич наступил лишь позже, с 1848 года, когда бур­жуазия, испуганная результатами своих прежних работ, сознательно бросилась назад и, отрекшись, ради сохра­нения своих богатств, от всякой мысли и всякой воли, подчинилась военным покровителям и отдалась душой и телом самой полной реакции. С этого времени она более ничего не изобрела, она потеряла вместе со сме­лостью и творческую мощь. У нее даже нет больше ин­стинкта самосохранения, ибо все, что она делает для своего спасения, фатально толкает ее в бездну.

До 1848 года она была еще в полной силе духа. Прав­да, этот дух уже не обладал той жизненной силой, с помощью которой в период от XVI до XVIII века он создал целый новый мир. Это уже не был героический дух клас­са, который обладал всеми дерзновениями, ибо должен был все завоевать: теперь это был благоразумный и рас­судительный дух нового собственника, который, при­обретая горячо желанное имущество, должен теперь за­ботиться о его процветании и ценности. Характерной чертой буржуазного духа первой половины этого столе­тия является почти исключительно утилитарная тен­денция.

Буржуазию в этом упрекали, и упреки эти неспра­ведливы. Я, напротив, думаю, что буржуазия оказала человечеству последнюю великую услугу, проповедуя гораздо больше собственным примером, чем теориями, культ или, лучше сказать, уважение к материальным ин­тересам. В сущности, эти интересы всегда имели в мире преобладающее значение; но раньше они маскирова­лись под видом лицемерного и нездорового идеализма, который именно и делал их зловредными и отталкиваю­щими.

Тот, кто хоть немного занимался историей, не мог не заметить, что в основе самых абстрактных, высоких и идеальных религиозных и теологических распрей все­гда был какой-нибудь крупный материальный интерес. Все расовые национальные, государственные и классо­вые войны никогда не имели другой цели, кроме влады­чества, являющегося необходимой гарантией и услови­ем обладания богатствами и пользования ими. Челове­ческая история, рассматриваемая с этой точки зрения, является не чем иным, как продолжением великой борь­бы за существование, составляющей согласно Дарвину основной закон органической природы.

В животном мире эта борьба происходит без идей и без фраз, и ей нет разрешения; пока земля будет сущест­вовать, животные будут пожирать друг друга. Это есте­ственное условие жизни животных. Люди, животные плотоядные по преимуществу, начали свою историю с людоедства. Теперь они стремятся к всемирной ассо­циации, к коллективному производству и потреблению.

Но между этими двумя крайними точками какая кровавая и ужасная трагедия! И конец этой трагедии еще не настал. После людоедства наступило рабство; после рабства крепостное право; после крепостного права на­емный труд, за которым должны последовать, во-пер­вых, страшный день возмездия, а затем позже, много позже, эра братства. Вот фазы, чрез которые проходит животная борьба за жизнь в истории, постепенно пре­образуясь в человеческую организацию жизни.

И среди этой братоубийственной борьбы людей про­тив людей, в этом взаимном пожирании друг друга, в этом рабстве и этой эксплуатации одних другими, которые, меняя название и формы, тянулись непрерывно из века в век до наших дней, какую роль играла религия? Она всегда освящала насилие и обратила его в право. Она перенесла человечность, справедливость и братство на фиктивное небо, чтобы оставить на земле царство не­справедливости и грубой силы. Она благословляла счас­тливых бандитов, и, чтобы сделать их еще счастливее, она проповедовала их бесчисленным жертвам, народам, покорность и послушание. И чем выше и прекраснее казался идеал, которому она поклонялась на небе, тем действительность на земле становилась ужаснее. Ибо в природе всякого идеализма, как религиозного, так и ме­тафизического, заложено презрение к реальному миру, и, презирая его, он вместе с тем его эксплуатирует, от­куда вытекает, что всякий идеализм необходимо порож­дает лицемерие.

Человек — материя и не может безнаказанно пре­зирать материю. Он — животное и не может уничто­жить свою животность; но он может и должен ее пере­работать и очеловечить через свободу, т. е. посредством комбинированного действия справедливости и разума, которые, в свою очередь, могут иметь влияние на нее только потому, что они являются ее продуктом и выс­шим выражением. Напротив того, всякий раз, когда че­ловек хотел отвлечься от своей животности, он стано­вился ее игрушкой и рабом, а чаще всего даже лицемерным служителем, свидетельством чему служат священники самой идеальной и самой нелепой из религий — като­лицизма.

Сравните их хорошо известную безнравственность с их обетом целомудрия; сравните их ненасытную жад­ность с их учением об отречении от благ сего мира и со­гласитесь, что не существует больших материалистов, чем эти проповедники христианского идеализма. Даже сейчас какой вопрос волнует всего больше церковь? Во­прос о сохранении своего имущества, угрожаемого по­всюду теперь конфискацией со стороны государства, этой новой церкви, являющейся выражением политического идеализма.

Политический идеализм не менее нелеп, не менее вреден, не менее лицемерен, чем идеализм религиозный, коего он является лишь разновидностью, лишь свет­ским и земным выражением или проявлением. Государ­ство — это младший брат церкви; а патриотизм, эта го­сударственная добродетель, этот культ государства, яв­ляется лишь отражением божественного культа.

Добродетельный человек согласно предписаниям иде­альной, религиозной и политической школы должен слу­жить Богу и жертвовать собой ради государства. И вот эту-то доктрину буржуазный утилитаризм с начала это­го столетия и стал оценивать по достоинству.

Женева, 14 апреля 1869 г. — Le Progres, № 8 (17 апр. 1869 г.), стр. 2-3.

Письмо четвертое

Одной из величайших заслуг буржуазного утилита­ризма было, как я уже сказал, убийство религии госу­дарства, убийство патриотизма.

Патриотизм, как известно, добродетель мира анти­чного, рожденная среди греческих и римских респуб­лик, где в действительности никогда не было другой ре­лигии, кроме религии государства, другого предмета по­клонения, кроме государства.

Что такое государство? Метафизики и гористы отвечают нам, что это общественная вещь; интересы, общее благо и право всех в противуположении разлагающему действию эгоистичных интересов и страстей каждого. Это справедливость, и осуществление морали и добро­детели на земле. Следовательно, для индивидов не мо­жет быть более высокого подвига и более великой обя­занности, как жертвовать собой и, в случае нужды, уме­реть ради торжества, ради могущества государства.

Вот в немногих словах вся теология государства. По­смотрим теперь, не скрывает ли эта политическая тео­логия, так же как и теология религиозная, под очень кра­сивой и поэтической внешностью очень обыденную и грязную действительность.

Проанализируем сперва самую идею государства, та­кую, какой нам ее представляют ее восхвалители. Это пожертвование естественной свободой и интересами каж­дого, как индивида, так и сравнительно мелких коллек­тивных единиц — ассоциаций, коммун и провинций, — ради интересов и свободы всех, ради благоденствия ве­ликого целого. Но это все, это великое целое, что это такое в действительности? Это совокупность всех инди­видов и всех более ограниченных человеческих коллек­тивов, которые его составляют. Но раз для того, чтобы его составить, нужно пожертвовать всеми индивиду­альными и местными интересами, то чем же является в действительности то целое, которое должно быть их пред­ставителем? Это не живое целое, предоставляющее каж­дому свободно дышать и становящееся тем более бога­тым, могучим и свободным, чем шире развертываются на его лоне свобода и благоденствие каждого; это не ес­тественное человеческое общество, которое утверждает и увеличивает жизнь каждого посредством жизни всех; напротив того, это заклание как каждого индивида, так и всех местных ассоциаций, абстракция, убивающая жи­вое общество, ограничение или, лучше сказать, полное отрицание жизни и права всех частей, составляющих общее целое, во имя так называемого всеобщего блага. Это государство, это алтарь политической религии, на ко­тором приносится в жертву естественное общество: это всепожиратель, живущий человеческими жертвами, по­добно церкви. Государство, повторяю еще раз, — мень­ший брат церкви.

Чтобы доказать тождество церкви и государства, я прошу читателя констатировать тот факт, что как цер­ковь, так и государство основаны существенным обра­зом на идее пожертвования жизнью и естественным пра­вом и что они исходят из одного и того же принципа; принципа прирожденной порочности людей, которая может быть побеждена лишь божьей благодатью и смер­тью в боге естественного человека согласно церкви, а согласно государству лишь законом и закланием инди­вида на алтаре государства. И церковь, и государство стремятся пересоздать человека, первая в святого, вто­рое — в гражданина. Но естественный человек должен умереть, ибо он осужден единогласно как религией цер­кви, так и религией государства.

Таковы в их идеальной чистоте тождественные тео­рии церкви и государства. Это чистые абстракции; но всякая историческая абстракция предполагает истори­ческие факты. Эти факты, как я уже сказал в предыду­щем письме, реального, грубого характера: это насилие, грабеж, порабощение, завоевание. Человек так создан, что он не довольствуется тем, что делает то или другое, он чувствует потребность объяснить и оправдать перед своей собственной совестью и в глазах всего мира то, что он делает. Религия явилась, стало быть, как раз кста­ти, чтобы благословить совершившиеся факты, и, бла­годаря этому благословению, несправедливый и грубый факт превратился в право. Юридическая наука и поли­тическое право, как известно, вначале вытекали из тео­логии, позже из метафизики, которая является не чем иным, как замаскированной теологией, имеющей смеш­ную претензию не быть нелепой. Метафизика старалась, но тщетно, придать им характер науки.

Рассмотрим теперь, какую роль играла и продолжа­ет играть в реальной жизни, в человеческом обществе эта абстракция государства, параллельная исторической аб­стракции, называемой церковью?

Государство, сказал я, по самой сущности своей есть громадное кладбище, где происходит самопожертвова­ние, смерть и погребение всех проявлений индивиду­альной и местной жизни, всех интересов частей, кото­рые и составляют все вместе общество. Это алтарь, на котором реальная свобода и благоденствие народов при­носятся в жертву политическому величию; и чем это по­жертвование более полно, тем государство совершен­ней. Я отсюда заключаю, и это мое убеждение, что рус­ская империя — это государство по преимуществу, это, без риторики и без фраз, самое совершенное государст­во в Европе. Напротив того, все государства, в которых народы могут еще дышать, являются с точки зрения идеа­ла государствами несовершенными, подобно тому как все другие церкви, по сравнению с римско-католичес­кой церковью, являются неудавшимися церквами.

Государство, сказал я, это абстракция, пожирающая народную жизнь; но для того, чтобы абстракция могла родиться, развиться и продолжать существовать в ре­альном мире, надо, чтобы существовало реальное кол­лективное тело, заинтересованное в ее существовании. Таковым не может быть большинство народа, ибо оно именно является жертвой государства: нуждаться в нем может лишь привилегированная группа, жреческое со­словие государства, правящий и обладающий собствен­ностью класс, являющийся в государстве тем же, чем в церкви является духовное сословие, священники.

И в самом деле, что видим мы в продолжение всей истории? Государство было всегда принадлежностью ка­кого-нибудь привилегированного класса: духовного со­словия, дворянства или буржуазии; наконец, когда все другие классы истощаются, выступает на сцену класс бюрократов, и тогда государство падает или, если угодно, возвышается до положения машины. Но для существо­вания государства непременно нужно, чтобы какой-ни­будь привилегированный класс был заинтересован в его существовании. И вот солидарные интересы этого при­вилегированного класса и есть именно то, что называ­ется патриотизмом.

Женева, 28 апреля, 1869 г. — Le Progres, №9(1 мая 1869 г.), стр. 2-3.

Письмо пятое

Был ли когда-либо патриотизм, в том сложном смыс­ле, который придают этому слову, народной страстью или добродетелью?

Имея в руках историю, я не колеблясь отвечаю на этот вопрос решительным нет, и, чтобы доказать чита­телю, что я не ошибаюсь, отвечая таким образом, я про­шу у него позволения проанализировать главнейшие элементы, которые, комбинируясь более или менее раз­личным образом между собою, составляют то, что на­зывается патриотизмом.

Таких элементов четыре: 1) естественный или фи­зиологический элемент; 2) экономический; 3) полити­ческий и 4) религиозный или фанатический.

Физиологический элемент является главным осно­ванием всякого наивного, инстинктивного и грубого патриотизма. Это естественная страсть, которая имен­но потому, что она слишком естественная, т. е. совер­шенно животная, находится в жесточайшем противоре­чии со всей политикой и, что много хуже, сильно за­трудняет экономическое, научное и гуманное развитие общества.

Естественный патриотизм, явление совершенно зве­риное, встречающееся на всех ступенях животной жизни и даже, можно отчасти сказать, в растительном царстве. Взятый в этом смысле патриотизм — это губительная вой­на, первое проявление в человечестве той великой и ро­ковой борьбы за существование, которая составляет все развитие, всю жизнь естественного или реального мира, — борьбы непрестанной, всемирного пожирания друг дру­га, которое питает каждого индивида, каждую породу мясом и кровью индивидов других пород и которое, фа­тально возобновляясь с каждым часом, с каждым мгно­вением, позволяет жить и развиваться самым совершен­ным, сильным и умным породам на счет других.

Те, кто занимается земледелием или садоводством, знают, как трудно уберечь свои посадки против паразитических видов, которые отнимают у них свет и необхо­димые для питания химические элементы земли. Наи­более могучее растение, которое лучше других прино­ровлено к специальным условиям климата и почвы, развивается всегда со сравнительно большей силой и ес­тественно стремится задушить все другие. Это молчали­вая, но неустанная борьба, и нужно энергичное вмеша­тельство человека, чтобы защитить предпочитаемые им растения от этого нашествия.

В животном царстве продолжается та же борьба, толь­ко происходит она более драматически, с большим шу­мом. Здесь уже не молчаливое, незаметное задушение. Здесь течет кровь, и мучимое, раздираемое, пожираемое животное наполняет воздух криками. Наконец, чело­век, животное говорящее, вносит в эту борьбу первую фразу, и фраза эта называется патриотизмом.

Борьба за жизнь в растительном и животном царстве не есть лишь борьба между индивидами: это борьба между породами, группами и семействами. Во всяком живом существе есть два инстинкта, два главных интереса: пи­тание и воспроизведение. С точки зрения питания каж­дый индивид является естественным врагом всех дру­гих, невзирая ни на какие связи — семейные, группо­вые или родовые — его с другими. Поговорка, что волки не едят друг друга, справедлива лишь до тех пор, покуда волки находят для своего питания животных, принадле­жащих к другим породам; но мы знаем, что как только в этих последних ощущается недостаток, волки преспо­койно пожирают друг друга. Кошки, свиньи и еще мно­гие другие животные часто съедают своих собственных детенышей, и нет животного, которое бы этого не сде­лало, вынужденное голодом. А человеческие общества не начали ли с людоедства? И кто не слыхал печальных историй о потерпевших крушение моряках, которые блуж­дали среди океана, носясь на хрупком судне, и, будучи лишены пищи, бросали жребий, кто из них должен быть пожертвован и съеден другими. Наконец, разве мы не видели при последнем большом голоде, опустошившем Алжир, матерей, которые съедали собственных детей?

Дело в том, что голод — это жестокий и непобедимый деспот, и необходимость питаться, необходимость чис­то индивидуальная, является первым законом, главным условием жизни. Это основание всей человеческой и социальной жизни, точно так же как и жизни раститель­ной и животной. Бунт против необходимости питания равносилен отрицанию всей жизни, самоприговору к небытию.

Но наряду с этим основным законом живой приро­ды есть и другой столь же существенный — закон вос­произведения. Первый стремится к сохранению инди­видов, второй — к созданию семейств, групп и пород. Индивиды, побуждаемые естественной необходимос­тью, стремятся соединиться, для целей воспроизведе­ния, с индивидами, которые по организму близки к ним, подобны им. Бывают различия в организмах, делающие совокупление бесплодным или даже невозможным. Эта невозможность очевидна между царством растительным и царством животным; но даже и в этом последнем со­вокупление четвероногих, например, с птицами, рыба­ми, пресмыкающимися или насекомыми, равным обра­зом невозможно.

Ограничившись одними четвероногими, мы найдем ту же невозможность между различными группами и, таким образом, приходим к заключению, что возмож­ность совокупления и воспроизведения становится ре­альной для каждого индивида лишь в очень ограничен­ном кругу индивидов, которые, будучи одарены орга­низмом тождественным или близким к его организму, составляют вместе с ним одну и ту же группу или одно и то же семейство.

Так как инстинкт воспроизведения составляет един­ственную связь солидарности, могущую существовать между индивидами животного мира, то там, где эта спо­собность прекращается, прекращается и всякая живот­ная солидарность. Все, остающееся вне группы, в среде которой возможно для индивида воспроизведение, со­ставляет другую породу, совершенно чуждый мир, мир враждебный и осужденный на истребление; все, что на­ходится внутри, составляет обширное отечество поро­ды, как, например, для людей человечество.

Но это истребление и пожирание одного живого ин­дивида другим происходит не только за пределами того ограниченного мира, который мы назвали обширным отечеством породы. Мы находим их внутри самого это­го мира и такими же свирепыми, а иногда и более сви­репыми вследствие сопротивления и стеснения, кото­рые они здесь встречают, потому что к борьбе из-за го­лода присоединяется столь же ожесточенная борьба из-за любви.

Кроме того, каждая порода животных подразделяет­ся на различные группы и семейства, видоизменяясь под влиянием географических и климатологических усло­вий различных стран, в которых она живет. Большее или меньшее различие условий жизни определяет соот­ветственное различие в организме индивидов, принад­лежащих к одной и той же породе. К тому же известно, что всякий животный индивид, естественно, стремится совокупиться с индивидом, наиболее сходным с ним, откуда, естественно, вытекает развитие большого числа видоизменений в каждой породе. А так как различия, разделяющие все эти новые виды одни от других, осно­ваны главным образом на воспроизведении, а воспро­изведение есть единственная основа всей солидарности, то очевидно, что широкая солидарность породы должна подразделяться на множество более ограниченных солидарностей и широкое отечество породы разбиваться на массу маленьких животных отечеств, враждебных и уничтожающих друг друга.

Женева 25 мая 1869 г. - Le Progres (29 мая 1899 г.), стр. 2-3.

ФИЗИОЛОГИЧЕСКИЙ ИЛИ ЕСТЕСТВЕННЫЙ ПАТРИОТИЗМ

I

Я показал в своем предыдущем письме, каким обра­зом патриотизм, как естественная страсть, вытекает из физиологического закона, а именно из закона, определяющего разделение живых существ на породы, семей­ства и группы.

Страсть патриотическая очевидно страсть общест­венная. Чтобы найти ее яснейшее выражение в живот­ном мире, надо обратиться к породам животных, кото­рые, подобно человеку, одарены в высшей мере обще­ственной природой, например, к муравьям, к пчелам, к бобрам и ко многим другим животным, обладающим об­щими, постоянными жилищами, а также к животным, кочующим стадами. Животные, имеющие общее, по­стоянное жилище, представляют с точки зрения, конеч­но, естественного патриотизма патриотизм земледель­ческих народов, а животные, кочующие стадами, пат­риотизм кочевых народов.

Очевидно, что патриотизм первых полнее патрио­тизма последних. Этот последний выражает лишь соли­дарность индивидов в стаде, между тем как первый со­здает еще связь индивидов с почвой и жилищем, в кото­ром они обитают. Привычка — эта вторая натура как людей, так и животных, и образ жизни гораздо опреде­леннее, устойчивее у животных общественных и оседлых, чем среди бродячих стад; а из этих-то особенностей в привычках и в образе жизни и составляется главный эле­мент патриотизма.

Естественный патриотизм можно определить так: инстинктивная, машинальная и совершенно лишенная критики привязанность к общественно принятому, на­следственному, традиционному образу жизни, и столь же инстинктивная, машинальная враждебность ко вся­кому другому образу жизни. Это любовь к своему и к своим и ненависть ко всему, имеющему чуждый харак­тер. Стало быть, патриотизм, с одной стороны, коллек­тивный эгоизм, а с другой стороны — война.

Такая солидарность недостаточно сильна, чтобы ин­дивиды — члены животной общины не пожирали друг друга в случае нужды; но она достаточно сильна, чтобы индивиды, забыв междоусобие, соединялись всякий раз, как им грозит вторжение чужой общины.

Посмотрите, например, на собак какой-нибудь деревни. Собаки в естественном состоянии не составляют коллективных республик; предоставленные собствен­ным инстинктам, они живут, подобно волкам, в бродя­чих стаях, и только под влиянием человека обращаются в оседлых животных. Но прикрепленные к месту, они составляют в каждой деревне своего рода республику, основанную не на коммунистическом строе, а на инди­видуальной свободе, согласно девизу, столь любимому буржуазными экономистами: каждый за себя, и черт по­бери оплошавшего. У собак безграничная свобода и по­пустительство, конкуренция, безустанная, безжалост­ная гражданская война, в которой более сильный всегда кусает более слабого, — совершенно как в буржуазных республиках. Но пусть только собака соседней деревни пробежит по их улице, и вы тотчас увидите, как все эти ссорящиеся сограждане толпой бросаются на несчаст­ного иностранца.

Не есть ли это точная копия или, лучше сказать, ори­гинал, ежедневно копируемый человеческим общест­вом? Не есть ли это самое полное проявление того есте­ственного патриотизма, о котором я сказал и осмеливаюсь повторить, что это чисто звериная страсть? Ее звериный характер несомненен, ибо собаки, бесспорно, звери, а человек, будучи животным подобно собаке и другим зем­ным животным, но только животным, одаренным фи­зиологической способностью думать и говорить, начи­нает свою историю со звериного состояния и только с течением веков завоевывает и создает человечность.

Раз мы знаем происхождение человека, нас не долж­на удивлять его звериная натура, являющаяся естествен­ным фактом в серии естественных фактов; нас не долж­на она и возмущать, ибо отсюда нисколько не вытекает, что против нее надо бороться с самой большой энергией, так как вся человеческая жизнь не что иное, как непре­рывная борьба с естественной животностью человека ра­ди его человечности.

Я хотел лишь констатировать, что патриотизм, вос­хваляемый нам поэтами, политиками всех школ, прави­тельствами и всеми привилегированными классами как высшая и идеальная добродетель, имеет корень не в че­ловеческих, но в звериных свойствах человека.

И действительно, безраздельное царствование есте­ственного патриотизма мы видим в начале истории, а в настоящее время в наименее цивилизованных частях человеческого общества. Конечно, в человеческих об­ществах патриотизм является гораздо более сложным чувством, чем в других животных обществах, по той про­стой причине, что жизнь человека, животного мысля­щего и одаренного словом, обнимает несравненно боль­ше предметов, чем жизнь животных других пород. К чисто физическим привычкам и обычаям в нем присоединя­ются еще традиции, более или менее абстрактные, ин­теллектуальные и моральные, — целая масса истинных или ложных представлений вместе с различными рели­гиозными, экономическими, политическими и соци­альными обычаями. Все это составляет элементы есте­ственного патриотизма человека, поскольку все эти ве­щи, комбинируясь тем или другим образом, создают для данного общества особую форму существования, тра­диционный образ жить, мыслить и действовать иначе, чем другие.

Но какова бы ни была разница в отношении количе­ства и даже качества охватываемых ими объектов, меж­ду естественным патриотизмом человеческих и звери­ных обществ, общее между ними то, что и тот и другой являются инстинктивными, традиционными, привы­чными, общественными страстями и что интенсивность того и другого нисколько не зависит от характера их со­держания. Напротив того, можно сказать, что чем это содержание менее сложно, чем оно проще, тем сильнее и исключительнее патриотическое чувство, которое слу­жит его проявлением и выражением.

Животное, очевидно, гораздо более привязано к на­следственным обычаям общества, к которому оно при­надлежит, чем человек. У животного эта патриотичес­кая привязанность фатальна; не будучи в состоянии са­мо освободиться от нее, оно избавляется от нее иногда только под влиянием человека. То же самое и в человеческих обществах: чем менее развита цивилизация, чем менее сложна сама основа социальной жизни, тем силь­нее проявляется естественный патриотизм, т. е. инстинк­тивная привязанность индивидов ко всем материаль­ным, интеллектуальным и моральным привычкам, со­ставляющим обычную, традиционную жизнь отдельной общины, и ненависть их ко всему чуждому, ко всему от­личающемуся. Откуда вытекает, что естественный пат­риотизм обратно пропорционален развитию цивилиза­ции, т. е. торжеству человечности в человеческих обще­ствах.

Никто не будет отрицать, что инстинктивный или естественный патриотизм жалких племен ледовитого пояса, едва затронутых человеческой цивилизацией и сама материальная жизнь чья так бедна, бесконечно силь­нее или исключительнее, чем патриотизм, например, француза, англичанина или немца. Немец, англичанин, француз везде могут жить и акклиматизироваться, меж­ду тем как уроженец полярных стран умер бы в скором времени от тоски по родине, если бы его удерживали вдали от нее. И, однако, что может быть более ничтож­ным, менее человечным, чем его существование! Это служит лишним доказательством, что интенсивность естественного патриотизма является показателем не че­ловечности, а звериного состояния.

Наряду с положительным элементом патриотизма, заключающимся в инстинктивной привязанности ин­дивидов к определенному образу существования, свой­ственному той общине, к которой они принадлежат, су­ществует еще отрицательный элемент, столь же сущест­венный, как и первый и неотделимый от него; это равно инстинктивное отвращение ко всему чуждому — отвра­щение инстинктивное и, следовательно, совершенно звериное; да, действительно, звериное, ибо это отвра­щение тем энергичнее и непобедимее, чем менее тот, который его испытывает, думал и понимал, чем менее он человек.

В настоящее время это патриотическое отвращение ко всему иностранному встречается только у диких на­родов; в Европе его можно найти у полудикого населения, которое буржуазная цивилизация не удостоила просветить, хотя она и не забывает его эксплуатировать. В самых больших, столичных городах Европы, в самом Париже и особенно в Лондоне есть улицы, предостав­ленные нищенскому населению, которого никогда не касались лучи просвещения. Достаточно появления на этих улицах иностранца, чтобы толпа несчастных чело­веческих существ — мужчин, женщин, детей, едва оде­тых и носящих во всей своей внешности следы самой ужасной нищеты и самого глубокого падения, окружи­ла его и осыпала ругательствами, иногда даже побоями, единственно потому, что он иностранец. Разве подоб­ного рода грубый и дикий патриотизм не является са­мым кричащим отрицанием всего, что называется чело­вечностью?

И однако, есть весьма просвещенные буржуазные газеты, как, например, Journal de Geneve, которые не чувствуют никакого стыда эксплуатировать столь мало человеческий предрассудок и столь всецело звериную страсть. Я, однако, должен отдать им справедливость и охотно сознаюсь, что эти газеты эксплуатируют патрио­тизм, нисколько его не разделяя и единственно лишь потому, что им выгодно его эксплуатировать, подобно тому как поступают в настоящее время почти все свя­щенники всех религий, проповедующие религиозные нелепости, сами не веря в них и единственно лишь по­тому, что в интересах привилегированных классов, что­бы народные массы продолжали верить.

Когда газета Journal de Geneve не находит уже более аргументов и доказательств, она говорит: эта вещь, эта идея, этот человек нам чужды, и она имеет столь низкое представление о своих соотечественниках, что надеется, что достаточно будет произнести это страшное слово чуждый, чтобы они, позабыв все, и здравый смысл, и че­ловечность, и справедливость, стали на ее сторону.

Я сам не женевец, но я слишком уважаю жителей Же­невы, чтобы не думать, что Journal ошибается на их счет. Они, конечно, не захотят пожертвовать человечностью ради звериного состояния, эксплуатируемого коварст­вом.

Le Progres, №12 (12 июня 1869 г.), стр. 2—3.

Я сказал, что патриотизм, поскольку он инстинкти­вен или естествен, имел все свои корни в животной жизни, не представляет ничего другого, кроме особой комбинации коллективных привычек: материальных, интеллектуальных и моральных. Экономических, поли­тических и социальных, развитых традицией или исто­рией в данном обществе. Эти привычки, прибавил я еще, могут быть хороши или плохи, так как содержание или объект этого инстинктивного чувства — патриотиз­ма не имеет никакого влияния на степень его интен­сивности. Даже если бы пришлось допустить в этом от­ношении известную разницу, то она скорее склонялась бы на сторону худых, чем хороших, привычек. Ибо по причине животного происхождения всякого человечес­кого общества и в силу той инертности, которая оказы­вает столь же могучее действие в интеллектуальном и моральном мире, как и в мире материальном, — во вся­ком обществе, которое еще не вырождается, а, напро­тив, прогрессирует и идет вперед, плохие привычки, имея за собою первенство по времени, вкоренены более глубоко, чем хорошие. Это нам объясняет, почему из общей суммы нынешних общественных привычек в са­мых передовых странах цивилизованного мира по край­ней мере девять десятых никуда не годятся.

Пусть не воображают, что я вздумал объявить войну всеобщему обычаю общества и людей управляться при­вычками. Как и во многих других вещах, люди в этом лишь фатально повинуются естественному закону, а вос­ставать против естественных законов было бы нелепо. Действие привычек в интеллектуальной и моральной жизни индивидов и обществ подобно действию расти­тельных сил в жизни органической. Как то, так и другое является условиями существования и реальности. Как добро, так и зло должны, чтобы сделаться реальной вещью, перейти в привычку как в отдельном человеке, так и в обществе. Все упражнения, которым предаются люди, не имеют другой цели, и самые лучшие вещи не могут укорениться в человеке и сделаться его второй приро­дой иначе, как в силу привычки. Легкомысленно вос­ставать против нее, ибо это фатальная сила, которую не смогли бы уничтожить никакой ум и никакая воля. Но если, просвещенные разумом нашего века и нашим представлением об истинной справедливости, мы серьез­но пожелаем сделаться людьми, то нам остается только одно: постоянно направлять силу воли, т. е. привычку хотеть, развитую в нас независимыми от нас обстоя­тельствами, к искоренению плохих привычек и к на­саждению на их место хороших. Чтобы очеловечить це­лое общество, надо беспощадно уничтожать все причи­ны, все политические, экономические и социальные условия, порождающие в индивидах зло, и заместить их такими условиями, которые бы развили в этих самых индивидах привычку и практику добра. С точки зрения современного сознания человечности и справедливос­ти, какими, благодаря прошедшему развитию истории, мы их теперь наконец понимаем, патриотизм является привычкой дурной, узкой и злополучной, ибо он явля­ется отрицанием человеческого равенства и солидар­ности. Социальный вопрос, практически выставленный в настоящее время рабочим миром Европы и Америки и разрешение которого возможно не иначе, как с унич­тожением границ государств, необходимо стремится искоренить эту традиционную привычку из сознания рабочих всех стран. Ниже я покажу, что уже с начала столетия эта привычка была сильно поколеблена в со­знании высшей финансовой, торговой и промышлен­ной буржуазии благодаря удивительному и совершенно международному развитию ее богатств и экономичес­ких интересов. Но прежде я должен показать, каким об­разом гораздо раньше этой буржуазной революции ин­стинктивный, естественный патриотизм, являющийся по самой природе своей очень узким, очень ограничен­ным чувством и чисто местной общественной привы­чкой, потерпел в самом начале истории глубокое изменение, извращение и ослабление благодаря образова­нию политических государств.

В самом деле, патриотизм, поскольку это чисто ес­тественное чувство, т. е. продукт реально солидарной жизни общества, еще не ослабленный или мало ослаб­ленный размышлением или действием экономических и политических интересов, а также религиозных абстрак­ций, такой патриотизм, если и не вполне, то в громад­ной своей части животный, может обнимать лишь очень ограниченный мир: одно племя, одну общину, одну де­ревню. В начале истории, как и ныне у диких народов, не было ни наций, ни национальных языков, ни нацио­нальных религий, — не было, значит, отечеств в поли­тическом смысле этого слова. Каждое местечко, каждая деревня имела свой собственный язык, своего бога, свое­го священника или колдуна. Это было не что иное, как размножившаяся, расширившаяся семья, которая, ведя войну со всеми, отрицала своим существованием все остальное человечество. Таков естественный патрио­тизм в своей энергичной и наивной неподкрашенности.

Мы встречаем еще остатки этого патриотизма даже в некоторых из самых цивилизованных стран Европы, например, в Италии, особенно в южных областях ита­льянского полуострова, где строение почвы, горы и мо­ре создают преграды между долинами, общинами и го­родами, отделяют их, изолируют и делают почти совер­шенно чуждыми друг другу. Прудон заметил с большой основательностью в своей брошюре об итальянском един­стве, что это единство является покуда еще только идеей и чисто буржуазной, но нисколько не народной страстью; что, по крайней мере, деревенское население осталось и поныне по отношению к этому единству в большинстве случаев совершенно равнодушно, а я прибавлю, даже враждебно, ибо это единство, с одной стороны, вступа­ет в противоречие с местными патриотизмами, с другой стороны, ничего до сих пор не принесло населению, кро­ме безжалостной эксплуатации, гнета и разорения.

Не видим ли мы часто даже в Швейцарии, особенно в отсталых кантонах, борьбу местного патриотизма против кантонального, а последнего против национального патриотизма, имеющего своим объектом всю республи­канскую конфедерацию в ее целом?

В заключение, резюмируя все сказанное, я повто­ряю, что патриотизм, как естественное чувство, будучи по своей сущности чувством местным, является серьез­ным препятствием к образованию государств и что, сле­довательно, эти последние, а с ними и цивилизация, не могли основаться иначе, как уничтожив, если и не впол­не, то в значительной степени эту животную страсть.

Le Progres, № 14 (10 июня 1869 г.), стр. 2—3.

Присуждены ли люди самой своей природой к по­жиранию друг друга, чтобы жить, подобно тому, как это делают животные других пород?

Увы! В колыбели человеческой цивилизации мы на­ходим людоедство; в то же время и впоследствии всеуничтожающие войны, войны рас и народов: войны за­воевательные, войны равновесия, войны политические и войны религиозные, войны во имя «великих идей», подобные той, которую ведет Франция, управляемая сво­им теперешним императором, и войны патриотичес­кие, во имя великого национального единства, подоб­ные тем, которые задумывают ныне, с одной стороны, пангерманский министр в Берлине и, с другой стороны, панславистский царь в Петербурге.

И в основании всего этого, под всеми лицемерными фразами, которыми пользуются, чтобы придать себе внеш­ний вид человечности и правоты, что мы находим? Всегда один и тот же экономический вопрос: стремление од­них жить и благоденствовать на счет других. Все осталь­ное лишь одна болтовня. Невежды, простецы и глупцы даются на эту удочку, но ловкие люди, управляющие судьбами государств, знают очень хорошо, что в осно­вании всех войн есть только один повод: грабеж, завое­вание чужого богатства и порабощение чужого труда.

Такова жестокая и грубая действительность, кото­рую Боги всех религий, Боги войны всегда благословля­ли, начиная с Еговы, бога евреев, вечного Отца нашего Господа Иисуса Христа, который приказал своему из­бранному народу избить всех жителей Обетованной зем­ли, и кончая католическим Богом, представленным па­пами, которые в вознаграждение за избиение язычников, магометан и еретиков подарили землю этих несчастных их счастливым убийцам, еще не смывшим с себя их кровь. Для жертв — ад; для палачей — имущество и земли уби­тых, — такова цель самых священных войн, религиоз­ных войн.

Очевидно, что, по крайней мере, до сего времени человечество не было исключением из общего закона животного мира, который приговаривает все живые су­щества пожирать друг друга, чтобы жить. Только социа­лизм, как я постараюсь это показать в следующих ста­тьях, только социализм, ставя на место политической, юридической и божеской справедливости справедли­вость человеческую, замещая патриотизм всемирной солидарностью людей, а экономическую конкуренцию международной организацией общества, всецело осно­ванного на труде, может положить конец войне, этому грубому проявлению человеческой животности.

Но до тех пор, пока он не восторжествует на земле, тщетно будут протестовать все буржуазные конгрессы мира и свободы, тщетно будут председательствовать на них все Викторы Гюго всего света; люди будут продол­жать раздирать друг друга, как дикие животные.

Доказано, что человеческая история, подобно исто­рии всех других животных пород, началась с войны. Вой­на эта, не имевшая и не имеющая другой цели, кроме завоевания средств к жизни, имела различные фазы раз­вития, параллельные различным фазам цивилизации, т. е. развития человеческих потребностей и средств к их удовлетворению.

Вначале человек, это всеядное животное, жил, по­добно другим животным, плодами и овощами, охотой и рыбной ловлей. В продолжение многих веков, без со­мнения, человек охотился и ловил рыбу так, как это де­лают и ныне животные, т. е. без помощи других орудий, кроме тех, которыми его одарила природа. В первый раз, как он воспользовался самым грубым орудием, простой палкой или камнем, он совершил акт мышления и вы­казал себя, разумеется, нисколько этого не подозревая, животным мыслящим — человеком. Ибо даже самое про­стое орудие должно соответствовать намеченной цели, и, следовательно, пользование им предполагает извест­ную сообразительность ума, которая существенно отли­чает человека — животного от всех других земных жи­вотных. Благодаря этой способности мыслить, обдумы­вать, изобретать человек усовершенствовал, правда, очень медленно, в продолжение многих веков, свои орудия и превратился в охотника или в вооруженного дикого зверя.

Достигши этой первой ступени цивилизации, малень­кие группы людей, естественно, могли питаться с боль­шей легкостью, убивая живые существа, не исключая людей, тоже служивших им на пищу, чем животные, ли­шенные орудий охоты и войны. А так как размножение животных всегда прямо пропорционально количеству средств пропитания, то очевидно, число людей должно было уве­личиваться в большей пропорции, чем число животных других пород, и, наконец, должен был наступить мо­мент, когда невозделанная земля не была уже в состоя­нии прокормить всех людей.

Если бы человеческий разум не обладал способнос­тью прогресса, если бы он не развивался все больше и больше, с одной стороны, опираясь на традицию, сохраняющую для будущих поколений знания, добытые прошлыми поколениями, а с другой стороны, распро­страняясь благодаря дару слова, неотделимого от дара мысли, если бы он не был одарен неограниченной спо­собностью изобретать все новые способы для защиты человеческого существования против всех враждебных ему сил природы, — эта недостаточность природных средств к существованию явилась бы непреодолимой гранью для размножения человеческой породы.

Но благодаря этой драгоценной способности, по­зволяющей ему познавать, размышлять и понимать, че­ловек может перешагнуть чрез эту естественную грань, останавливающую развитие всех других животных по­род. Когда естественные источники истощились, он со­здал искусственные. Пользуясь не своей физической си­лой, но превосходством своего ума, он начал не просто убивать животных, чтобы их немедленно пожрать, а под­чинять их, приручать и как бы воспитывать, чтобы сде­лать пригодными для своих целей. И таким образом, на протяжении веков еще группы охотников превращают­ся в группы пастухов.

Этот новый источник пропитания, естественно, еще умножил человеческую породу, что привело ее к необ­ходимости создать новые средства к поддержанию жиз­ни. Когда эксплуатация животных стала недостаточной, люди стали эксплуатировать землю. Таким образом, бро­дячие и кочевые народы обратились на протяжении мно­гих других веков в народы земледельческие.

В этот-то период истории и устанавливается, собст­венно говоря, рабовладельчество. Люди, бывшие самы­ми что ни на есть дикими зверями, начали с пожирания убитых ими или взятых в плен неприятелей. Но когда они начали понимать всю выгоду заставлять животных служить себе и эксплуатировать их, а не убивать сейчас же, то они должны были скоро понять, какую пользу они могли извлечь из услуг человека, самого умного из зем­ных животных. Побежденный враг перестал быть пожи­раем, но становился рабом, принужденным исполнять работу, необходимую для пропитания своего хозяина.

Труд пастушеских народов столь легок и прост, что для него почти не требуется работы рабов. Поэтому мы видим, что у кочующих и пастушеских народов число рабов очень ограниченно, чтоб не сказать почти равно нулю. Другое дело у народов оседлых и земледельчес­ких. Земледелие требует настойчивого, ежедневного и тягостного труда. Свободный человек лесов и степей, охотник или скотовод, берется за земледелие с большим отвращением. Поэтому мы видим и в настоящее время, например, у диких народов Америки, что самые тягост­ные и отвратительные домашние работы возлагаются на существо сравнительно слабое, на женщину. Мужчины не знают других занятий, кроме охоты, войны, которые даже и в нашей цивилизации считаются самыми благо­родными занятиями, и, презирая всякий другой труд, лениво лежат, куря свои трубки, между тем как их не­счастные жены, эти естественные рабыни грубого че­ловека, изнемогают под тяжестью своего ежедневного труда.

Шаг вперед в цивилизации, и работа жены возлага­ется на раба. Вьючное животное, одаренное умом, при­нужденное нести всю тягость физической работы, дает своему господину возможность досуга и интеллектуаль­ного и морального развития.

Le Progres № 16 (18 сентября 1869 г.), стр. 4.

Le Progres, № 20 (2 октября 1869 г.), стр. 3.

Коммунизм

1843, источник: здесь. Впервые опубликована на немецком языке в газете демократического направления «Der Schweizerischer Republikaner» (1843. 2, 6 и 13. VI), издававшейся Ю. Фребелем в Цюрихе. На русском языке впервые опубликована в журнале «Красный архив» (1926. № 1 (14). С. 59—64). В настоящем издании текст печатается по: Бакунин М.А. Избранные философские сочинения и письма. М., 1987. С. 233-241.

Последний номер «Наблюдателя»[1] содержит статью или, вернее, начало статьи о коммунизме, которая очень приятно нас поразила. Она написана с таким достоинством и спокойствием, которые в «Наблюдателе» действительно изумляют.

Есть люди, которые утверждают, что такой тон в «Наблюдателе» всегда является плохим признаком, и мы признаемся, что очень часто разделяли этот мнение. Но на сей раз, как нам кажется, дело обстоит несколько иначе: по-видимому, «Наблюдатель» уразумел всю опасную серьезность коммунизма и решился теперь отказаться от своей обычной манеры, недостойной серьезного человека и серьезной души, и исследовать этот в высшей степени важный предмет с достоинством и добросовестностью.

Дальнейшее покажет нам, ошиблись ли мы. Однако известно, что ничто не действует столь деморализующим образом на человека, как сознание, что от него не ожидают ничего хорошего и благородного. И если «Наблюдатель» действительно хочет исправиться, то мы не хотим преждевременным заподозриванием его цели сделать для него эту задачу невыполнимой. Напротив, мы всеми находящимися в нашем распоряжении средствами будем стараться удержать его на этом более похвальном пути.

Во всяком случае, коммунизм представляет весьма важное и опасное явление, и этим очень многое сказано. Ибо опасным, действительно опасным может быть для общества явление лишь постольку, поскольку оно содержит в себе по крайней мере относительную истину и находит свое оправдание в самом состоянии общества. То, что является только случайным, не может быть опасным для благоустроенного государства, ибо все могущество и живая сила государства заключаются именно в том, что оно сохраняет себя и может сохранить себя от тысячи случайностей повседневности. Государство должно и может быть выше всяких бед, которые возникают из злонамеренности отдельных лиц. Для этого существует полиция, для этого существуют законы и суды, для этого существует вся организация государства. Вор и даже большая банда разбойников могут быть опасны для тех или иных отдельных лиц в государстве, но не для самого государства, покуда оно остается здоровым и хорошо устроенным организмом.

Совершенно иначе обстоит дело с явлением, которое имеет своим источником не произвол и злую волю отдельных личностей, а недостатки государственного организма, государственных учреждений, всего политического тела. По отношению к такому явлению государство имеет только два выхода: или воспринять в свой организм заключающееся в нем право и постольку реформировать себя самого мирным путем, или же прибегнуть к силе. Но на этом втором пути каждое государство, наверное, пойдет к гибели, так как право, вошедшее в сознание, непреодолимо.

Вот те причины, по которым мы вместе с «Наблюдателем» считаем коммунизм весьма важным и в высшей степени опасным явлением. Во избежание недоразумений мы раз навсегда заявляем, что мы лично — не коммунисты и что у нас столь же мало охоты, как и у господ из «Наблюдателя», жить в обществе, устроенном по плану Вейтлинга. Это — не свободное общество, не действительно живое объединение свободных людей, а невыносимое принуждение, насилием сплоченное стадо животных, преследующих исключительно материальные цели и ничего не знающих о духовной стороне жизни и о доставляемых ею высоких наслаждениях. Мы даже не думаем, чтобы такое общение когда-либо могло быть создано, ибо мы настолько верны в снятую, более или менее сознательно присущую всем людям силу истины, что можем быть в этом отношении вполне спокойны.

Но, с другой стороны, мы вполне убеждены, что коммунизм в самом деле содержит элементы, которые мы считаем в высшей степени важными, даже более чем важными: в основе его лежат священнейшие права и гуманнейшие требования, и в них-то и заключается та великая, чудесная сила, которая поразительно действует на умы. Коммунисты сами не понимают этой незримо действующей силы. Но только в ней и только благодаря ей они представляют нечто, без нее же они — ничто. Только эта сила в короткое время сделала коммунистов из ничего чем-то сильным и грозным, ибо не следует скрывать от себя: коммунизм стал теперь мировым вопросом, который ни один государственный деятель не может игнорировать, а тем более разрешать просто силой.

По-видимому, «Наблюдатель» думает, что коммунизм является непосредственным результатом немецкой философии и радикализма и отличается от них обоих только тем, что имеет смелость и добросовестность высказывать открыто и ясно такие взгляды, которые этими последними или облекаются в непонятный философский жаргон, или совершенно замалчиваются.

Что касается мнимого замалчивания у философов и радикалов, то мы не думаем, чтобы «Наблюдатель» всерьез высказал это обвинение. Это было только шуткой с его стороны, ибо в действительности он сам, напротив, убежден и отлично знает, что вся сила радикалов заключается в публичности и что замалчивание есть необходимая участь так называемой консервативной партии, которая нуждается в народе только как в средстве и не видит в нем цели. Он отлично знает, что самоуправление народа составляет принцип, лежащий в основе всех взглядов радикалов, и что эти последние специально работали над улучшением школы и развитием народного образования, ибо были убеждены, что народ сможет сам собою управлять лишь постольку, поскольку он является совершеннолетним и самостоятельным, и что только путем образования он может быть поднят до совершеннолетия и самостоятельности. Одним словом, «Наблюдатель» отлично знает, что главная цель радикалов есть освобождение народа от опеки знатных и богатых как таковых, и потому мы не будем больше тратить время на опровержение обвинения, которое, впрочем, как уже сказано, было простой шуткой.

Философия и радикализм имеют, правда, много общего с коммунизмом. Чтобы действительно понимать явление, конечно, недостаточно подчеркивать только ту сторону, которая является общею с другими явлениями. Необходимо также ознакомиться с его существенными отличиями, иначе мы неминуемо должны будем прийти к утверждению, что все оказывается одним, ибо нет ни единой вещи в физическом и духовном мире, которая не имела бы ничего общего со всеми другими вещами.

Во всяком случае, философия в очень многих пунктах соприкасается с коммунизмом. Да иначе и быть не могло. Жизнь и ход развития человечества являются не безразличным сборищем случайных событий, а необходимым и внутренне разумно организованным шествием единого духа, который целиком отражается в каждом отдельном проявлении своей внутренней сущности точно так же, как общая жизнеспособность и общая чувствительность человеческого организма коренятся в мельчайших частях его.

Поэтому современная философия необходимо должна иметь с коммунизмом очень много общего, так как оба они родились из духа нашего времени и представляют собой самые значительные его откровения. Какова цель философии? Познание истины. Но истина не есть нечто вполне абстрактное и воздушное, а потому она может и даже должна оказывать значительное влияние на общественные отношения, на организацию общества. Уже в Евангелии сказано: «Познают истину, и истина освободит их». В этих немногих словах высказано все стремление философии, а что это стремление не осталось бесплодным, об этом можно судить по новейшей истории и по истории французской революции. Еще незадолго до революции трудящаяся, лучшая часть французского народа находилась в самом печальном положении. Она не владела даже одной третьей частью земли, самый труд ее, единственное средство ее существования, был отягчен всевозможными препятствиями, и однако именно на эту часть населения ложилось все бремя государственных налогов, а сверх того она принуждена была платить особые подати в пользу духовенства и аристократии. Мы уже не говорим о других унизительных повинностях, возложенных на бедный народ. Суды были так устроены, что знатные всегда оказывались правыми против народа. Народ, одним словом, во всех отношениях угнетался знатью. А почему? Не потому, что он был слаб, боже упаси, народ никогда не бывает слаб, а потому, что он был невежествен и давал себя обманывать католическим попам, которые толковали ему, что король, дворянство и духовенство даны ему божьей милостью и что народ должен служить им, склоняться перед ними и терпеть от них унижения, дабы получить за это царствие небесное. «Ты глуп, ты не способен правильно понимать нас, положись поэтому на нас, мы будем тобою руководить» — так говорили попы народу, и бедный народ, в котором всегда скрыто так много веры и так много здравого смысла, действительно поверил, что он глуп, и подавлял в себе, как порождение дьявола, всякие сомнения, всякие освободительные мысли. Что освободило народ от этого духовного рабства? Философия. Философы прошедшего столетия во многом ошибались, немало святого и красивого они просмотрели, но свое провиденциальное назначение, заключающееся в том, чтобы заставить народ почувствовать себя самого, привести его к сознанию своего достоинства и своих неизменных святых прав, — это назначение они верно выполнили. История судит всегда лучше и великодушнее, чем мелкие, слепые и потому злопыхательские партии, и по этой причине она, несомненно, сохранит их имена среди имен освободителей и лучших слуг человечества.

Вплоть до настоящего времени философия продолжает еще свою упорную борьбу, борьбу на жизнь и смерть, со всеми предрассудками, со всем тем, что мешало людям достигнуть их высокой святой цели, осуществления свободного и братского общества, осуществления царства божия на земле. Ей остается еще многое сделать, еще против многого бороться, чтобы сорвать покров лжи, который консервативные друзья народа в эгоистических интересах набрасывают на народ. Но она имеет мужество истины, и она победит и должна победить, так как истина, познание истины есть ее единственное оружие. Она сражается при свете, а ее враги — во мраке ночи. Ее враги пробуждают в народе грубые, темные страсти, демоническое, она же, наоборот, опирается только на богоподобную, светлую сторону человеческой природы, она апеллирует к высокой страсти свободы, любви и познания. А бог, истина в конце концов одержат же победу над тьмою.

Вот в чем пункт соприкосновения между философией и коммунизмом: оба стремятся к освобождению людей. Но здесь же начинается и их существенное расхождение. Философия по существу своему только теоретична, она движется и развивается только в рамках познания; коммунизм же в своей нынешней форме, наоборот, является только практичным. Этим указаны как преимущества, так и недостатки каждого из этих явлений по отношению к другому. Правда, мысль и дело, истина и нравственность, теория и практика составляют в последнем счете одно и то же, единую нераздельную сущность. Правда, величайшая заслуга новейшей философии и заключается в том, что она признала и познала это единство, но с этим познанием она дошла до своего предела, — предела, которого она как философия не может перешагнуть, ибо по ту сторону этого предела начинается более высокая сущность, чем она, — действительное, одушевленное любовью и вытекающее из божественной сущности первобытного равенства общение свободных людей, посюстороннее осуществление того, что составляет божественную сущность христианства, истинный коммунизм.

«И для него (Вейтлинга), — говорит «Наблюдатель», — как и для «Швейцарского республиканца», всякое национальное чувство является глупостью, бессмыслицей. Существуют только люди, а не собственно народы, только граждане мира, а не граждане государств».

Опять мистификация! О, «Наблюдатель» — плут, правда христианский, но все-таки плут. Иногда он шутит так тонко, что его шутки можно принять за правду, но он слишком умен, чтобы действительно быть такого мнения о «Республиканце», и слишком нравствен, чтобы говорить всерьез то, чему он сам не может верить. Как, «Республиканец» объявляет всякое национальное чувство глупостью и бессмыслицей? Разве «Наблюдатель» не знает, что «Республиканец» всегда считал возмутительной, позорной государственной изменой, если кто-либо ради победы своих собственных политических взглядов, верны ли эти взгляды или неверны, станет способствовать вмешательству иностранцев в дела своего отечества? Самостоятельность и гордая независимость Швейцарии по отношению ко всем влияниям иностранных правительств — разве это не было постоянной целью «Республиканца» и разве он это недостаточно доказал своим поведением, например, в деле Совета, в осложнениях с Луи Бонапартом и в деле Гервега [2]?

В том, что Вейтлинг игнорирует значение национальности, мы его упрекать не станем: это — ошибка, но необходимая ошибка, неизбежная ступень в развитии коммунизма. Всякое великое историческое явление, даже христианство, остается вначале односторонним, только отрицанием существующего. Так, христианство вначале, безусловно, отрицало искусство, потому что искусство было тогда нераздельно связано с язычеством. Но впоследствии оно снова признало искусство, как возрожденное из христианского начала. И таким образом возникло христианское искусство. Точно так же обстоит дело и с коммунизмом. Сейчас он отрицает всякую национальность не потому, что принцип национальности по самому существу был плох. Об этом коммунизм пока еще ничего не знает, потому что он вообще теоретически, научно еще очень малоразвит, потому что он еще далек от того, чтобы уразуметь свой собственный принцип во всей его истинности и во всей полноте вытекающих из него выводов. Но коммунизм отрицает все национальности потому, что в своем нынешнем виде они не проводят своего принципа и вместо того, чтобы быть живыми и свободными носителями и органами единого человечества, черство и эгоистически восстают против того божественного единства, в котором они только и могут достигнуть своего истинного назначения.

Надо остерегаться смешения космополитизма коммунистов с космополитизмом прошлого столетия. Теоретический космополитизм[3] прошлого века был холодным, индифферентным, рефлективным, без почвы и страсти. Он был мертвой и бесплодной абстракцией, теоретическим построением, лишенным хотя бы малейшей искры продуктивного, творческого огня. Против этой безжизненной и бездушной тени демоническая отрицательная стихия национальности была, безусловно, права и действительно одержала над ним полную победу.

Напротив, коммунизм нельзя упрекнуть в недостатке страсти и огня. Коммунизм — не фантом, не тень. В нем скрыты тепло и жар, которые с громадной силой рвутся к свету, пламень которого уже нельзя затушить и взрыв которого может стать опасным и даже ужасным, если привилегированный образованный класс не облегчит ему любовью и жертвами и полным признанием его всемирно-исторической миссии этот переход к свету.

Коммунизм — не безжизненная тень. Он произошел из народа, а из народа никогда не может родиться тень. Народ — а под народом я понимаю большинство, широчайшую массу бедных и угнетенных, — народ, говорю я, всегда был единственною творческою почвою, из которой только и произошли все великие деяния истории, все освободительные революции. Кто чужд народу, того все дела заранее поражены проклятием. Творить, действительно творить можно только при действительном электрическом соприкосновении с народом. Христос и Лютер вышли из простого народа, и если, герои французской революции могучей рукой заложили первый фундамент будущего храма свободы и равенства, то это удалось им только потому, что они возродились в бурном океане народной жизни.

Таким образом, протест коммунизма против принципа национальности гораздо важнее и значительнее протеста просвещенных космополитов прошлого века. Коммунизм исходит не из теории, а из практического инстинкта, из народного инстинкта, а последний никогда не ошибается. Его протест есть могучий вердикт человечества, святое и единоспасающее единство которого до сих пор еще нарушается узким эгоизмом наций.

Или, быть может, «Наблюдатель» не желает ничего знать о человечестве? Разве для него идея человечества действительно бессмыслица, пустое слово? Это было бы странно! Ведь он не только «Наблюдатель», но и христианский «Наблюдатель», а как таковой он должен был бы хорошо знать, что подчеркивание идеи человечества перед лицом обособленных и строго замкнутых в себе наций языческой эпохи было одним из величайших дел христианства.

Все люди, все без исключения, — братья, учит Евангелие, и только тогда, когда они любят друг друга, в них присутствует незримый бог, искупительная и освобождающая истина, присовокупляет к этому Иоанн. Следовательно, отдельный человек, как бы высоки и нравственны ни были его побуждения, не может причаститься истине, если он не живет в обществе. Не в отдельном лице, а только в общении присутствует бог, и, таким образом, добродетель отдельной личности, живая, плодотворная добродетель, возможна только путем святого и чудодейственного союза любви, только в общении. Вне общения человек — ничто, в общении — все. И когда Библия говорит об общении, то она меньше всего понимает под этим отдельные, узко замыкающиеся в себе общины или нации. О национальных различиях первобытное христианство ничего не знает, а проповедуемое им общение есть общение всех людей человечества.

Таким образом, Вейтлинг вполне верен первобытному христианству, когда во имя единого и неделимого человечества отвергает разъединяющий принцип национальности. Христианство также выступало вначале односторонне как отрицание, как разрушение всех национальных различий. Впоследствии внутри христианского мира снова образовалось разумное различие. Но до тех пор, пока христианство сохраняло еще свою мощь, оно в отдельные великие исторические моменты было также в состоянии снова устранять обособление наций и объединять их все в одной великой общей цели. Лучшим доказательством этому могут служить крестовые походы.

Теперь власть христианства над государством исчезла. Современные государства, правда, еще называют себя христианскими, но они уже таковыми не являются. Христианство служит для них только средством, а не источником и целью их существования. Они живут и действуют на началах, которые совершенно противоположны христианству. А то, что они еще называют себя христианскими, есть лицемерие, более или менее сознательное лицемерие. В дальнейшем изложении мы надеемся доказать это ясно и неопровержимо. Мы исследуем важнейшие стороны современной государственной жизни и покажем, что христианство оказывается здесь только слабой тенью и что только нехристианское здесь действительно.

Но с тех пор как христианство перестало быть связующим и одухотворяющим европейские государства цементом, что же еще связывает их, что сохраняет в них святыню согласия и любви, которые были возвещены им христианством? Святой дух свободы и равенства, дух чистой человечности, в громе и молнии открывшиеся людям во время французской революции и, подобно семенам новой жизни, разнесенные повсюду посредством революционных войн. Французская революция есть начало новой жизни. Многие так слепы, что думают, будто побороли и укротили ее мощный дух. Жалкие люди, как ужасно будет их пробуждение! Нет, революционная драма еще не закончена. Мы родились под революционной звездой, мы живем и все без исключения умрем под ее влиянием. Мы находимся накануне великого всемирно-исторического переворота, мы — накануне новой борьбы, тем более опасной, что она будет носить не просто политический, но и принципиальный религиозный характер. Не следует предаваться иллюзиям: речь будет идти не меньше чем о новой религии, о религии демократии, которая под старым знаменем с надписью «Свобода, равенство и братство» начнет свою новую борьбу, борьбу на жизнь и смерть.

Вот дух, породивший коммунизм. Этот дух ныне невидимо сплачивает воедино все народы без различия национальности. Этому духу, блестящему преемнику христианства, противятся ныне так называемые христианские правительства и все монархические правители и владыки, ибо они прекрасно знают, что их мнимое христианство, их корыстные дела не в состоянии будут вынести его пламенного взора. И что они делают, какие средства они употребляют, чтобы помешать его победе? Они стараются развить в народе национальное чувство за счет человечности и любви, они, христианские правительства, пропагандируют ненависть и убийство во имя национальности!

Против них Вейтлинг и коммунисты, несомненно, правы, ибо по принципам самого христианства должно быть уничтожено все, что противится духу любви[4].

Примечания

[1] Речь идет о выходившей в Цюрихе газете «Der Schweizerischer Beobachter» («Швейцарский наблюдатель»), выражавшей взгляды консервативной партии.

[2] Речь идет о дипломатическом конфликте между правительством Швейцарии и Франции времен Луи Филиппа в связи с отклонением швейцарским правительством требования французского правительства о высылке поселившегося в Швейцарии после неудачного государственного переворота принца Луи Бонапарта (будущего Наполеона III). Швейцарское правительство уступило давлению германских правительств и выслало в 1843 г. немецкого поэта, революционера-демократа Г. Гервега из Цюриха.

[3] В 40-х гг. XIX в. термин космополитизм означал приверженность наднациональной идее единства человеческого рода, солидарности народов и стран как частей одного человечества. Применительно к коммунизму этот термин у Бакунина не совсем адекватно выражал его интернациональный характер.

[4] Статья «Коммунизм» осталась незаконченной.

Коррупция

1981, источник: здесь. Самое же полное издание этого необычного труда осуществлено Институтом социальных исследований в Амстердаме (т. VII, 1981). В числе многочисленных приложений, фрагментов, вариантов к основному тексту книги находится и небольшой эскиз "Коррупция. - О Макиавелли. - Развитие государственности", который мы и предлагаем читателю.

Я уже говорил, что бонапартизм не является, по сути, ни принципом, ни политическим течением, не вызван каким-либо органическим или историческим интересом в экономическом и политическом развитии страны. Просто-напросто, добавлял я, банда разбойников, воспользовавшись глубокими разногласиями между классами французского общества, ночной порой внезапно и дерзко овладела Францией и, захватив власть, удерживала ее двадцать лет. Опорой ее послужили три огромных порока Франции, или три великих ее несчастья: неизлечимая отныне трусость ее буржуазии, неорганизованность рабочих масс и невежество крестьян. Ее поддерживали три в равной степени отвратительных обстоятельства, которые за эти двадцать лет весьма способствовали гибели Франции: бюрократическая организация, которая в конце концов убила всякое стихийное национальное движение, дезорганизовала все живые силы Франции; жестокая и тупая военная дисциплина, насаждаемая В преторианской армии, опустившейся до состояния огромной наемной гвардии, специально обученными офицерами. Такая дисциплина делает солдата орудием в руках неспособных и глубоко порочных офицеров. И наконец, бич католической церкви, представленной огромным количеством «черных людей» с главой в Риме, которые, считая эту несчастную Францию благородной добычей, могущей ускользнуть от них в любой момент, насаждают а ней наряду с грубыми суевериями все разногласия и политические взгляды, способные держать сельское население в вечном рабстве.

Таковы, несомненно, условия и причины существующего положения, которое может признавать и уважать не искренний человек, но лишь политик, желающий в свою очередь воспользоваться им, чтобы прийти к власти и удержать ее. Что касается результатов, к которым может привести подобная политика, мы их видим: это современное состояние Франции.

Мы рассмотрели основы бонапартизма, обратимся теперь к его средствам. У него есть лишь одно средство, но очень сильное: коррупция, которая, впрочем, изобретена не бонапартизмом, но получена им как историческое наследие единственное, которым бонапартизм сумел воспользоваться и продуктом которого стал сам.

Условимся теперь о значении слова «коррупция»[1]*. Оставляя в стороне все вопросы, связанные с частной моралью (которая, впрочем, неотделима от коллективной), я понимаю под этим словом полное безразличие индивида к общественной пользе и солидарности исключительно во имя личной выгоды. Какой-либо класс или ограниченная общность людей - церковь, религиозный орден, аристократия, буржуазия, бюрократия, армия, полиция и даже банды разбойников - могут быть глубоко аморальны, т. е. противопоставлены всему человечеству по своим основам, условиям своего исключительного н привилегированного существования, по целям, которые они преследуют; но при атом они еще не коррумпированы,- до тех пор, пока не распадутся под нажимом частных интересов их членов. Правда, чем больше интересы класса противостоят общественным интересам, тем более облегчается коррупция его членов, что обусловлено аморальностью принципа, лежащего в основе его существования; если только эта безнравственность не прикрывается в их глазах каким-либо вымышленным идеалом, например, патриотическим или религиозным. Именно это и произошло с церковью и аристократией, и потому они были так могущественны в прошлом и так упорно цепляются за жизнь еще и сегодня, когда все общественные условия этому противоречат. Это также объясняет, почему буржуазия, едва придя и власти, начинает обнаруживать бесспорные признака разложения и упадка. По природе своих повседневных занятий слишком реалистичная, чтобы искать опоры в великих идеалах патриотизма и религии, она вынуждена довольствоваться весьма сомнительными в спорными идеалами метафизики и юридического права, и ей никогда не удается скрыть, даже от самой себя, свою низкую сущность. В этом отношении игроки на бирже, крупные промышленные, торговые и банковские компании, финансовые в политические спекулянты, контрабандисты, грабители - группы, легче всего поддающиеся коррупции, ибо они - еще большие реалисты, чем основная масса буржуазии. Они цинично срывают всякую маску, отбрасывают всякую видимость идеала и открыто проявляют свою истинную сущность эксплуататоров богатства и труда нации. Члены этих различиях сообществ объединяются уже не во имя какого-то принципа, истинного или ложного; они связаны друг с другом лишь личной выгодой. Такова истинная коррупция. Добавим, что среди этих групп откровенных эксплуататоров шайки контрабандистов, разбойников и воров являют сравнительно высокий уровень морали. Во-первых, они большей частью бедны и борются за жизнь; это, по крайней мере, законно. Кроме того, они не пользуются уважением и защитой общества, как привилегированные и богатые спекулянты, воры и разбойники на государственной службе, в банках, промышленности и торговле. Их изгоняет и преследует, как диких зверей, то самое общество, которое не сумело дать им ни воспитания, ни образования, ни средств к существованию, но зато наделяет их всеми привилегиями уголовного кодекса. Они ведут постоянную войну с обществом, которое всегда было для них лишь мачехой, и подвергаются в этой борьбе жестоким опасностям, вынуждающим их теснее объединяться между собой, что вовсе не нужно официальным эксплуататорам, признанным и обласканным высшим обществом. Внутри таких вынужденных союзов чаще всего формируется нечто вроде коллективной морали, иногда возвышающейся до общего воодушевления, которое становится источником поистине героических поступи на и самоотверженности.

Разумеется, слово «коррупция» неприменимо к классам, какими бы аморальными ни были их принципы, по крайней мере до тех пор, пока эти классы объединены во имя какого-либо идеала; оно также не относится к бандам преступников, пока их связывают узы солидарности, способные воодушевить их на героические и самоотверженные поступки. Оно применимо лишь к индивидам, предающим интересы какого-либо коллектива, но не во имя более высоких и справедливых интересов, что было бы, напротив, признаком относительной моральности, а исключительно ради личной выгоды. Итак, до тех пор, пока индивид сохраняет верность и страстную преданность общим и более или менее идеализированным интересам какого-либо коллектива, как бы ни были аморальны поступки, которые он совершает ради этого сообщества иди совместно с ним, нельзя сказать, что он коррумпирован.

Таким образом, грабитель или вор представляет в высшей степени безнравственные коллективные интересы, несомненно, преступные а пагубные для общества в целом но до тех пор, пока он предан своей банде и готов пожертвовать собой во имя ее спасения, его нельзя назвать коррумпированным. Есть ли что более отвратительное и порочное, грубое и бесчеловечное, более противоречащее всему тому, что получило в XIX веке название цивилизации и морали, чем поведение всех этих генералов и офицеров германской армии? Сии достойные представители раболепного и в то же время спесивого дворянства предаются сегодня во Франции, с пылом, выдающим их истинную сущность, обычно запретным, но сейчас дозволенным и даже похвальным утехам - они грабят, убивают и совершают самые разнообразные жестокости под знаменами нового императора Германии, для которого они, по энергичному выражению Берна, являются не столько подданными, сколько лакеями. Так вот, сколь бы гнусны и отвратительны ни были их деяния, - совершая их, эти люди верили, что выполняют долг немецких патриотов и верных подданных своего властелина: если они верят, что служат таким образом чести национального знамени или интересам и славе дворянского сословия, к которому по большей части принадлежат, то можно сказать, что они жестокие, хоть и цивилизованные дикари, злейшие и опаснейшие враги всего, что есть человеческого в человечестве, но нельзя назвать их коррумпированными. Этого нельзя сказать даже о шпионах, которыми граф Бисмарк заполонил, кажется, всю Францию,- ведь многие из них занимаются своим гнусным ремеслом из чистого патриотизма.

Иезуит, совершающий, не ради личного интереса, но Во славу церкви и Господа и во имя обогащения своего ордена, те ужасные преступления, которые покойный Эжен Cю взвалил на голову бедного отца Родена, - этот иезуит, несомненно, гнусен, но не коррумпирован. Буржуа, который не из трусости или корысти, но лишь ради спасения своего класса от социальной революции предает Францию пруссакам,- заслуживает каких угодно определений, но он не коррумпирован. Когда молодой радикальный буржуа, к примеру, г. Андрие, прокурор Республики в Лиане, забыв о своих шалостях вольнодумца и социал-демократа, одной рукой ласкает бонапартистов, а другой свирепо карает представителей народа, о нем можно лишь сказать, что он вновь обрел моральные принципы своего класса. Но, напротив, когда мы видим, как рабочий, к примеру, г. Бриалу, выбранный в муниципальный совет Лиана своими товарищами, пренебрег ими, обманул их, пожертвовал интересами народа и Франции во имя интересов буржуазии, - о, тогда мы назовем это предательством и коррупцией, если только поступки его не вызваны тщеславием и глупостью.

Коррупция, как я уже сказал, вовсе не изобретение бонапартизма; она возникла с появлением первого в истории политического государства, но именно в наши дни стала политическим институтом государства. Впрочем, никогда не было государства, которое в той или иной мере не прибегало бы к коррупции как к средству управления; ни одно государство не могло в достаточной степени укрепиться благодаря урегулированию интересов классов, представителем и естественным защитником которых оно являлось, - достаточно, чтобы не бояться ни внешних, ни внутренних врагов. И если этих врагов нельзя было ни удовлетворить, допустив в состав привилегированного класса, ни уничтожить, ни парализовать, ни запугать своим могуществом, государство вынуждено было пытаться их подкупить. Но число коррумпированных было бесконечно меньше в прошлом, чем в наши дни: меньше до революции, гораздо меньше в средневековье и совсем ничтожно в древности.

В древности государство и религиозный культ составляли единое целое, так что само государство, принимавшее обличье богов, и являлось постоянным и реальным предметом религиозного культа. Предательство интересов государства расценивалось в общественном мнении как самое преступное и презренное святотатство. Впрочем, в древнем мире один человек не мог поставить себя вне общества как существо, имеющее отдельную жизнь, независимую от какой-либо политической и социальной общности. Собственно, человек еще не существовал или существовал лишь как предмет философских размышлений; на самом деле он был лишь гражданин, и каждый гражданин вкладывал всю свою душу или даже обретал свою душу, принцип своего индивидуального существования, лишь в пределах этой национальной организованной и ограниченной общности, которая называлась государством. Коррупция и предательство в этот золотой век политики были, несомненно, исключительно трудны и редки.

Христианство дало человеку индивидуальную душу, независимую от государства и даже от общества. Оно, бесспорно, заронило в его душу семена эгоизма, освященного и узаконенного религией; а также мысль о вечном спасении каждого, наряду с уверенностью, что избранных слишком мало и, значит, огромное большинство его сограждан навеки осуждено гореть в геенне огненной. Этой доктриной христианство разрушило античную политическую солидарность; но разрушило лишь для того, чтобы создать новую: солидарность избранных или праведников, Церковь, т. е. духовную и небесную общность, а рикошетом и иную светскую общность новых государств, благословленных и освященных церковью. Так в средневековье возникли два мира, неразделимо связанные и в то же время противостоящие друг-другу: церковь и государство. Их глубокий антагонизм, развиваясь и углубляясь, медленно, м верно отрывал многие души то от одной, то от другой, а часто от обоих. Между этими мирами, поглощенными вечной борьбой друг с другом, с естественной необходимостью появилась третья категория общностей - более ограниченных, а потому теснее сплоченных и крепче связанных: классы и корпорации, отделенные от церкви и государства и тем не менее неотделимые от них и принимающие то одну, то другую сторону: дворянство чаще и охотнее примыкало к церкви, а буржуазия и рабочие корпорации - к государству. Что же касается народных масс (крестьян и крепостных), служащих опорой истории и всегда приносимых в жертву церкви и государству, то они всегда склонялись то туда, то сюда и принимали ту сторону, которая сулила им защиту, облегчение участи а спасение, никогда, впрочем, не выполняя своих обещаний.

В такой организации было мало места для индивидуализма, а значит, и условий для коррупции. Средневековье, в сущности, было сплошной гражданской войной, правда, организованной, но варварской и беспощадной к побежденным, а ничто так не укрепляет союз, ничто не способно так упрочить чувство сплоченности, доходящее до страсти, как борьба. Да и сами интересы людей требовали такой солидарности: в разгар этой беспрестанной и беспощадной борьбы индивид мог спасти свою жизнь, лишь опираясь на ту общность, к которой он принадлежал. И наконец, религиозный дух, царивший тогда в Европе, придавал всем этим ассоциациям, как бы ни были преступны их замыслы, священный и мистический характер. Верность и честь считались религиозными добродетелями. По сравнению с нашей эпохой индивидуальный бунт и предательство были весьма редки. Совершаемые обычно под влиянием сильных чувств, они вызывали всеобщее порицание и почти всегда приводили либо к раскаянию, либо к ужасным наказаниям. Для бунта средневековому человеку, будь то даже король или император, нужно было проявить истинный героизм, настолько каждый был связан прочными узами солидарности, одновременно мистической, политической и социальной.

В конце средних веков, начиная со второй половины XV вплоть до первой половины XVII века, две категории людей, чтобы не сказать два класса, стали проявлять заметное стремление к индивидуальному раскрепощению, а именно к коррупции. Это были военные банды и политики. И те и другие возникли сначала и главным образом в Италии.

Собственно говоря, банды не были итальянскими. В большинстве своем они состояли из французов, испанцев и особенно немцев. Их привлекали в Италию как гражданские войны, так и войны между государствами, театром которых столь долго была эта прекрасная и несчастная страна. В сущности, это были банды грабителей, более или менее организованные и дисциплинированные, состоящие из людей многих национальностей, висельников, которых объединяли лишь узы порока, варварства, страсти к наживе людей без веры, без закона, предлагающих свои услуги тому, кто лучше заплатит, которых ничуть не заботит справедливость или несправедливость его действий - лишь бы хорошо платили. Большей частью эти банды состояли из людей сильных духом, насмехающихся над Богом и дьяволом, как и те политики, о которых я вскоре скажу. Это они прекрасно доказали в первой половине XVI века: когда их привел в Рим коннетабль Бурбона, генерал ревностного императора-католика и защитника религии Карла V, они безжалостно разорили эту святую столицу католического мира. Из них по большей части состояли императорские и баварские армии во время Тридцатилетней войны.

Позднее эти банды вошли в состав постоянных регулярных армий крупных государств и, естественно, привнесли всю свирепость и распутство, приобретенные ими на протяжении двухвековых занятий доходным и жестоким ремеслом грабителей, в большинство стран Европы. Но в регулярных армиях все эти блистательные качества не уничтожились, а энергично подавлялись железной дисциплиной, не менее жестокой и безжалостной, чем они сами, и могли служить лишь пользе государства. Именно так и возникла пресловутая добродетель самопожертвования солдата, столь превозносимая сегодня всеми любителями порядка как такового, будь то монархисты или республиканцы. Эта добродетель - не что иное, как презрение к правам человека или глупое пренебрежение ими,презрение ко всем человеческим симпатиям, а также свирепость, обычно присущая грабителям, которых железная дисциплина превращает в механический инструмент, слепо и беспрекословно повинующийся воле начальников. Об этом говорят неслыханные подвиги германских армий в несчастной Франции, описаниями которых заполнены в наши дни колонки всех газет и от которых продолжают надуваться спесью сердца доброй немецкой буржуазии, пока они не обернутся против нее, что обязательно вскоре произойдет: ведь каждый из этих подвигов - преступление. Обманываются те, кто воображает, что наши современные регулярные армии ведут начало от рыцарства. Хоть это и не нравится германскому юнкерству, они не имеют с рыцарством ничего общего. Они происходят непосредственно от шаек вольных средневековых разбойников, убийц и грабителей и до сих пор сохранили всю их природу. Ибо в регулярных армиях самых цивилизованных государств вы всегда найдете слегка замаскированного старого разбойника, старого средневекового грабителя, несомненно, обузданного дисциплиной, но не менее жестокого и ожидающего лишь сигнала своего начальника, чтобы с радостью предаться своему ремеслу.

Повторяю, хотя военные банды и совершали свои подвиги в Италии, они были более испанскими и французскими, нежели итальянскими; и более немецкими, чем испанскими и французскими. Что до племени политиков, то, напротив, оно было исключительно итальянским. Наука и искусство современной политики происходят из Италии.

И в самом деле, Италия стала колыбелью современной цивилизации во всех отношениях, положительных и отрицательных. В то время как вся Европа, раздираемая жестокостью материальной силы и глупостью убаюкивающей веры, погружалась в болезненный в тяжелый сон, уже со второй половины XI века многие итальянские города - Венеция, Генуя, Флоренция, Милан, Павия и другие - были уже в полной мере республиками; особенно процветали две первые благодаря своей торговле и промышленности. Уже в XII веке они основали свою первую лигу против императора и папы. В XIII веке они заложили основы современного искусства. В XIV веке у них была великолепная литература: поэзия Данте и проза Боккаччио. Дух этой литературы, проницательный, практический и смелый, обращенный против религии и господства церкви, можно сравнить лишь с Вольтером, появившимся на четыре века позже. В XV веке в Италии был ренессанс греческой и латинской литературы, Христофор Колумб и первые философы-атеисты. И наконец, в XVI веке, веке Макиавелли, Италия поразила мир несравненной гениальностью своих великих художников, смелостью своих вольнодумцев и в то же время - своим глубоким упадком. Ибо именно в эту эпоху она в конце концов пала под двойным деспотизмом папы и императора, на этот раз объединившихся против нее. Италия пала и утратила все свои свободы. В XVII веке, подобно заходящему солнцу, она бросила последний отблеск, как бы прощальный луч всему миру благодаря великому гению Галилея, истинного отца современных позитивных наук, устами которого она вынуждена была просить прощения у Римской инквизиции за то, что осмелилась сохранить свой бессмертный гений.

В течение пяти веков свободы и торгового, промышленного, художественного, литературного, философского и общественного процветания итальянские города развивали и испробовали все политические формы, начиная с кратковременной тирании ее маленьких деспотов, умных, но жестоких до народной демократии. На новой основе католицизма они возродили опыт городов античной Греции, что с необходимостью привело к новому искусству - искусству побеждать и сохранять власть всеми возможными способами и новой науке - науке о государстве, которую представляли профессиональные политики, поразившие мир своими дерзкими и жестокими преступлениями и глубокой изысканностью своего опыта и коррупции. В течение пяти веков в Италии шла ожесточенная борьба между классами, партиями и индивидами за захват государственной власти, что составляет на деле единственный предмет, единственную серьезную заботу политики. Каждый маленький итальянский городок был как бы отдельным миром, представлявшим одну и ту же политическую драму с некоторыми присущими только ему локальными особенностями; каждый город был своеобразной академией, где индивиды и классы, так сказать, вынуждены были изучать на практике науку и искусство политики. Добавьте к этому соперничество и бесконечную борьбу городов между собой а на фоне всего этого усложнения и многообразия отношений - острую, постоянную борьбу даны в императора. Гвельфов и Гибеллинов. Все это должно было способствовать формированию политического характера итальянцев и в конечном счете сообщило ему тот отпечаток коварства и глубокой порочности, за который их так часто упрекали. Династии Сфорца, Борджиа и Медичи уже существовали и действовали, прежде чем Никколо Макиавелли, великий основоположник позитивистской политики, написал свои бессмертные труды.

Не Макиавелли изобрел вероломство, непременное свойство всякой политики. Он его лишь констатировал, упорядочил и обобщил не в искусственной, а в совершенно естественной, свойственной самой логике вещей системе, которая стала предметом его учения. Он просто-напросто представил историю естественной, создал физиологическое описание такого общества, каким оно предстало его глазам, и вывел его основные принципы. Из самих глубин исторического прошлого и настоящего Италии он лучше, чем кто-либо до него и даже после него, сумел извлечь вечные законы политики.

Каков же, по Макиавелли, основной принцип политики? Он ужасов, но реален. Это преступление. Только с помощью преступления можно создать, укрепить и сохранить государственную власть: но с того момента, когда преступление начинает служить орудием государства, оно становится добродетелью. Таков великий принцип Макиавелли, таков и вечный принцип политической борьбы всех минувших, настоящих и грядущих государств.

Макиавелли был великим патриотом. Глубоко озабоченный упадком своей страны, он горячо жаждал ее освобождения и возрождения, выступая против папы и императора. Он не возлагал больших надежд на ее укрепление с помощью католицизма, как, например, Данте. За два века, прошедших со времени Данте, преступления пап, разложение церкви и священников привели к тому, что просвещенные классы и даже большая часть населения городов почти полностью утратили религиозную веру. Слишком большие бедствия причинил Италии Бог, олицетворяемый церковью. Макиавелли и его современники могли отныне рассчитывать лишь на человеческие средства, но там, где религия продолжала еще оказывать реальное воздействие на дух народа, можно было использовать и ее. Итак, религия умерла в сердцах самой просвещенной части итальянского народа, особенно в городах, - а известно, что и поныне итальянские государственные деятели смотрят на население деревень как на кариатиду или необходимую для своего существования дойную корову. Все политические и общественные институты, все классы и сообщества, созданные и долгое время вдохновлявшиеся католицизмом, неизбежно были вовлечены в общий процесс гибели Отчизны, и никто из них уже не смог стать опорой ее обновления. Но с той поры, как жизненные силы нации, ее организованная социальная реальность не могли больше быть естественной базой возрождения Италии как государства, возникла потребность создать нечто новое, стоящее вне жизни нации и свободы народа; создать при помощи политики истинно патриотической по своим целям, но глубоко коварной по средствам, которые, казалось, только и могли отныне привести к достижению этих целей. Необходимо было возродить Италию посредством насилия и лжи, целой серии дерзких, ловко рассчитанных заранее преступлений.

Такова мысль книги «Государь». Впрочем, Макиавелли был не более монархистом, чем республиканцем. Прежде всего он был итальянцем. В сущности, по своему темпераменту в образу жизни он скорее склонялся даже к республиканской, чем монархической форме правления. Особенно он выступал за создание великого и сильного национального государства, монархического или республиканского; он был твердо убежден, что и монархия, и республика основаны на смелых в ловких интригах, направленных при монархии против так называемых народных партий, а при республике против откровенно реакционных партий, а особенно против тех, кто стремился к престолу, - но и в том, и в другом случае это вело к обману и порабощению народных масс. К тому же, придерживаясь позитивистских взглядом и будучи одним из самых просвещенных людей своей эпохи, Макиавелли прекрасно видел, что общий ход истории в его время определенно ведет к созданию крупных монархий; он понимал также, что существование сильного и в значительной степени централизованного государства несовместимо с республиканскими формами правления[2]. Он стал монархистом не по своему чувству, которое оставалось глубоко республиканским, а благодаря разуму, подкрепленному глубоким знанием итальянской действительности, который доказывал, что спасение его несчастной родины, находящейся под двойным гнетом, светским и духовным, императора и папы, - лишь в искусственном создании монархической державы, основанной не на политике активного и дружеского сотрудничества с итальянским народом, а на его политическом, социальном и духовном уничтожении. Макиавелли с великолепной проницательностью угадал и предсказал в своей книге основной принцип современной государственной власти, установившейся на обломках средневековья после религиозных войн на всем европейском континенте, кроме Нидерландов и Швейцарии, начиная со второй половины века. Этот принцип - не что иное, как принцип искусственной и главным образом механической силы, опирающейся на тщательно разработанную, научную эксплуатацию богатств и жизненных ресурсов нации и организованной так, чтобы держать ее в абсолютном повиновении. Этот принцип выносит смертный приговор всем национальным структурам и содержит явное или скрытое порабощение народов и торжество абсолютной централизованной власти: военной, бюрократической, полицейской, финансовой. Сама эта власть стала объектом чего-то вроде религиозного культа. Именно этот строй, под тройным, в равной степени гибельным влиянием татар, Византии и цивилизации, официально вывезенной из Германии, укрепился в германо-восточной части Российской империи; именно этот строй, начиная с Вестфальского мира, основанный во Франции политическими авантюристами, приехав шими сюда из Италии в свите Екатерины и Марии Медичи, и расширенный гением Ришелье, окончательно установился при Людовике XIV. Строй этот пережил многие революции, которые не ослабляли, а, напротив, еще больше укрепляли его, в течение двух веков поддерживая славу и мощь Франции. В конце концов строй стал приходить в упадок и, деморализуя Францию своими постоянными победами, вверг страну в ужасное состояние, в котором она и пребывает поныне. Из этого положения Францию может вывести только социальная революция, т. е., окончательное свержение этого строя, разрушение государства. В Германии этот строй был возведен на руинах старой Германской империи в результате победы протестантского движения: воздействие этой религиозной реформы, имевшей освободительное значение и пробуждавшей повсюду в иных странах прогрессивные устремления, в этой стране почтительной субординации и иллюзорных идеалов имело единственный результат: оно полностью парализовало, до крайней мере на протяжении двух веков, развитие умов и окончательно утвердило религиозный культ светской власти, культ власти правителей и их чиновников. Реформация еще и сегодня продолжает выполнять в Германии ту же обязанность, которую восточное христианство с давних пор исполняло в России: обращать души, эгоистически занятые собственным спасением, к Богу, а тело и имущество каждого и всех вместе предавать абсолютному произволу государя[3]. Наконец, этот строй, опирающийся, с одной стороны, на военную жестокость дворян, низкопоклонство которых перед государем можно сравнить лишь с их глупым презрением ко всему, что в социальной иерархии находится ниже их, а с другой стороны, на рабский, страстный патриотизм буржуазии, терпеливой и послушной до конца жизни - создается теперь во второй Германской империи - прусско-германской империи, основанной на страхе перед Богом и уважении власти и всех вышестоящих.

Тому, кто хочет мыслить серьезно и непредвзято и основывать свои политические выводы лишь на реальных событиях, взаимоотношениях государства и классов, должно быть ясно: сегодня и в Европе, и в Америке остаются только два течения, два реальных направления: одно ведет цивилизованный мир к созданию крупных государств, огромных и чудовищных политических, деспотических, технических, военных н бюрократических объединений, основанных на окончательном подавлении, чтобы не сказать полном рабстве, трудовых масс для процветания имущих и господствующих классов, в свою очередь подчиненных всемогущему государству. Другое направление ведет. пролетариат всех стран к полному его освобождению от государственной власти и позволяет предвидеть в недалеком будущем организацию нового международного типа, основанную на свободе и на принципах социального и экономического равенства. Все, что происходит между этими фатально противоположными направлениями, отныне лишено права на существование и средств к существованию - лишь дым и призрак.

У меня нет сомнений, что народное движение. результат самой логики истории и естественных потребностей человеческой природы, к шише концов должно восторжествовать. Но я все более убеждаюсь, что окончательного торжества человечества над жестокостью можно добиться лишь ценой ужасной борьбы и огромных жертв.

Если не игнорировать и не отрицать историю, господин Карл Маркс должен признать, что народ, а точнее русские народы,- ибо существуют по крайней мере два основных народа - народы Великороссии и Малороссии, говорящие на двух языках и имеющие во многих отношениях две разные истории,- что эти народы. повторяю, ни в коей мере не способствовали возвышению той империи, которая народилась и стала развиваться в Москве под владычеством и жестоким влиянием татар. И эта империя немного выиграла в человеческом плане, получив позднее Византийское благословение...

Примечания

[1] Франц. «corruption» можно переводить и как «разложение», «развращение», «подкуп». (Ред.)

[2] Для доказательства совместимости сильной государственной власти и свободы граждан приверженцы чисто политической республики приводят в пример Соединенные Штаты Америки или Великобританию. Но они всегда забывают, что основой Северной Америки были не государства, а штаты. Бесспорно, в наши дни, особенно с последней войны. Соединенные Штаты Америки стремятся к концентрации и большему единению, к созданию сильного, единого и неделимого государства. Это результат большой политической победы, ибо политика непременно всегда и повсюду имеет единственную главную цель: создание сильной власти, способной подавить человеческую справедливость и свободу. Если бы это стремление американцев Севера к политической централизации увенчалось успехом, было бы покончено и с их свободой, и с их республиканской формой правления. Это, несомненно, произошло бы благодаря тому естественному импульсу, который роковым образам, подталкивает все формы политической демократии, основанные на неравенстве социальных условий и ни наемном труде народных масс, к превращению, рано или. поздно, сначала в военную диктатуру, более или менее прикрытую республиканскими формами правления, а затем в монархию, также прикрытую разными конституционными формами. И лишь набирающее в последние годы силу в Америке, как и в Европе, мощное социалистическое движение, стремящееся заменить политическое правление сверху экономической и социальной организацией снизу,- лишь оно внушает надежду, что все попытки создать мощную политическую централизованную организацию потерпят крах перед проявлением уже не столь слепой, хотя и не вполне еще осознанной воли народных масс...

[3] В письме, направленном несколько месяцев тому назад в редакцию небольшой газеты г. Женевы, издававшейся на русском языке, признанный глава немецких коммунистов г. Карл Маркс изложил исторический софизм, весьма меня удививший, ибо он исходил от столь образованного и интеллигентного человека. Карл Маркс утверждает, что если в Германии до сих пор существует абсолютная власть государей. то это следует объяснять в основном роковым влиянием России. Он странным образом недооценивает историю своей собственной страны, выдвигая то, что явно противоречит опыту всех времен и всех стран. Видано ли когда-нибудь, чтобы нация, стоящая на более низкой ступени цивилизации навязывала и передавала свои собственные принципы несравненно более развитой стране иначе как путем завоевания? Но Германия, насколько мне известно, никогда не была завоевана Россией. Следовательно, совершенно невозможно, чтобы Германия могла принять какой либо русский принцип, но более чем вероятно, и даже несомненно, что в результате их непосредственного соседства и своего политического, промышленного, торгового, научного и социального превосходства Германия привнесла в Россию, что обычно признают и сами немцы. когда не без гордости говорят, что Россия обязана Германии той частицей цивилизованности, которой она обладает. И действительно: в политическом и административном, военном и бюрократическом отношении созданием нашего имперского строя мы обязаны Германии. Кроме того, мы обязаны ей нашей дорогой царствующей династией, чисто немецкой по крови.

Наука и народ

1868, источник: здесь. Работа опубликована в журнале "Народное дело", в первом номере, который вышел 1 сентября 1868 г. в Женеве под редакцией М. Бакуни-на и Н. Жуковского. Она помещена в разделе "Постановка революционных вопросов" как первая статья задуманного издателями цикла. (Этот замысел остался незавершенным.) Печатается по тексту журнала.

Чего мы ищем? Чего мы хотим? Того же самого, чего хотели и искали живые люди всех времен и всех стран: Истины, Справедливости и Свободы.

Да не побоится читатель, что мы затеряемся в заоблачных рассуждениях о том, что такое Истина? Мы знаем, что за облаками ее не найдешь. Под этим словом мы разумеем простую, естественную логику, присущую всему действительному, или всеобщий порядок явлений, подмеченный человеческим разумом как в мире вещественном, так и в мире социальном.

Мы, разумеется, отрицаем самым решительным образом произвольное и нелепое разделение мира действительности на физический и духовный; но считаем полезным сказать несколько слов о том, как произошло это разделение, пожалуй, естественное и в историческом смысле необходимое, но тем не менее имевшее на судьбу человечества самое плачевное действие. Оно было порождено в начале истории как бы недоразумением едва проснувшегося разума, не сознававшего себя и потому не подозревавшего, что он сам ни более ни менее как одно из естественных порождений природы. Лишенный, таким образом, возможности действовать самосознательно, трезво, разум проявился сначала в поэтических грезах и в религиозных представлениях, а потом в форме метафизического самоуглубления и отвлеченного самостроения и стал искать в едином себе причины всего. Но раз противупоставив себя как нечто отдельное и самостоятельное не только всему внешнему миру, но даже и непосредственному производителю своему - человеческому организму, он непременным образом должен был раздвоить единый мир действительности на мир "физический" и на мир "духовный".

С тех пор как мы узнали физиологическое происхождение всей нашей умственной деятельности, мы с одинаковою необходимостью пришли к сознанию нелепости подобного раздвоения.

Един мир, и едино средство для познания назначения законов или порядков его для добывания Истины - Наука; не метафизика и не отвлеченные умопостроения, а наука, основывающая свои рассуждения на опыте, употребляющая одинаково метод дедуктивный и метод индуктивный и проверяющая беспрестанно свои гипотезы строжайшим наблюдением и анализом фактов.

Таким образом изгнано из науки все сверхъестественное, все неразумное: понятие о боге и все другие понятия, вытекающие из него или соприкосновенные с ним. Единство и самая возможность рациональной науки впервые поставлены. Остается восстановить то же единство и тот же разум в жизни. Жизнь человека, коллективная и индивидуальная, от начала истории по самое настоящее время делится, как известно, между двумя противоположными, друг друга отрицающими, друг друга уничтожающими мирами: духовным и материальным, земным и небесным. К небесному стремятся все религиозные помыслы и чувства, все идеальные движения души; к земному все интересы земли, все материальные хотения и похоти живого человека. Первому миру приписывается все, что называют истиною и добром; второму - все грехи и вся ложь. Историческая судьба человека, переходя через многоразличные пути и ступени развития, была до сих пор результатом этой непримиримой борьбы двух миров, соединение которых в один мир, в одну дружную жизнь после многих серьезных попыток, сделанных в различные времена искусством, религией, политикою, и, наконец, метафизикою, - оказалось решительно невозможным. Человек не умел и, пока оба мира в его сознании будут существовать друг от друга отдельно, он никогда не успеет освободиться в жизни своей от пагубного раздвоения: одна часть его существа будет в непрерывной борьбе с другою, а результатом такой борьбы может быть только "преступная анархия" - бунт материи или торжество духа, покорение материи, водворение порядка - добродетельное рабство.

Итак, чтобы окончательно освободить человека, надо положить конец его внутреннему раздвоению - надо изгнать бога не только из науки, но и из самой жизни; не только положительное знание и разумная мысль человека, но и воображение и чувство его должны быть избавлены от привидений небесных. Кто верит в бога, тот признает существование отдельного духовного или небесного мира, кто допускает в малейшей мере сверхъестественный, для разума непостижимый порядок вещей, тот обречен на неминуемое и безвыходное рабство. Люди науки освобождаются от него путем науки и только в области науки, но не в действительности, не в жизни. Потому что жизнь каждого человека, как бы он ни был учен и мудрен, находится, вследствие закона общественной солидарности, в прямой и непременной зависимости от жизни всех, от жизни народа; народ же своею верою обречен на рабство. Кто поэтому хочет быть сам свободен действительно, в жизни и в деле, тот должен устремить все усилия свои на уничтожение народной религии.

Вот главный пункт, по которому мы расходимся с позитивистами - последователями Огюста Конта.

Огюст Конт, точно так же как Прудон, Шопенгауэр и некоторые из новейших английских мыслителей, принял за основание своей позитивно-философской системы известное учение Еммануила Канта о неспособности человеческого ума проникать в сущность вещей.

Наш разум, - говорит кенигсбергский философ {Мы приводим здесь не собственные слова его, но смысл сказанного им в сочинении, известном под названием Критика Чистого Разума*.}, - обнимает только явления как внешнего, или физического, так и внутреннего, или духовно-нравственного мира, как жизни природы, так и исторического развития общественной жизни; обнимает лишь взаимные отношения явлений, многоразличные виды их соприкосновения и связи между собою, а также порядок их следования одного за другим, их происхождения и исчезновения в пространстве и времени, одним словом, все, что мы называем законами природы. Но сущность вещей, существование их для себя, независимо от нашего сознания и вне всякого к нему отношения, вещь, так как она есть по себе (Ding an Sich), и действительная причина, ее порождающая, для нас недоступны. У нас недостает ни органов, ни средств, чтобы добраться до них.

Нет средств, потому что всякая вещь, являющаяся нам необходимым образом, облекается в формы, или категории, которые принадлежат не ей, а нам, нашему сознанию, присущи нашему разуму прежде всякого опыта, т. е. прежде всякого столкновения его с какими бы то ни было предметами. Эти формы, или законы, нашего чистого созерцания, нашего чистого представления, рассуждение и умозаключение, Кант называет чистыми априористическими категориями разума. Таковы, например: категория пространства и времени, величины и количества, качества, меры, сущности, отношения, явления, причины и действия, взаимодействия, случайности и необходимости и т. д.

Вся беда Канта состояла в его идеализме, вследствие которого он приступил к критике чистого разума, не позаботясь узнать о его физиологическом происхождении, и стал его разбирать как нечто абсолютное, существующее независимо от всего. Нашедши в нем, таким образом, формы, или законы, мышления, выработанные в нас веками, но принятые им за формы, присущие самому разуму и потому, будто бы независимые от всякого опыта, Кант естественным образом заключил, что, так как всякая вещь может являться нам только через посредство этих форм, которые принадлежат не вещи, а нам, то мы можем знать ее только так, как она нам является, а не так, как действительно по себе существует.

Если б Кант поверил современнику своему Юму, утверждавшему ему наперекор и совершенно сообразно с истиной, что мнимо априористические формы сознания не что иное, как продукты бесчисленного множества бессознательных или позабытых нами впечатлений и опытов; если б, главным образом, Кант дожил до того времени, когда всем лучшим умам стало ясно, что разум не искра, упавшая с неба, а не более как деятельность самого мозга, следовательно, продукт нашего телесного организма, он не противупоставил бы идеальный мир сознания действительному миру вещей, не разделил бы их искусственною пропастью и, разумеется, догадался бы, что между явлением и вещью по себе нет и не может быть разницы.

Как бы то ни было, установив раз по-своему теорию чистого разума, Кант провел через неумолимую критику все богословские и метафизические идеи: о бесконечном, о первоначальной причине, о сущности и о конечной цели мироздания, о боге, о бессмертии души и т. п. и заключил, что все эти идеи, даже и в том предположении, что они соответствуют в самом деле действительности, по сущности своей недоступной для нашего сознания, не могут быть дознаны, оправданы или доказаны нашим разумом. Причем должно заметить, что сам Кант так мало сомневался в действительном существовании идеального или бесконечного мира, бога, бессмертия души и свободного произвола ее, что в своей Критике Практического Разума* он поставил их как постулаты, или как предполагающие требования разумной воли.

Германская умозрительная философия на этом не остановилась. Фихте, Шеллинг и Гегель в качестве последних метафизиков пытались вновь вывести объективность или действительность бесконечных идей из самого разума. Но вместе с тем именно Гегель, которому принадлежит несомненная и великая честь доведения метафизического метода до самоубийства, нанес этим идеям решительный и последний удар, показав их натуральное историко-психологическое и социологическое происхождение; в Феноменологии своей, в Философии истории, в Эстетике, в Философии религии и в Философии истории философских систем** он явным образом и с гениальною сметливостью и смелостью представил их как необходимые исторические моменты постепенного саморазвития, самопроявления и самоуразумения человеческого разума; так что все эти мнимо бесконечные идеи, которые в продолжение нескольких тысячелетий были признаваемы человеком за самостоятельные и верховные сущности, не только от него независимые, но преобладающие над ним и над миром, оказались теперь собственным, правда бессознательным, произведением его ума - говоря проще - необходимым продуктом его натуральной исторической глупости. Таким образом, бог, бессмертная душа, таинственный мир бесконечных субстанций объяснились самым простым образом как обманчивое отражение, как мираж нашего еще детского разума, созерцавшего себя вне себя и перенесшего свою собственную, фантастически им до бесконечности расширенную суть в фантастическое небо.

Вот, как бы наперекор самому Гегелю, последнее слово всей его системы. Правда, что это слово было высказано им так неясно, что огромное большинство гегельянцев, как заметил поэт Гейне, его не поняли. Но понял и высказал его с великолепною простотою и искренностью в самом начале сороковых годов единый великий ум в этой школе после Гегеля, последний гегельянец, можно сказать вообще, душеприказчик осужденной на смерть метафизики, знаменитый Людвиг Фейербах, столь много читаемый русскою молодежью.

После Фейербаха необходимость обращения к миру действительному, необходимость фактического изучения и разумного, но не метафизического понимания его, необходимость основания целой системы наук, включая сюда, разумеется, всю психологию и всю социологию, на естествознании стала ясна в Германии для всякого здравого ума, для всякой живой души. И вот появилась целая вереница ученых, основателей новой натуральной школы и, если нам позволено будет так выразиться, апостолов революционной науки.Имена Бюхнера, Карла Фохта, Молешота и нескольких других точно так же известны в России, как имя самого Фейербаха.

Мы их называем по праву апостолами революции. Они не только ученые, нет, они выступили как бойцы против всех призраков, порожденных идеализмом религиозным и метафизическим и преграждающих человеку путь к свободе. Они на всенародном языке назвали себя атеистами и материалистами, поняв, что назначение науки - освобождать без исключения все умы и готовить тем самым освобождение самого общества.

Признание в мире, вне его и над ним, высшего бесконечного существа; богопризнания и богопочитания всякого рода; учение о бессмертной душе и о загробных наградах и наказаниях и неразрывно связанное с ними существование церквей, попов - посредников и примирителей с богом, чудотворцев, пророков и богопомазанных законодателей и царей; так же как необходимо из них вытекающее существование богопоставленных государств со всем их историческим хламом: с правом государственным, уголовным, гражданским; с наследственною собственностью и деспотизмом семейным; с полицейскою властью и с военным насилием; все эти темные порождения религии были несомненно продуктом того первобытного рабства, в котором наш род погрязал в начале своей истории, когда он только что стал выделяться из рода горилл или других обезьян. Все эти несомненные следы нашей первоначальной животности человек тащил, постепенно их уменьшая по мере того как он сознавал и осуществлял свое человечество, сквозь всю историю; тащил их, как освобождающийся Спартак тащит свою цепь. И очевидно, что чрезвычайная тяжесть этой исторической цепи была и продолжает быть главною причиною несносной медленности человеческого освобождения и развития. Но очевидно также, с другой стороны, что все эти продукты нашего доисторического натурального рабства непременным образом должны были сделаться, в свою очередь, новым источником нового исторического рабства, которое продолжает тяготеть над нами и от которого мы освободиться можем только путем рациональной науки.

Поэтому, не спрашивая даже, до какой степени вышеупомянутые основатели новой натуральной школы в Германии сами желают или даже понимают практические последствия созданного ими учения, мы были вполне вправе назвать их апостолами революции. Уничтожая в народе веру в небесный мир, они готовят свободу земного. Между этою школою и школою Огюста Конта существует именно по этому пункту огромная разница.

Огюст Конт, бесспорно, один из замечательнейших умов нашего века, развился чисто на французской почве и, можно сказать, совершенно независимо от всякого влияния со стороны германской философии, из которой ему был несколько знаком только Кант. Он был в своей молодости учеником Сен-Симона, а в 1830 году появилась уже первая часть его знаменитого Курса Положительной Философии. Его великое преимущество перед германскими философами состояло в близком знакомстве с положительными науками. Он был одним из последних и наиспособнейших представителей той славной математической и физической школы, которая со времен революции процветала во Франции до начала пятидесятых годов и которой знаменитый Араго, впрочем, гонитель Конта, был, можно сказать, последним замечательным представителем. Огюст Конт был позитивист по природе, по преданию, по характеру своей нации, по всей общественной обстановке. В его уме не могло быть места для германского идеализма.

Порядок следования наук в его системе чрезвычайно схож с порядком, установленным Энциклопедиею Гегеля*; но у Конта перед Гегелем то огромное преимущество, что, в то время как последний силился основать природу на логике, на разуме, на духе, - Конт напротив, и совершенно справедливо, основывает разум и так называемый дух на природе, зиждет все духовно-нравственное развитие человека - психологию и социологию исключительно на космических, физиологических и антропологических основаниях. В этом - каковы бы ни были его ошибки в разрешении специальных вопросов - его бессмертная заслуга. Таким образом он, со своей точки зрения, так же как и новые натуралисты Германии, нанес тяжелый удар идеализму, изгнав его окончательно и систематически из науки.

Но именно вследствие того, что ему не была известна новейшая история последовательного саморазрушения метафизического начала в Германии, он не умел покончить с идеализмом. Он только обошел его. Изгнав его из науки, он дозволил ему царствовать бесконтрольно в широкой области воображения и чувства. Руководясь критикою Канта, взяв как бы на веру его заключения о неспособности разума познавать бесконечное и проникать в сущность вещей, он принял за основание своей системы мысль, уже давно, впрочем, принятую в виде аксиомы всеми французскими учеными, - вы найдете ее в предисловиях или в введениях многих французских учебников механики, физики, химии или другой положительной науки, - а именно, что человек способен познавать только явления и отношения явлений между собою, т. е. законы природы и общества; но что первоначальная причина явлений, их настоящая суть останется для него вечно недостижимою тайною; причем предоставляется воображению и чувству заниматься ими сколько и как им будет угодно, позволяется даже им восстановить для своего собственного обихода бессмертие и бога, отнюдь не отрицаемых позитивным учением, но только изгнанных из науки. Таким образом, остаются и овцы целы, и волки сыты.

Вот главный пункт, по которому мы расходимся не только с нашими доморощенными позитивистами, но и с серьезнейшими представителями "Положительной философии" в Европе. Они, несмотря на большую ученость и на многие другие достоинства, - или лицемеры, или недодумки.

"Мы не атеисты и не материалисты, - гласят они, - мы только позитивисты. Мы не отрицаем отнюдь существования ни бога, ни бессмертной души, а только говорим и доказываем, что для всех этих бесконечных существ, ежели они существуют, для всех этих идей, преходящих границу известного мира явлений, не может быть места в науке, - что они для разума недоступны".

Не то ли же самое говорят богословы всех церквей и религий?..

Число недодумок, а, пожалуй, также и лицемеров всего значительнее между позитивистами в Англии. Известно, что в привилегированном, буржуазном и аристократическом английском мире при большом развитии свободы политической существует чрезвычайное социальное рабство, проявляющееся главным образом инквизиционным могуществом "святых" {Нередко называют так в Англии членов библейского и многих других обществ, ревностно занимающихся религиозною пропагандою.} и полуверующим, полулицемерным библейским настроением публики, не на шутку трепещущей перед ними. Известно, что почти всякий порядочный англичанин, как бы он ни был умен, образован, считает обязанностью выслушивать несноснейшую проповедь каждое воскресенье, потому что того требует его джентльменство и потому что он должен служить примером народу, который, если отпадет от религии, пожалуй, возьмется за удовлетворение своих земных аппетитов и тем нарушит спокойствие и комфорт джентльменского существования. В XVII и в XVIII веке еще были искренние и смелые мыслители в Англии. Но в XIX веке, кроме поэта Шеллея, никто еще не осмелился назвать себя громко атеистом и материалистом.

Немудрено, что при таком расположении умов английские философы и натуралисты ухватились с большою радостью за возможность, открытую им системою Конта, идти до конца в ученых исследованиях и вместе с тем не прослыть ни атеистами, ни материалистами. Такую практическую двойственность найдете вы во всех сочинениях Бокля, Дарвина, Льюиса, Герберта Спенсера и Стюарта Милля. Они не революционеры, а потому боятся, не хотят и не находят нужным посягать на веру народную. Но если б буржуазный инстинкт и вытекающие из него практические соображения не омрачили их логики, они давно бы поняли и признали бы честно и громко, что одного допущения наукою возможности существования бога действительного, хотя и недоступного для самой науки, достаточно, чтобы, с одной стороны, утвердить в сердцах непросвещенных людей царство этой идеи, а следовательно, и рабство людей, и чтобы, с другой стороны, уничтожить самую возможность науки. Потому что, куда вмешивается сверхъестественная и всемогущая сила, там не может быть ни порядка, ни смысла, ни логики, не может быть и свободы. Всемогущество же, ни во что не вмешивающееся, ничего не прерывающее и ничему не мешающее, - равно нулю.

Должно признать, что французские позитивисты если и немногим искреннее, то, по крайней мере, гораздо последовательнее английских. Умнейшие между ними - атеисты и материалисты. Но весьма немногие между ними согласятся признаться в этом публично. Они философы, а не бойцы и официальным гонениям слишком себя подвергать не намерены. А ныне, как всем известно, преобладает на правительственных вершинах во Франции самое трогательное католическое настроение: сенат, камера народных представителей, вся бюрократия, магистратура и войско, сама академия наук проникнуты христианством. В такой среде выступать с атеизмом и материализмом неловко.

К тому же французские позитивисты отнюдь не ощущают потребности посвящать темные массы в свое неверие. Они аристократы интеллигенции, попы науки.

"Напрасно, - говорят они, - правительства стали бы нас преследовать. Мы им не мешаем, и хотя правда не отталкивает от себя ни одного из тех немногих избранных, которые к нам приходят, требуя от нас посвящения в тайны научного метода, мы не зовем к себе никого; и не только мы не делаем пропаганды против общественной метафизики и против народной религии, но находим, напротив, что как та, так и другая необходимы для тех классов, в среде которых они продолжают царствовать ныне, - необходимы для всех тех, которые или вследствие умственной неспособности, или вследствие отсутствия средств и времени для учения не могут подняться на высоту чистой науки".

Позитивисты, с консервативной точки зрения, без сомнения, правы: религия для народной черни необходима. Так как до сих пор всякое управление народом имело постоянною и непременною целью порабощение народной производительной силы в пользу привилегированного и более или менее праздного меньшинства - в этом ведь именно и состоит вся суть государства, - то всем правительствам необходимо иметь в руках средство для убеждения непросвещенной толпы в необходимости такой жертвы. Средство это может быть только двоякое: или религиозное убеждение, или насилие - или страх божий, или палочный страх. Но только одним насилием не удержать в повиновении даже самого смирного, самого вялого народа. Всякое существо, живущее в мире, какова бы ни была его относительная слабость, способно к самому энергическому отпору, когда у него отнимают условия, необходимые для его жизни; а материальная сила народа всегда значительнее силы притесняющего и эксплуатирующего его меньшинства. Поэтому для одержания полной и продолжительной победы над народом необходимо ослабить его натуральную энергию, ослабить и развратить в нем силу отпора. - Это дело религии.

С другой стороны, недостаточно также и одного действия религии для порабощения народов. Логика интересов, нужд и потребностей жизни сама по себе так ясна, так сильна, что если бы ей дали только волю и не воздерживали бы ее постоянным насилием от фактической постановки вопросов, она была бы способна разбить все кумиры в народном воображении и сердце; что имело бы опять непременным последствием уничтожение всех привилегий ныне повсюду царящего меньшинства. Итак, для сохранения порядка необходимо, чтобы обе власти: церковная и государственная, оба страха: земной и небесный - дополняли друг друга. Вот почему во всех государствах, с тех пор как существует история, палочное управление и религиозное управление были родными и неразлучными братьями.

Сторонники революции - мы враги не только всех религиозных попов, но также и попов науки, - враги всех, утверждающих, что религия нужна для народа, - отвратительная и подлая фраза, которая в сущности имеет вот какое значение: "Народное невежество необходимо нам, эксплуататорам и притеснителям народа".

Мы хотим разрушения всякой народной религии и ее заменения народным знанием. Да, мы хотим для народа разумного, строго научного знания.

Мы хотим его, потому что хотим окончательного освобождения народа из-под всякой государственной опеки; но не для того, чтобы подвергнуть его новой опеке революционных доктринеров. Настоящая революция именно состоит в совершенном уничтожении всякой опеки, в коренном упразднении всякого государствования. Мы хотим совершеннолетия народного, а для совершеннолетия действительного нужна наука.

Значит, ответят нам, вы признаете, по крайней мере, законность и необходимость хоть временной опеки над народом, а именно до тех пор, пока он не просветится наукою? Нет, не значит. Мы не только не признаем этой необходимости, но, напротив, уверены, что как бы ни была низка степень просвещения народного и как бы ни были просвещенны и искренне честны народолюбивые люди, берущиеся за честолюбивое дело опекания народа, эта опека развратила бы их самих непременно и стала бы для народа непременным источником рабства, обеднения, умственного и нравственного застоя. Такова уж логика всякой власти, что она в одно и то же время неотразимым образом портит того, кто ее держит в руках, и губит того, кто ей подчинен.

Итак, мы ни в каком случае не признаем ни права, ни пользы опеки над народом, в какой бы степени развития этот народ ни стоял.

Все, что мы можем признать, это естественность самого факта народного подчинения, народного терпения и повиновения там, где еще народ одержим суеверием, опьянен религиозными верованиями и надеждами, там, где трезвый голос науки не объяснил еще смысла вещей и где продолжительное отсутствие свободы имело результатом неразвитость характеров и несознание своей собственной силы. Но люди, пользующиеся таким образом народным невежеством, от этого не становятся красивее.

Наша задача состоит поэтому прежде всего в уничтожении народного невежества. Но оно может быть побеждено окончательно только наукою. Доступна ли наука для народа? А почему ж нет? Ведь она нам доступна, а в народных рядах есть много, много людей, которые будут, пожалуй, и поумнее нас с вами, любезный читатель. К тому ж вам известно, что именно наш народ природой не обижен, ум его свеж, могуч, а главное, свободен. Все предрассудки его на поверхности, ни один не успел залечь в нем тяжелым, неповоротливым камнем. Но у него нет досуга, нет средств на учение. К тому ж правительство, теперь еще всемогущее, употребит, без сомнения, все громадные средства свои, чтоб помешать настоящему народному просвещению.

Да, в этом весь вопрос, весь социальный вопрос. В нем лежит необходимость самой революции.

И посмотрите, как странно поставлен этот вопрос! Кажется, безвыходный круг: чтобы освободить народ, надо его научить; а для того, чтобы его научить, надо дать ему средства, охоту и время на учение, т. е. надо освободить его из-под того политического и социального гнета, которым он задавлен теперь. Что же делать, с чего начать, с какой точки должны мы приняться за дело?

Многие говорят: надо устроить по целой России народные школы. Так говорят, особливо теперь, все усталые и от усталости или от испуга ослабевшие люди. Да, народные школы, без сомнения, - прекрасное дело. Только кто даст народу время, охоту, возможность их посещать или посылать в них своих детей? Ведь он задавлен работою, которая еле-еле спасает его от голода. И кто будет устраивать школы? правительство? дворянство? богатые люди? попы? т. е. те самые, против которых именно надо устраивать народные школы? Ведь это нелепость.

И, странное дело, нелепость эта у нас в России в известной мере чуть было не осуществилась. В среде дворянского сословия, бывшего, без сомнения, от самого основания Московского Царства по сегодняшний день заодно с государством, злейшим врагом, грабителем и мучителем народа, - нашлись люди, искренно преданные делу народного просвещения и народного освобождения. Все Декабристы и Петрашевцы принадлежали к нему; к нему же принадлежит и немалая часть политических преступников, сосланных ныне благополучно царствующим и благодушащим императором в Сибирь на заточение и в каторгу. Так называемые Нигилисты, отчасти и огромное большинство Нигилисток, вышли из того же сословия; так же как и некоторые отдельные личности, ратующие в настоящее время за народ, - разумеется, против огромного дворянского большинства в судах и земских собраниях. Дворяне, представители целой губернии, в 1862 году требовали уничтожения сословий и созвания всенародного земского собора. Наконец, оказались дворяне, хотевшие записаться в крестьяне. Правительство, лучше их понимавшее дворянское достоинство, дворянский долг и дворянские интересы, разумеется, ни на то ни на другое не согласилось.

Это странное явление объясняется, впрочем, весьма естественно. Дворянство, как известно, было у нас первым и в продолжение многих десятилетий единственным сословием, до которого коснулся свет западного просвещения; а просвещение одарено такою плодотворною силою, что, несмотря на все гнусные политические и экономические условия (обрекающие до сих пор наше дворянство на холопство и зверство), оно успело образовать даже в дворянской среде, и особенно в дворянской молодежи, людей, ненавидящих рабство, любящих справедливость и требующих более человеческих отношений к народу, на поте и крови которого было основано даже самое их образование. Весьма редкие из них, разумеется, понимали, что первым условием действительного осуществления того, что они признают справедливым, и желаемого ими освобождения народного должно было быть совершенное уничтожение тех экономических условий, в силу которых они - привилегированное сословие - получили возможность образоваться, а народ, обработывающий на них свою, ими отнятую у него землю, был обречен на невежество. Тем не менее стремления их, хотя бессильные и бесплодные, потому что не основаны на праве и на интересах народа, были искренни и благородны. Но цивилизация, основанная на привилегированной, наследственной собственности, т. е. на эксплуатировании народного труда в России, в Европе, везде, ныне, как и всегда, заключает в себе внутреннее противоречие, которое рано или поздно должно задавить под возрастающею силою эгоистических или сословных интересов первоначальное бескорыстно-юное стремление к правде, справедливости и общему благу.

И действительно, логика сословных интересов стала в последнее время преобладать видимым образом в сознании и в самом политическом направлении наших сословий, не имеющих, впрочем, вне правительства ни смысла, ни силы. Та часть дворянства, которая вконец разорилась от новых реформ и которая сохранила возможность по старой привычке поддерживать свои поместья воровством казенно-служебным, начинает действительно понимать, что для соблюдения своих выгод и для спасения себя как сословия она должна дружно стать за правительство, за государство, за царя против народа. К тому же и самый революционный вопрос поставлен у нас теперь гораздо определеннее и яснее и выпутывается все более и более из того странного и, по нашему убеждению, чрезвычайно вредного смешения понятий и стремлений, которое позволяло еще недавно людям, чуждым всяких революционных инстинктов, принимать себя не на шутку за революционеров. Они обманывали и себя, и других и положительно портили дело. Но с тех пор как стало ясно, что ни в России, ни в целой Европе не может быть другой революции, кроме социальной, зная, что социальная революция на полдороге остановиться не может, большинство богатых людей, желающих сохранить и передать своим детям унаследованное илиблагоприобретенное ими богатство, поняли, что им в революционных рядах не место и что их собственные интересы требуют союза неразрывного с правительством, с государством. Вследствие чего число имущих дворян и недворян в наших рядах стало значительно уменьшаться, заменяясь людьми, более способными любить, понимать и представлять народное дело; таковы: дети в пух разоренных дворян, разночинцы, семинаристы, мещане и крестьянские дети. В них состоит теперь главным образом и почти исключительно наша народная, противогосударственная фаланга - посредница между революционною мыслью и народом.

В начале нынешнего царствования этой розни еще не было или она мало чувствовалась. Образованная молодежь всех сословий как бы сливалась в партии движения; и когда вследствие благодетельного крымского погрома, вслед за постыдной для государствавойной, достойным образом увенчавшей царствование императора Николая, когда вся Россия встрепенулась и как бы воскресла, мысль об освобождении народа стала мыслью всеобщею; и так как никто не сомневался в том, что наука есть вернейшее средство для достижения этой цели, множество молодых людей разных сословий бросились учреждать народные школы, воскресные и не воскресные. В короткое время возникло в России значительное число таких школ и все пошли прекрасно: народ, возбужденный светлою надеждой, стал учиться умно и охотно. Каких-нибудь десять лет такого учения, и он ушел бы далеко... Но мудрое правительство вдруг все остановило.

Да, правительство выказало в этом случае мудрость несомненную. Оно поняло, что просвещение народа будет гибельно для него, для государственной власти, для целой империи. Екатерина II, без сомнения, умнейшая из потомков Петра, писала одному из своих губернаторов, который, поверив ее обычным фразам о необходимости народного просвещения, поднес ей проект об установлении школ для народа: "Дурак! все эти фразы пригодны, чтобы морочить западных болтунов; ты же знать должен, что коль скоро народ наш станет грамотным, ни ты, ни я не останемся на своих местах". И действительно, народ, познавший при свете науки свою силу и свою настоящую пользу, не захочет платить ежегодно несколько сотен миллионов рублей и отдавать свою кровь на содержание империи, все существование и процветание которой со времени ее основания было и необходимым образом всегда будет основано на его разорении и рабстве.

Народу нашему, по счастливому выражению, высказавшему в двух словах вековые требования его, нужны прежде всего Земля да Воля. Империя же наша в особенности и вообще всякое военно-бюрократическое государство устроены так, что если б они даже хотели, они ни того, ни другого решительно дать народу не могут. В тот день, когда народ наш это поймет, империи не будет, следовательно, все существование ее основано на народном невежестве. Как же надеяться после того, чтоб правительство когда-либо захотело серьезно распространить просвещение в народе? И не право ли оно, с своей точки зрения, когда противится всеми возможными мерами созданию рациональных школ для народа?

Нет сомнения, что оно поступает бесчеловечно, жестоко со всеми искренними ревнителями народной науки. Но мы удивляться его жестокости, ни даже упрекать его в ней не станем. Оно делает свое дело. Дело же всякого государства - душить народ для сохранения себя; точно так же как дело людей революции - разрушить государство для избавления народа.

"Кто устоит в неравном бое?" Сила настоящего, без сомнения, за государство. Но зато сила будущего и, надеемся, не слишком далекого будущего - за народ.

Мы удивляемся, напротив, тем, которые решаются утверждать, что правительство могло не закрывать воскресных и других школ, основанных передовыми людьми для народа; могло терпеть образование и процветание рабочих артелей; могло выдержатьсвободную критику и даже извлечь для себя пользу из бесцензурного печатного слова; могло не звать к себе на помощь лучшего представителя государственной мысли и пользы нашего государственного патриота Михаила Николаевича Муравьева-вешателя; могло не засекать и не расстреливать крестьян, не сумевших раскусить с первого раза комедию мнимого освобождения; не купаться в польской крови* и не ссылать на каторгу, в заточение и не губить сотни наших молодых людей, отдавших себя делу народного просвещения и народного освобождения; что оно могло, одним словом, помирить интересы империи с интересами русских и не русских народонаселений, работающих на нее как рабы и заключенных в ней, как в остроге. Признаемся, что нам такая вера в способность правительства не делать зла и делать добро, творить чудеса не только по минусу, но также и по плюсу казалась всегда удивительною наивностью.

Мы к этой наивности не причастны; ждем от правительства или далее, вернее, от государства, интересы которого оно представляет, всякого зла; и наперед обещаем, что как бы гнусно оно и впредь ни поступало, мы не только удивляться не станем, но будем видеть в его мерзейших поступках естественные и необходимые проявления его существа. Удивимся, напротив, и мало порадуемся, когда ему удастся сделать хоть малейшую вещь в действительную пользу народа; потому что эта капля случайно сделанного им добра возбуждением новой и непременно глупой веры в него могла бы произвесть много зла.

Спешим закончить эту статью практическим заключением. Несомненно, говорим мы, что правительство воспротивится всеми силами устройству достаточных и разумных школ для народа. Должно ли это нас останавливать? Нисколько. Будем устроивать и помогать устройству школ, в крайнем случае даже правительственных, где и сколько будет возможно. Но не будем себя обманывать и скажем себе, что при бедности наших средств и при громадности правительственного противодействия мы путем школ никогда не добьемся до положительных результатов.

Путь освобождения народа посредством науки и для нас загражден; нам остается поэтому только один путь, путь революции. Пусть освободится сперва наш народ, и, когда он будет свободен, он сам захочет и сумеет всему научиться. Наше же дело приготовить всенародное восстание путем пропаганды. О том, во имя чего и как должно вести пропаганду, поговорим в другой раз. Теперь же скажем еще несколько слов об отношении нашем к народной религии.

Мы уважаем безусловно свободу каждого, лишь бы она не была свободою притеснения и гнусным произволом эксплуататора и притеснителя. Поэтому мы уважаем свободу всякой веры; уважаем не самую веру, если она глупа (глупости уважать невозможно), но только несомненное право каждого человека верить во всякую глупость, если он находит в ней утешение и удовлетворение. Это нам отнюдь мешать не должно говорить, писать, печатать, вести самую ярую пропаганду против всего, что нам кажется нелепостью, ложью, хотя бы миллионы людей верили в них. Это наша обязанность, наше право. Обязанность, потому что всякая ложь и всякая глупость непременно действуют пагубно на общество, принимающее их за добро и за истину. Право, потому что, вследствие зависимости всякого человека от общества, ущерб общества - наш ущерб; его пагуба - наша пагуба. Итак, наше право и наша обязанность вести неотступную пропаганду против народной религии не могут быть подвергнуты сомнению. Другой вопрос: как надо вести ее для того чтоб она действительно достигала своей цели?

Наш совет всем нашим друзьям: поступайте осторожно с верой народа. Не потакайте ей, не притворяйтесь перед нею, но и не оскорбляйте ее. Иначе вы оттолкнете народ от себя, прежде чем он успеет увериться в нашей честной преданности его делу, и сами поможете правительству, которое и без того употребляет все усилия, чтоб отделить вас от него пропастью. Боритесь против народного суеверия во всех тех случаях, когда будет возможно вести эту борьбу без опасности потерять доверие народа. Но там, где противурелигиозная пропаганда могла бы восстановить его против вас, вы должны решительно от нее воздержаться. Эта осторожность необходима для самого успеха противурелигиозной пропаганды в народе.

Убедившись раз, что нам нет возможности идти путем просвещения к свободе и что мы должны достигать народной науки путем революции, мы должны устремить главным образом всю свою пропаганду против царя, должны прежде всего уничтожить в сердце народа остатки той несчастной веры в царя, которая в продолжение столь многих веков обрекала его на гибельное рабство, должны окончательно его убедить, что помещичество и чиновничество, два главные предмета его исторической ненависти, собственной силы никогда не имели, но держались всегда и продолжают держаться только волею и силой царя. Мы, наконец, должны пробудить в народе сознание его собственной, со времени Пугачева опять заснувшей, силы; должны уму указать, как соединением всех местных доселе разрозненных усилий своих в одно дружное всенародное дело он должен восторжествовать над всеми притеснителями и врагами.

Исполним эту задачу, будем только честными и неусыпными приуготовителями и повивателями революции. Все остальное сделает сама революция.

А до тех пор, да служит нам ободрением тот несомненный и, впрочем, нами выше упомянутый факт, что религия нашего народа, хотя и облекается большей частью в грубые формы и содержит, как все христианство, догматы, поражающие не только своей нелепостью, но и безнравственностью, - что эта религия в нашем народе болезнь только накожная, отнюдь не проникшая в глубь его жизни.

Народная религиозная вера коренится не в одном только невежестве, но главным образом в неполноте и в искусственной тесноте народной жизни, заедаемой собственниками и подавляемой государством; она есть как бы протест живого и жизни жаждущего сердца народа против гнусной действительности. Напрасно бы было ждать освобождения народа от религиозного сумасшествия или пьянства, пока само положение его коренным образом не изменится. Вы никогда не достигнете отрезвления его одним только путем умственной пропаганды. Окончательно освободит его от всякой религии только СОЦИАЛЬНАЯ РЕВОЛЮЦИЯ.

Принципы и организация интернационального революционного общества

1. Отрицание наличности действительного, внемирового личного бога, а посему и всякого откровения и вся­кого божественного вмешательства в дела мира и чело­вечества. Уничтожение служения божеству и его культа.

2. Заменяя культ божества уваженьем и любовью к че­ловечеству, мы провозглашаем:

человеческий разум единственным критерием истины,

человеческую совесть основой справедливости,

индивидуальную и коллективную свободу единствен­ной создательницей порядка в человечестве.

3. Свобода есть абсолютное право всех взрослых муж­чин и женщин не искать чьего-либо разрешения на свои деяния, кроме решения своей собственной совести и своего собственного разума, определяться в своих дей­ствиях только своей собственной волей и, следователь­но, быть ответственными лишь ближайшим образом пе­ред ними, затем перед обществом, к которому они при­надлежат, но лишь постольку, поскольку они дают свое свободное согласие принадлежать к таковому.

4. Неправда, что свобода одного гражданина огра­ничивается свободой всех остальных. Человек действи­тельно свободен лишь в той мере, в какой его свободно признанная свободной совестью всех остальных и как в зеркале в нем отражающаяся и излучающаяся из него свобода находит в свободе других подтверждение и рас­ширение в бесконечность. Человек действительно сво­боден только среди равным образом свободных людей, и так как он свободен лишь в своем качестве человека, то рабство хотя бы одного-единственного человека на земле является как нарушение самого принципа чело­вечности, отрицанием свободы всех.

5. Свобода каждого может, таким образом, найти осу­ществление только при равенстве всех. Осуществление свободы в правовом и фактическом равенстве является справедливость.

6. Существует только один-единственный догмат, один-единственный закон, одна-единственная мораль­ная основа для людей — свобода. Уважать свободу ближ­него есть обязанность; любить его, служить ему есть доб­родетель.

7. Безусловное исключение всякого принципа автори­тета и государственной необходимости.

Человеческое общество, которое при своем зарожде­нии было естественным фактом, предшествовавшим сво­боде и пробуждению человеческой мысли, и позднее ста­ло религиозным фактом, организованным по принципу божественного и человеческого авторитета, должно се­годня получить новый образ на основе свободы, которая отныне должна стать единственным образующим прин­ципом его политической и экономической организа­ции. Порядок в обществе должен быть равнодействующей всех местных, коллективных и индивидуальных свобод, до­стигших возможно высшей степени развития.

8. Следовательно, политическая и экономическая организация социальной жизни не должна более, как это имело место до сих пор, исходить сверху вниз и от центра к периферии, по принципу единства и вынужден­ной централизации, но снизу вверх и от периферии к цент­ру, по принципу свободной ассоциации и федерации.

9. Политическая организация. Невозможно устано­вить конкретное, всеобщее и обязательное правило для внутреннего развития и политической организации на­ций, ибо существование каждой отдельной нации под­чинено множеству различных исторических, географи­ческих и экономических условий, которые не позволя­ют установить образец организации, равно подходящий и приемлемый для всех. Такое, безусловно лишенное всякой практической полезности предприятие было бы, впро­чем, вторжением в богатство и непосредственность жиз­ни, которая любит бесконечное разнообразие, и, что имеет еще большее значение, стало бы в противоречие с самим принципом свободы. Но все же имеются сущест­венные, абсолютные условия, вне которых практическое осуществление и организация свободы будут всегда не­возможны.

Эти условия следующие:

a) Радикальная отмена всякой официальной религии и всякой привилегированной или даже только охраняемой, оплачиваемой и поддерживаемой государством церкви. Без­условная свобода совести и пропаганды для каждого с неограниченной возможностью для каждого воздвигать своим богам, каковы бы они ни были, сколько ему угод­но храмов и оплачивать и содержать священников сво­ей религии.

b) Церкви, рассматриваемые как религиозные кор­порации, не будут пользоваться ни одним из прав, предоставляемых продуктивным ассоциациям, они не могут ни наследовать, ни иметь какое-либо принадле­жащее общине имущество, за исключением их домов или молитвенных учреждений, они не могут ни в каком случае заниматься воспитанием детей, ибо их единст­венная жизненная цель есть систематическое отрица­ние морали и свободы и доходное волшебство.

c) Отмена монархии. Республика.

d) Отмена классов, рангов, привилегий и всякого рода различий. Безусловное уравнение в политических правах мужчин и женщин. Всеобщее право голоса.

e) Отмена, уничтожение и моральное, политичес­кое, судебное, бюрократическое и финансовое банкрот­ство опекающего главенствующего, централистического государства, являющегося двойником и другим «я» цер­кви и тем самым постоянным источником обеднения, отупения и порабощения народов. Как естественное след­ствие, упразднение всех государственных университетов, причем забота об общественном образовании должна быть возложена исключительно на общины и свободные ассоциации; отмена государственного суда, причем все судьи должны избираться народом; отмена, имеющая силу в настоящее время в Европе гражданских и уголовных ко­дексов, ибо все они вдохновляются одинаково культом бо­га, государства, религиозно или политически освященного семейства и собственности и противоречат общечелове­ческому праву, а кодекс свободы может быть создан только самой свободой. Упразднение банков и всех остальных кре­дитных учреждений государства. Упразднение всякого цент­рального управления, бюрократии, постоянного войска и государственной полиции.

f) Непосредственное и прямое избрание народом всех общественных, судебных и гражданских служащих, а также всех национальных, провинциальных и комму­нальных представителей или советников, то есть избра­ние их путем предоставления права голоса всем взрос­лым мужчинам и женщинам.

g) Внутренняя реорганизация каждой страны с безус­ловной свободой индивидов, производительных ассоциаций и общин, как исходной точкой и основой.

h) Индивидуальные права. 1) Право каждого отдельного мужского или женского существа пользоваться со дня своего рождения до своего совершеннолетия полным содержанием, охраной, защитой, воспитанием и обучением за счет общества во всех общественных школах, низших, средних и высших, профессиональных, обучающих искусству и наукам. 2) Равное право каждого на совет и в пределах возможности на помощь со стороны общества в начале своего жизненного пути, каковой каждый достигший совершеннолетия будет избирать свободно; затем общество, объявившее его абсолютно свободным, уже не будет иметь какого-либо дальнейшего авторитетного наблюдения за ним и сложит с себя всякую дальнейшую ответственность за него, причем на обществе остается лишь обязанность по отношению к нему уважать его свободу и в случае нужды защищать таковую. 3) Свобода каждого совершеннолетнего индивида, мужчины или женщины, должна быть полной и безусловной; свобода передвижения, свобода громко высказывать всякое свое мнение, быть ленивым или прилежным, неморальным или моральным — одним словом, по своему усмотрению распоряжаться своей личностью и своим имуществом, не отдавая в этом никому отчета; свобода честно жить собственным трудом или позорной эксплуатацией благотворительности или личного доверия, раз последние добровольны и оказываются взрослым лицом. 4) Неограниченная свобода всякого рода пропаганды путем речей, печати, в общественных и частных собраниях, без всякой другой узды, налагаемой на эту свободу, кроме благотворной естественной мощи общественного мнения. Безусловная свобода союзов и соглашений, не исключая тех, которые по своей цели будут неморальны или казаться таковыми, и даже тех, целью которых было бы извращение и разрушение индивидуальной и общественной свободы. 5) Свобода может и должна обороняться только свободой и опасным противоречием, и бессмыслицей является посягать на нее, под вводящим в заблуждение своей кажущейся истинностью предлогом защиты ее, ибо мораль не имеет другого источника, другого побуждения, другой причины и другой цели, кроме свободы, а так как она сама не что иное, как свобода, то все налагаемые на свободу в защиту морали ограничения обращаются во вред морали. Психология, статистика и вся история доказывают нам, что индивидуальная и социальная имморальность всегда была следствием дурного общественного и домашнего воспитания и отсутствия или извращения общественного мнения, которое существует, развивается и морализуется только благодаря свободе, и прежде всего была следствием ошибочной организации общества. Опыт учит нас, говорит знаменитый французский статистик Кеттле, что общество всегда подготовляет преступления, и преступники только необходимые орудия для выполнения их. Поэтому бесполезно противопоставлять социальной имморальности строгость вторгающегося в индивидуальную свободу законодательства. Опыт учит нас, напротив, что авторитарная репрессивная система не только не кладет предела преступности, но все глубже и шире развивает ее в странах, зараженных ею, и что общественная и частная мораль всегда падала или повышалась в меру ограничения или расширения личной свободы и что, следовательно, чтобы сделать современное общество моральным, мы должны начать прежде всего с радикального разрушения всей этой, основанной на неравенстве, привилегиях, божественном авторитете и презрении к человечеству, политической и общественной организации, и когда мы перестроим ее заново на основах полнейшего равенства, справедливости, труда и воспитания, опирающегося на разум и вдохновляемого лишь уважением к человеку, мы должны поставить ее под охрану общественного мнения и вложить в нее душу безусловнейшей свободы. 6) Однако общество не должно оставаться совершенно безоружным перед лицом паразитирующих, злостных и вредных субъектов. Так как работа должна стать основой всех политических прав, то общество, нация, провинция или община могут каждая, в пределах своей компетенции, отнять эти права у тех взрослых лиц, которые, не будучи ни инвалидами, ни больными, ни старыми, живут за счет общественной или частной благотворительности, с обязательством восстановить их в их правах, как только они опять начнут жить собственным трудом. 7) Так как свобода каждого человеческого существа неотчуждаема, то общество никогда не потерпит, чтобы кто-нибудь юридически продал свою свободу или как-либо иначе распорядился ею по контракту в пользу какого-либо другого лица иначе, как на основах полнейшего равенства и взаимности. Однако оно будет не в состоянии помешать тому, чтобы мужчина или женщина, совершенно лишенные чувства личного достоинства, стали к другому лицу и без контракта в отношения, носящие характер добровольного рабства, но оно будет рассматривать таких лиц как живущих за счет частной благотворительности и, следовательно, лишит их пользования политическими правами на все время такого рабства. 8) Все лица, утратившие политические права, теряют равным образом право воспитывать своих детей и иметь их при себе. 9) В случае нарушения свободно принятых на себя обязательств или в случае открытого и доказанного посягательства на собственность, личность и в особенности на свободу гражданина своей страны или иностранца общество налагает на местного или чуждого гражданина, совершившего проступок, наказание, положенное по местным законам. 10) Безусловная отмена всех позорящих и жестоких наказаний, телесного наказания и смертной казни, поскольку закон одобряет и приводит в исполнение таковые. Отмена всех наказаний, имеющих неопределенную или слишком долгую длительность, не оставляющих никакой надежды, никакой возможности реабилитации, ибо преступление должно рассматриваться как болезнь и наказание скорее как лечение, чем как возмездие со стороны общества. 11) Каждый, осужденный по законам какого-либо общественного союза, нации, провинции или общины, получит право не подчиниться наложенному на него наказанию, если он заявит, что не желает больше принадлежать к этому обществу. В таком случае последнее будет иметь право, с своей стороны, изгнать его из своей среды и объявить его стоящим вне его гарантии и его защиты. 12) Строптивый, который при этих условиях вновь подпадает под действие естественного закона, око за око, зуб за зуб, может быть ограблен, оскорблен, даже убит, по крайней мере на занимаемой этим обществом территории, причем обществу не будет до этого никакого дела. Каждый может от него отделаться, как от вредного животного, но ни в коем случае он не смеет поработить его, использовать его как раба.

i) Права ассоциаций. Кооперативные рабочие ассо­циации представляют новое явление в истории; мы при­сутствуем ныне при их рождении и можем в настоящую минуту только предчувствовать то огромное развитие, которое им, без всякого сомнения, предстоит, и те но­вые политические и общественные отношения, которые из них возникнут, но ближе определить их мы не можем.

Возможно и даже весьма вероятно, что в один прекрасный день они, перешагнув за границы общин, про­винций и даже современных государств, даруют всему человеческому обществу новый строй, причем послед­нее будет уже делиться не на нации, а на различные про­мышленные группы, организованные согласно потреб­ностям производства, а не политики. Это дело будущего. Что нас касается, то теперь мы можем выставить только следующий безусловный принцип: все ассоциации, ка­кая бы ни была их цель, равно как и все индивиды, должны пользоваться безусловной свободой. Ни общество, ни ка­кая-либо часть его: община, провинция или нация — не имеют права мешать свободным лицам свободно обра­зовывать ассоциации для какой-либо цели — религиоз­ной, политической, научной, промышленной, художе­ственной или даже в целях взаимного развращения и эксплуатации людей беспечных и глупых, при условии, что последние уже достигли совершеннолетия. Борьба с шарлатанами и губительными ассоциациями есть дело исключительно общественного мнения. Но общество имеет обязанность и право отказать в общественной га­рантии, юридическом признании и политических и гражданских правах каждой ассоциации, как коллекти­ву, которая по своим целям, своим программам и своим уставам будет противоречить началам, положенным в основу его строя, и все члены которой не находятся на положении полнейшего равенства и взаимности, при­чем оно не имеет, однако, права лишить самих членов сказанной выше гарантии и прав только на основании их участия в неузаконенных через такую общественную гарантию ассоциациях. Разница между узаконенными и неузаконенными ассоциациями будет, таким образом, заключаться в следующем: ассоциации, признанные кол­лективными юридическими лицами, будут по этому са­мому иметь право приносить общественным судам жа­лобы на все другие узаконенные ассоциации в случае нарушения каких-либо принятых по отношению к ним обязательств. Непризнанные юридически ассоциации не будут иметь этого права как коллективы, но они не могут в этом случае и нести какой-либо юридической ответственности, ибо все их обязательства должны быть признаны не имеющими силы в глазах общества, не сан­кционировавшего их коллективное бытие, причем, од­нако, ни один из их членов не освобождается тем от взя­тых им на себя индивидуальных обязательств.

j) Деление страны на области, провинции, уезды и общины или на департаменты и коммуны, как во Фран­ции, будет, естественно, зависеть от положения, исто­рических привычек, потребностей данного времени и особых обстоятельств, в которых находится та или другая страна. Здесь необходимы только два общих и обяза­тельных основных положения для всякой страны, кото­рая хочет серьезно организовать свою свободу. Во-первых, каждая организация должна идти снизу вверх от общины к центральному единству, страны к государству, путем фе­дерации. Во-вторых, между общинами и государством дол­жен стоять по меньшей мере хоть один автономный по­средник: департамент, область или провинция. В против­ном случае община, в тесном смысле этого слова, будет всегда слишком слаба, чтобы сопротивляться равномерно и деспотически централизующему давлению государст­ва, чем каждая страна по необходимости приводится к деспотическому режиму французской монархии, как мы это дважды видели на примере Франции, ибо деспо­тизм всегда имел свои корни скорее в централизующей организации государства, чем в постоянном естествен­ном предрасположении королей к деспотии.

k) Основой политической организации страны долж­на быть безусловно автономная община, всегда представ­ляемая большинством голосов всех совершеннолетних жи­телей, мужчин и женщин на равных правах. Никакая власть не имеет права вмешиваться в ее внутреннюю жизнь, ее действия и ее управление. Она назначает и сменяет пу­тем голосования всех служащих, правителей и судей и распоряжается без всякого контроля своим имуществом и финансами. Каждая община будет иметь безусловное право создать, независимо от какого-либо высшего ут­верждения, свое собственное законодательство и свой собственный внутренний строй. Но чтобы войти в про­винциальную федерацию и стать интегральной частью провинции, она должна безусловно согласовать свой собственный строй с главнейшими основаниями строя провинции и получить на него санкцию парламента этой провинции. Она должна также подчиняться пригово­рам провинциального суда и предписываемым провин­циальным правительством мероприятиям по отноше­нию к ней, раз таковые санкционированы голосовани­ем провинциального парламента. В противном случае она была бы исключена из гарантии, солидарности и об­щения и стала бы вне закона провинции.

l) Провинция не имеет права быть ничем, кроме сво­бодной федерации автономных общин. Провинциальный парламент, состоящий или из одной-единственной пала­ты, представителей всех общин, или из двух палат, пред­ставителей общин и представителей всего населения про­винции, независимо от общин, — этот провинциальный парламент, который не будет вмешиваться во внутрен­нее управление общинами, установит основные положе­ния провинциальной конституции, которые должны быть обязательными для всех общин, желающих принять учас­тие в провинциальном парламенте. Эти основные поло­жения, составляющие предмет настоящего катехизиса, перечислены в статье II. На этих положенных в основа­ние началах парламент выработает провинциальное за­конодательство, объемлющее обязанности и права лиц, ассоциаций и общин, а также наказания за нарушение таковых, причем общинное законодательство сохраня­ет право отклоняться во второстепенных пунктах от про­винциального законодательства, но не от его основ; при этом необходимы стремление к действительному, жи­вому единству, а не к однообразию, и вера в то, что еще более тесное единство принесут с собой опыт, время, развитие совместной жизни, собственное разумение и потребности общин, одним словом — свобода, но ни в каком случае не принуждение или насилие со стороны провинциальной власти, ибо даже истина и справедли­вость становятся, если они насильственно навязаны, не­правдой и ложью. Провинциальный парламент устано­вит конституцию федерации общин, их права и обязан­ности как таковые и по отношению к парламенту, суду и правительству провинции. Он голосует законы, рас­поряжения и мероприятия, вытекающие из потребнос­тей всей провинции или связанные с решениями наци­онального парламента, не теряя никогда из виду авто­номии провинций и автономии общин. Не вмешиваясь во внутреннее управление общин, он устанавливает до­лю их участия в национальных и провинциальных сбо­рах. Община сама распределяет эту повинность между всеми работоспособными и взрослыми жителями. Пар­ламент контролирует, наконец, действия, одобряет или отвергает предложения провинциального правительства, которое, естественно, всегда является выборным. Про­винциальный суд, также выборный, выносит безапелля­ционное решение по всем делам между лицами и об­щинами, ассоциациями и общинами и является первой инстанцией по всем делам между общинами и прави­тельством или провинциальным парламентом.

m) Нация не может быть ничем иным, как федера­цией автономных провинций. Национальный парламент, состоящий или из одной палаты, представителей всех провинций, или из двух палат, представителей провин­ций и представителей всего национального населения безотносительно к провинциям, этот национальный пар­ламент, который не будет вмешиваться в управление и во внутреннюю политическую жизнь провинций, уста­новит основные принципы национальной конституции, ко­торые должны быть обязательными для всех провинций, желающих принять участие в национальном соглаше­нии. Эти основные положения перечислены в статье II. На основании их национальный парламент выработает национальную конституцию, от которой провинциаль­ные конституции могут отклоняться во второстепенных пунктах, но отнюдь не в основных положениях. Он вы­работает конституцию федерации провинций, будет голо­совать все законы, распоряжения и мероприятия, выте­кающие из потребностей всей нации, определять все сборы и распределять их по провинциям, которым оста­нется задача распределить таковые по общинам. Он бу­дет, наконец, контролировать все действия националь­ной исполнительной власти, всегда избираемой на время, и принимать или отвергать ее предложения. Он за­ключает союзы между нациями, решает вопросы мира и войны и один имеет право, всегда на определенный срок, распорядиться набором национальной армии. Прави­тельство будет только исполнительным органом его во­ли. Национальный суд выносит безапелляционные реше­ния по всем делам между лицами, ассоциациями и об­щинами и провинцией, а также по всем спорам между провинциями. В случаях возникновения споров между провинциями и государством, подлежащих разреше­нию того же суда, провинции могут принести апелляци­онную жалобу в интернациональный суд, если таковой будет учрежден.

n) Интернациональная федерация будет обнимать все нации, которые объединились на ранее изложенных и имеющих быть изложенными ниже основаниях. Весьма вероятно и крайне желательно, когда снова настанет час великой революции, чтобы все народы, ставшие под стяг народного освобождения, протянули друг другу ру­ку для заключения прочного и тесного союза против ко­алиции стран, которые станут под начало реакции. Этот союз образует сначала ограниченную федерацию, явля­ясь как бы зарождением всеобщей федерации народов, которая в будущем должна охватить весь земной шар. Интернациональная федерация революционных наро­дов с парламентом, судом и правящим комитетом, ко­торые все интернациональны, естественно будет осно­вана на принципах самой революции. В применении к международной политике эти принципы следующие: 1) Каждая страна, каждый народ, большой он или ма­ленький, слабый или сильный, каждая область, провин­ция или община обладают абсолютным правом распо­лагать своей собственной судьбой, определять свое су­ществование, сами избирать себе союзы, которые они желают заключить, соединяться и расходиться по соб­ственному желанию и согласно своим потребностям, не считаясь с так называемыми историческими правами и политическими, коммерческими или стратегическими потребностями государств. Чтобы объединение частей в одно целое было подлинным, плодотворным и могучим, оно должно быть безусловно свободным. Оно долж­но являться исключительно результатом местной, внут­ренней потребности и взаимного притяжения частей; единственными же судьями этих потребностей и этого взаимного притяжения могут быть лишь сами части. 2) Полная отмена так называемого исторического права и ужасного права завоевания, ибо таковые противоре­чат принципу свободы. 3) Абсолютное отрицание поли­тики расширения, славы и могущества государства, — политики, которая обращает каждую страну в крепость, исключающую из своей среды все остальное человече­ство и тем вынужденную смотреть на себя до известной степени как на все человечество, становиться самодов­леющей, самоорганизоваться внутри себя, как отдель­ный мир, независимый от человеческой солидарности в целом, и искать свое благоденствие и славу в том зле, какое она наносит другим народам. Страна-завоеватель­ница по необходимости представляет внутри страну по­рабощенную. 4) Слава и величие народа заключаются единственно в развитии его человечности; мерилом его мощи, единства и удельного веса его внутренней жизне­способности может служить единственно степень его свободы. Если за основу взять свободу, то необходимо придешь к единству; от единства же трудно и, пожалуй, невозможно прийти к свободе. Когда же в этом случае к ней приходят, то происходит это лишь путем разруше­ния образовавшегося внутри свободы единства. 5) Бла­госостояние и свобода как народов, так и отдельной лич­ности абсолютно солидарны, отсюда — абсолютная сво­бода торговли, деловых сношений и передвижения между объединенными в федерацию странами. Упразднение границ, отмена паспортов и таможен. Каждый гражда­нин входящей в федерацию страны должен пользовать­ся всеми гражданскими правами во всех других странах той же федерации и иметь возможность легко приобрести в них все политические права и права гражданства. 6) Так как свобода всех, как отдельных личностей, так и коллективов, солидарна, то ни один народ, провинция, община и ассоциация не могут быть подвергнуты при­теснению без того, чтобы это не угрожало свободе всех остальных и чтобы они не почувствовали этой угрозы. Каждый за всех и все за каждого — вот священный прин­цип интернациональной федерации. 7) Ни одна страна, входящая в федерацию, не должна иметь постоянной армии, и в ней не должно быть такой организации, бла­годаря которой солдат отделялся бы от гражданина. По­стоянные армии и солдатчина — источники разорения, разврата, отупения и тирании внутри страны, и к тому же они являются угрозой благосостоянию и независи­мости всех других стран. Каждый здоровый гражданин должен в случае нужды становиться солдатом для защи­ты своего очага или свободы. Национальная оборона должна быть организована в каждой стране по общинам и провинциям приблизительно так, как это сделано в Со­единенных Штатах Америки или в Швейцарии. 8) Ин­тернациональный парламент, состоящий из одной пала­ты представителей всех народов или из двух палат, из коих одна состоит из вышеуказанных представителей, а другая из непосредственных представителей всего насе­ления федерации без различия национальности, этот федеральный парламент составит интернациональный договор и установит федеральное законодательство, раз­вивать и дополнять которое в соответствии с требова­ниями времени он один уполномочен. Единственное назначение интернационального суда заключается в том, чтобы в качестве высшей инстанции разрешать споры между государствами и их провинциями. Возможные же разногласия между отдельными федеративными го­сударствами могут разрешаться лишь в первой и пос­ледней инстанции интернациональным парламентом, который тоже безапелляционно решает все вопросы об­щей политики, а также и вопросы войны против реак­ционной коалиции от имени революционной федерации. 9) Ни одно из федеративных государств не может вести войну против другого федеративного государства. Раз интернациональный парламент вынес свое решение, государство, против которого вынесено это решение, должно подчиниться. Если оно этого не сделает, то все остальные государства, входящие в федерацию, должны порвать с ним федеральные отношения, поставить его вне федерального закона, солидарности и федерального общения и, в случае нападения на них с его стороны, солидарно вооружиться против него. 10) Все государства, принадлежащие к революционной федерации, должны принимать деятельное участие во всякой войне, какую придется вести одному из них с не принадлежащим к федерации государством. Прежде чем объявить войну, каждое федеральное государство должно о том заявить парламенту и лишь тогда ее объявить, когда интернаци­ональный парламент найдет, что имеется достаточный повод к войне. В таком случае исполнительная феде­ральная директория берет в свои руки дело обиженного государства и требует именем всей революционной фе­дерации немедленного удовлетворения от нападающего чуждого государства. Если же парламент придет к заклю­чению, что в данном случае ни нападения, ни действи­тельной обиды не произошло, то он посоветует государ­ству, принесшему жалобу, не затевать войны и заявит ему, что если оно тем не менее вздумает воевать, то ему придется вести эту войну одному. 11) Надо надеяться, что со временем входящие в федерацию государства от­кажутся от разорительной роскоши отдельного предста­вительства и будут довольствоваться одним федераль­ным дипломатическим представительством. 12) Ограни­ченная интернациональная революционная федерация по отношению к народам, которые захотели бы впоследст­вии к ней примкнуть, должна оставаться открытою на основе идей и воинствующей, активной солидарности революции, как мы ее здесь изложили, никогда никому и ни при каких условиях не делая уступок в отношении этих принципов. Следовательно, в федерацию могут вой­ти лишь те народы, которые примут принципы, перечис­ленные в статье II.

10. Социальная организация. Без политического ра­венства не может быть действительной политической свободы, но политическое равенство будет лишь тогда воз­можным, когда установится равенство экономическое и социальное.

а) Равенство не означает ни уравнения индивиду­альных различий, ни интеллектуального, морального и физического тождества индивидов. Это разнообразие способностей и сил, эти различия расы, национальнос­ти, пола, возраста среди людей вовсе не составляют со­циального зла, а, напротив, представляют богатство че­ловечества. Экономическое и социальное равенство в равной мере вовсе не обусловливает равенства личных состояний, поскольку они являются результатом спо­собности, производительной энергии и бережливости отдельных лиц.

b) Равенство и справедливость требуют лишь одно­го, а именно: такого устройства общества, чтобы каж­дое человеческое существо при своем появлении на свет наш­ло в нем, поскольку это зависит не от природы, а от об­щества, одинаковые средства для развития в детстве и в юношеском возрасте до полной возмужалости, сначала в отношении своего воспитания и образования, а позднее для упражнения своих сил, которыми природа наделила каж­дого человека для работы. Это равенство в исходной точ­ке, которая требует справедливости для всякого, ока­жется невозможным до тех пор, пока существует право наследования.

c) Справедливость и достоинство человека требуют, чтобы каждый был сыном лишь собственных своих дел. Мы с негодованием отвергаем догмат первородного греха, наследственного позора и ответственности. С той же по­следовательностью должны мы отвергнуть мифическую наследственность добродетели, ложную наследственность почестей и прав, а также и наследственность имущества. Наследник какого-нибудь имущества уже не является сыном своих дел и в отношении исходной точки оказы­вается в привилегированном положении.

d) Отмена права наследования. До тех пор, пока бу­дет существовать это право, будут продолжать существо­вать, если не по праву, то по крайней мере на деле, на­следственные различия классов, положений, имущест­ва — словом, социальное неравенство и привилегии. А фактическое неравенство по закону, присущему чело­веческому обществу, всегда приводит к неравенству юри­дическому; социальное неравенство обязательно при­водит к неравенству политическому. А без политического равенства, как мы говорили, не может быть свобо­ды в общем, человеческом, истинно демократическом смысле этого слова: общество продолжало бы распадать­ся на две неравные части, из которых одна, неизмеримо большая, охватывающая всю массу народа, терпела бы притеснение и эксплуатацию другой. Следовательно, право наследования противостоит победе свободы; и если общество хочет сделаться свободным, оно должно его отменить.

e) Оно должно его отменить, ибо это право, основанное на фикции, салю противоречит принципу свободы. Все лич­ные, политические и социальные права связаны с дей­ствительной, живой личностью. После смерти сущест­вует лишь фиктивная воля лица, уже не существующего и утесняющего во имя смерти живых. Если умерший до­рожит выполнением своей воли, то пусть же сам придет и выполнит ее, если может; но он не имеет права требо­вать, чтобы общество предоставило в распоряжение его ничтожества всю свою власть и свои права.

f) Законная и серьезная задача права наследования всегда заключалась в том, чтобы обеспечить грядущим поколениям средства развиваться и становиться зрелы­ми людьми. А потому право наследовать будет иметь лишь фонд воспитания и общественного обучения, с обязатель­ством заботиться о равном уходе, воспитании и обуче­нии для всех детей от их рождения до совершеннолетия и полной их свободы. Таким путем все родители в рав­ной мере будут успокоены относительно судьбы своих детей, а так как равенство всех является одним из основ­ных условий нравственности каждого, а привилегии слу­жат источником безнравственности, то все родители, любовь которых к детям благоразумна и служит не тще­славию их, а сознанию человеческого достоинства, да­же если бы они могли оставить своим детям наследст­венную долю, которая поставила бы их в привилегиро­ванное положение, предпочтут для них режим полного равенства.

g) По устранении неравенства, вытекающего из пра­ва наследования, все же сохранится, хотя и в значитель­но меньшей силе, неравенство, вытекающее из различия природных способностей, сил и производительной энергии отдельных личностей, — различие, которое хо­тя никогда окончательно не исчезнет, однако постепен­но будет ослабевать под влиянием основанного на ра­венстве воспитания и социальной организации и кото­рое, впрочем, с отменой права наследования никогда уже не будет ложиться бременем на грядущие поколения.

h) Труд — основа достоинства человека и его права, ибо лишь свободным разумным трудом творит человек цивилизованный мир, сам, как творец, отвоевывая у внешнего мира и у собственной животной природы свое человеческое естество и свое право.

Клеймо бесчестия, наложенное на идею труда в анти­чном мире и в феодальном обществе, еще и доныне не вполне смытое, несмотря на все фразы о достоинстве труда, которые ежедневно повторяются на все лады, име­ет два источника: прежде всего характерное убеждение древних, которое и в наши дни имеет тайных привер­женцев, будто для того, чтобы дать части человечества возможность гуманизироваться при посредстве науки, искусства, правотворчества и правоосуществления, не­обходимо, чтобы другая его часть, и естественно гораз­до более многочисленная, посвятила бы себя физичес­кому труду в качестве рабов. Этот основной принцип античной цивилизации был причиной ее крушения. Го­родская община, развращенная и дезорганизованная привилегированной праздностью граждан и, с другой стороны, подточенная незаметной и медленной, но упор­ной деятельностью этого обездоленного мира рабов, ко­торый, несмотря на свое рабство, спасительным дейст­вием труда, хотя и подневольного, был морализован и сохранен в его первобытной силе, — эта античная го­родская община пала под ударами варварских народов, к которым эти рабы большей частью и принадлежали по рождению. Христианство, эта религия рабов, разруши­ло позднее античное неравенство лишь для того, чтобы создать новое; привилегия божьей милости и богоизбран-ничества [в соединении с] неравенством, по необходи­мости возникшим из права завоевания, снова разделила на два лагеря человеческое общество: на смердов и дворянство, на подвластных и на господ; последние полу­чили в удел благородное военное ремесло и ремесло уп­равления, в то время как на долю крепостных остава­лась лишь работа, на которую смотрели не только как на унизительную, но и как на проклятую. Та же причи­на вызывала неизбежно то же следствие: мир дворянства, обессиленный и деморализованный привилегией празд­ности, пал в 1789 году под ударами крепостных возму­щенных рабочих, объединившихся и могучих. Тогда была провозглашена свобода труда, его правовая реаби­литация. Но лишь правовая, ибо фактически труд по-прежнему унижен и порабощен. Первый источник этого порабощения, содержавшийся в догмате политического неравенства людей, был засыпан великой революцией; поэтому современное презрение к труду приходится при­писать второму источнику, который заключается не в чем ином, как в разделении между умственным и физи­ческим трудом, постепенно развившимся и продолжаю­щим существовать и поныне; оно воспроизводит в новой форме античное неравенство и снова делит социальный мир на два лагеря: меньшинство, ныне привилегированное не по закону, а по капиталу, и большинство рабочих по принуждению, принуждаемых ныне уже не несправедли­вым преимуществом, предоставляемым законом, а го­лодом. Действительно, в наше время достоинство труда теоретически признается, и общественное мнение счи­тает, что позорно жить без труда. Но так как человечес­кий труд, рассматриваемый в целом, распадается на две части, из коих одна, как всецело умственная, признает­ся исключительно почетной, заключая в себе искусст­ва, мышление, концепцию, изображение, исчисление, управление и общее, а также частное руководство тру­дом, другая же лишь физическое выполнение, которое через экономический и социальный закон разделения труда ограничивается чисто механической деятельнос­тью без мысли и идеи, — при этих обстоятельствах при­вилегированные хозяева капитала, в том числе и люди, по своим личным способностям менее всего к этому при­званные, овладели первой категорией труда и предоста­вили вторую народу. Отсюда проистекают три великих зла: одно для привилегированных капиталов, второе для народных масс и третье, вытекающее из двух предыду­щих, для продукции, благосостояния, справедливости и умственного и морального развития всего общества. Зло, от которого страдают привилегированные классы, заклю­чается в следующем: взяв себе при распределении соци­альных функций наиболее удобную их часть, они начи­нают занимать в умственном и моральном мире все менее и менее значительное место. Бесспорно, что для разви­тия ума, науки и искусства известный досуг необходим; но такой досуг надо заслужить, он должен следовать за здоровым утомлением от дневного труда, как заслужен­ный отдых, который должен зависеть лишь от большей или меньшей степени энергии, способности и доброй воли отдельного лица и быть предоставлен обществом всем без исключения и в равной мере. Между тем вся­кое свободное время, предоставляемое по привилегии, нисколько не укрепляет ума, но расслабляет, деморали­зует и убивает его. Вся история учит нас, что, за ред­кими исключениями, привилегированные, благодаря богатству и званию, классы всегда были наименее про­дуктивными в умственном отношении, а величайшие открытия в области науки, искусства и промышленнос­ти были в большинстве случаев сделаны людьми, кото­рые в юном возрасте были вынуждены зарабатывать се­бе пропитание тяжелым трудом. Человеческая природа так устроена, что возможность дурного всегда порожда­ет это дурное и что нравственность отдельного человека в гораздо большей степени зависит от условий его жиз­ни и от его среды, чем от его собственной воли. В этом отношении, как, впрочем, и во всех остальных, закон социальной солидарности неумолим, так что, если же­лаешь поднять мораль людей, надо не столько заботить­ся об их совести, сколько о социальных условиях их су­ществования, и, как для отдельного человека, так и для общества, нет лучшего средства поднять нравственный уровень, как свобода при полнейшем равенстве. Поса­дите самого искреннего демократа на трон; если он не­медленно его не покинет, то непременно сделается отъ­явленным негодяем. Человек, рожденный аристократом, если он по счастливой случайности не возненавидит своего звания и не будет стыдиться своего дворянства, неизбежно будет тщеславным и ничтожным, вздыхаю­щим о прошлом, бесполезным для настоящего и ярост­ным противником будущего. Точно так же и буржуа, ба­ловень капитала и привилегированного досуга, будет проводить свободное время в праздности, разврате и ку­тежах или использует капитал и досуг как страшное ору­жие для еще большего порабощения класса трудящихся и вызовет в конце концов против себя революцию, бо­лее ужасную, чем революция 1793 года.

Еще легче определить то зло, от которого страдает на­род; он работает на других, и работа его — без свободы, досуга и умственной деятельности — тем самым делает­ся недостойною и унижает, подавляет и убивает его. Он вынужден работать на других, ибо, рожденный в нищете, без воспитания и разумного обучения, морально пора­бощенный религиозными влияниями, он оказывается брошенным в жизнь, безоружным, лишенным автори­тета, без инициативы и собственной воли. Вынужденный голодом с самого раннего возраста зарабатывать себе жалкий кусок хлеба, он должен продавать свою физи­ческую силу, свой труд на самых суровых условиях и да­же не думает, да и не имеет к тому материальной воз­можности, потребовать иных условий. Под давлением нужды и отчаяния он иногда подымает восстание, но без единства и силы, сообщаемых мыслью, плохо руко­водимый большей частью предаваемый и продаваемый своими вождями, почти всегда в полном неведении, про­тив которого из своих страданий ему направиться, часто нанося свои удары в ложном неправлении, он, по край­ней мере до сих пор, терпел неудачу в своих возмущени­ях и, утомленный бесплодной борьбой, снова впадал в прежнее рабство. Это рабство будет длиться до тех пор, покуда капитал, стоя вне совокупной деятельности ра­бочих сил, будет их эксплуатировать и покуда образова­ние, которое в хорошо организованном обществе долж­но было бы быть равномерно распространено на всех, развивает интеллект только привилегированного класса и тем предает в его руки всю умственную область труда, оставляя народу лишь грубое применение его порабо­щенных физических сил, всегда обреченных выполнять идеи, которые принадлежат не ему. Благодаря такому несправедливому и пагубному извращению труд народа становится чисто механическим, напоминающим труд рабочего скота, и, обесчещенный и презираемый, есте­ственно лишается всякого права. Отсюда проистекает для общества огромное зло как в политическом, так и в умственном и моральном отношении. Меньшинство, пользующееся монополией науки, само, в результате такого преимущества, бывает поражено и в уме, и в серд­це в такой степени, что от избытка знаний глупеет; ибо нет ничего вреднее и бесплоднее, как патентованная и привилегированная интеллигентность. С другой сторо­ны, народ, совершенно лишенный науки, подавленный повседневным, механическим трудом, который скорее его притупляет, чем развивает его природные интеллек­туальные способности, лишенный света, который ука­зал бы ему путь к его освобождению, — народ напрасно надрывается над своей принудительной работой, и так как численное превосходство всегда на его стороне, то он всегда является угрозой существованию самого об­щества.

Поэтому представляется необходимым, чтобы ныне несправедливое разделение работы умственной и работы физической было иначе организовано. От такого разде­ления сильно страдает сама экономическая продуктив­ность общества: интеллект, оторванный от физического труда, становится невозможным, засыхает, вырождается, в то время как физическая работа, оторванная от ума, ту­пеет, и в таком искусственном разъединении ни одна из обеих частей не производит и половины того, что они могут и должны произвести, когда, объединенные в но­вом социальном синтезе, обе станут единой производи­тельной деятельностью. Когда человек науки будет ра­ботать, а человек труда будет думать, интеллигентный и свободный труд будет почитаться лучшим украшением и похвалой человека, основой его достоинства, его пра­ва, проявлением его человеческой мысли на земле — и тогда человечество обретет свое устроение.

k) Интеллигентный и свободный труд по необходимос­ти будет ассоциированным трудом. Свободному выбору каждого будет представлено объединяться с другими в труде или нет; но не подлежит сомнению, что, за ис­ключением работ, связанных с воображением, самая природа которых требует сосредоточения в себе интел­лекта отдельного лица, во всех промышленных и даже научных и художественных предприятиях, допускаю­щих сотрудничество, все будут предпочитать совмест­ную работу по той простой причине, что последняя са­мым удивительным образом приумножает продуктив­ность труда каждого отдельного человека и что каждый член и сотрудник производительного объединения го­раздо больше заработает с гораздо меньшей затратой вре­мени и труда. Когда эти свободные производительные объединения уже не будут рабами, а в свою очередь ста­нут хозяевами и владельцами необходимого им капита­ла, будут видеть в своей среде, в качестве сотрудников, наряду с рабочими силами, освобожденными благодаря всеобщему образованию, все специальные силы интел­лекта, необходимые для каждого предприятия; когда они, объединившись между собою, всегда свободно, в соответствии со своими потребностями и наиболее под­ходящим для себя образом, переступив рано или поздно через национальные границы, образуют огромную эко­номическую федерацию; когда стоящий во главе ее пар­ламент, располагая столь же всеобъемлющим, как и по­дробным, и точным статистическим материалом, какой в наши дни не может существовать, комбинируя спрос и предложение, будет направлять, устанавливать и рас­пределять между отдельными странами производство мировой промышленности, так чтобы уже не было или почти не было ни торговых, ни промышленных кризи­сов, вынужденной остановки производства, катастроф и нужды и потери капитала, — тогда человеческий труд, источник свободы всех и каждого, возродит мир к новой жизни.

l) Земля со всеми ее естественными богатствами — собственность всех, но обладать ею будут те, кто ее об­рабатывает.

m) Женщина, по своей природе отличная от мужчи­ны, но не уступающая ему ни в чем, трудолюбивая и сво­бодная как мужчина, будет провозглашена равной во всех политических и социальных правах, а также во всех политических и социальных функциях и обязанностях.

n) Упразднение не семьи естественной, а семьи ле­гальной, основанной на гражданском законе и праве соб­ственности. Церковный и гражданский брак заменяет­ся браком свободным. Два взрослых лица разного пола имеют право по собственному желанию, согласно сво­им интересам и сердечным потребностям, соединяться и расходиться без того, чтобы общество имело право препятствовать их союзу или против их желания под­держивать его. Ввиду отмены права наследования и обес­печения обществом воспитания детей исчезают все до­воды, которые до сих пор обычно приводятся в пользу политического и гражданского освящения нерасторжи­мости брака, и союз полов должен быть предоставлен полной свободе, которая и в этом случае, как и во всех других, является необходимым условием искренней нрав­ственности. В свободном браке муж и жена должны в равной мере пользоваться безусловной свободой. Ни сила страсти, ни раньше добровольно предоставленные права не должны служить извинением для нападения одной стороны на свободу другой — всякое насилие в этом на­правлении должно рассматриваться как преступление.

о) За все время беременности вплоть до рождения ребенка женщина имеет право на поддержку со сторо­ны общества, которая выплачивается не за счет матери, а за счет ребенка; мать, кормящая и воспитывающая сво­их детей, имеет равным образом право получать от об­щества возмещение ее расходов по содержанию их и оп­лату труда, который она несет ради них.

p) Родителю будет предоставлено право оставить де­тей у себя и заняться их воспитанием под опекой и выс­шим надзором общества, которое всегда будет иметь пра­во и обязанность отнять детей у родителей, если только последние дурным примером, неправильным обучением или грубым, бесчеловечным обращением могут де­морализовать детей или помешать их развитию.

q) Дети не принадлежат ни родителям, ни обществу, они принадлежат сами себе и своей будущей свободе. Как дети, до достижения ими возраста свободы, они на­ходятся лишь в состоянии потенциальной свободы и должны поэтому подчиняться режиму авторитета. Ро­дители являются их естественными опекунами, это прав­да; однако законный и верховный их опекун — общество, право и обязанность которого — заниматься ими, ибо его собственная будущность зависит от того интеллек­туального и морального руководства, какое преподадут детям, а взрослым общество может дать свободу лишь при том условии, что оно будет наблюдать за воспита­нием несовершеннолетних.

r) Школа должна заменять церковь с той огромной разницей, что, в то время как церковь в своей религиоз­но-воспитательной деятельности преследует лишь одну цель — увековечить режим человеческого несовершен­нолетия и так называемого божественного авторитета, воспитание и образование, даваемое школой, имеет, напротив, лишь ту цель, чтобы дать детям, по достиже­нии ими совершеннолетия, действительное освобожде­ние, так что и воспитание, и образование будут не чем иным, как постепенным, последовательным посвяще­нием в свободу через троякое развитие: физических сил, ума и воли детей. Разум, истина, справедливость, ува­жение к человеку, сознание собственного достоинства, солидарно и неразрывно связанного с человеческим до­стоинством других, любовь к свободе для себя и для всех других, культ труда как основы и условия всякого пра­ва, презрения к неразумию, лжи, несправедливости, тру­сости, рабству и праздности — вот те начала, которые должны быть положены в основу общественного воспи­тания. Оно сперва должно образовать людей, затем ра­бочих, — специалистов и граждан, а по мере приближе­ния детей к зрелому возрасту начало авторитета долж­но, естественно, все более и более уступать свое место в воспитании началу свободы, дабы юноши, достигшие зрелости к тому времени, когда закон делает их свобод­ными, успели позабыть, как в детстве ими руководило и над ними властвовало что бы то ни было иное, чем сво­бода. Уважение к человеку, этот зародыш свободы, долж­но оставаться налицо даже при самых суровых и безус­ловных проявлениях авторитета. Все моральное воспи­тание заключается в следующем: внушайте детям это уважение, и вы из них сделаете людей.

По окончании начального и среднего образования дети, сообразно их способностям и склонностям, будут выбирать, по совету и разъяснению, но не по принужде­нию старших, высшее или специальное учебное заведе­ние. Одновременно каждый должен изучать теорети­чески и практически наиболее привлекательную для не­го отрасль промышленности, а деньги, заработанные им за время ученичества, он получит по достижении со­вершеннолетия .

s) Юноша, достигший совершеннолетия, объявляет­ся свободным и становится безусловным хозяином сво­их поступков. В возмещение забот, проявленных по от­ношению к нему во время его детства обществом, пос­леднее потребует от него трех вещей: чтобы он остался свободным, чтобы он жил своим трудом и чтобы он ува­жал свободу других. А так как преступление и пороки, от которых страдает современное общество, являются ис­ключительно продуктом плохой социальной организа­ции, то можно быть уверенным, что при организации и воспитании, основанных на разуме, справедливости, свободе, уважении к человеку и полном равенстве, доб­ро станет правилом, в то время как зло будет представ­лять болезненное исключение, которое под всемогу­щим влиянием морализованного общественного мне­ния будет все реже и реже встречаться.

t) Старики, неспособные к труду и больные, окру­женные заботами и уважением, сохраняя все полити­ческие права, будут пользоваться обильным содержани­ем и полным уходом за счет общества.

11. СВОДКА ОСНОВНЫХ ИДЕЙ ЭТОГО КАТЕХИЗИСА

a) Отрицание бога.

b) Почитание человечества должно заменить культ божества. Человеческий разум признается единствен­ным критерием истины, человеческая совесть — осно­вой справедливости, индивидуальная и коллективная свобода — источником и единственной основой поряд­ка в человечестве.

c) Свобода индивида может быть осуществлена лишь в равенстве всех. Осуществление свободы в равенстве есть справедливость.

d) Безусловное исключение принципа авторитета и государственной необходимости. Свобода должна яв­ляться единственным устрояющим началом всей социаль­ной организации, как политической, так и экономической. Общественный порядок должен быть совокупным резуль­татом развития всех местных, коллективных и индиви­дуальных свобод. Следовательно, вся политическая и эко­номическая организация в целом не должна, как в наши дни, исходить сверху вниз, от центра к периферии по прин­ципу единства, а снизу вверх, от периферии к центру, по принципу свободного объединения и федерации.

e) Политическая организация. Упразднение всякой офи­циальной — охраняемой и оплачиваемой государством — церкви. Абсолютная свобода совести и культура с неог­раниченным правом для каждого строить храмы своим богам и оплачивать свое духовенство. Абсолютная сво­бода религиозных ассоциаций, которые, впрочем, не долж­ны обладать никакими гражданскими и политически­ми правами и не могут заниматься воспитанием детей. Упразднение и банкротство централизующего и опекаю­щего государства. Абсолютная свобода каждого индиви­да, признание политических прав лишь за теми, кто жи­вет собственным трудом, при условии, что они уважают свободу других. Всеобщее право голоса, безграничная сво­бода печати, пропаганды, слова и собраний (как для част­ных, так и для общественных собраний). Абсолютная сво­бода союзов, причем, однако, юридическое признание дается лишь тем из них, которые по своим целям и внут­ренней организации не стоят в противоречии с основ­ными началами общества. Абсолютная автономия общин с правом самоуправления и даже издания собственных за­конов, поскольку таковые соответствуют принципам, лежащим в основе строя провинции, раз данная община желает входить в состав федерации и пользоваться га­рантией, предоставляемой провинцией. Провинция долж­на представлять лишь федерацию общин. Автономия про­винций по отношению к нации с правом самоуправления и издания законов, поскольку таковые соответствуют основным принципам национального строя, если про­винция желает принадлежать к федерации и пользо­ваться гарантиями, предоставляемыми нацией. Нация должна представлять лишь федерацию провинций, жела­ющих добровольно к ней принадлежать; она обязана ува­жать автономию каждой провинции, но в то же время она вправе требовать, чтобы строй и сепаратное законо­дательство провинций, принадлежащих к федерации и желающих пользоваться гарантиями, предоставляемы­ми нацией, соответствовали в существенных пунктах национальному строю и законодательству, чтобы в де­лах, касающихся взаимоотношений провинций и об­щих интересов нации, каждая провинция выполняла декреты, принятые национальным парламентом и со­общенные ей национальным правительством, и чтобы каждая провинция подчинялась решениям националь­ного суда, с оговоркой ее права принести апелляцион­ную жалобу международному суду, когда таковой будет учрежден. При отказе повиноваться в одном из этих трех случаев провинцию ставят вне закона и национальной солидарности, и, в случае нападения с ее стороны на од­ну из федеративных провинций, национальная армия внушает ей должное благоразумие.

Отмена так называемого исторического права, права завоевания и всякой политики, направленной на округле­ние, расширение, славу и внешнее могущество государст­ва. Благосостояние и свобода наций — солидарны, и каж­дая должна искать своей мощи в свободе. Национальная независимость есть национальное, неотчуждаемое право, как независимость отдельного лица есть таковое же его право; она должна быть священна на основании этого фак­та, а не на основании исторического права. Из того, что какая-либо страна была объединена с какой-нибудь другой страной в течение нескольких столетий, хотя бы и добровольно, не следует, что она должна и впредь терпеть это объединение, если она того не желает; ибо прошлые поколения не имеют никакого права отчуждать свободу настоящего и будущих поколений. Итак, каждая нация, провинция и община будет обладать безусловным правом располагать сама собою, вступать в союз с другими, по­рывать прежние и настоящие союзы и вступать в новые, без того чтобы какая-либо другая сторона имела право или интерес ей в этом помешать. Всякое насильствен­ное действие в этой области должно встретить дружный отпор со стороны всей национальной федерации в целом, ибо каждое посягательство на свободу отдельной страны является оскорблением, угрозой, косвенным посягатель­ством на свободу всех наций. Наконец, интернациональ­ная федерация и революционная солидарность свободных народов против реакционной коалиции еще порабощен­ных стран.

f) Социальная организация. Политическое равенство немыслимо без равенства экономического. Экономи­ческое равенство и социальная справедливость немыс­лимы до тех пор, пока в обществе не установлено полного равенства исходной точки для каждого человеческого существа, вступающего в жизнь, равенства, заключаю­щего в себе равенство средств для содержания, воспита­ния и обучения, а позднее и для применения тех разно­образных способностей и сил, какие природа вложила в каждого отдельного индивида. Отмена права наследова­ния. Фонд общественного воспитания один будет иметь право наследовать, ибо на нем будет лежать обязанность содержания, надзора, воспитания и обучения детей, от их рождения до совершеннолетия. Так как только труд производит продукты, то каждый должен работать, что­бы жить, в противном случае на него будут смотреть, как на вора. Интеллигентный и свободный труд, основа человеческого достоинства и всех политических прав, и одиночная работа с каждым днем все более сливаются между собою в сотрудничестве. Поверхность и недра зем­ли, собственность всех, будут в обладании лишь тех, кто их разрабатывает. Равенство мужчины и женщины во всех политических и социальных правах. Упразднение легаль­ной семьи, основанной на гражданском праве и имущест­ве. Свободный брак. Дети не принадлежат ни родителям, ни обществу. Верховная опека над детьми, их воспитание и обучение принадлежат обществу. Школа заменит цер­ковь. Ее задача — создать свободного человека. Уничто­жение института тюрем и палача. Уважение к старикам, неспособным к труду, и больным и забота о них.

12. Революционная политика. Наше основное убеж­дение заключается в том, что так как свобода всех наро­дов солидарна, то и отдельные революции в отдельных странах должны тоже быть солидарны; что отныне в Ев­ропе и во всем цивилизованном мире нет больше рево­люции, а существует лишь одна всеобщая революция, точ­но так же как существует лишь единая европейская и мировая реакция; что, следовательно, все особые инте­ресы, все национальные самолюбия, притязания, мел­кие зависти и вражды должны теперь слиться в одном общем, универсальном интересе революции, которая обес­печит свободу и независимость каждой нации через со­лидарность всех наций; что далее священный союз миро­вой реакции и заговор королей, духовенства, дворянства и буржуазного феодализма, опирающийся на огромные бюджеты, постоянные армии, обширную бюрократию, располагающий всеми теми ужасными средствами, ко­торые дает им современная централизация с ее привы­чкой, так сказать, рутиной ее приемов и правом кон­спирировать и основывать все свои действия на законе, что все это — чудовищный, грозный, губительный факт и что для того, чтобы бороться с ним, для того, чтобы противопоставить ему столь же мощный факт, для того, чтобы победить и уничтожить этот заговор, требуется по меньшей мере такой же революционный союз и дей­ствие всех народов цивилизованного мира.

Против этой мировой реакции изолированная революция отдельного народа не может иметь успеха; она была бы безумием, а следовательно, ошибкой, для самого этого народа и изменой и преступлением по отношению ко всем остальным. Отныне восстание каждого народа должно происходить не с точки зрения его интересов, а с точки зрения интересов всего мира. Но дабы одна нация могла восстать таким образом во имя всего мира, она должна иметь и мировую программу, достаточно широкую, глубокую и истинную — словом, достаточно общечеловеческую программу, охватывающую таким образом интересы всех и возбуждающую страсти всех народных масс Европы, без различия национальности, — а такой программой может быть лишь программа демократической и социальной революции.

а) Цель демократической и социальной революции мо­жет быть формулирована в двух словах: политически — это отмена исторического права, права завоевания и пра­ва дипломатического. Это — полное освобождение лиц и ассоциаций от ига божественного и человеческого ав­торитета, — полное разрушение принудительных объ­единений и сочетаний общин в провинции, провинций же и завоеванных стран в государстве. Это, наконец, — полное коренное упразднение централистического, опе­кающего, авторитарного государства со всеми его воен­ными, бюрократическими, правительственными, адми­нистративными, судебными и гражданскими установле­ниями. Одним словом, это — возвращение свободы всем — лицам, коллективам, ассоциациям, общинам, провинциям, областям, нациям и взаимная гарантия этой свободы по­средством федерации.

С социальной же точки зрения это — подкрепление по­литического равенства при посредстве равенства эконо­мического. В начале жизненного поприща каждого че­ловека лежит равенство исходной точки, не природой данное, а равенство социальное для каждого, т. е. ра­венство средств содержания, воспитания и обучения для каждого ребенка того и другого пола до достижении им совершеннолетия.

Программа общества международной революции

ПЕРВАЯ ЧАСТЬ

Теоретические основы

I. Отрицание бога и принципа власти, как человечес­кой, так и божественной, а также всякого опекания од­них людей другими, даже в том случае, если бы эту опеку предполагали установить над совершеннолетними, но лишенными образования лицами или над невежествен­ными массами — во имя ли высшего разума или научной истины, представляемых группой признанных интел­лигентных и патентованных лиц, или же тем или другим классом, что повело бы в том и в другом случае к образо­ванию своего рода умственной аристократии, наиболее отвратительной из всех и наиболее вредной для свободы.

Прим. 1. Позитивная и рационалистическая наука является единственным светочем, который может при­вести человека к познанию истины и которая может дать мерило для личного поведения человека и для его отно­шений к обществу. Но и наука подвержена ошибкам; но даже если бы она их и не совершала, то и в таком случае она не должна присваивать себе право управлять людьми вопреки их убеждению и их воле. Общество, действи­тельно свободное, может признать за наукой только двоя­кого рода право, осуществление которого является в то же время и ее обязанностью: это, во-первых, воспитание и образование лиц обоего пола, одинаково доступное и обязательное для всех детей и подростков до их совер­шеннолетия, когда воздействие всякой власти должно прекратиться, во-вторых, распространение и внедрение в умы своих научных выводов и положений посредст­вом совершенно свободной пропаганды.

Прим. 2. Отрицая безусловно опеку над людьми (в какой бы форме она ни проявлялась), которую хотели бы установить люди науки, практики и опыта над неве­жественными массами, мы далеки от того, чтобы отри­цать естественное и благодетельное влияние знания и опы­та на эти массы, но лишь при условии, чтобы это влияние оказывалось просто путем естественного воздействия высшего интеллекта на низшие и чтобы оно не было облечено ни в какие официальные формы и не сопро­вождалось бы никакими особыми привилегиями — по­литическими или социальными, — ибо эти две вещи неизбежно вызывают, с одной стороны, порабощение народных масс, а с другой — развращение и отупение (abetissement) самих представителей ума и науки.

II. Отрицание свободы воли и права общества наказы­вать вследствие того, что всякий человек без исключения является не чем иным, как неизбежным (involontaire) продуктом той естественной и социальной среды, в ко­торой он родился, вырос и живет. Существуют четыре основные причины человеческой безнравственности (immoralite): 1) отсутствие разумной гигиены и рацио­нального воспитания; 2) неравенство экономических и со­циальных условий; 3) невежество народных масс, которое является естественным результатом их экономического и социального положения, и 4) неизбежное последствие указанных явлений — рабство. Воспитание, образова­ние и организация общества согласно требованиям сво­боды и справедливости должны заменить наказание. В течение всего переходного, более или менее длитель­ного, периода, который неминуемо последует за соци­альной революцией, общество — в интересах самоза­щиты от неисправимых лиц, не преступных, но соци­ально опасных, — не будет иметь нужды применять к этим лицам какие-либо наказания, кроме как лишения их га­рантий и солидарности, т. е. устранения или исключе­ния их из данного общества.

III. Отрицание свободы воли отнюдь не есть отрица­ние свободы. Свобода является, напротив, неизбежным след­ствием и результатом естественной и социальной необ­ходимости.

Прим. 1. Человек не свободен по отношению к зако­нам природы, которые являются основой и необходи­мым условием его существования. Он зависит от зако­нов природы, которые властвуют над человеком точно так же, как они господствуют и над всем существую­щим. Ничто не в состоянии избавить человека от роко­вой непреложности этих законов; всякая попытка чело­века к восстанию против этих законов привела бы его лишь к самоуничтожению. Однако благодаря способ­ности, присущей человеческой природе как таковой и которая неизбежно побуждает человека бороться за свое существование, человек может и должен постепенно ос­вобождаться от тяжелой подчиненности и от естест­венной и подавляющей его враждебности внешнего мира, который его окружает, будет ли это в области чисто фи­зической или социальной — при помощи мысли, науки, по­средством применения знания к инстинкту желания, т. е. при помощи своей разумной воли.

Прим. 2. Человек является последним звеном, выс­шей ступенью в непрерывном ряде существ, которые, начиная с простейших элементов и кончая самим че­ловеком, и составляют известный нам мир. Человек — животное, которое благодаря более высокому развитию своего организма, в особенности мозга, обладает спо­собностью мыслить и выражать свои мысли словами. В этом состоит все различие, отделяющее человека от всех других видов животных — его старших братьев во времени, но младших в отношении умственных способ­ностей. Различие это, однако, огромно. Это различие — единственная причина всего того, что мы называем на­шей историей, сущность и смысл которой могут быть вы­ражены кратко в следующих словах: человек исходит от животности, чтобы прийти к человечности, то есть к устройству своего общественного существования на осно­вах науки, сознания, разумного труда и свободы.

Прим. 3. Человек — животное общественное, подоб­ное многим другим животным, появившимся на земле до него. Человек не создает общества путем свободного договора: он рождается в недрах общества и вне общества он не мог бы жить как человек, ни даже стать человеком, ни мыслить, ни говорить, ни хотеть, ни действовать ра­зумно. Ввиду того, что общество формирует и определя­ет его человеческую сущность, человек находится в та­кой же абсолютной зависимости от общества, как от са­мой физической природы, и нет такого великого гения, который всецело был бы свободен от влияния общества.

IV. Социальная солидарность является первым челове­ческим законом, свобода составляет второй закон обще­ства. Оба эти закона взаимно дополняют друг друга и, будучи неотделимы один от другого, составляют всю сущ­ность человечности. Таким образом, свобода не есть от­рицание солидарности, наоборот, она представляет со­бою развитие и, если можно так сказать, очеловечение последней.

V. Свобода не есть независимость человека по отно­шению к непреложным законам природы и общества. Свобода — это прежде всего способность человека к по­степенному освобождению от гнета внешнего физическо­го мира при помощи науки и рационального труда; свобо­да, наконец, это — право человека располагать самим со­бою и действовать сообразно своим собственным взглядам и убеждениям, — право, противополагаемое деспоти­ческим и властническим притязаниям со стороны дру­гого человека, или группы, или класса людей, или об­щества в его целом.

Прим. 1. Не следует смешивать социологических за­конов, иначе называемых законами общественной фи­зиологии, которые столь же обязательны и неизбежны для всякого человека, как и законы физической природы (ибо эти законы, по существу своему, являются также физическими), — с законами политическими, уголов­ными и гражданскими, которые в большей или мень­шей степени выражают нравы, обычаи, интересы и взгля­ды, в определенную эпоху господствующие в обществе или в части этого общества, в отдельном общественном классе. Вполне естественно, что, будучи признаны боль­шинством людей или хотя бы только господствующим классом, эти законы оказывают большое влияние на каж­дого человека — благотворное или вредное — в зависи­мости от их характера. Но для самого общества нисколько не хорошо, не справедливо и не полезно, чтобы эти законы могли быть предписаны властническим или на­сильственным образом кому бы то ни было вопреки его собственному убеждению. Ибо последнее означало бы покушение на свободу, на личное достоинство, на са­мую человеческую сущность членов общества.

VI. Естественное общество, в недрах которого рож­дается каждый человек и вне которого человек никогда не смог бы стать разумным и свободным существом, само оче­ловечивается лишь по мере того, как все люди, составляю­щие это общество, становятся все более и более индиви­дуально и коллективно свободными.

Прим. 1. Быть индивидуально свободным значит для человека, живущего в общественной среде, — не посту­паться ни мыслью, ни волей перед какой-либо властью, кроме своего собственного разума и собственного по­нимания справедливости; одним словом, не считать за истину ничего другого, кроме того, в чем человек сам убежден, и не подчиняться никакому иному закону, кро­ме того, который приемлет его совесть. Таково condito sine qua поп (непременное условие) сохранения челове­ческого достоинства, неоспоримое право человека — при­знак его человечности.

Быть коллективно свободным — значит жить среди сво­бодных людей и быть свободным их свободой. Человек, как мы уже сказали, не мог бы стать разумным сущест­вом, обладающим сознательной волей, а следовательно, не мог бы и завоевать себе индивидуальную свободу вне общества и без его содействия. Свобода каждого явля­ется результатом общей солидарности. Но если признать эту солидарность за основу и считать ее непременным условием всякой личной свободы, то будет вполне яс­но, что человек, живущий среди рабов, даже на положе­нии их господина, неизбежно будет рабом их рабства и что сделаться действительно и вполне свободным он смо­жет лишь путем их освобождения. Следовательно, сво­бода всех необходима для моей свободы; отсюда следу­ет, что неверно утверждение, что свобода всех является пределом и ограничением моей свободы, что равносиль­но полному отрицанию последней. Наоборот, общая свобода всех представляет необходимое условие для беско­нечного расширения свободы личной.

VII. Личная свобода каждого человека становится дей­ствительной и возможной только благодаря коллектив­ной свободе общества, частью которого человек является в силу естественных и непреложных законов.

Прим. 1. Свобода — подобно человечности, чистей­шим выражением которой она и является, — представляет собою не начало, а, наоборот, завершительный момент истории. Человеческое общество, как мы уже сказали, начинается с животности (bestialite). Первобытные лю­ди и дикари так мало сознают свои человеческие свой­ства и свое естественное право человека, что начинают с взаимного пожирания друг друга; к несчастью, и со­временные дикари не перестали это делать и до сих пор. Вторым периодом на пути исторического развития че­ловеческого общества является рабство. Третьим пери­одом, в средине которого мы живем в настоящее время, является эпоха экономической эксплуатации или поря­док наемного труда (салариат). Четвертым периодом, к которому мы стремимся и, надо надеяться, приближа­емся, будет эпоха справедливости, эпоха свободы в ра­венстве и во взаимной солидарности.

VIII. Первобытный человек становится человеком свободным, очеловечивается и делается нравственным, осоз­нает все более и более свою человеческую сущность лишь по мере того, как эти человеческие права он начинает при­знавать и за другими людьми. Следовательно, в интере­сах своей собственной личности, своей собственной нрав­ственности и личной свободы каждый человек должен стремиться к свободе, к нравственности и к человечности всех людей.

IX. Уважение к свободе другого человека представля­ет, следовательно, высший долг каждого человека. Любить эту свободу и служить ей — вот единственная доброде­тель. Это — основа всякой морали; другой не существует.

X. Так как свобода есть результат и самое высшее вы­ражение солидарности, то есть взаимности интересов, то она может быть осуществлена полностью лишь при условии равенства. Политическое равенство может быть основано только на равенстве экономическом и соци­альном. Осуществление свободы через равенство — вот справедливость.

XI. Ввиду того, что труд является единственным ис­точником всех ценностей, полезностей и социальных богатств, то человек, который является существом со­циальным по преимуществу, не может жить не трудясь.

XII. Только ассоциированный (associe) труд может служить для поддержания существования большого и мало-мальски цивилизованного общества. Все, что обо­значают под именем цивилизации, не могло быть создано иначе, нежели путем такого ассоциированного труда. Весь секрет бесконечной производительности труда че­ловеческого заключается прежде всего в использовании более или менее научно развитого разума (который сам является, в свою очередь, продуктом трудовой деятель­ности предшествующих и настоящих поколений) и за­тем в разделении труда, но при непременном условии комбинирования или ассоциирования этого разделен­ного труда.

XIII. Все исторические несправедливости, все вой­ны, все политические и социальные привилегии имели и имеют своей главной причиной и своей целью захват и эксплуатацию какого-либо ассоциированного труда в пользу более сильных: народов-завоевателей, классов или отдельных личностей. Такова истинная историчес­кая причина рабства, крепостничества и системы наем­ного труда, т. е., резюмируя все это кратко, — причина так называемого права частной и наследственной собст­венности.

XIV. С того момента, когда право частной собствен­ности оказалось принятым и утвердившимся, общество должно было разделиться на две части: с одной стороны, собственническое и привилегированное меньшинство, эксплуатирующее принудительно ассоциированный труд народных масс, и, с другой стороны, порабощенные мил­лионы пролетариев, в виде ли рабов, или крепостных, или наемных рабочих. На долю первых благодаря досу­гу, вытекающему из-за отсутствия необходимости тру­диться для удовлетворения своих потребностей, выпали все блага цивилизации, воспитания и образования, а другие, то есть многомиллионные массы, оказались осуж­денными на постоянный принудительный труд, на пол­ное невежество и на безысходную нужду.

XV. Цивилизация меньшинства человеческого рода основана, таким образом, на вынужденном варварстве огромного большинства. Привилегированные лица всех политических и социальных оттенков, все собственни­ки, в силу самого своего положения, оказываются есте­ственными врагами, эксплуататорами и угнетателями миллионов народных масс.

XVI. Вследствие того, что досуг, это драгоценное преимущество господствующих классов, столь же необ­ходим для развития умственных способностей, как не­обходимы известный достаток и некоторая свобода дея­тельности для выработки характера, вполне естественно, что господствующие классы оказались с самого начала более цивилизованными, более развитыми, более оче­ловеченными и, в известной степени, даже более нрав­ственными, чем народные массы. Но ввиду того, что, с другой стороны, бездеятельность и всякого рода приви­легии ослабляют физически и морально представителей меньшинства, направляют их ум на ложный путь, за­ставляя его защищать ложь и несправедливость, выгод­ные с частными интересами меньшинства, совершенно очевидно, что рано или поздно привилегированные клас­сы должны впасть в испорченность, отупение и вырож­дение. Это мы и наблюдаем действительно в настоящее время.

XVII. С другой стороны, полное отсутствие досуга и повседневный принудительный труд естественно и не­избежно обрекают народные массы на состояние вар­варства. Труд сам по себе не мог и не может способство­вать развитию их умственных сил, так как благодаря их вынужденному наследственному невежеству вся разум­ная часть работы — приложение к труду научных завое­ваний, комбинирование и управление производитель­ными силами — предоставлялась и предоставляется почти исключительно еще и теперь представителям буржуаз­ного класса; одна лишь мускульная, неразумная, механическая часть работы, ставшая с введением машин еще более отупляющей благодаря разделению труда, предо­ставлена народу, который в полном смысле слова уби­вается (assome) своим повседневным, подневольным тру­дом.

Несмотря, однако, на все это, благодаря громадной морализующей силе, присущей труду как таковому, бла­годаря также тому, что, требуя справедливости, свободы и равенства для себя самого, рабочий тем самым требует их и для всех, ибо нет на свете человеческого существа, за исключением, пожалуй, женщин и детей, с которыми обращались бы еще хуже, чем с рабочим; наконец, бла­годаря тому, что современный рабочий мало пользовал­ся благами жизни и не успел еще развратиться в такой степени, как господствующие классы; и еще благодаря тому, что при отсутствии образования рабочий обладает тем огромным преимуществом, что его нетронутые ум и сердце не были развращены эгоистическими интереса­ми и корыстной ложью, что он сохранил в себе неис­пользованной всю природную энергию, между тем как все привилегированные классы вырождаются, слабеют и загнивают; — благодаря всему этому один только ра­бочий не утратил веру в жизнь, имеет настоящее пред­ставление об истине, свободе, равенстве и справедливос­ти и стремится к их осуществлению; в силу этого только рабочему принадлежит будущее.

Наша социалистическая программа

XVIII. Рабочий требует и должен требовать:

1. Уравнения политического, экономического и со­циального всех классов и всех людей, живущих на земле.

2. Уничтожения наследственной собственности.

3. Передачи земли в пользование сельскохозяйствен­ным ассоциациям, а капитала и всех орудий производст­ва — индустриальным ассоциациям работников.

4. Уничтожения отцовского, семейного права, то есть деспотической власти мужа и отца, основанной исклю­чительно на праве наследственной собственности, а также уравнения женщины с мужчиной в правах политичес­ких, экономических и социальных.

5. Содержания, воспитания и образования всех де­тей обоего пола до достижения ими совершеннолетия за счет общества, причем обучение, научное и промыш­ленное, включая сюда и все отрасли высшего препода­вания, должно быть равное и обязательное для всех.

Школа должна заменить собою церковь и сделать ненужным более уголовные кодексы, наказания, тюрь­мы, палачей и жандармов.

Дети не являются ничьей собственностью — ни ро­дителей, ни даже общества; они принадлежат только их собственной грядущей свободе. Но в детях свобода эта еще не реализована, она у них лишь в потенции, ибо дей­ствительная свобода, т. е. полное ее сознание и осущест­вление ее во всякой личности, выражающееся главным образом в чувстве собственного достоинства и в настоя­щем уважении к чужой свободе и человеческому досто­инству, — такого рода сознание свободы может развиться в детях лишь благодаря рациональному воспитанию их ума, а также их характера и воли. Отсюда следует, что общество, вся будущность которого зависит от надлежа­щей постановки образования и воспитания детей и ко­торое поэтому не только вправе, но и обязано следить за этим, является естественным опекуном всех детей обоего пола; а так как общество, вследствие предстоящего унич­тожения личного наследственного права, будет впредь и единственным наследником, то оно, естественно, бу­дет считать одной из первейших своих обязанностей пре­доставление всех необходимых средств для содержания, воспитания и образования детей обоего пола без разли­чия, независимо от происхождения детей и от их роди­телей.

Права родителей будут сводиться к тому, чтобы лю­бить своих детей и иметь над ними естественный авто­ритет, поскольку последний не будет противоречить нрав­ственности и препятствовать умственному развитию и грядущей свободе детей. Брак в смысле гражданского и политического акта, как и всякое вмешательство в дела интимные, должен будет исчезнуть. Дети будут принадлежать естественно, а не по праву, — преимуществен­но матери, при разумном контроле общества.

Ввиду того, что дети, в особенности малолетние, не способны еще к вполне сознательному управлению сво­ими поступками, принцип опеки и авторитета, который надлежит устранить совершенно из общества, будет все-таки находить естественное применение в деле воспита­ния и образования детей. Однако авторитет и опека эти должны быть истинно гуманны и разумны и совершен­но свободны от всяких теологических, метафизических и юридических пережитков; они должны будут исхо­дить из того положения, что от рождения ни одно чело­веческое существо не является ни хорошим, ни испор­ченным и что добро, т. е. любовь к свободе, сознание спра­ведливости и солидарности, культ или, вернее, уважение и навык к истине, разуму и труду не могут быть развиты в человеке иначе, как только путем рационального вос­питания, основанного на уважении как в теории, так и на практике к разуму, справедливости и свободе. Таким образом, единственной целью этого авторитета долж­на быть подготовка всех детей к свободе. Этой цели ав­торитет может достичь только тем, что авторитет будет постепенно сводить самого себя «на нет», уступая место самодеятельности детей, по мере приближения их к со­вершеннолетию. Образование должно будет охватывать все отрасли науки, техники и промышленности. Оно долж­но быть одновременно и научным и профессиональным, общим — обязательным для всех детей, и специальным — применительно ко вкусам и наклонностям каждого из них так, чтобы всякий юноша и девушка, вышедшие из школы и достигшие гражданского совершеннолетия, были бы одинаково подготовлены как к умственному, так и к ручному труду.

Вышедшие из-под опеки и признанные обществом свободными членами общества, молодые люди вольны будут вступать или не вступать для работы в трудовые союзы. Однако все они по необходимости пожелают всту­пить в эти объединения, так как с уничтожением права наследования и с переходом всей земли, капиталов и ору­дий производства в собственность международной, или, вернее, всемирной, федерации свободных рабочих со­юзов не будет более ни места, ни возможности для кон­куренции, т. е. существования обособленного труда.

Никто больше не сможет эксплуатировать чужой труд; каждый должен будет работать для того, чтобы жить. И каждый, кто не пожелает трудиться, волен будет уме­реть с голоду, если только он не отыщет какого-либо союза или коммуны, которые согласились бы из жалос­ти содержать его. Но в этом случае, по всей вероятнос­ти, будет признано вполне справедливым не наделять этого человека какими-либо политическими правами, раз он, будучи трудоспособным, предпочитает тем не менее постыдно жить паразитом за счет чужого труда, так как не будет никакого другого основания для наде­ления человека политическими и социальными права­ми, кроме труда, выполняемого каждым отдельным чле­ном общества. Впрочем, случаи подобного рода могут быть только во время переходного периода, когда будет еще, к сожалению, немало на свете личностей, выросших при современном порядке несправедливости и привилегий и не воспитанных в сознании справедливости и истин­ного человеческого достоинства, а также в уважении и в привычке к труду. По отношению к подобным личнос­тям революционное или революционизованное обще­ство будет находиться перед тягостной дилеммой: либо принудить их так или иначе работать, что было бы дес­потизмом, либо же дать себя эксплуатировать бездель­никам, а это явилось бы новым источником развращения всего общества.

В обществе, организованном на началах равенства и справедливости, которые являются основой подлинной свободы, при рациональной постановке дела воспита­ния и образования и под давлением общественного мне­ния, не могущего не презирать бездельников, раз оно зиждется на уважении к труду, — нужно надеяться, что в таком обществе праздность и тунеядство станут невоз­можны. Если же и будут, в виде исключения, редкие яв­ления тунеядства, то оно будет справедливо рассматри­ваться как особого рода болезнь, от которой будут ле­чить в больницах.

Одни только дети, пока они не достигнут известного возраста, а впоследствии лишь постольку, поскольку необходимо будет дать им время для приобретения зна­ний и не перегружать их при этом чрезмерной работой, затем инвалиды, старики и больные смогут быть осво­бождаемы от труда без урона для их человеческого до­стоинства и без ущерба для их прав как свободных граж­дан.

XIX. В интересах своего полного экономического осво­бождения рабочие должны будут требовать полного и окон­чательного уничтожения государства со всеми его учреж­дениями.

Прим. 1. Что такое государство? Это — историчес­кая организация принципа власти и опеки, божеской и человеческой, над народными массами во имя какой-либо религии, либо исключительных привилегий одно­го или нескольких классов собственников в ущерб ты­сячам рабочих, подневольный труд которых они жесто­ко эксплуатируют. Завоевание, лежащее в основе прав собственности и личного наследования, тем самым яви­лось и фундаментом для всякого государства. Эксплуа­тация труда народных масс в пользу собственников, ос­вященная церковью во имя вымышленного божества, которое попы постоянно заставляли становиться на сто­рону более сильных или более ловких, — вот что назы­вается правом. Развитие благосостояния, комфорта, рос­коши и утонченного и развращенного ума привилеги­рованных классов, — развитие, необходимым условием которого являются нужда и невежество огромного боль­шинства народа, — вот что называется цивилизацией. Организация, гарантирующая существование всего это­го скопления исторических несправедливостей, и есть государство.

Следовательно, рабочие должны желать разрушения государства.

Прим. 2. Государство, неизбежно основанное на экс­плуатации и порабощении масс и, в качестве такового, угнетающее и попирающее всякую свободу народа и вся­кую справедливость, неизбежно должно быть грубым, хищническим, грабительским и стремиться к завоеваниям. Государство — всякое государство, безразлично, монархия или республика, есть отрицание человечнос­ти. Государство есть отрицание человечности потому, что, ставя своей высшей и абсолютной целью патрио­тизм своих граждан, ставя, согласно самой своей сущнос­ти, выше всего в мире интерес собственного самосохране­ния, собственной мощи внутри и распространение ее во­вне, — государство отрицает как частные интересы и человеческие права своих подданных, так и права чуже­земцев, тем самым оно нарушает всемирную солидар­ность между народами и между людьми, ставит их вне справедливости, вне человечности.

Прим. 3. Государство — младший брат церкви. Госу­дарство не может привести никакого реального базиса для оправдания своего существования, кроме какой-либо теологической или метафизической идеи. Будучи по при­роде своей противно человеческой справедливости, оно должно неизбежно основываться на богословской или метафизической фикции. В античном мире не было да­же понятия нации или общества, так как общество было всецело поглощено и порабощено государством, а каж­дое государство выводило свое начало и право на суще­ствование и на господство от какого-либо бога или от целой совокупности богов, которые и считались исклю­чительными покровителями того или иного государст­ва. В древнем мире человек был неизвестен; самое по­нятие человечества не существовало. Были одни только граждане. Вот почему в той стадии цивилизации рабст­во было естественным явлением и необходимой базой свободы граждан.

Когда христианство разрушило языческое многобо­жие и провозгласило единого бога, государствам при­шлось прибегнуть к святым из христианского рая: у каж­дого христианского государства оказалось по одному или по нескольку святых — его покровителей и защитников перед лицом господа бога, который, по этому случаю, вероятно, не раз должен был очутиться в весьма затруд­нительном положении. Кроме того, каждое государство находит еще и по сей день нужным заявлять, что господь бог покровительствует ему особым и исключительным образом.

Метафизика и наука о праве, основанная в теории на отвлеченной общей идее, а в действительности на классовых интересах имущих, также пытались отыскать рациональную базу для оправдания существования го­сударства. Они прибегали для этого к фикции всеобщего и молчаливого соглашения, или к теории общественно­го договора, или же к фикции объективной справедли­вости и всеобщего народного блага, осуществляемого, по их словам, государством. По мнению демократов-якобинцев, государство имеет своей задачей способст­вовать торжеству всеобщих и коллективных интересов всех граждан над эгоистическими интересами отдель­ных личностей, общин и областей, государство, по их мнению, это — всеобщая справедливость и коллектив­ный разум, одерживающие победу над эгоизмом и огра­ниченностью отдельных людей. Государство, следова­тельно, фактом своего существования как бы утверждает, что отдельные люди неразумны, не могут организовать общественную жизнь, не способны возвыситься над своими частными интересами. И вот на помощь этому приходит государство, которое во имя так называемой свободы всех — свободы коллективной и всеобщей, — которое в действительности есть лишь гнетущая абстрак­ция, выведенная из отрицания или ограничения прав отдельных лиц и основанная на фактическом рабстве каж­дого. Но всякая абстракция может существовать лишь постольку, поскольку ее поддерживает положительная заинтересованность в ней реальных существ; в этом от­ношении абстракция «государство» действительно пред­ставляет весьма положительную заинтересованность пра­вящих имущих и эксплуатирующих классов, называе­мых интеллигентными, так как во имя этой абстракции мы видим систематическое принесение в жертву инте­ресов и свободы порабощенных масс ради выгоды при­вилегированного меньшинства.

Прим. 4. Патриотизм — добродетель и страсть поли­тическая и государственная *.

* На этом месте рукопись заканчивается. Прим. Н. Лебедева.

Наука и насудное революционное дело

В первом номере «Народного дела», единственном, в котором я участвовал и который почти исключительно принадлежит мне*, я старался определить отношение, ка­кое имеет в настоящее время наука к народу. Теперь хочу сказать несколько слов об отношении той же самой науки к настоящей, революционной молодежи.

* Касательно всех следующих номеров я должен объявить, что я не принимал и не могу принимать в них участия, так как я не согласен ни с содержанием, ни с формою их.

В «Народном деле» я старался и, кажется, успел дока­зать, что, как ни огромно значение науки в послереволю­ционном будущем для народа, в настоящее время, т. е. до той революции, которая должна поставить его на ноги и дать ему действительную возможность учиться, она ре­шительно для него не имеет ни малейшего смысла, про­сто для него недоступна и ему не нужна; что правитель­ство, слишком хорошо понимающее государственные ин­тересы, живой и освобождающей науки до него не допу­стит; мертвая же или подтасованная наука, имеющая единственной целью провести в народ целую систему ложных представлений и пониманий, была бы для него положительно пагубна, заразила бы его нашим официаль­но общественным ядом и, во всяком случае, отвлекла бы его хоть на малое время от единственно ныне полезного и спасительного дела — от бунта.

Из всего этого я заключил, что люди, толкующие в на­стоящей среде и при настоящих условиях об образовании народном — или пустые мечтатели и фразеры, или, что еще хуже, всенародные надуватели, эксплуататоры, про­сто враги.

Для всякого честного человека это должно быть ясно. И потому, оставив этот вопрос в стороне, как уже решенный, рассмотрим другой вопрос, об отношении науки к рево­люционной молодежи.

Месяца два тому назад я написал «Воззвание к моло­дым братьям», в котором поздравлял молодежь с тем, что правительство гонит ее из университетов и школ в Народ. Немало досталось мне с разных сторон за такое дерзкое проявление искренней мысли. Не говорю уже о законном негодовании людей, принадлежащих к офи­циальному миру, или к так называемой порядочной, патрио­тически-литературной публике нашей. Заслуживать и вы­зывать негодование этих господ я всегда буду считать для себя величайшей честью, и мне стало бы горько и стыдно, если б я хотя раз, ненарочно, заслужил чем бы то ни бы­ло их одобрение.

Но между порицателями моего воззвания нашлось до­вольно много людей, принадлежащих к разряду более мне близкому, таких людей, между теоретическими взглядами которых и моими понятиями разницы почти нет никакой, но воззрения которых на практическое дело зато совершенно противны моим воззрениям. Выскажусь яснее.

Люди, мыслящие и занимающиеся ныне политически­ми и социальными вопросами в России, делятся на два разряда: одни хотят или воображают себе, что хотят, все­возможных реформ, улучшений, освобождений и всякого преуспеяния для нашего бедного, измученного народа, но стремятся ко всем этим благам путем государственным; они почти всегда порицают и часто ругают правительство, того или другого министра, пожалуй, самого государя, но вместе с тем думают, что государство есть лучшее и даже единственное средство для достижения народных целей и для осуществления высоких народных судеб; и потому ставят всегда и везде на первом плане преуспеяние и силу государства как единственно возможную основу для бла­га народного. Другие, напротив, дошли до того убежде­ния, что государство по существу и по форме вместе с церковью принадлежит к гнуснейшим и ко вредней­шим порождениям исторического невежества и рабства; что вообще всякое государство, а по преимуществу Все­российское, не только мешает, но уничтожает в корне самую возможность благосостояния и свободы народов. Основываясь на таком убеждении, они думают, что для освобождения народа нашего необходимо полнейшее разрушение Всероссийского государства.

К первому разряду принадлежат реформаторы-госу­дарственники, ко второму — революционеры.

Я, со своей стороны, пришел к тому убеждению, что не стоит тратить слов с государственниками, какими бы ли­беральными они ни казались. Кажись или будь они в са­мом деле от природы и мягкосерды, и человеколюбивы, и благородны, суровая логика обрекает их на подлость, на зверство, потому что никакое государство, а тем паче Все­российское, без подлости и без зверства ни существовать, ни даже год продержаться не может. Им прямая дорога если не в полнейшую отставку от всякого дела, так в Муравьевщину.

Другое дело революционеры; с ними говорить можно и должно. Но и революционеры делятся, в свою очередь, на две категории: на доктринеров и на людей живого и насущ­ного дела.

Революционерами доктринерными я называю тех, ко­торые дошли до революционного понимания и до созна­ния необходимости революции не из жизни, а по книж­кам. В иных, менее серьезных, но зато более драматиче­ских и самолюбивых, чтение истории прошедших рево­люций возбудило юношеское воображение; пример знаменитых революционных героев возбудил желание сделаться или, по крайней мере, казаться такими же ге­роями. Они мечтают о насильственных переворотах, в ко­торых разыгрывают, разумеется, сами не последнюю роль, о баррикадном бое, о терроре и об общеспаситель­ных, издаваемых ими, декретах, и им самим становится страшно при одной мысли о том, как они будут страшны. Эти люди тешатся невинною игрою в революцию. Всегда самолюбивые и далее тщеславные, они в начале своей ка­рьеры довольно искренни; принимая пыл юношеского во­ображения за жар сердца, громкую фразу за мысль и стремительность темперамента за доказательство энер­гии и воли, они сначала серьезно верят в себя. Потом жар остывает, но пустота мысли и привычка ходульности оста­ются, и они становятся под конец неисправимыми фигля­рами и фразерами.

С этими людьми всякий разговор бесполезен. Им дела нет до дела, а только до себя. Говоря беспрестанно во имя народа, они никогда не заботились и ничего знать не хо­тят о народе. Народ для них только предлог, пешка, под­става, бессмысленная и мертвая масса, ожидающая жиз­ни, мысли, счастья, свободы от них и единственно только от них. Они чувствуют в себе диктаторское призвание и не сомневаются в том, что народ будет двигаться как глупое стадо по их мановению. Постоянное вожжание с собою доходит в них до сумасшествия. Никакой пред­мет, никакое происшествие, как бы велики они ни были, не могут заставить их забыть о себе: во всем они видят только себя. Пусть же продолжают они собой любовать­ся; мы отвернемся от них.

Есть доктринеры более серьезные: люди, дошедшие до революционного сознания не путем личной, самолю­бивой фантазии, а путем глубокого объективного мышле­ния, путем серьезного изучения истории и настоящего по­ложения народа. Эти люди знают и объяснят вам как нельзя лучше, почему в настоящее время всякий порядоч­ный человек должен быть революционером. И — стран­ная вещь! — зная это так хорошо, они редко и с необык­новенным трудом становятся сами настоящими револю­ционерами. Как объяснить это явление?

По-моему, оно объясняется очень хорошо. Дошли они до революционного сознания не путем жизни, а мысли, наперекор всей их жизненной обстановке. Сравнительно с невыносимою жизнью миллионов их жизнь хороша и легка. Даже сама государственная действительность, столь черствая и беспощадная для народа, касается до них гораздо учтивее и мягче. В их собственной жизни сравни­тельно редко встречаются обстоятельства, происшествия и случаи, могущие пробудить в человеке непримиримую ненависть, неутомимую страсть разрушения. Их револю­ционная страсть по преимуществу отвлеченная, головная и только редко серьезная.

Разумеется, тяжело и часто становится невыносимо для умного и благородного человека жить в мире подло­сти, пошлости, зверства, быть ежедневным свидетелем са­мой гнусной и вопиющей неправды. Но к чему человек не привыкнет? Само чувство негодования притупляется, когда мерзость становится фактом беспрерывным и по­всеместным. Лишь только личная обида смертельна, к чу­жим же обидам привыкнуть можно.

Наконец, когда становится невтерпеж, можно уехать на время и отдохнуть за границей, можно также уйти в святой и вечно юный мир науки, искусства, дружбы, любви; можно заняться или устройством какого-нибудь невинного кооперативного товарищества, или разумною обстановкою своей собственной жизни.

Если же совесть бунтует и не соглашается на такие примирения и сделки, то ее можно угомонить следующи­ми рассуждениями: «Действительность, без сомнения, мерзка, но она сильна, и мы против нее бессильны. Сила же не заключается в произволе того или другого лица, а в совокупности всех дробных общественных сил, фак­тов, стремлений и настроений, которых она есть поро­ждение и полнейшее выражение. Она существует как не­пременный результат всего живущего и действующего в обществе; значит, никакая личная сила не в состоянии ее уничтожить, и было бы смешно со стороны одного или нескольких лиц пытаться ее уничтожить. Если дейст­вительность наша такова, что она производит из своей среды, делает возможными и даже необходимыми царей, как Александр II, министров и государственных людей, подобных нынешним, то мы должны поневоле покорить­ся неотвратимой необходимости, против которой всякая попытка бунта была ребячеством. Если б даже нам уда­лось уничтожить Александра Николаевича вместе со всем царским семейством и со всеми его чудотворцами, архангелами, и ангелами-исполнителями, то другие, та­кие лее или даже, пожалуй, их хуже, не замедлили бы стать на их место. Они не болезнь, а только проявление болезни, точно так же как вошь в голове нечистоплотно­го человека есть продукт нечистоты, или гной раны про­дукт не зависящего от него телесного повреждения.

Хотите вы, чтоб вперед такие цари и министры сдела­лись невозможными, не занимайтесь ими; и, не тратя сил на бесплодные бунты, устремите их исключительно на из­менение общественной среды, которая, в виде паразитов и гноя, порождает таких уродов. Будем действовать не­усыпно и неутомимо, но действовать разумно, осторожно и хладнокровно, не ожидая плодов на будущий день и до­вольствуясь мыслею, что наши усилия подготовляют раз­умный общественный строй для будущих поколений. Что ж станем мы делать? Отказавшись от всякой политиче­ской и служебной деятельности, которая для нас в насто­ящее время ни в правительственном, ни в антиправитель­ственном смысле решительно невозможна, предадимся изучению и живой пропаганде печатью, словом и жиз­нью зрелых социальных идей; образуем кружки литера­турно-социальные, кооперативные общества науки, рабо­ты и жизни. Прежде всего нам нужен свет, как можно более света! Большинство между нами невежи, мы должны много учиться и всему научиться прежде, чем ста­нем помышлять о практических преобразованиях общест­ва. Итак, станем учиться и помогать учиться другим. На­учим невеж, поддержим бедных. Таким образом, мы образуем в непродолжительное время фалангу молодых людей, честных деятелей, знающих, чего им желать, чего им хотеть, куда им стремиться. Разумеется, главным пред­метом изучения у наших кружков будет Россия, ее исто­рия, ее настоящее положение. Мы все толкуем о ней, каждый хочет ее освобождать, и никто не знает ее, не знает, чего действительно надо народу, чего он хочет и куда неотвратимый фатум истории его ведет? Вот когда мы действительно узнаем его, узнаем его прошедшее и его настоящее, тогда нам будет легко угадать его буду­щее, а раз его угадав, мы с знанием и непотрясаемой ве­рой, осмысленной этим знанием, вступим на поприще де­ла, и тогда мы будем всемогущи, тем более, что к тому же времени, вероятно, дозреет сознание народное, зре­ющее ныне гораздо быстрее, чем прежде. Да наконец, и мы сами, занимаясь, с одной стороны, своим собствен­ным образованием, можем, с другой, более или менее способствовать его скорейшему созреванию. Несмотря на все преграды, противуполагаемые нам правительством, мы можем распространять нашу пропаганду и на народ посредством сельских учителей, посредством дельных и умных книжек, посредством кооперативных мужских и женских артелей, посредством сельских школ, наконец, даже посредством земских учреждений. Нет сомнения, что правительство будет нам мешать на каждом ша­гу— катковские, скарятинские и другие благомыслящие журналы вместе со всеми скотами и дураками в дво­рянстве—а их легион! —будут на нас клеветать, доно­сить, нас будут жестоко преследовать. Но если нас будет много, если мы своими мирными, но вместе с тем непре­клонно к одной и той же цели стремящимися фалангами покроем всю Русскую землю и пойдем дружно, опираясь друг на друга, опираясь на закон и на свое несомненное право, сильные мыслью, служащею нам звездой путевод­ной,— мы победим всех противников, все препятствия, мы будем сильнее правительства и додумаемся, наконец, до народа, до возбуждения жизни народной».

Вот, кажется, во всей ее полноте программа наших умных доктринеров. Тут есть и светлая мысль, и высокий подвиг. Нет только никакой реальности, нет действительной почвы, нет настоящего дела, нет жизни. Для того чтоб разбить раз навсегда эту систему, это последнее убе­жище получестного доктринаризма — вполне честным ни­какое доктринерство быть не может, — я прослежу ее ар­гументацию шаг за шагом; а для того чтоб не удаляться от своего предмета, буду брать доказательства и примеры по преимуществу из русской государственной и обществен­ной действительности. Итак, поклонившись по русскому обычаю на все четыре стороны, вступаю в бой с этим сов­ременным чудовищем — доктринерством, поедающим столько живых сил и губящим столько молодых людей в России.

Я допускаю охотно первое положение его, что дейст­вительность, т. е. политические, гражданские и общест­венные порядки, существующие в данное время во всякой стране,— есть окончательный итог или, вернее, результат борьбы, столкновения, взаимного уничтожения, переси-ления и вообще комбинации и взаимного действия всех разнородных внутренних и внешних сил, действующих в этой стране и на эту страну. Что ж из этого следует? Во-первых, то, что изменение этих порядков не иначе возможно и никогда иначе не происходит, как через из­менение самого равновесия между силами, действующи­ми в данном обществе.

Для того чтобы решить важный вопрос, как измени­лись в истории и как в настоящее время могут быть изме­нены существующие равновесия или порядки в обществе, взглянем поближе на самую сущность общественных сил. Точно так же, как в органическом и неорганическом мире все, что живет или даже просто механически, физи­чески и химически существует, непременно, в какой бы то ни было мере, влияет на весь окружающий мир, точно также в обществе самое ничтожное человеческое суще­ство представляет собою частицу общественной силы. Раз­умеется, что если взять эту частицу в ее полнейшем уеди­нении, то она будет в сравнении с громадною совокупно­стью всех общественных сил ничтожна, почти равна ну­лю. Поэтому, если б я сам один и без всякой связи с кем бы то ни было намеревался переменить существующие порядки только потому, что они мне, именно мне и толь­ко мне одному не нравятся, — я был бы дураком.

Если б нас собралось десять, двадцать, тридцать чело­век с одинаковою целью, то это было бы уж гораздо серь­езнее, хотя все еще далеко не достаточно для достижения самой цели, если только эта цель по самому существу сво­ему не чересчур ограниченна и ничтожна. Дружное уси­лие нескольких десятков людей гораздо серьезнее всякого одинакового усилия не потому только, что сумма не­скольких единиц всегда больше одной единицы, — в мно­гомиллионном обществе сумма нескольких десятков нич­тожных частиц в сравнении с громадною суммою всех общественных сил также почти равна нулю, — но потому, что когда десять или более людей соединяют свои усилия для достижения общей цели, между ними зарождается новая сила, далеко превосходящая простую арифметиче­скую сумму их частных усилий. В политической эконо­мии этот факт был впервые подмечен Адамом Смитом и приписан натуральному действию разделения работы. Но в рассматриваемом мною случае действует, т. е. создает новую силу, не только разделение работы, а также, и еще в гораздо большей мере, сговор — сговор и последующее за ним непременно создание плана действия, а потом и на­илучшее распределение и механическое или рассчитанное устройство немногочисленных сил сообразно с созданным планом.

Дело в том, что со времени, как существует история, во всех странах, даже самых просвещенных и сознатель­ных, вся сумма общественных сил делится на два глав­ные, существенно друг от друга различные и часто, моле­но даже сказать почти всегда, друг другу противуположные разряды. На сумму сил бессознательных, инстинктив­ных, традиционных, как бы стихийных и совсем почти неорганизованных, хотя и исполненных жизни, и на не­сравненно меньшую сумму сил сознательных, сговорен­ных, соединенных намеренно и действующих по заданно­му плану и сообразно плану механически организованных. К первому разряду принадлежит вся многомиллион­ная масса народа и даже по многим отношениям значи­тельное большинство образованного и привилегирован­ных сословий и, наконец, даже вся низшая бюрократия и войско; хотя и сословия, и бюрократия, и войско по су­ществу своему, по выгодам своего положения и по целе­сообразному, более или менее механическому устройству принадлежат ко второму разряду, центр которого, раз­умеется, занимает правительство. Одним словом, обще­ство разделено на меньшинство, состоящее из эксплуата­торов, и на огромную массу, более или менее сознательно эксплуатируемую.

Разумеется, что нет возможности отделить резкою чертою один мир от другого. В обществе, как в природе, самые противуположные силы в предельных пунктах сли­ваются. Но можно сказать, что у нас, например, кре­стьянский народ и мещане — чистые представители огромной массы эксплуатируемых. Над ними возвышают­ся один за другим целые общественные слои, которые, чем ближе к народу, тем более принадлежат к разряду эксплуатируемых и тем менее эксплуатируют сами, и чем от него дальше, тем в большей мере принадлежат к раз­ряду эксплуататоров и тем менее терпят от эксплуатации.

Так, у нас над крестьянством и над мещанством возвы­шается в деревнях общество кулаков, в городах купече­ские гильдии, несомненно эксплуатирующие народ, но в свою очередь эксплуатируемые, так же как и сам народ, богатейшим купечеством, поповством, дворянством и па­че всего низшим и высшим правительством. То же самое молено сказать и о низшем духовенстве, заедаемом вы­сшим, и о мелкопоместном, а теперь даже и о среднем дворянстве, затираемом все более и более, с одной сторо­ны, богатыми поземельными собственниками из купече­ского сословия, а с другой — чиновного и придворного аристократиею. Сама бюрократия и войско представляют страннейшее смешение страдательности и деятельности в деле государственного эксплуатирования, причем, раз­умеется, чем ниже, тем более страдательности, чем выше, тем более сознательной деятельности.

На самом верху этой лестницы стоит немногочислен­ная группа чистейших и сознательнейших эксплуатато­ров: Верховное Правительство, т. е. прежде всего Госу­дарь-Император со всем августейшим домом своим, по­том его двор, его министры, его генерал-адъютанты и флигель-адъютанты, все высшие чины в военном, в гра­жданском и в духовном ведомстве, а обок них высший финансовый, промышленный и торговый мир, заеда­ющий, с позволения правительства и под его покрови­тельством, все богатство или, вернее, всю бедность народ­ную.

Вот, кажется, верное распределение русского мира. Теперь посмотрим, в каком количественном отношении эти три разряда находятся между собою? Из 70 миллио­нов жителей целой империи на долю первой, или низ­шей, категории людей, чисто эксплуатируемых, выпадает никак не меньше 67 или даже 68 миллионов. Количество чистых и вполне сознательных, значит, вполне злонаме­ренных эксплуататоров никак не превышает трех, четы­рех, ну, скажем, 10000 людей. Около двух или трех мил­лионов остаются поэтому на средний разряд, состоящий из людей в одно и то же время, хотя и не в одинаковой мере, эксплуатирующих и эксплуатируемых. Этот разряд может быть разделен на два отдела: на огромное боль­шинство, состоящее из людей гораздо более эксплуатиру­емых, чем эксплуатирующих, и на меньшинство мало эксплуатируемых и более или менее сознательных эксплуататоров; присоединим этот последний отдел к высшему разряду чистейших и высокопоставленных эксплуататоров, и мы получим на 70 миллионов жителей много, много, что 200 тысяч настоящих, злостных эксплу­ататоров, так что на каждую эксплуатирующую душу вы­падет около 350 душ эксплуатируемых.

Теперь спрашивается: откуда могло взяться такое уродливое отношение? Почему в государстве 200000 че­ловек могут безнаказанно эксплуатировать 70 миллионов? Разве в этих двухсот тысячах более физической силы или более природного ума, чем в остальных семидесяти мил­лионах? Достаточно поставить этот вопрос, для того что­бы отвечать на него отрицательно. О физической силе и говорить нечего, что же касается до природного ума, то если вы возьмете из народа, без всякого выбора, первые двести тысяч человек, попавшихся вам под руку, и срав­ните их с двумястами тысяч эксплуататоров, то вы немед­ленно убедитесь, что в первых гораздо более природного ума, чем в последних. Но последние имеют перед первы­ми огромное преимущество: образование.

Да, образование есть несомненная сила, и как бы пло­хо, поверхностно и уродливо ни было образование наших высших сословий, нет сомнения, что оно вместе с други­ми причинами способствует к удержанию власти и силы в руках привилегированного меньшинства. Но тут же является вопрос: почему меньшинство образованно, поче­му не образованно огромнейшее большинство? Потому ли, что меньшинство более способно к образованию, чем большинство? Опять-таки стоит только поставить этот во­прос, для того чтоб отвечать на него отрицательно. Обра­зовательной способности в народе несравненно больше, чем в меньшинстве, значит, меньшинство пользуется привилегиею образования совсем по иным причинам. Какие же это причины? Причина одна и к тому же всем известная: меньшинство находилось и продолжает находиться в таком положении, что образование для него доступно, а народные массы в таком, что образование для них не­возможно, т. е. меньшинство находится в выгодном по­ложении эксплуататоров, а народ — жертва их эксплуата­ции. Значит, отношение эксплуатирующего меньшинства к эксплуатируемому народу определялось гораздо пре­жде того момента, когда меньшинство путем исключи­тельного самообразования стало стремиться к утвержде­нию власти в своих руках. На чем же могло оно основать­ся прежде этого момента? На единственной силе сговора.

Все государства, настоящие и прошедшие, имели не­пременным и главным началом сговор. Напрасно отыскива­ют главную причину образования государств в религии. Нет сомнения, что религия, т. е. народное невежество, изуверие и обусловленная ими народная глупость, много способствовала к устройству систематической эксплуата­ции народных масс, называемой государством. Но для то­го чтобы глупость была эксплуатируема, непременно нужно, чтоб нашлись эксплуататоры, которые, сговорившись между собою, и создают Государство.

Возьмите сто дураков, между ними непременно най­дутся несколько людей посмышленнее, которые хотя и глупы, но менее глупы, чем все другие; поэтому самым естественным образом они сделаются вожаками и в этом звании или, скорей, положении, будут, пожалуй, сначала друг против друга бороться, пока не поймут, что они таким образом уничтожают друг друга без всякой пользы для себя и для того, что им кажется делом. Поняв это, они будут стремиться к соединению; пожалуй, соединятся не все, но разделятся на две, на три группы, на два, на три сговора. Между группами необходимо начнется борьба, причем каждая будет употреблять все возможные средства: и услуги, и подкуп, и обман, и, разумеется, религию, что­бы привлечь на свою сторону народную массу, т. е. всех остальных дураков. Вот вам и начало государственной эксплуатации. Наконец, одна партия, наиболее обширный и умный сговор, победив все другие, воцаряется и создает правильное государство. Победа, естественным образом, при­влекает на сторону победителей много людей из лагеря побежденных, и если победившая партия умна, то она охотно принимает в свою среду, оказывает всякое уваже­ние и дает всякую льготу наивлиятельнейшим и сильней­шим из партии побежденных, распределяя их по роду их специальных занятий, т. е. тех способов и тех средств, к которым они привычным или наследственным образом прибегают для эксплуатирования более или менее созна­тельно всех остальных дураков, — кого в поповство, кого в дружину или в боярщину, кого в купечество. Таким об­разом создаются государственные сословия, и государство сов­сем готово. Та или другая религия потом объясняет, т. е. обоготворяет, совершившийся факт насилия и тем самым кладет основание так называемому государственному праву.

Раз утвердившись, государственные сословия продол­жают развиваться и укрепляться над народною массою пу­тем естественного нарастания и унаследования. Дети и внуки первых сословников становятся, чем далее, тем в обширнейшей мере, эксплуататорами народа еще более по своему положению, чем по сознательному и преднаме­ренно рассчитанному плану. Заговор преднамеренный со­средоточивается все выше и выше в руках верховного правительства и наиболее близко стоящего к нему мень­шинства и превращается для огромнейшего большинства привилегированных сословий в эксплуатирование все бо­лее и более привычное, традиционное, обрядное и более или менее наивное.

Мало-помалу, и тем сильней, чем дольше, большин­ство эксплуататоров по рождению и по унаследованному ими положению в обществе начинают верить серьезно в свои исторические и прирожденные права. И не только они сами, массы эксплуатируемых ими, подвергаясь влиянию той же традиционной привычки и тлетворному действию злоумышленных религиозных учений, начинают также ве­рить в права своих эксплуататоров и мучителей и продол­жают верить в них до тех пор, пока мера их мук не пере­полнится и страдания всякого рода не пробудят в них другое сознание.

Это новое сознание пробуждается и развивается в на­родных массах чрезвычайно медленно. Века проходят, прежде чем оно совсем не пробудится; но зато, уж когда оно пробудилось, оно ломает все, никакая сила не может ему воспротивиться. Поэтому главная задача государствен­ной мудрости состоит именно в том, чтоб помешать все­ми средствами пробуждению разумного сознания в наро­де или, по крайней мере, чтоб замедлить его донельзя.

Медленность же развития разумного сознания в наро­де происходит от двух главных причин. Во-первых, народ задавлен тяжелой работой и еще более тяжкою заботой о жизни. А во-вторых, он самим политическим и экономи­ческим положением своим обречен на невежество.

Нищета, голод, изнурительная работа и беспрерывное притеснение достаточны, чтобы забить самого сильного и самого умного человека. Присоедините ко всему этому невежество, и вы подивитесь, что этот бедный народ, хоть самым медленным шагом, двигается еще вперед и не становится, напротив, год от году глупее.

Знание — сила, невежество — причина общественного бессилия. Еще бы ничего, если б в обществе все были бы погружены в одинаковое невежество. Тогда кто от приро­ды умнее, тот был бы и сильнее. Но ввиду вперед двига­ющегося образования государственных сословий сама на­туральная сила ума народного тратит свое значение. Что такое образование, если не умственный капитал, сумма умственных трудов всех прошедших поколений? Где ж невежественному уму, как бы он ни был силен от приро­ды, выдержать борьбу против коллективной умственной силы, выработанной веками? Вот почему мы видим не­редко, что умный человек из народа пасует перед образо­ванным дураком. Дурак поражает его не своим умом, а чужим, приобретенным. Это случается, впрочем, только тогда, когда умный мужик встречается с образованным дураком в вопросах для него неизвестных. На своей собственной почве, им досконально изведанной, мужик в состоянии забить десяток и целую сотню образованных дураков. Но в том-то и беда, что вследствие невежества область народного мышления чрезвычайно тесна. Редкий умный мужик видит далее своей деревни, в то время как самый ограниченный человек, получивший образование, приучается обнимать своим слабым умом интересы и жизнь целых стран. Невежество главным образом ме­шает народу сознать свою повсеместную солидарность, свою громадную численную силу; мешает ему сговориться и создать организацию бунта против организованного гра­бежа и утеснения — против государства.

Всякое благоразумное государство употребит поэтому всевозможные средства для того, чтоб поддержать в наро­де это драгоценное невежество, на котором зиждется вся его сила и самое существование.

Точно так же, как в государстве народ обречен на не­вежество, точно так же сословия государственные самим положением своим призваны двигать вперед дело госу­дарственной цивилизации. До сих пор не было другой цивилизации в истории, кроме цивилизации сословной. На­род настоящий, чернорабочий народ был для нее до сих пор только орудием и жертвою. Он черной и тяжелой ра­ботой своей создает материал для общественного просве­щения, которое, в свою очередь, увеличивая все более и более преобладание государственных сословий над ним, вознаграждает его нищетою и оковами.

Если б сословное просвещение подвигалось постоянно вперед, а народное сознание было бы лишено всякого развития, то рабству народному не было бы конца, напро­тив, оно должно бы было становиться с каждым новым поколением все глубже и глубже. К счастью, ни сословия не подвигаются постоянно вперед, ни народ ни остается недвижим. В самом ядре сословного просвещения есть червь, сначала еле заметный, но разрастающийся вместе с ним и разъедающий и разрушающий его под конец со­вершенно. Червь этот не что иное, как привилегия, не­правда, эксплуатирование и притеснение народа, соста­вляющие самую суть всякого сословного существования и поэтому также и всякого сословного сознания.

В первые, героические времена сословной жизни все это мало чувствуется и еще менее сознается. Эгоизм сос­ловный прикрывается в начале истории героизмом лиц, жертвующих собою отнюдь не для пользы народной, но для пользы и для славы сословия, составляющего для них весь народ и за которым они видят только врагов или ра­бов. Таковы были пресловутые греческие и римские рес­публиканцы. Но героические времена скоро проходят, на­ступают за ними времена прозаического пользования и наслаждения, когда привилегия, являясь в своем насто­ящем виде, порождает эгоизм, трусость, подлость и глу­пость. Сословная сила обращается мало-помалу в дрях­лость, в разврат и в бессилье.

В этот период падения сословий выделяется из него меньшинство людей неиспорченных или менее испорчен­ных — людей живых, умных и великодушных, предпочи­тающих правду своим собственным интересам и додумав­шихся до права народного, попранного сословными при­вилегиями. Они обыкновенно начинают с того, что пыта­ются тщетно пробудить совесть в сословии, к которому принадлежат по рождению; потом, убедившись в тщетно­сти своих усилий, поворачиваются к нему спиною, отвер­гаются от него и становятся апостолами народного освобождения и народного бунта. Таковы были наши Дека­бристы.

Если Декабристы не имели успеха, так это по двум главным причинам. Во-первых, они все-таки были дворя­не; и, не имея никакого общения с народом, они плохо знали, что ему нужно. Во-вторых, потому, что они, вследствие той же причины, не умели к нему подойти, не умели пробудить в нем страсть и веру, говорили ему сво­им языком свои, а не народные мысли. Настоящими предводителями народного освобождения могут быть только люди из народа. Но каким образом из самой глу­бины народного невежества могут выработаться освобо­дители народные?

По мере того как ум и сила сословные падают, поды­мается народный ум, а за ним и народная сила. В народе, как бы ни развивался он медленно и хотя книжное обра­зование для него недоступно, движение вперед никогда не останавливается. У него есть две настольные книги, по которым он учится беспрестанно: первая — горький опыт, нужда, притеснения, обиды, грабеж: и мучения, претерпе­ваемые им каждодневно со стороны правительства и сос­ловий; другая книга — это живое, изустное предание, пе­реходящее от поколения к поколению и становящееся с каждым новым поколением полнее, разумнее и шире. За исключением весьма редких моментов, в которые на­род, выведенный из терпения, выходил сам, собственным движением на сцену, народ играл до сих пор во всех госу­дарствах гораздо более роль зрителя, чем актера, в исто­рической драме, а если и был отчасти актером, так вроде тех безгласных, которых выводят на сцену для представ­ления войска или народа. В борьбе сословных партий между собою народ, разумеется, был всегда призываем на помощь каждою, и каждая, пока в нем нуждалась, обеща­ла ему, разумеется, всевозможные блага; но лишь только борьба кончалась победой той или другой партии или их обоюдною сделкою, обещания естественным образом за­бывались; мало того, народ должен был вознаградить и той и другой все убытки. Примирение или победа не могла иначе совершиться, как на его исключительный счет. Впрочем, ведь иначе и быть не могло, и всегда будет так, пока не изменятся совершенно экономические и по­литические условия общественной жизни.

О чем могут спорить сословные партии между собою? Только о богатстве и власти. Что ж такое богатство и власть, как не два неразлучные вида эксплуатирования народного труда и народной неорганизованной силы. Все сословные партии богаты и сильны только силою и богат­ством, уворованными ими у народа. Значит, поражение какой бы то ни было партии есть поражение известной части силы народной; убыток и разорение ее непременно есть разорение такой же части народного богатства. Тор­жество же и обогащение торжествующей партии не толь­ко ничего не приносит народу, но ухудшает его положе­ние; во-первых, потому что он всегда один платит все издержки борьбы; а во-вторых, потому что победившая сторона, не имея более соперника в деле эксплуатирова­ния народной жизни и силы, начинает его эксплуатиро­вать с гораздо большею энергиею и бессовестностью.

Таков опыт, сделанный всеми народными массами от начала самой истории, и народ, этот многовековой уче­ник, доходит, наконец, до разумного сознания, до ясного понимания вещей рядом подобных опытов, из которых каждый стоил ему невесть сколько мучения, разорения и крови.

В основании всех исторических вопросов, националь­ных, религиозных и политических, лежал всегда не толь­ко для чернорабочего народа, но и для всех сословий и даже для государства и церкви, самый важный, самый существенный вопрос экономический. Богатство было всегда и до сих пор остается непременным условием для осуще­ствления всего человеческого: власти, силы, ума, знания, свободы. Это до такой степени справедливо, что самая идеальная церковь в мире, христианская, проповедующая презрение к благам мира сего, едва только успела побе­дить язычество и на развалинах его поставить свое могу­щество, как уж устремила всю энергию свою на приобре­тение богатства. Политическая сила и богатство неразлуч­ны. Кто силен, тот имеет все средства для приобретения богатства и непременно должен стремиться к приобрете­нию его, потому что без богатства он долго не сохранит своей силы. Кто богат, тот может и непременно должен стать сильным, потому что если у него не будет силы, си­ла чужая отнимет у него богатство. Чернорабочий народ во все времена и во всех странах был бессилен, потому что был в нищете, и оставался он нищим потому, что у него не было организованной силы. Мудрено ли после того, что во всевозможных вопросах он видел и видит главным образом и прежде всего вопрос экономический—во­прос о хлебе.

Чернорабочий народ, эта постоянная жертва цивили­зации, этот страдалец истории, далеко не понимал и не видел его всегда, как видит и понимает теперь, но зато во все времена чувствовал его одинаково сильно, и можно сказать, что посреди всех исторических вопросов, вызы­вавших его доселе на более или менее страдательное со­действие, во всех инстинктивных стремлениях и попыт­ках его на религиозном или на политическом поприще он чувствовал только его и стремился только к его разре­шению. Всякий народ, взятый в своей совокупности, и всякий чернорабочий человек из народа — социалист по своему положению. А эта манера быть социалистом не­сравненно серьезнее манеры тех социалистов, которые, по выгодной обстановке всей своей жизни принадлежа к высшим сословиям, пришли к социалистическим убе­ждениям только путем науки и мысли.

Я отнюдь не пренебрегаю ни наукой, ни мыслью. Знаю, что ими, главным образом, человек отличается от всех других животных, и признаю их за единственные пу­теводные звезды всякого человеческого преуспеяния. Но знаю вместе с тем, что они холодно светят, когда не идут рука об руку с жизнью, и знаю, что самая правда их стано­вится бессильною и бесплодною, когда она не опирается на правду в жизни. Противуречие с этою последнею прав­дою обрекает нередко и науку, и мысль на ложь, на со­физм, на служение неправде — или, по крайней мере, на постыдную трусость и бездеятельность. Ведь ни наука, ни мысль не существуют особо, в абстракте, они проявляют­ся только в живом человеке, а всякий живой чело­век — существо нераздельное, которое не может в одно и то же время искать строгой правды в теории и пользо­ваться плодами неправды на практике. Во всяком, даже самом искреннем социалисте, принадлежащем не по ро­ждению — это бы еще ничего, мало ли какие перемены могут случаться с ним после рождения! — но по насто­ящей жизни своей к какому-нибудь из привилегирован­ных, т. е. народ эксплуатирующих, сословий, вы непре­менно найдете это противуречие между мыслью и жи­знью; противуречие это непременно парализирует его, де­лает его более или менее бессильным, и он не может сделаться иначе социалистом вполне искренним и могу­чим, как разорвавши решительно все связи с привилегированным или эксплуатирующим миром и отказавшись от всех выгод его.

Чернорабочему человеку не от чего отказываться, не от чего отрываться — он социалист именно по своему поло­жению. Вечно нищий, обиженный и забитый, он по ин­стинкту, на факте — естественный представитель всех ни­щих, обиженных и забитых,— а что такое весь социаль­ный вопрос, если не вопрос об окончательном и всецелом освобождении всех нищих, обиженных и забитых? Су­щественная разница между образованным социалистом, принадлежащим, хоть даже по одному образованию сво­ему, к государственно-сословному миру, и бессознатель­ным социалистом из чернорабочего люда состоит именно в том, что первый, желая быть социалистом, никогда не может сделаться им вполне, в то время как последний, будучи вполне социалистом, не подозревает о том и не знает, что есть социальная наука на свете, и даже никогда не слыхал самого имени социализма. Один знает, но не есть, другой есть, но не знает. Что лучше? По-моему, быть лучше. Из отвлеченной мысли, не сопровождаемой жи­знью и не толкаемой жизненной необходимостью, пере­ход в жизнь, можно сказать, невозможен. Возможность же перехода бытия к мысли доказывается всею историею. Она доказывается именно историею чернорабочего люда.

Весь социальный вопрос сводится на вопрос чрезвы­чайно простой. Толпы народные обречены были до сих пор, всегда и везде, на нищету и на рабство. Они соста­вляли везде и всегда огромное большинство в сравнении с притесняющим и эксплуатирующим их меньшинством. Значит, численная сила была всегда, как и теперь, на их стороне. Почему ж не воспользовались они ею до самой настоящей минуты для того, чтоб свергнуть с себя разори­тельное и ненавистное иго? Можно ли представить себе, чтоб было время, когда они его любили, когда оно им не было тяжко? Это было бы противно здравому смыслу, противно самой природе. Все живое стремится к благосо­стоянию и воле, и для того, чтоб ненавидеть своего при­теснителя или грабителя, не нужно даже быть человеком, достаточно быть животным. Следовательно, долготерпеливость масс объясняется другими причинами.

Одна из главных причин, несомненно, заключается в народном невежестве. Вследствие этого невежества на­род не обнимает себя как солидарную и в своей солидар­ности всемогущую массу, он разъединен в своем понятии о себе, точно так же как под влиянием гнетущих его об­стоятельств разъединен в жизни. Эта двойная разъединен­ность есть главный источник его ежедневного бессилия. Вследствие этой разъединенности в народе, невежествен­ном или стоящем на низшей степени исторического об­разования или исторического коллективного опыта, каж­дое лицо, каждая община, каждая волость видит в пре­терпеваемых ими бедах и притеснениях явление личное или частное, а не общее явление, касающееся всех одина­ково и долженствующее поэтому всех связать в едином и общем предприятии, отпоре или деле. Напротив, об­ласть смотрит на область, община на общину, семья на се­мью и лицо на другое лицо как на врага, готового его притеснить и ограбить, а пока продолжается это взаим­ное отчуждение, всякой еле-еле сговорившейся и органи­зованной партии, касте или государственной власти, пред­ставляющей собою сравнительно даже самое незначитель­ное число людей, весьма легко терроризировать, надувать и притеснять миллионы чернорабочих.

Вторая причина, также непосредственное последствие того же самого невежества, состоит в том, что народ не видит и не знает главных источников своих бедствий и ненавидит часто только проявления причины, а не са­мую причину, точно так же как собака нередко кусает палку, которою ее бьет человек, а не человека, бьющего ее палкою. Поэтому правительствам, кастам, партиям, основывавшим доселе все существование свое на заблу­ждении народном, было чрезвычайно легко обманывать народ, эту постоянную жертву всех государств и всякого государствования. Не зная настоящих причин своих бед, народ, разумеется, не мог знать и тех путей, и тех средств, которыми он может от них избавиться, а прибе­гал или, лучше, давал себя увлекать от одного ложного пути на другой, столько же ложный, и, ища средств для спасения там, где их не было и быть не могло, сам слу­жил средством против себя для своих эксплуататоров и притеснителей.

Таким образом, народные массы, подвигаемые все тою же самою социальною потребностью улучшения своей жизни и освобождения от нестерпимого гнета, давали се­бя увлекать из одной религиозной бредни в другую, из одной политической формы, созданной для их притесне­ния, в другую, готовящую им притеснение такое же и не­редко и худшее; точно человек, мучимый болезнью, поворачивающийся с бока на бок в надежде, что на другом бо­ку ему будет легче, и чувствующий при каждом новом повороте, что ему все становится хуже и хуже.

Такова была до сих пор история чернорабочего люда во всех странах, в целом мире. История безнадежная, страшная, гнусная, способная привесть в отчаяние всякого ищущего в ней человеческой справедливости. И все-таки в отчаяние приходить не следует. Как она ни гадка, нель­зя сказать, чтоб она прошла даром и не принесла никакой пользы. Что ж делать, если самой природой своей чело­век осужден путем всевозможных мерзостей и мучений доработываться из тьмы кромешной до разума, из скотст­ва до человечества! Путем исторических заблуждений и неразлучных с ними бед образовались безграмотные толпы. Они потом и кровью, нищетой, голодом, рабской работой, мучением и смертью платили за каждое новое движение, в которое их вовлекали эксплуатировавшие их меньшинства. Вместо книг, которых они читать не умели, вся история записывалась на их шкуре. Такие уроки не за­бываются. Платя так дорого за каждую новую веру, наде­жду, ошибку, народные толпы рядом исторических глу­постей доходят до разума.

Они дознали горьким опытом суетность всех рели­гиозных верований, всех национальных и политических движений, вследствие чего в их понимании впервые поставился определенно и ясно социальный вопрос, вопрос, который один соответствует их первоначальному и мно­говековому инстинкту, но который в продолжение веков, от самого начала государственной истории, был заслонен от них религиозными, политическими и патриотически­ми туманами. Туманы рассеяны, и вся Европа охвачена ныне социальным вопросом.

Народные массы в настоящее время везде начинают понимать настоящую причину всех своих бед, начинают понимать свою солидарность и сравнивать свое число, не­объятное, с ничтожным числом своих вековых грабите­лей... Но если они уже дошли до такого сознания, что ж мешает им освободиться теперь?

Недостаток организации, трудность сговора.

Мы видели, что во всяком исторически развитом об­ществе, например, хоть во всех нынешних обществах ев­ропейских, вся масса людей разделяется на три главные категории:

на огромнейшее большинство массы, совсем неоргани­зованной, эксплуатируемой, но не эксплуатирующей;

на довольно значительное меньшинство, обнимающее все государственные сословия; меньшинство, в разную меру эксплуатирующее и эксплуатируемое, притеснительное и притесненное вместе;

и, наконец, на самое незначительное меньшинство чи­стых и совершенно сознательных и сговоренных между собою эксплуататоров и притеснителей — верховно-прави­тельственное сословие.

Мы видели, что по мере своего разрастания и дальней­шего развития большинство государственных сословий само превращается в полуинстинктивную, пожалуй, госу­дарственно-организованную, но не сговоренную, не созна­тельно двигающуюся и действующую массу, так что в от­ношении к чернорабочей массе, совсем не организован­ной, оно, разумеется, продолжает играть роль эксплуата­торскую, продолжает эксплуатировать народ уже не по сословному преднамерению и не вследствие сговора, а на основании привычки, традиционного и юридического права, веря большею частью в законность и святость этого права; но в то же самое время в отношении к правитель­ственному, сознательно сговоренному меньшинству оно играет в той или другой мере страдательную роль более или менее эксплуатируемой жертвы. А так как у сослов­ного большинства, хотя и недостаточно организованного, все-таки несравненно более богатства, свободы движения и действия, образования и всех других средств, необходи­мых для заговора и для создания организации, чем у чер­норабочего люда, то и случалось нередко, что из среды сословного большинства подымались бунты и что эти бунты одерживали победу над правительством и ставили на его место другое, свое. Таковы были доселе все внут­ренние политические перевороты, о которых нам повест­вует история.

Из таких переворотов и бунтов для народа собственно, разумеется, не могло произойти никакого добра. Бунты сословные делаются за обиды сословные, а не за народ­ные, имеют сословные, а не народные цели. Как бы ни спорили сословия между собою и как бы они ни восстава­ли против существующего правительства, ни одна сослов­ная революция не имела еще и не могла иметь целью низвержение тех экономических и политических основ государства, которые делают возможным эксплуатирование чернорабочих масс, т. е. самое существование сословности и сословий. Как бы революционно ни было настроение сословий, как бы они ни ненавидели той или иной государственной формы, само государство для них свято; целость, сила, все интересы его провозглашаются ими единодушно как высшие интересы. Патриотизм, т. е. жертвование собою, своим лицом и имуществом для го­сударственных целей, всегда признавался и до сих пор признается ими за высшую добродетель.

Поэтому ни одна революция, как бы она насильствен­на и дерзка ни была в своих проявлениях, не смела нало­жить святотатской руки на священный ковчег государст­ва — а так как никакое государство без организации, без администрации, без войска и без довольно значительного количества людей, облеченных властью, т. е. без прави­тельства, невозможно, то за свержением одного прави­тельства всегда следовало постановление другого, более симпатичного или более полезного для восторжествовав­ших сословий.

Но, как бы оно ни было для них полезно и симпатич­но, новое правительство после первого медового месяца непременно начнет навлекать на себя негодование тех же самых сословий. Такова уж природа всякой власти, что она обречена делать зло. Я не говорю уже о зле народ­ном; государство, эта крепость сословная, и правитель­ство, как блюститель государственных интересов, для народа, в какой бы форме они ни существовали,—непре­менное и безусловное зло. Нет, говорю о зле, претерпева­емом самими сословиями, для исключительного блага ко­торых существование и государства, и правительства необ­ходимо, — говорю, что, несмотря на эту необходимость, оно всегда тяжело ложится на них и, служа их государст­венным интересам, не менее того их обирает и притесня­ет, разумеется, не в такой мере, в какой оно обирает и притесняет народ.

Правительство, не злоупотребляющее властью, не при­теснительное, не лицеприятное и не ворующее, действу­ющее только в смысле общесословных интересов и не за­бывающее их очень часто в заботе об исключительном удовлетворении лиц, стоящих во главе его,—такое прави­тельство — это квадратура круга, идеал недостижимый, потому что противный человеческой природе. А природа человека, всякого человека, такая, что дайте ему власть над собою, он вас притеснит непременно, поставьте его в положение исключительное, вырвите его из равенства, он сделается негодяем. Равенство и безвластие — вот единственные условия нравственности для всякого чело­века. Возьмите самого яростного революционера и поса­дите его на всероссийский престол или дайте ему власть диктаторскую, о которой так много мечтают наши зеле­ные революционеры, и он через год сделается хуже само­го Александра Николаевича.

Государственные сословия давно в этом убедились и создали даже пословицу, которая гласит, что «правитель­ство есть необходимое зло», необходимое опять-таки, разуме­ется, только для них, отнюдь не для народа, для которого само государство, ради которого необходимо правитель­ство, есть зло не необходимое, а гибельное. Если б сосло­вия могли обойтись без правительства, сохраняя только одно государство, т. е. возможность й право эксплуатиро­вания народного труда, то они, разумеется, не ставили бы одного правительства вместо другого. Но исторический опыт, например, плачевный исход шляхетской польской республики, доказал им невозможность существования государства без правительства. Отсутствие правительства порождает анархию, а анархия ведет к разрушению само­го государства, т. е. к порабощению края чужим государ­ством, как это было с несчастною Польшею, или к совер­шенному освобождению чернорабочего люда и к уничто­жению сословий, как это будет, надеемся, скоро в целой Европе.

Для возможного уменьшения сословного зла, твори­мого непременно всяким правительством, государствен­ные сословия придумали разные конституционные поряд­ки и формы, которые обрекли ныне существующие евро­пейские государства на беспрестанное колебание между сословной анархией и правительственным деспотизмом и которые до такой степени расшатали государственное здание, что даже мы, старики, можем надеяться быть еще свидетелями и помощниками его окончательного разру­шения. Но нет сомнения, что, когда время разгрома на­ступит, огромнейшее большинство людей, принадлежа­щих к государственным сословиям, как бы им ни были ненавистны существующие правительства, сплотятся во­круг них и будут защищать их против разъяренного чер­норабочего люда, дабы спасти государство, спасти крае­угольный камень своего сословного существования.

Почему ж правительство так необходимо для сохране­ния государства? Потому, что никакое государство без по­стоянного заговора существовать не может, заговора, направ­ленного, разумеется, против народных чернорабочих масс, ради порабощения и правильного обирания кото­рых существуют решительно все государства; и в каждом государстве правительство — не что иное, как заговор по­стоянный меньшинства против обираемого и порабоща­емого им большинства. Из самого существа государства выходит ясно, что не было и не может быть такого госу­дарственного устройства, которое не было бы совершен­но противно интересам народным и к которому вследст­вие того народные массы не питали бы, сознательно или бессознательно, глубокой ненависти. При большой нераз­витости масс случается, что они не только что не восстают против самого государства, но даже относятся к нему как будто бы с уважением, с любовью, ожидая от него воз­мездия, правды, и кажутся поэтому преисполненными па­триотических чувств. Но вглядитесь хорошенько в дейст­вительные отношения любого и даже самого патриотиче­ского народа к своему государству и вы увидите, что они любят и чтят в нем только идеальное представление, от­нюдь же не его настоящие проявления. Его действитель­ность, его настоящую суть, поскольку она приходит в действительное соприкосновение с народом, народ не­навидит всегда и всегда готов разрушить ее, если только его не удерживает организованная правительственная сила.

Мы видели, что чем более эксплуатирующее или сос­ловное меньшинство умножается в государстве, тем ме­нее оно становится способным к непосредственному упра­влению государственными делами. Многосторонность и разнородность интересов сословных порождают разно­гласие, а разногласие в свою очередь вызывает беспоря­док, анархию, расслабление государственного строя, необ­ходимого для удержания обираемого народа в должном повиновении. Поэтому сама выгода всех сословий без ис­ключения требует непременно, чтоб из среды их вырабо­талось еще более тесное, правительственное меньшинство, способное вследствие относительной малочисленности своей сговориться между собою, организоваться и организо­вать в пользу сословий и против народа государственные силы.

Всякое правительство имеет двойную цель: одну глав­ную и громко признаваемую — сохранение и усиление го­сударства, цивилизации и порядка гражданского, т. е. си­стематического и узаконенного преобладания сословий над эксплуатируемым ими народом. Другую, в глазах са­мого правительства чуть ли не столь же важную, хотя и не так охотно признаваемую целью, — сохранение сво­их, тесно правительственных преимуществ и своего лично­го состава. Первая цель относится к благу общесословно­му, вторая же относится только до честолюбия и до ис­ключительных выгод правительственных лиц. Первою це­лью правительство ставится во враждебное отношение только к народу; второю ж и к народу, и к сословиям вместе, и даже бывают в истории моменты, когда для до­стижения ее оно как бы становится к сословиям еще вра­ждебнее, чем к самому народу. Это случается, именно ко­гда сословия, недовольные им, стараются его свергнуть или уменьшить его власть. Тогда чувство самосохранения заставляет правительство забывать иногда свою главную цель, составляющую весь смысл его существования: сохра­нение государства или сословного преобладания и блага против народного бунта. Но такие моменты долго про­должаться не могут, потому что правительству, какое бы оно ни было, так же невозможно существовать без сосло­вий, как и сословиям без правительства. За неимением другого оно создает сословие бюрократическое, подобное нашему дворянству в России.

Вся правительственная задача состоит единственно в следующем: как наименьшими и наилучше организован­ными средствами и силами, взятыми у народа, держать этот народ в повиновении или гражданском порядке и в одно и то же время как, с одной стороны, предохра­нить независимость не говорю, народа, о котором здесь и речи не может быть, но своего государства против че­столюбивых замыслов соседних держав, а с другой сторо­ны, как увеличить свои владения в ущерб тем же самым державам. Одним словом, война внутри, война внаружу — вот жизнь правительства. Оно должно быть воору­жено и начеку беспрестанно против врагов внутренних и внешних. Дыша само притеснением и обманом, оно должно смотреть на всех внутри и внаруже как на врагов и должно быть против всех в заговоре.

Впрочем, вражда государств и заправляющих ими пра­вительств между собою никак не может сравниться с враждою каждого из них к своему чернорабочему народу; и точно так же как два сословия, борющиеся между со­бою, готовы позабыть самую непримиримую вражду вви­ду восстания чернорабочего люда, точно так же два госу­дарства и правительства, воюющие друг против друга, го­товы будут помириться, лишь только в одном из них подымется социальная революция. Главный и самый су­щественный вопрос, равно для всех правительств, госу­дарств и сословий, в той или другой форме и под каким бы то ни было предлогом или названием — это покоре­ние и содержание в рабстве народа, потому что это во­прос жизни и смерти для всего, что называется ныне цивилизациею или гражданственностью.

Для достижения таковой цели правительствам все по­зволено. Что в частной жизни называется гнусностью, подлостью, преступлением, то для правительства стано­вится доблестью, добродетелью, долгом. Макиавелли был тысячу раз прав, утверждая, что существование, преуспе­яние и сила всякого государства — монархического или рес­публиканского все равно — должно быть основано на пре­ступлении. Жизнь каждого правительства есть по необхо­димости беспрерывный ряд подлостей, гнусностей и пре­ступлений против всех чужеземных народов, а также, и главным образом, против своего собственного чернора­бочего люда, есть нескончаемый заговор против благосо­стояния народа и против свободы его.

Правительственная наука выработалась и усовершен­ствовалась веками. Я не думаю, чтоб кто-нибудь мог упрекнуть меня в преувеличении, если я назову ее наукою высшего государственного мошенничества, добытого по­среди постоянной борьбы опытом всех государств, про­шедших и настоящих. Это наука о том, как грабить народ наименее для него чувствительным образом, так, чтоб не оставить у него ничего лишнего, потому что всякое лиш­нее богатство дало бы ему лишнюю силу, но вместе с тем так, чтоб и не отнять у него последнего, необходимого для его паскудной жизни и для дальнейшего производст­ва богатств*; наука о том, как брать из народной среды солдат и, организовав их посредством искусственной дис­циплины, как создавать войско, эту главную государственную, народопротивную и народоукротительную силу; как умным и целесообразным распределением нескольких де­сятков тысяч солдат по главнейшим пунктам известного края держать в страхе и повиновении миллионы людей; наука о том, как покрывать целые страны мельчайшею бюрократической сетью и как рядом бюрократических порядков, узаконений и мер опутать, разъединить и обес­силить народные массы так, чтоб они не могли ни сгово­риться, ни соединиться, ни двинуться, чтоб они всегда оставались в относительном, спасительном для правитель­ства, для государства и для сословий невежестве и чтоб к ним не могли подойти ни мысль новая, ни живой человек.

• Мы должны быть благодарны нашему правительству за то, что оно соблюдает так плохо это благоразумное правило.

Вот единственная цель всякой правительственной ор­ганизации, правительственного постоянного заговора про­тив народа. И этот заговор, признаваемый всеми закон­ным и не дающий себе даже труда скрывать свои дейст­вия, ни даже от себя отпираться, обнимает внаружу всю дипломатию, внутри всю администрацию: военную, гра­жданскую, полицейскую, судебную, финансовую, просве­тительную и церковную.

И против такой громадной организации, вооруженной решительно всеми возможными средствами, умственны­ми и материальными, законными и беззаконными, и в крайнем случае всегда могущей рассчитывать на еди­нодушное содействие всех или почти всех государствен­ных сословий, должен бороться бедный народ, правда, сравнительно бесчисленный, но безоружный, невежест­венный и лишенный всякой организации! Возможна ли победа? Возможна ли только борьба?

Нет дела до того, что народ проснулся, что он сознал, наконец, свою беду и причину своей беды. Сознания ма­ло, надо силы. Правда, силы стихийной в народе доста­точно, несравненно более, чем в самом правительстве, взятом вместе со всеми сословиями; но сила стихийная, лишенная организации не есть настоящая сила. Она не в состоянии выдержать долгой борьбы против силы гораз­до слабейшей, но хорошо организованной. На этом не­оспоримом преимуществе силы организованной над сти­хийною силой народа основано все государственное могу­щество.

Поэтому первое условие народной победы — это народ­ный сговор или организация народных сил.

Эта организация совершается ныне в Европе посред­ством Интернациональной ассоциации рабочих. Посмотрим, каким образом она может совершиться в России?

Учение революционных доктринеров и позитивистов, в ряды которых перешли ныне самые способные и уче­ные доктринеры, основывается главным образом на сле­дующих трех положениях:

1. Всякий народ имеет то правительство, которое он по настоящей степени своего образования может иметь.

2. Всякое правительство есть прямое выражение сум­мы или, вернее, комбинации народных потребностей.

3. Всякое правительство есть продукт равновесия, установившегося между разнородными общественными силами.

Изо всего этого доктринеры выводят, что пока в дан­ной стране не изменится: степень образования, направление народных потребностей и равновесие общественных сил, до тех пор правительство изменено быть не может.

Насчет первого положения я замечу, что выражение «образование народное» полно двусмысленности. О каком образовании здесь идет речь? О книжном или об истори­чески опытном? Если только о книжном, то не следует говорить об образовании народном, должно говорить об образовании сословном. Книжное образование народных масс во всех ныне существующих государствах Европы и даже в Соединенных Штатах ничтожно. Не говоря об Италии, Испании, европейской Турции, Венгрии, Австрии, Польше и России, даже в Англии и Франции огромная часть народонаселения не умеет ни читать, ни писать. В Германии северной и южной значительная часть народонаселения пишет, читает, знает катехизис и умеет считать; в Швейцарии, а тем паче в Соединенных Штатах Америки к этому присоединяется еще легкая перечень са­мых главных исторических и географических фактов да катехизис республиканский. Теперь спрашиваю, можно ли сказать, чтоб, например, германское народонаселение в отношении к политическому развитию стояло выше французского и английского? Решительно нет. Напротив, замечено, что за исключением тех сотен тысяч немецких крестьян и работников, которые переселились в Америку и которые вследствие этой перемены почвы и среды как будто бы получили новое вдохновение и направление, германский народ при всей своей относительной грамотности имеет гораздо менее политического развития и смысла, чем безграмотные французский и великобри­танский народы.

И, наконец, неужели же механическое умение читать, писать и считать вместе с знанием дурацкого и развратно­го катехизиса составляют образование действительное, та­кое, о котором стоило бы говорить? Сравните это бедное знание с той суммою знания, которое требуется ныне от всякого сколько-нибудь образованного человека в высших кругах, и вы скажете, что народное знание даже в самых передовых странах мира равно нулю. С точки зрения книжного знания, самый умный человек из народа ока­жется дураком перед первым молокососом, вышедшим из университета, перед всяким образованным дураком. Поэтому, кто ставит меркою для политической способно­сти народа степень его грамотного образования, тот не­пременно должен прийти к тому убеждению, что ни один народ в мире не в состоянии еще управляться сам собою и что он должен быть управляемым образованны­ми сословиями. А так как никакое правительство в мире и ни одно из государственных сословий не имеет ни охо­ты, ни времени заняться серьезным образованием народа; так как они имеют, напротив, много причин его не же­лать, потому что народное образование, с этой точки зре­ния, имело бы непременным результатом упразднение их власти; и наконец, так как сам народ по роду своих заня­тий и по всему настоящему положению своему решитель­но не имеет ни средств, ни времени, ни даже охоты к приобретению книжной науки, последнее заключение будет то, что народные массы никогда не освободятся из-под сословной опеки, что и следовало доказать с точки зрения книжного доктринерства.

Пойдем далее; если уж делать книжное образование мерилом для способности управления, то мы дойдем до странного результата. Если взять вместе все так называ­емые образованные сословия, много ли найдется в них людей действительно образованных, т. е. думавших о том и серьезно знающих и понявших то, чему их учили? Огромное большинство состоит из болтающих попугаев, из китайских мандаринов по экзамену. Неужели ж такая наука составляет прогресс, дает ум и право на управле­ние? Останется поэтому в целой Европе много-много не­сколько сотен людей, способных заправлять целым ми­ром! Но, во-первых, сословно-образованные дураки их до того не допустят, а если б и допустили, то они сами сде­лались бы в самое скорое время такими же дураками, по­тому что всякая власть исключительная, а тем паче власть, основанная на ученом дипломе, имеет то непременное свойство, что она добрых людей делает скотами, умных — дураками.

Да, если б книжное образование народа было непре­менным условием его освобождения, то все народы без исключения были бы обречены на безвыходное и нескон­чаемое рабство: они оставались бы в невежестве вследст­вие своего рабства и оставались бы в рабстве вследствие своего невежества.

Но, к счастью, народы образуются и развиваются, как мы видели, не столько книжною, сколько исторически опытною наукою, многовековою жизнью и испытаниями жизни. Если принять слово «народное образование» в этом смысле, то я буду совершенно согласен с первым по­ложением господ доктринеров. Только отправляясь от это­го положения в этом смысле, вряд ли мы дойдем до тех результатов, к которым они инстинктивно стремятся, а именно к преобладанию доктрины, науки над жизнью; к пре­обладанию ученой интеллигенции над обществом.

Да, в самом деле, от степени исторически опытного образования народа зависит его способность к разумному освобождению. Народ, который совсем еще не жил исто­рически, который стоит, например, на степени людоедст­ва, ничего не понял бы, если б вы стали ему говорить о солидарности всех чернорабочих тружеников на земле, о необходимости свергнуть иго собственности и капитала, о необходимости разрушения всех государств и сословно-государственной цивилизации. Разумеется, если вы ста­нете говорить теми же словами с умным, но безграмотным человеком из народа во Франции, в Англии, в Германии, он точно так же вас не поймет. Но скажите ему то же са­мое, но в менее отвлеченных выражениях, простыми сло­вами, относящимися до его ежедневной практики, и он вас поймет непременно, и пожалуй, далее поймет глубже, живее, цельнее, чем вы понимаете сами. Он вас поймет потому, что все эти кажущиеся отвлеченности прямо от­носятся к его страстям, исторически выработавшимся в нем инстинктом, находят тысячу подтверждений в его историческом и ежедневном опыте, дают ответ на самые мучительные запросы его ума и его сердца, обещают ко­нец его бедам, его обидам, его страданиям, соответствуют, наконец, образовавшимся в нем представлениям о справедливости и о настоящем порядке. Дайте себе труд поговорить с ним серьезно, помогите ему, сколько надо и не больше как надо, формулировать его же собст­венные, глубокие и насущные инстинкты, запросы и тре­бования, и вы увидите, что он серьезнее и глубже соци­алист, чем вы сами. Ежедневный опыт меня убедил, что в этом отношении народные массы, не испорченные ме­щанским образованием и не развращенные мещанскими интересами, стоят не позади, а впереди всех образован­ных сословий.

Я это говорю положительно не только в отношении к работникам французским, английским, германским, но без исключения в отношении ко всему европейскому чер­норабочему люду и никак уже не исключая нашего умно­го русского мужика, этого урожденного социалиста.

Что ж из этого следует? Следует только то, что первое положение наших умников-доктринеров сводится на вто­рое, а именно, что степень действительного, т. е. истори­чески опытного образования всякого народа действитель­ным образом проявляется в высказываемых им потребно­стях.

Второе положение гласит, что всякое правительство есть прямое выражение суммы или комбинации народных потребно­стей.

Это положение дает повод к еще большим недораз­умениям, чем первое. Что разумеют под словом: народные потребности? Сумму ли потребностей всех жителей госу­дарства без всякого различия сословий и положения? Да разве это возможно? Разве мы не видели и не знаем, что всегда и везде потребности чернорабочего люда находят­ся в прямом противуречии с потребностями государствен­ных сословий; а если посмотрим поближе, то найдем, что между потребностями и стремлениями и самих сословий существует немало противуречии. Но мы оставим второ­степенные различия в стороне и остановимся на сущест­венной и непримиримой розни, открывающей пропасть между стремлениями государственных классов и нуждою народною. Каким образом может правительство соответ­ствовать в одно и то яке время и этой нужде, и этим стре­млениям примирить непримиримое? Нужно ли доказы­вать, что интересы народа и интересы сословий неприми­римы? Стоит только взглянуть на то, что происходит ны­не в Европе, чтобы убедиться в этом. Примирите, прошу вас, интересы работников и работы с интересами собст­венников и капитала. Разве последние не основаны имен­но и совсем исключительно на возможности жить чужою работою, кабалить чужую работу, т. е. на фактическом рабстве работников?

Та же самая непримиримость в России. Попробуйте примирить мужика с помещиком, с обдирающим его ку­лаком или купцом, работника с фабрикантом, раскольни­ка с попом, всех вместе с чиновником, обдирающим его ради государственного блага и ради своего собственного кармана, и с самим государством, забивающим его в грязь и заедающим его до конца. Да что ж такое, наконец, вся внутренняя русская история, как не бунт нескончаемый чернорабочего люда против государства и всех сословий? Как же говорить об однородных потребностях? Говорите, пожалуй, о потребностях сословных, для удовлетворения которых государство искони жертвовало и жертвует до сих пор жизнею, правом и первыми нуждами народа, и заключите вместе с здравою логикою и историею, что все государства и все правительства без исключения, а по преимуществу наше Всероссийское государство, наше оте­ческое правительство — вернейшее выражение сословных потребностей в ущерб и наперекор всем народным стре­млениям, нуждам и потребностям.

Но этим самым второе положение доктринеров сво­дится на их третье и последнее положение, которое гла­сит: что «всякое правительство есть продукт равновесия, устано­вившегося между разнородными общественными силами».

Да, с этим положением я совершенно согласен и на основании его зову на борьбу и надеюсь побить всех до-ктринерствующих революционеров. Для лучшего опреде­ления поля битвы ограничусь по возможности примера­ми и доказательствами из русской истории и из русской действительности.

Приступая к оценке разнородных общественных сил, на которых зиждется могущество нашего правительства, мы должны прежде всего рассмотреть и решить весьма важный вопрос:

Кто прав?

Те ли, которые утверждают, что между народом и правительством нашим нет ничего общего и что их вза­имные отношения ограничиваются непримиримою ненавистью, с одной стороны, неумолимым притеснением, с другой?

Или те, которые утверждают, напротив, что в нашем народе всегда существовали и хранятся еще слепая вера в правительство и чуть ли не боготворящая любовь к ца­рю и к царскому дому; ненависть же его обращена исклю­чительно против дворянства, помещиков и против непо­средственных исполнителей правительственных распоря­жений и царской воли?

Или, наконец, те, которые, придерживаясь среднего мнения, хотя и не верят в чрезмерную привязанность на­рода к царю и еще менее к правительству и признают в некоторой степени, что народ относится скорей недо­верчиво ко всему, что делает и предпринимает последнее, думают, однако, что он, вследствие ли исторической при­вычки, или вследствие того, что народ в своей беде не ви­дит для себя никакого другого исхода, все-таки ждет для себя помощи и спасения только от правительства, только от самодержавной воли царя?

Если первые правы, то бунт всенародный рано или поздно необходим. Если правы вторые, он решительно невозможен. Если, наконец, справедливо третье мнение, он, пожалуй, и не невозможен, но весьма сомнителен.

Оставив пока вопрос об отношении народа к царю в стороне, мне кажется, что нет ни малейшей возможно­сти сомневаться в глубокой и непримиримой ненависти народа к правительству, ко всему официальному миру и ко всему вообще, что выражает и представляет у нас го­сударство, значит, к самому государству.

Да ведь и не может быть иначе. Кто ж знающий сколько-нибудь русскую историю и русскую действитель­ность не видит, что от самого основания Московского го­сударства по самое нынешнее время народ, народное пра­во, народная воля и благосостояние, да самая жизнь наро­да были постоянною жертвою государства? Кто отдал на­родную землю дворянам? — Государство. Кто отдал самих крестьян в рабство тем же самым дворянам? — Государ­ство. Кто карал жесточайшими казнями долготерпеливых и многотерпеливых крестьян, когда, выведенные, нако­нец, из всякой возможности терпения блудным и свире­пым неистовством своих бар, они против них восстава­ли? — Опять-таки государство. Кто разоряет народ рекрут­чиной, податными сборами и воровским управлением? Кто опутал и парализирует малейшие движения его посредством самой нахальной, безжалостной и притесни­тельной бюрократии в мире? Кто бесцеремонно жертво­вал и продолжает жертвовать десятками и сотнями тысяч людей для достижения так называемых государственных целей? — Все то же государство. Кто попрал обычаи и свободную веру народа, кто оскорбляет его во всем его существе? — Государство. Для кого всякое право народа равно нулю, а жизнь его не стоит копейки? — Для госу­дарства.

Возможно ли после этого, чтоб народ не ненавидел государства, не ненавидел правительства? Нет, невоз­можно.

Но, скажут, наш народ похож именно на ту собаку, которая кусает палку, а не человека, бьющего ее палкою; он, пожалуй, ненавидит всех мелких и средних чиновни­ков, непосредственных исполнителей мер правитель­ственных, но вместе с тем питает если не любовь, то суе­верное почтение, смешанное с страхом, ко всем высшим духовным, гражданским и военным сановникам, пред­ставляющим в его глазах самого государя, и вообще ко всему высшему правительству.

Такое рассуждение нелепо, противно всем фактам. Правда, что когда вышел указ о мнимом освобождении крестьян и когда он был прочитан народу на площадях и в церквах, во всех городах и селах империи, когда на: род так долго, так жадно ждавший свободы, увидел об­ман и сначала подумал, что это не может быть настоящий царский указ с золотою строкою и под золотою печатью, а должен быть указ, сочиненный и подмененный дворян­ством и преданным ему чиновничеством; правда, что то­гда в многих местах мужики ждали, что вот приедет к ним генерал или другой сановник прямо от государя с настоящим царским указом и объявит им от имени госу­даря настоящую волю. Но что ж из этого следует? Это не значит отнюдь, что мужики верили в сановников и гене­ралов; они глядели на них только как на царских курь­еров, везущих указ, и несдобровалось бы этим сановни­кам и генералам, если б в момент разочарования народно­го они не нашли бы охраны против народного негодова­ния в солдатских штыках и пулях.

Русский народ имеет вообще о высшем правительстве какое-то смутное и совсем невыгодное для него представ­ление. Он видит в нем собрание знатных и вороватых дворян, опутавших волю царскую и направляющих ее против него в свою пользу. Со времени основания Московского государства народ ненавидит дворянское управ­ление: «А против бояр,—писали друг к другу волости и области в смутные времена Лжедимитриев,— мы будем стоять вместе». С тех пор отношение народа к боярам и к высшему правительству отнюдь не переменилось. На­род не уважает правительство, но, разумеется, боится его: да и нельзя ему его не бояться. Ведь до сих пор вся сила, рукоятка кнута в руках правительства, как же ему не бо­яться кнута! Но дайте только народу веру в его собствен­ную силу, покажите ему только возможность вырвать кнут, вырвать силу из рук правительства, и вы увидите, как мало он уважает правительство.

Но, скажут, русский народ чрезвычайно религиозен, а церковь и духовенство, к которым он традиционно при­вязан, стоят, несомненно, на стороне правительства и свя­зывают с ним народ. Тут что ни положение, то ложь. Во-первых, далеко не доказано, чтоб все духовенство бы­ло на стороне правительства. Но мы об этом поговорим ниже, когда станем перебирать все сословия. Во-вторых, решительно несправедливо, чтоб народ питал какую бы то ни было привязанность к государственной церкви и хоть малейшее уважение к православному духовенству. Все это опровергается и чрезвычайным развитием раскола в России, и несомненным презрением народа к попам; и, наконец, — несправедливо, чтоб наш народ был -религиоз­ный народ. Напротив, кто сколько-нибудь знает Россию, должен был убедиться, что изо всех европейских народов наименее религиозен именно наш великорусский народ.

Несомненно, что если духовенство будет говорить ве­щи для народа приятные, народ будет охотно слушать его, но также несомненно и то, что когда духовенство го­ворит в духе правительственном, чиновничьем и дворян­ском, в духе противународном, народ его ненавидит и, когда чувствует себя в силе, так же готов его истреблять, как истребляли его Степан Тимофеевич Разин и Емельян Пугачев.

Наконец, пожалуй, скажут еще: народ, правда, ненави­дел правительство до восшествия на престол Александра Николаевича, но эта ненависть превратилась в любовь с тех пор, «когда по воле царя-освободителя зажглась за­ря свободы для миллионов безответных тружеников и новая пугачевщина сделалась невозможною»*.

* Смотри статью «Граф Панин» в майской книжке Русского Вест­ника.

Такие отвратительные фразы можно только писать в русских официальных или подкупленных журналах. Нужно иметь медный лоб, чтоб повторять их в то самое время, когда положение народа в России, именно вследствие лживого освобождения, стало невыносимым, когда разоренный дотла, принужденный платить вдвое или даже втрое дорого за землю, которую ему навязали и к которой его приковали, задавленный вдвое против прежнего податями государственными и земскими, ограб­ленный и соседом-помещиком, и кулаком, и купцом, и мировым посредником, и полициею, продающею все его имущество до последней коровы и до последней подушки для покрытия его недоимок, когда подвержен­ный, наконец, к военным экзекуциям и розгам за то толь­ко, что он смеет отказываться от земли, которую ему так милостиво, втрое дорого, подарили, когда он, говорю я, на всем пространстве России умирает с голоду и бежит в леса!

Ныне, более чем когда-нибудь, народ ненавидит пра­вительство. Скажу более, эта ненависть начинает прости­раться и на самого царя.

Да, долго возился этот несчастный русский народ с идеею царя, и дорого, мучением многовековым попла­тился он за свою веру в нее. Вот что я писал об этом предмете в 1862 году, прежде польского восстания и не­медленно после первых пожаров, когда политика Алек­сандра II еще не успела обрисоваться вполне*.

• Смотри брошюру мою: Народное дело — Романов, Пугачев или Пе­стель? Теперь я не написал бы ее. Многое с тех пор объяснилось, и мно­гому я успел с тех пор научиться.

«Русский народ, по преимуществу, реальный народ. Ему и утешение-то надо земное; земной бог-царь, лицо, впрочем, довольно идеальное, хотя и облеченное в плоть и в человеческий образ и заключающее в себе самую злую иронию против царя действительного. Царь, идеал русского народа,— это род земного Христа, отец и кормилец народа, весь проникнутый мыслью о его благе и любовью к нему. Он бы давно дал народу все, что нужно ему: и волю и землю. Да он сам, бедный, в неволе: лиходеи-бояре да злое чиновничество вяжут его. Но вот наступит время, когда он воспрянет и, позвав народ свой на помощь, истребит и дворян, и попов, и всякое другое начальство, и тогда наступит в России пора золотой воли. Вот чего народ ждет от царя... Ведь он более двухсот лет, проведенных в неизъяснимых муках, ждет от царского слова спасения; и теперь, когда все надежды, все ожидания его оживились предварительным обещанием царя, согласится ли он ждать еще долее? — Не думаю».

С тех пор прошло семь лет. И, надо отдать справедли­вость Александру Николаевичу, он много, много поста­рался и поработал для того, чтоб разоблачить и предста­вить во всей ее отвратительной наготе самую идею госу­дарства и по преимуществу Всероссийского государства, а главное для того, чтоб убить в самом народе эту несчаст­ную веру в царя.

Да, было время, когда слово царя могло быть всесиль­но в народе. В продолжение целых четырех лет, от смер­ти Николая до обнародования шулерского манифеста об освобождении, Александр II был идолом, да, действи­тельно, можно сказать, Христом народным. В нем собрал и сосредоточил народ всю историческую фантазию свою о царе-избавителе. Положение великолепное, в истории почти беспримерное, но вместе с тем и в высшей степени опасное. Императору Александру надо было сделать мно­го, очень много для народа, для того, чтоб не упасть са­мым позорным образом с высоты, на которую поставили его народная вера и народное упование... Ну, и он бухнул­ся, сказать нечего, бухнулся так, что и сам более под­няться не может, да и самую идею царя разбил, будем надеяться, навсегда, в сердце народном.

Если б я писал для иностранцев, я рассказал бы им, как рядом точно как будто нарочно придуманных, народоненавистных и народопагубных мер, предписаний и действий император Александр II, точно как бы подви­гаемый тайным революционным замыслом и желанием вырвать с корнем из народного сердца веру в царя, как он добился-таки, наконец, того, что народ, который даже и после указа 19-го февраля оставался еще долго в сомне­нии, приписывая все царские злодейства исполнителям царским, стал, наконец, понимать, что главная причина всех его бедствий сам царь, да, наконец, начинает ненави­деть его. Для соотечественников моих, живущих в Рос­сии, такой рассказ не нужен. Они были и остаются свиде­телями царских злодейств и разочарования народного.

Лицо императора Александра II для нас теперь свя­щенно и дорого, и мы вместе с православною церковью готовы петь ему многолетие. Как прежде сосредоточивалась на нем вся любовь и вся вера народная, так точно со­бирается ныне против него вся ненависть того же самого, глубоко разочарованного и им же самим до отчаяния до­веденного народа... Пусть лее хранит его Всевышний до времени, и пусть же продолжает он так же ревностно, как и прежде, служить революционному делу по-своему.

Но, скажут: что если царь вдруг изменит систему прав­ления и, начав царствовать в духе народном, рядом мер и указов даст полное удовлетворение всем главным по­требностям и нуждам народа, разве народ будет тогда его ненавидеть? Нет, не будет: можно даже сказать наверное, что народ простил бы ему все прошедшее и, приписав ему по-прежнему все совершенные им злодеяния измен­никам, продавшимся дворянству, стал бы любить царя пу­ще прежнего. В народе нашем, к несчастью, еще немного политического смысла и нет еще ясного понятия о поли­тической свободе. Он требует теперь только широкой и полной свободы в жизни; а что ему до того, будет ли эта свободная жизнь с императором или без императора!

В таком случае, ответят мне, что ж мешает Алек­сандру Николаевичу переменить систему управления и можете ли вы быть уверены, что он не переменит ее? А если не переменит он, то переменит наследник.

В том-то и дело, что ни наследник, ни он тут ничего переменить не могут. Они не могут отступить от сущест­вующей системы ни на один шаг, не разрушив самого го­сударства. Они могут, правда, наобещать и в известной мере даже осуществить еще много реформ, могут в край­нем случае даже дать дворяно-купеческую конституцию, парламент на наполеоновский или даже на бисмарковский манер... Но они ничего не могут сделать для народа.

Что нужно народу? На это Колокол в 1862 году отвечал, и отвечал превосходно; «Народу нужна земля и воля!». Больше ничего. Но посмотрим, что заключается в этих словах. Народу нужна земля, вся земля, значит, надо разо­рить, ограбить и уничтожить дворянство, и теперь уже не только одно дворянство, но и ту довольно значительную часть купечества и кулаков из народа, которые, пользуясь новыми льготами, в свою очередь, стали помещиками, столь же ненавистными и чуть ли еще не более притесни­тельными для народа, чем помещики стародавние.

Народу нужна воля, настоящая, полная воля, значит, надо уничтожить чиновничество и все войско. Значит, надо уничтожить государство, а без государства и государь невозможен; из чего заключить должно, что для того, чтобы сделать что-нибудь серьезное и удовлетворитель­ное для народа, император и вся династия его должны бы были, вместе со всем государством, отправиться к черту.

Ну, к такому подвигу они неспособны, и потому чем долее они царствовать будут, тем сильнее и глубже будет против них накопляться народная ненависть, и будет она до тех пор накопляться, пока не произведет всенародного и всеразрушительного взрыва.

Но способен ли русский народ к революции? Кажется, в этом сомневаться нельзя. Со времени Лжедимитрия по настоящее время ведь у нас был только один неизменный бунтовщик против государства — это крестьянский народ и городские мещане. Декабрьский бунт составляет лишь одно исключение, в высшей степени доблестное, но вме­сте с тем, с точки зрения народной, и бесплодное, так как он был гораздо более продуктом иностранных влияний, чем жизни народной. После него не было и не будет дво­рянских движений. Народ же никогда не переставал бун­товать. Бунтовал он победоносными массами два раза: один раз под Стенькою, другой раз под Пугачевым. Сна­чала бил войска государские, потом был разбиваем ими, потому что не было в нем никакой организации. Разби­тый в последний раз в царствование Екатерины П-ой, он не переставал заявлять свой протест против государствен­но-сословного гнета, против всех представителей госу­дарства, значит, против самого государства рядом ежегод­ных частных бунтов, всегда укрощаемых и возобновля­ющихся то в той, то в другой форме беспрестанно. Сле­довательно, вопрос не в способности его бунтовать, а в способности создать организацию, которая могла бы доставить его бунту победу, и не случайную только, а про­должительную и окончательную. В этом именно и, мож­но сказать, исключительно сосредоточивается весь наш на­сущный вопрос.

Я, разумеется, к нему возвращусь. Но прежде рассмо­трим те силы, с которыми придется бороться народному бунту.

Между сословиями, эксплуатирующими русский на­род, на первом плане стоит, разумеется, дворянство. Сосло­вие историческое, почтенное. О добродетели его надо справиться у люда мужицкого; о честности, независимо­сти характера и благородстве чувств — у правительства, о гражданской доблести его говорит вся история. Был у меня один знакомый приказчик, человек дельный и умный, сам из крепостного сословия, который, будучи еще крепостным, заправлял всем имением барина и са­мим барином. Он говаривал: «Как посмотрю я на всех дворян, какое это блудное сословие!» Да, именно блудное! Трудно найти другое, которое бы в такой же степени со­единяло в себе спесь с унижением, бестолковость с умни­чаньем, ветреность с сухим эгоизмом, хвастовство с трусо­стью, татарское зверство с либеральничанием европей­ским, которое было бы, одним словом, так ничтожно пе­ред всякою властью и в то же время так высокомерно жестоко в отношении к народу, до тех пор, разумеется, пока народ, выведенный из терпения, сам не выкажет своей силы.

Кольб считает в России около 880000 дворян обоих полов, наследственных и личных. Значительная часть между ними принадлежит собственно к бюрократическо­му и к офицерскому миру. Помещиков же считается не более 120 000 человек мужского пола. Из них, по старому распределению, никак уж не более 4000 людей, имевших от 500 до 1000 и более крепостных душ, не более 1000 людей богатых или весьма достаточных. Дворянство сред­нее, жившее до указа об освобождении в довольстве бла­годаря крепостному труду, ныне разорено, на две трети оно не заключает в себе даже 20000 человек. Остальные 96000 были бедны всегда и теперь живут в нищете. Об­разование их совсем ничтожно, протекции нет никакой, в службу доступа нет, так что нередко случается, что быв­шие господа продают себя ныне крестьянам для заступле­ния места детей их в рекрутской повинности — отдают се­бя сами за деньги в солдаты.

Из 440 000 дворян наследственных и личных мужского пола большая половина (около 250000 душ) находится ныне в самом отчаянном и безвыходном положении. Со времени упразднения крепостного права между ними и государством не осталось ни одного общего интереса, так что сила вещей с каждым годом тянет их все более и более в наш лагерь. Появись новый Стенька Разин, оди­нокий или коллективный, немногие между ними пойдут против него, зато множество пристанет к нему.

Около 120000 принадлежат к мелкой бюрократии и к мелкому офицерству, живут службою: воен­ные — одним паскудным жалованьем; гражданские — жа­лованьем с значительною примесью казнокрадства и народообкрадывания. Я возвращусь к ним, когда буду говорить о бюрократии и о войске.

Около 50000 или 60000 принадлежат, собственно, к тому, что в настоящее время можно назвать средним дворянством. Это сословие людей полуразоренных, но еще не вполне разоренных и ведущих борьбу отчаянную против невозможности помещичьего хозяйства при на­стоящих условиях. Половина из них живет в имениях и хозяйничает с грехом пополам. Другая и несомненно большая половина служит казне или по частным делам; иные занимаются науками и литературою. Получив уни­верситетское или военное образование, они придержива­ются более или менее доктринерского либерализма или книжного социализма, и только весьма немногие между ними способны отдаться искренно и всецело революцион­ному делу. Довольно значительное меньшинство образо­ванных дворян принадлежит зато к партии плантаторов.

Над ними возвышаются еще от пяти до семи, много до десяти тысяч самых богатых и самых изящных дворян, совсем не разорившихся или разорившихся мало. Они со­хранили, впрочем, свое состояние отнюдь не благодаря хозяйственному уму и деятельности, а совсем по другим причинам. Во-первых, потому, что значительность их со­стояния и ширина их владений позволили им выдержать лучше других кризис, воспоследовавший для всех поме­щиков после указа 19-го февраля; а во-вторых, и главным образом потому, что занимая первые и самые выгодные места в государственной службе и при дворе, воруя не де­сятками, не сотнями и не тысячами, а десятками и сотня­ми тысяч, иногда даже миллионами, они естественным образом могли себя удержать на прежней экономической высоте и даже над ней возвыситься, несмотря на всю бес­толковую расточительность, свойственную им как рус­ским дворянам.

Эта незначительная кучка людей составляет нашу ари­стократию, нашу высшую государственную и придворную сволочь. В ней скот погоняет скота, и встреча с сколь­ко-нибудь порядочным человеком в этом мире — явление самое исключительное. В нем сосредоточилась и разви­лась до самых уродливых размеров вся наследственная пу­стота, свирепость и подлость храброго российского дво­рянства.

Образование этих аристократов-лакеев ничтожно, го­раздо ниже образования среднего дворянского класса. Им некогда читать и учиться. Все время их проходит в при­служивании и в грязных интригах. Разумеется, что они принадлежат почти все к категории самых ярых и свире­пых государственников-реакционеров. Все они Муравье­вы, Мезенцовы, Шуваловы, Потаповы, Тимашевы, Треповы... если еще не в действительности, то в желании и в готовности, и, несмотря на их несомненное зверство, несмотря на всю их готовность проглотить всякого и по­губить целый народ в угоду государю, а главное, в угоду своим собственным интересам, все-таки в них нет ника­кой собственной силы, нет именно силы сословной. Они хамы, а хамство никогда и нигде еще не умело сплотить­ся. Они подлые трусы, живущие только силою и карма­ном своего царственного барина, и достаточно будет это­му барину претерпеть первое поражение, для того чтоб они попрятались все по углам.

Гораздо серьезнее среднее дворянство, и если б в русском дворянстве была хоть какая-нибудь сила, ее бы следовало искать в нем. Но напрасно будем искать, ее нет.

Либерализм дворянский бессилен, у него решительно лет никакой точки опоры в России. В героическом перио­де своего развития, во времена Декабристов, он создал, правда, целую кучку людей высокодоблестных, само­отверженных и энергических, людей, которые, не удовле­творяясь мечтою, страстно верили в дело, умели решить­ся на самоотверженное, высокое дело, которые сделали решительно все, что в их положении было возможно сде­лать, и которые все-таки не могли создать силы. Неорга­низованная, но громадная сила была в народе. Вся органи­зованная сила со стороны правительства. Декабристы сто­яли между правительством и народом, пошли против первого, не соединившись с другим и не имея сами ника­кой другой силы, кроме силы своих убеждений. Они по­гибли.

Декабристы с самого начала и до самого трагического исхода своего доблестного предприятия были обречен­ные жертвы. Дело их, как всякое честное дело, порожда­емое святою любовью к человечеству и свободе, их дело принесло плод несомненный, бросив в будущие поколе­ния семена освобождения. Но сами они должны были по­гибнуть.

После Декабристов героический либерализм образо­ванных дворян переродился в либерализм книжный, в доктринаризм более или менее ученый, вследствие чего он стал, разумеется, еще бессильнее: слово стало подви­гом, резонерство — умом, пустословие — красноречием, многочитание — делом. О настоящем деле забыли, мало того, стали его презирать и с высоты метафизического са­моудовлетворения стали смотреть на все революционные помышления, на все попытки смелого публичного проте­ста как на проявления ребяческого фанфаронства. Я гово­рю об этом знаемо, потому что в тридцатых годах, увле­ченный гегельянизмом, сам участвовал в этом грехе.

В тридцатых годах под гнетом николаевского управле­ния впервые появилось в России учение объективистов, объясняющее все исторические факты логическою необ­ходимостью, исключающею из истории участие личного подвига и признающее в ней только одну действитель­ную, неотвратимую и всемогущую силу — самопроявление объективного разума; учение весьма удобное для тех, кото­рые, боясь делать, должны извинить перед всеми и перед собою свое постыдное бездействие.

Объективное учение продолжает и ныне развращать большую часть нашего образованного молодого дворянст­ва. Сущность его осталась та же; изменилась только на­учная обстановка и терминология. В мое время все объяс­нялось, по Гегелю, самопроявлением или самоосуще­ствлением объективного разума; ныне, по Конту, неотвра­тимым сцеплением или следованием естественных и со­циологических фактов. Как в той, так и в другой системе, по-видимому, нет места для личного дела*. И та и другая служит превосходным предлогом для людей, боящихся дела.

• К такому заключению несомненно приводит метафизическая си­стема Гегеля. Там действует Абсолют, а где этот господин распоряжает­ся, там, разумеется, не может быть ни возможности, ни места для лич­ного дела. К тому же результату часто и весьма охотно, но совершенно несправедливо и отнюдь не логично приходят многие приверженцы контовского наукословия, именно те, которых в статье «Наука и народ» в 1-м № Народного дела я назвал попами науки.

Не будем дивиться поэтому, что большинство нашей привилегированной молодежи, что наше образованное дворянство вообще, за весьма редкими исключениями, приняло так охотно учение объективистов. Поме­щик-собственник, человек при месте или надеющийся по­лучить место, не имеют ни малейшей нужды в револю­ции. Напротив, они должны быть врагами ее, потому что революционный вопрос ныне повсюду, а в России более чем где-нибудь, принял характер по преимуществу эконо­мический и социальный, т. е. разрушительный для всех выгодных положений и мест, и надо, чтоб справедливая мысль стала в них страстью и чтобы наперекор всем выго­дам положения в сердцах этих господ загорелась беспо­щадная страсть разрушения, для того чтоб они могли же­лать революции.

Такие явления не невозможны, но редки. Блестящий сонм Декабристов принадлежал без сомнения к разряду людей, жертвовавших всем для торжества мысли. Но не позабудем, что мысль Декабристов носила по преиму­ществу и почти исключительно характер политический и героический и что со времени основания первых госу­дарств в истории политические страсти имели всегда дар возбуждать именно в среде привилегированных или вы­сших сословий подвиги доблестного самоотвержения. Не позабудем также, что Декабристы жили и действовали в такую эпоху, когда в образованном сословии целой Ев­ропы преобладал дух героического либерализма, во вре­мена Тугендбунда и карбонаризма, когда имена Занда, Морелли и Пепе, графов Бальба и Сантероза, Риего и Мана, Боливари, Лафаета и Боцариса произносились с полу­мистическим восторгом целой Европой.

Философские рассуждения о божественном призраке, о действительном мире и о человеке

1. СИСТЕМА МИРА

Здесь не место заниматься философскими спекуляциями о природе сущего. Но так как, однако, я вынужден часто упо­треблять слово Природа, я полагаю необходимым объяснить здесь, что я понимаю под этим словом. Я мог бы сказать, что Природа – это сумма всех действительно существующих вещей. Но это дало бы мне совершенно мертвое понятие об этой Природе, которая, напротив, представляется вся движением и вся в жизни. Впрочем, неясно, что такое сумма вещей. Вещи, ныне существующие, завтра существовать не будут, но завтра они не будут существовать не потому, что исчезнут, но потому, что ока­жутся полностью превращенными. Стало быть, я намного при­близился бы к истине, говоря, что природа – это сумма действительных превращений, которые беспрерывно происходят и бу­дут происходить в ее лоне; и для того, чтобы составить себе несколько более определенное представление о том, чем может быть эта сумма или эта тотальность, которую я называю при­родой, я сформулирую следующую теорему, которую, как мне кажется, можно принять за аксиому:

«Все, что есть, – существа, составляющие бесконечное целое мироздания, все вещи, существующие в мире, независимо от то­го, какова, впрочем, их общая природа как в отношении коли­чества, так и в отношении качества, вещи, самые различные и самые сходные, большие и малые, близкие или очень отдален­ные, – необходимо и бессознательно оказывает друг на друга непосредственно и прямо либо путем косвенных передач непре­рывное действие и испытывает непрерывное противодействие; все это бесконечное количество особых действий и противодей­ствий, совокупляясь в общее и единое движение, порождает и составляет то, что мы называем жизнью, мировой взаимо­связью и причинностью, природою. Для меня неважно, назо­вете вы это Богом, Абсолютом, если это вам нравится, лишь бы вы не придавали этому слову Бог иного смысла, нежели тот, который я только что уточнил: речь идет о мировой, естест­венной, необходимой и действительной, но ни в коем случае не о предопределенной, заранее обдуманной, предусмотренной комбинации, о бесконечности особых действий и противодействий, которые непрерывно оказывают друг на друга все действитель­но существующие вещи. Таким образом определенная мировая взаимосвязь, Природа, рассматриваемая в смысле безграничного Мироздания, навязывается нашему уму как рациональная необходимость; но мы никогда не сможем охватить ее действительным образом, даже в своем воображении, и в еще меньшей степени можем ее распознать, ибо мы можем распознать только бесконечно малую часть Мироздания, которая проявляется при посредстве наших чувств. Что же касается всего остального, то мы его предполагаем, не имея даже возможности констатировать его действительное существование».

Разумеется, объясненная таким образом мировая взаимо­связь не может иметь характера абсолютной и первой причины; напротив, она – лишь равнодействующая*, постоянно порож­даемая и заново воспроизводимая одновременным действием бесконечного числа частных причин, совокупность которых как раз составляет мировую причинность, сложное единство, посто­янно воспроизводимое неопределенной совокупностью бесконеч­ных превращений всех существующих вещей и в одно и то же время порождающее все эти вещи; при этом каждая точка воздействует на целое (в этом состоит производный характер мироздания) и целое воздействует на каждую точку (в этом мироздание проявляет себя как производитель и творец).

* Так же как всякий человеческий индивид в любой данный момент своей жизни есть лишь равнодействующая всех причин, оказавших действие на его рождение и даже прежде его рождения, равнодействующая, которая совокупляется со всеми условиями его последующего развития, а также со всеми обстоятельствами, которые воздействуют на него в данный момент.

Дав такие объяснения, я могу теперь, не боясь никаких не­доразумений, сказать, что Мировая причинность, Природа, тво­рит отдельные миры. Именно она предопределила механиче­скую, физическую, химическую, геологическую и географиче­скую конфигурацию нашей Земли, и именно она, покрывши по­верхность Земли всем великолепием растительной и животной жизни, продолжает творить и далее, теперь уже в человеческом мире, общество со всеми его прошлыми, настоящими и будущи­ми проявлениями.

Когда человек начинает с настойчивым вниманием наблю­дать и следить за той частью природы, которая его окружает и которую он обнаруживает в самом себе, он замечает, что все вещи подчинены законам, которые им присущи и которые в сущности и составляют их особую природу. Он замечает, что у каждой вещи есть определенный способ превращения и особого действия и что в этом превращении и в этом действии есть по­следовательность явлений и фактов, которые постоянно повто­ряются в одних и тех же данных обстоятельствах и которые под влиянием определенных новых обстоятельств изменяются также упорядоченным и определенным образом. Это постоянное воспроизведение тех же самых фактов теми же самыми способами и составляет в сущности законодательство природы: поря­док в бесконечном многоразличии явлений и фактов.

Сумма всех известных и неизвестных законов, которые дей­ствуют в мироздании, составляет ее единый и высший закон. Эти законы разделяются и подразделяются на законы общие и на законы особые и специальные. Законы математические, ме­ханические, физические и химические, например, составляют общие законы, которые проявляются во всем, что есть во всех вещах, имеющих действительное существование; это законы, которые, говоря одним словом, присущи материи, то есть дей­ствительно и единственно мировому Сущему, истинному субст­рату всех существующих вещей. Я спешу добавить, что материя никогда и нигде не существует как субстрат, что никто не мог ее воспринимать в этой единой и отвлеченной форме, что она существует и может всегда и везде существовать только во много более конкретной форме, как материя более или менее разнообразная и определенная.

Законы равновесия, сочетания и взаимного действия сил или механического движения, законы тяготения, теплоты, электриче­ства, вибрации тел, света, электричества, а также законы химического синтеза и анализа непременно присущи всем существующим вещам, не исключая ни в коем случае различных проявлений чувства воли и ума. Эти три вещи, которые составляют в сущности идеальный мир человека, суть лишь абсолютно материальное действие организованной и живой материи в теле животного вообще и в теле человеческого животного в частности*. Следовательно, все эти законы суть общие законы, кото­рым подчинены все известные и неизвестные порядки действительного существования в мире.

* Я, естественно, говорю об уме, о воле и о чувствах, которые мы по­знаем, о тех только, которые мы можем познать: об уме, воле и чувствах животного и человека, который – из всех животных на земле – является – с общей точки зрения, а не под углом зрения каждой отдельной способ­ности – несомненно наиболее совершенным. Что касается сверхчеловеческого и сверхмирового ума, сверхчеловеческой и сверхмировой воли, сверхчелове­ческих и сверхмировых чувств Верховного Существа, о которых нам говорят теологи и метафизики, то я должен здесь признаться в своем неведении, так как я их никогда не встречал, и никто, насколько я знаю, не вступал с ни­ми в прямые отношения. Но если мы будем судить о них по тому, что о них рассказывают эти господа, этот ум настолько бессвязен и туп, а эта воля и эти чувства настолько извращены, что о них стоит беспокоиться лишь для того, чтобы установить все зло, которое они, как предполагается, совершили на земле. Для того чтобы доказать непременное и прямое действие меха­нических, физических и химических законов на идеальные способности чело­века, я ограничусь тем, что задам следующий вопрос: что станет с наиболее возвышенными комбинациями разума, если в момент, когда человек пости­гает их, разложится один лишь воздух, которым он дышит, или остановится движение Земли или если человек неожиданно окажется при температуре шестьдесят градусов выше или ниже нуля?

Но есть особые законы, которые свойственны только некото­рым особым порядкам явлений, фактов и вещей и которые об­разуют между собой отдельные системы или группы: таковы, например, система геологических законов, система законов рас­тительного мира, система законов животного мира, наконец, законы, которые направляют идейное и социальное развитие самого совершенного животного на земле – человека. Нельзя сказать, что законы, относящиеся к одной из этих систем, не­пременно чужды законам, которые образуют другие системы. В природе все связано гораздо более тесно, чем об этом думают вообще и чем это хотели бы, может быть, видеть педанты науки в интересах большей точности в их классификационной работе. Но можно, однако, сказать, что какая-то система законов го­раздо больше относится к такому-то порядку вещей и фактов, нежели к другому, и что, если (при соблюдении последователь­ности, в которой я представил законы) законы, которые доми­нируют в предыдущей системе, продолжают проявлять свое действие в явлениях и вещах, относящихся ко всем последую­щим системам, не существует обратного действия законов по­следующих систем на вещи и факты систем предшествующих. Следовательно, закон прогресса, который составляет существен­ную черту социального развития человеческого вида, совсем не проявляется в исключительно животной жизни и еще менее – в жизни исключительно растительной, тогда как все законы растительного мира и животного мира встречаются несомненно в измененном новыми обстоятельствами виде в человеческом мире.

Наконец, следует сказать, что в пределах этих больших ка­тегорий вещей, явлений и фактов, а также в пределах законов, которые им, в частности, присущи, есть классы и подклассы, демонстрирующие нам те же самые законы, которые все более партикуляризуются и специализируются, сопровождая, если можно так сказать, все более и более определенную специали­зацию, которая становится все более и более узкой, по мере того как она все более определяется самими существами.

Для того чтобы установить все эти общие, особенные и спе­циальные законы, у человека нет другого средства, кроме вни­мательного и точного наблюдения явлений и фактов, которые происходят как вне его, так и в нем самом. Он отличает здесь то, что является случайным и изменяющимся, от того, что всег­да и везде воспроизводится неизменно. Неизменный способ, по­средством которого постоянно воспроизводится будь то внешнее или внутреннее естественное явление, неизменная последова­тельность фактов, которая его образует, составляют как раз то, что мы называем законом данного явления. Это постоянство и эта повторяемость не являются, однако, безусловными. Они всегда образуют широкое поле для того, что мы неправильно называем аномалиями и исключениями. Этот способ выражения весьма неточен, так как факты, к которым такой способ выра­жения относится, доказывают лишь то, что признаваемые нами в качестве естественных законов общие правила, будучи всего лишь отвлечениями нашего ума от действительного развития ве­щей, не в состоянии охватить, исчерпать, объяснить все беско­нечное богатство этого развития.

Образует ли это множество столь различных законов, кото­рые наша наука подразделяет на разные категории, одну орга­ническую и мировую систему – систему, в которой эти законы связаны друг с другом так же хорошо, как и существа, превра­щения и развитие которых они обнаруживают? Очень вероятно. Но то, что более чем вероятно, что является достоверным, так это факт, что мы никогда не сможем подойти не только к тому, чтобы понять, но даже только схватить эту уникальную и дейст­вительную систему природы, систему бесконечно обширную, с одной стороны, бесконечно специализированную – с другой. Изучая таким образом эту систему, мы остановимся на двух бесконечностях: на бесконечно большом и на бесконечно малом.

Их частности неисчерпаемы. Человеку всегда будет дано познать об этом лишь бесконечно малую часть. Наше звездное небо, со множеством солнц, представляет собой только неуло­вимую точку в безмерном пространстве, и, хотя мы охватываем его взглядом, мы не знаем о нем почти ничего. Следовательно, мы вынуждены удовлетвориться тем, что познаем лишь немного нашу солнечную систему, относительно которой мы должны по­лагать, что она находится в полной гармонии со всем остальным Мирозданием, так как, если бы такой гармонии не существова­ло, то она должна была бы установиться, или наша солнечная система должна была бы погибнуть. Мы уже познаем достаточ­но хорошо эту солнечную систему в механическом отношении, мы начинаем уже ее немного познавать в отношении физиче­ском, химическом и даже геологическом. Нашему знанию дале­ко за эти пределы пойти трудно. Если мы хотим более конкрет­ного знания, мы должны остановиться на нашем земном шаре. Мы знаем, что он родился во времени, и мы полагаем, что он – неизвестно через какое бесконечное число веков или миллионов веков – будет обречен на гибель, как рождается, или погибает, или же превращается все, что есть.

Как наш земной шар, представляя собой первоначально пы­лающую и газообразную материю, уплотнился и охладел; через какое огромное множество геологических эволюции он должен был пройти, прежде чем появилась возможность возникновения на его поверхности всего бесконечного богатства органической, растительной и животной жизни, начиная с простой клетки и кончая человеком; как земной шар проявился и продолжает проявляться в нашем историческом и социальном мире; какова цель, к которой мы идем, побуждаемые тем" высшим и фаталь­ным законом бесконечного превращения, который в человеческом обществе называется прогрессом, – вот единственные во­просы, которые нам доступны, вопросы, которые могут и долж­ны быть действительно охвачены, изучены и решены человеком. Будучи лишь неуловимым моментом в безграничном и неопре­деленном вопросе о Мироздании, эти человеческие и земные вопросы открывают тем не менее нашему уму действительно-бесконечный мир, не в божественном, то есть отвлеченном, смысле этого слова, не как Верховное Существо, созданное ре­лигиозным отвлечением, напротив, мир бесконечный в богатстве своих частностей, никакое наблюдение которых, никакое знание которых никогда не смогут исчерпать.

Для того чтобы познать этот мир, наш бесконечный мир, одного отвлечения недостаточно. Полагающееся на само себя, такое отвлечение приведет нас неминуемо к Верховному Суще­ству, к Богу, к Ничто, как оно уже это совершило в истории и что я вскоре объясню. Продолжая применять способность отвле­чения, без которой мы не смогли бы никогда ни подняться от низшего порядка вещей к высшему порядку вещей, ни, следо­вательно, понять естественную иерархию существ, нужно, чтобы: наш ум в одно и то же время погрузился с уважением и лю­бовью в тщательное изучение частностей и бесконечно малого, без чего мы никогда не сможем постичь живую действитель­ность существ. Следовательно, только соединяя эти две спо­собности, эти два столь различных по видимости действия ума: отвлечение и скрупулезный, внимательный и терпеливый анализ: частностей, мы сможем возвыситься до действительной кон­цепции нашего мира. Очевидно, что если наше чувство и наше воображение могут дать нам лишь образ, более или менее лож­ное представление о мире, только знание сможет дать нам о нем представление ясное и точное.

Что же представляет собой настоятельная любознатель­ность, которая побуждает человека распознавать окружающий его мир, домогаться с неукротимой страстью тайн этой приро­ды, одной из которых является сам человек – последнее и наиболее совершенное творение на этой земле? Является ли эта любознательность простой роскошью, приятным времяпрепро­вождением, или это одна из основных потребностей, присущих его бытию? Без колебания скажу, что из всех потребностей, которые составляют природу человека, это – самая человеческая потребность, что человек различается действительно от жи­вотных всех других видов лишь неутомимой жаждой знания, что он становится действительно и полностью человеком только посредством пробуждения и поступательного удовлетворения-этой огромной жажды знания. Для того чтобы осуществить себя в полноте своего бытия, человек должен познать самого себя, но он познает себя полностью и действительно лишь постольку, поскольку он познает окружающую его природу, продуктом ко­торой он является. Следовательно, если человек не хочет отказаться от своей человечности, он должен знать, он должен про­низать своей мыслью весь действительный мир, и, не надеясь ког­да-либо постичь сущность, он должен все более и более глубоко постигать координацию в этом действительном мире и его за­коны, так как такова цена его человечности. Ему необходимо распознать все сферы, стоящие ниже его, предшествующие ему и сопутствующие ему, всю механическую, физическую, геологи­ческую, растительную и животную эволюцию, то есть все при­чины и все условия его собственного рождения, его существова­ния и развития; это необходимо для того, чтобы он смог понять свою собственную природу и свое назначение на земле, свою родину и свое единственное место деятельности; для того, что­бы в этом мире слепой фатальности он смог открыть свой че­ловеческий мир, мир свободы.

Такова задача человека: она неисчерпаема, она бесконечна, и вполне достаточна для того, чтобы удовлетворить чаяния са­мых горячих и самых честолюбивых умов и сердец. Будучи су­ществом эфемерным и незаметным, затерявшимся в безбрежном океане мировых превращений, перед неведомой вечностью за собой и безграничной вечностью перед собой, человек мысля­щий, человек активный, человек, сознающий свое человеческое предназначение, остается спокойным и гордым в ощущении своей свободы, которую он завоевывает, освобождая самого се­бя посредством труда, посредством знания и освобождая (бунтуя в случае надобности) всех окружающих людей, себе подобных, своих братьев. Если после всего этого вы спросите человека, какова его самая сокровенная мысль, каково его по­следнее слово о действительном единстве Мироздания, он ска­жет вам, что это – вечное превращение, бесконечное в частно­стях и многоразличное движение и по этой даже причине самоупорядоченное, но не имеющее тем не менее ни начала, ни границ, ни конца. Следовательно, это – абсолютная противопо­ложность Провидения: отрицание Бога.

Ясно, что в так понимаемом Мироздании не может быть ре­чи ни о предшествующих ему идеях, ни о предвзятых и преду­становленных законах. Идеи, включая идею Бога, существуют на земле лишь постольку, поскольку они порождены мозгом. Отсюда видно, что идеи возникают намного позже, нежели есте­ственные факты, намного позже, нежели законы, которые управляют этими фактами. Они верны, когда соответствуют этим законам, они ложны, когда они им противны. Что касается законов природы, то они проявляются в идеальной или отвле­ченной форме закона лишь для человеческого разума, когда, воспроизведенные нашим мозгом на основе более или менее точных наблюдений за вещами, явлениями и последовательно­стью фактов, они принимают форму квазиспонтанных челове­ческих идей. До рождения человеческого мышления никто не познавал законы как законы, и они существовали лишь в со­стоянии действительных способов природы, способов, которые, как я только что сказал выше, всегда детерминированы неопределенным стечением регулярно повторяющихся особых условий, влияний и причин. Следовательно, слово природа исключает всякую мистическую или метафизическую идею субстанции, конечной причины или провиденционально согласованного и на­правленного творения.

Но могут сказать, что, раз в природе существует порядок, там непременно должен быть распорядитель. Отнюдь нет. Рас­порядитель, будь им Бог, мог бы своим личным произволом лишь только задержать, стеснить естественный распорядок и логическое развитие вещей; и мы хорошо знаем, что основное свойство богов всех религий – это быть именно верховными су­ществами, то есть противными любой естественной логике и признавать только одну логику: логику абсурда и беззакония. Ведь что такое логика, как не естественное развитие вещей, или естественный способ, посредством которого множество детерми­нирующих причин, присущих этим вещам, порождают новые факты?* Следовательно, я позволю себе сформулировать очень простую и в то же время решающую аксиому:

• Сказать, что Бог не противен логике, – значит утверждать, что во» всем объеме его существования он – полностью логичен; что в нем нет ничего, что было бы выше или, что одно и то же вне логики; что сам он, сле­довательно, есть не что иное, как логика, не что иное, как поток и естествен­ное развитие действительных вещей; это значит сказать, что Бог не сущест­вует. Следовательно, существование Бога не может иметь иного значения, нежели значение отрицания естественных законов; отсюда следует неизбеж­ная дилемма: Бог есть, следовательно, нет естественных законов, в природе нет порядка, мир представляет хаос; или же: мир упорядочен сам по себе, следовательно. Бог не существует.

Все, что естественно, – логично, а все, что логично, оказыва­ется уже или осуществленным, или должно быть осуществлено в естественном мире, включая мир социальный*. Но если за коны мира естественного и мира социального** никем не созданы и никем не упорядочены, то почему и как они существуют? Что придает им неизменный характер? Вот вопрос, который я не в силах решить и на который, насколько я знаю, никто не нашел и, несомненно, никогда не найдет ответа. Я ошибаюсь: теологи и метафизики пытались ответить на него, выдвинув гипотезу верховной первопричины, Божества, творящего миры, или по крайней мере, как говорят метафизики-пантеисты, гипотезу о божественной душе или о безусловной мысли, воплощенной в мироздании и проявляющейся посредством движения и жизни всех существ, которые рождаются и умирают в ее лоне. Ни одна из этих гипотез не выдерживает ни малейшей критики. Мне бы­ло легко доказать, что гипотеза Бога, творца естественных и общественных законов, содержит в самой себе полное отрица­ние этих законов и делает самое их существование, то есть их осуществление и их действенность, невозможным; что Бог, как распорядитель в мире, должен был непременно вызвать анар­хию, хаос; что, следовательно, одно из двух: или Бог, или зако­ны природы – не существуют; но так как мы несомненно знаем из каждодневного опыта и из науки, которая есть не что иное, как систематизированный опыт веков, что эти законы существу­ют, мы должны отсюда сделать вывод, что Бог не существует.

• Отсюда отнюдь не следует, что все, что логично или естественно, является, с человеческой точки зрения, непременно полезным, хорошим или справедливым. Великие естественные катастрофы: землетрясения, извержения вулканов, наводнения, бури, заразные болезни, которые опустошают и раз­рушают целые города и села, представляют собой несомненно естественные факты, логически порожденные стечением естественных причин; но никто не скажет, что они благотворны для человечества. Так же обстоит дело с фак­тами, совершающимися в истории: самые отвратительные так называемые божественные и человеческие институты; все прошлые и настоящие преступ­ления вождей, этих так называемых благодетелей и опекунов нашего бед­ного человеческого рода, безнадежная тупость народов, подчиняющихся их игу; нынешние подвиги Наполеонов III, Бисмарков, Александров III и мно­гих других суверенов или политических и военных деятелей Европы; неверо­ятная подлость буржуазии всех стран, которая их одобряет и поддерживает, ненавидя их до глубины души; все это представляет ряд естественных фак­тов, порожденных естественными причинами, и, следовательно, фактов очень логичных, что не мешает им быть исключительно пагубными для челове­чества.

** Я следую принятому употреблению, отделяя некоторым образом мир социальный от мира естественного. Но очевидно, что человеческое общество, рассматриваемое во всем объеме и во всей длительности его историче­ского развития, также является естественным и также полностью подчинен­ным всем законам природы, законам животного и растительного мира, на­пример, последним и высшим выражением которого на земле оно является.

Углубляя смысл слов естественные законы, мы найдем, сле­довательно, что они безусловно исключают идею и даже воз­можность творца, распорядителя и законодателя, так как идея законодателя в свою очередь так же безусловно исключает идею присущности законов вещам; раз закон не присущ вещам, которыми он управляет, он непременно есть по отношению к этим вещам законом произвольным, то есть основывающимся не на собственной природе, но на мышлении или воле законода­теля.

Следовательно, все законы, которые проистекают от законо­дателя, будь то человеческого, божественного, индивидуального или коллективного, даже если он избран всеобщим голосовани­ем, суть законы деспотические, непременно чуждые и враждеб­ные людям и вещам, которыми они должны управлять: это – не законы, а декреты, которым повинуются не по внутренней по­требности и естественному стремлению, но потому, что принуж­дены к тому внешней силой – либо божественной, либо челове­ческой; это – произвольные решения, которым социальное, ско­рее бессознательное, нежели сознательное, лицемерие произ­вольно присваивает имя закона.

Закон является действительно естественным законом лишь тогда, когда он безусловно присущ вещам, которые проявляют его нашему уму; лишь тогда, когда он составляет их свойство, их более или менее определенную собственную природу, а не мировую и отвлеченную природу некой божественной субстан­ции или абсолютного мышления, причем субстанция и мышле­ние являются непременно надмировыми и сверхъестественными и иллогичными, так как, если бы они не были таковыми, они самоуничтожились бы в действительности и в естественной ло­гике вещей. Естественные законы – это более или менее осо­бые естественные и действительные способы, посредством кото­рых существуют все вещи, а с теоретической точки зрения они суть единственно возможное объяснение вещей. Значит, тот, кто хочет их понять, должен отказаться раз и навсегда и от личного Бога теологов, и от безличного Божества метафизиков.

Но из того, что мы можем с полной уверенностью отрицать существование божественного законодателя, отнюдь не следу­ет, что мы можем отдать себе отчет в том, каким образом в мире установились естественные и общественные законы. Они существуют, они неотделимы от действительного мира, от сово­купности вещей и фактов, порождениями и следствиями кото­рых являемся мы сами, с тем чтобы также стать в свою оче­редь причинами – но относительными – новых существ, новых вещей и новых фактов. Вот все, что мы знаем, и, я думаю, все, что мы можем знать. Впрочем, как же мы могли бы найти первопричину, когда она не существует? То, что мы назвали мировой Причинностью, сама есть Равнодействующая всех ча­стных причин, действующих в Мироздании. Спрашивать, почему существуют естественные законы, не означало ли бы это то же самое, что спрашивать, почему существует это Мироздание, вне которого ничего нет, или спрашивать, почему есть Бог? Это абсурд.

2. ЧЕЛОВЕК. РАЗУМ. ВОЛЯ

Как я уже сказал, подчиняясь законам природы, человек ни в коей мере не раб, так как он подчиняется только тем зако­нам, которые присущи его собственной природе, тем же усло­виям, посредством которых он существует и которые составля­ют все его существо: подчиняясь им, он подчиняется самому себе.

Однако в лоне самой этой природы существует рабство, от которого человек обязан освободиться, если не хочет отказаться от своей человечности, – это рабство естественного мира, кото­рый его окружает и который обычно называют внешней при­родой. Это совокупность вещей, явлений и живых существ, не­отступно преследующих и постоянно окружающих его со всех сторон, без которых и вне которых он, правда, не мог бы про жить ни минуты, но которые тем не менее, как кажется, плетут против него заговор, так что в любой момент своей жизни он вынужден защищать от них свое существование. Человек не может обойтись без этого внешнего мира, так как он может жить только в нем и может питаться только за его счет; и в то же самое время он должен его остерегаться, так как этот мир, как кажется, всегда стремится в свою очередь пожрать его.

Рассматриваемый с такой точки зрения естественный мир представляет нам губительную и кровавую картину ожесточен­ной и непрерывной борьбы, борьбы за жизнь. Не только человек вынужден бороться: все животные, все живые существа, да что там говорить, – все существующие вещи, несущие в себе, как и человек, хотя и более или менее видимым образом, зародыш своего собственного разрушения, или, если можно так сказать, своего собственного врага – ту самую естественную фаталь­ность, которая их порождает и вместе с тем сохраняет и разру­шает, – все они борются против него, причем каждая категория вещей, каждая растительная и животная разновидность живет только тем, что уничтожает все остальные; одно пожирает дру­гое таким образом, что, как я уже сказал в другом месте', «естественный мир может рассматриваться как кровавая бойня, как мрачная трагедия, порождаемая голодом. Он представляет собой постоянное поле беспощадной и непрестанной борьбы. Мы не должны задаваться вопросом, почему так происходит, и мы ни в коей мере не несем за это ответственности. Мы находим этот установленный порядок вещей, когда рождаемся на свет. Это наш естественный отправной пункт, и мы не должны делать ничего иного, кроме как устанавливать этот факт и убеждаться в том, что с тех пор, как мир существует, всегда было так и что, по всей вероятности, в животном мире по-иному не будет. Гар­мония устанавливается здесь борьбой: триумфом одних, пора­жением и смертью других, страданием всех... Мы не говорим вместе с христианами, что земля – это долина скорби; есть так­же и удовольствия, иначе живые существа не держались бы так за жизнь. Но мы должны согласиться с тем, что Природа со­всем не такая нежная мать, как говорят, и что для того, чтобы жить, чтобы сохранять себя в ее лоне, эти существа нуждаются в особой энергии. Ибо в естественном мире живут сильные, а слабые погибают, и первые живут только потому, что погиба­ют другие*. Таков верховный закон животного мира. Возможно ли, чтобы этот фатальный закон был также законом человече­ского и социального мира?»

* [Те, кто признает существование Бога-творца, не подозревают, какой сомнительный комплимент они делают ему, представляя его как творца этого мира. Как! Всемогущий, всемудрый, всеблагой бог не смог бы сотво­рить ничего другого, как подобный мир, это страшилище?

Правда, у теологов есть превосходный аргумент для того, чтобы объ­яснить это возмутительное противоречие. Мир был создан совершенным, го­ворят они; сначала в нем царила абсолютная' гармония, пока человек не согрешил, и разгневанный на него Бог проклял человека и мир.

Это объяснение тем более поучительно, что оно полно нелепостей, а, как известно, в абсурде и состоит вся сила теологов. Всякая религия есть не что иное, как обожествление абсурда.

Итак, совершенный Бог сотворил совершенный мир, но вот это со­вершенство резко снижается и может навлечь на себя проклятие своего творца; будучи сначала абсолютным совершенством, мир становится абсо­лютным несовершенством. Как совершенство могло стать несовершенством? На это ответят, что так случилось потому, что мир, хотя и совершенный в момент творения, не был тем не менее абсолютным совершенством, ибо толь­ко Бог был абсолютным, совершенным в высшей степени. А мир был совер­шенен лишь относительно и в сравнении с тем, каков он теперь. Но зачем тогда употреблять слово «совершенство», которое совсем не подходит к относительному? Разве совершенство не является непременно абсолютным? Скажите же тогда, что Бог сотворил мир несовершенным, но лучшим, чем мир, который мы видим теперь. Но если он был только лучше нынешнего мира, если он был уже несовершенным в момент творения, он не представ­лял той гармонии и того абсолютного мира, рассказами о которых господа теологи прожужжали нам уши. И в таком случае мы их спросим: если вы говорите, что »бог создал все, разве не следует судить о нем по его творе­нию, как рабочего по его работе? Творец несовершенной вещи непременно несовершенный творец; если мир был создан несовершенным, то Бог, его творец, непременно несовершенен. Ибо тот факт, что он создал несовершен­ный мир, не может быть объяснен только его неразумностью, или его немо­щью, или его злобой.

Но, скажут, мир был совершенным, но только он был менее совершен­ным, чем Бог. На это я отвечу, что когда речь идет о совершенстве, то нельзя говорить о большем или меньшем совершенстве; совершенство – полно, всецело, абсолютно, или же оно не существует. Следовательно, если мир был менее совершенен, чем Бог, мир был несовершенным; отсюда сле­дует, что Бог, творец несовершенного мира, сам был несовершенным, что он остается несовершенным, что он никогда не был Богом, что Бог не су­ществует.

Для того чтобы спасти существование Бога, господа теологи будут, следовательно, вынуждены согласиться со мной, что созданный им мир был совершенным при творении. Но тогда я задам им два маленьких вопроса. Если, во-первых, мир был совершенным, то как два совершенства могли существовать вне друг друга? Совершенство может быть лишь единственным в своем роде; оно не терпит дуализма, так как в дуализме одно ограничивает другое и делает его непременно несовершенным. Следовательно, если мир был совершенным, то не было Бога ни над миром, ни также вне его – сам мир был Богом. Второй вопрос. Если мир был совершенным, то каким об­разом он мог прийти в упадок? Хорошенькое совершенство, если оно может исказиться и исчезнуть! И если признать, что совершенство может прийти в упадок, значит. Бог также может прийти в упадок! Это значит, что Бог существовал, конечно, в воображении верующих людей, но человеческий ра­зум, все более и более торжествующий в истории, его ниспровергает.

Наконец, какой он странный, этот Бог христиан! Он сотворил человека таким образом, чтобы он мог, чтобы он должен был согрешить и пасть. Об­ладая в числе своих бесчисленных атрибутов всезнанием. Бог не мог не знать, что творит человека, который падет; и раз Бог это знал, человек дол­жен был пасть; в противном случае он дерзко уличил бы во лжи божественное всезнание. Тогда зачем говорят о человеческой свободе? Здесь была фаталь­ность! Повинуясь этому фатальному влечению, – впрочем, самый простодуш­ный отец семейства должен был бы на месте господа Бога это предвидеть – человек падает – и вот божественное совершенство впадает в ужасный гнев, в гнев столь же смешной, сколь отвратительный; Бог проклинает не только тех, кто преступил его закон, но и все человеческое потомство в то время, когда оно еще и не существовало и, следовательно, было абсолютно невинно в грехе на­ших прародителей; и, не удовлетворившись этой возмутительной несправед­ливостью, он еще проклинает тот ни в чем не повинный гармоничный мир, который был здесь ни при чем, и превращает его во вместилище преступле­ний и ужасов, в постоянную бойню. Затем, оставаясь рабом своего собст­венного гнева и проклятия, изреченного им против людей о мире, против своего собственного творения, что делает он, вспомнив чуть позднее, что он был Богом любви? Ему недостаточно, что он своим гневом наполнил кровью мир; этот кровавый Бог проливает еще кровь своего единственного Сына; он жертвует им под предлогом примирения мира со своим божественным Величеством! И если бы еще это удалось! Но нет, естественный и человече­ский мир остается так же раздираемым и окровавленным, как и до этого чудовищного искупления. Отсюда явно следует, что Бог христиан, как и все предшествующие ему боги, есть Бог столь же бессильный, сколь и жесто­кий, столь же нелеп, сколь и зол.

И подобные нелепости хотят навязать нашей свободе, нашему разуму! И посредством подобных чудовищных вещей стремятся нравственно, мо­рально воспитать, гуманизировать людей! Пусть господа теологи наберутся смелости открыто отказаться от человечности, как и от разума. Недостаточно сказать вместе с Тертуллианом: «Credo quia absurdum – верю во все, что абсурд»; пусть они еще постараются навязать, если могут, нам свое христи­анство кнутом, как всероссийский царь, кострами, как Кальвин, Святой Инквизицией, как добропорядочные католики, насилиями, пытками и смер­тью, как это хотели бы также сделать священники всевозможных религий. Пусть они испытают все эти прекрасные средства, но пусть не надеются, что восторжествуют когда-нибудь другим способом.

Что касается нас, то оставим раз и навсегда эти божественные нелепости и ужасы тем, кто безумно верит в возможность еще долго эксплуатировать во имя их народ, трудящиеся массы.]

Увы! Как индивидуальная, так и социальная жизнь челове­ка первоначально представляет собой лишь самое непосредст­венное продолжение животной жизни. Она есть не что иное, как та же самая животная жизнь, только осложненная новым элементом: способностью мыслить и говорить.

Человек – не единственное умное животное на земле. Более того, сравнительная психология доказывает, что не существует животного, которое бы было совершенно лишено разума, и что, чем более вид по своей организации и особенно по развитию мозга приближается к человеку, тем больше развивается и воз­вышается его разум. Но только в человеке он достигает того, что называют, собственно говоря, способностью мыслить, то есть сравнивать, разделять и сочетать между собой представления как о внешних, так и о внутренних предметах, которые даны нам на­шими чувствами, сочетать их в группы; затем сравнивать и со­четать между собой эти группы, которые уже не являются бо­лее ни действительными существами, ни представлениями о предметах, постигаемых нашими чувствами, но отвлеченными понятиями, которые образованы и классифицированы работой нашего разума и которые, будучи удержанными нашей памятью, другой способностью мозга, становятся отправным пунктом или основанием тех выводов, которые мы называем идеи*. Все эти действия нашего мозга были бы невозможны, если бы человек не обладал другой дополнительной и неотделимой от способно­сти мыслить способностью – способностью соединять и фикси­ровать вплоть до самых тонких и самых сложных вариаций и модификаций, если можно так выразиться, все эти операции ума, все эти материальные действия мозга внешними знаками; если бы, говоря одним словом, человек не обладал способностью говорить. У всех других животных также есть язык, – кто в этом сомневается? – но так же как их разум никогда не под­нимается выше материальных представлений или, самое боль­шее, выше самого элементарного сравнения или сочетания друг с другом этих представлений, так же их язык, лишенный орга­низации и не способный проявляться, выражает только ощуще­ния или материальные понятия, но никогда не выражает идеи. Следовательно, я могу сказать, не боясь оказаться опровергну­тым, что из всех животных на земле только человек мыслит и говорит.

* Надо было обладать большой дозой теологической и метафизической экстравагантности, чтобы представить себе живую нематериальную душу, заключенную в совершенно материальное тело, тогда как совершенно ясно, что только то, что материально, может заключаться, ограничиваться, содер­жаться в материальной тюрьме. Надо было обладать твердой верой Тертуллиана, проявившейся в столь знаменитом лозунге: Верю во все, что абсурд­но!, чтобы допустить две столь несовместимые вещи – мнимую нематериаль­ность души и ее непосредственную зависимость от материальных изменений, патологических явлений, происходящих в теле человека. Для нас, кто не может верить в абсурд и кто совершенно не предрасположен к обожанию абсурда, человеческая душа – вся эта совокупность аффективных, интеллек­туальных и волевых способностей, которые образуют идеальный или духов­ный мир человека, – есть не что иное, как лишь последнее и самое высшее выражение его животной жизни, совершенно материальных функций совер­шенно материального органа – мозга. Способность мыслить как формальная потенция, ее степень и ее особая, если можно так сказать, индивидуальная в каждом человеке природа – все это зависит прежде всего от более или менее удачного строения его мозга. Но в дальнейшем эта способность упро­чивается здоровьем тела прежде всего, правильной гигиеной и хорошим питанием; затем она развивается и крепнет посредством рациональных упраж­нений, воспитания, образования, применения правильных научных методов, так же как сила и мускульная сноровка человека развиваются гимнастикой.

Природа, поддерживаемая главным образом порочной организацией об­щества, порождает иногда, к несчастью, идиотов, очень тупых человеческих индивидов. Иногда она порождает также гениальных людей. Но как те, так и другие суть всего лишь исключения. Огромное большинство человеческих индивидов рождаются равными или примерно равными: несомненно, не оди­наковыми, но равноценными в том смысле, что в каждом из них недостатки и достоинства приблизительно компенсируют друг друга так, что если рас­сматривать их в совокупности, то один человек оказывается равноценным другому. Только воспитание порождает огромные различия, которые нас ны­не приводят в отчаяние. Отсюда я заключаю, что для того, чтобы устано­вить равенство людей, необходимо непременно установить его в воспитании детей.

[До сих пор я говорил только о формальной способности постигать мыс­ли. Что касается самих мыслей, которые составляют суть нашего умственного мира и которые метафизики рассматривают как спонтанные и чистые творе­ния нашего ума, то следует сказать, что по своему происхождению они суть не что иное, как простые, сначала, естественно, очень несовершенные, уста­новления естественных и социальных фактов, а также еще менее разумные выводы из этих фактов. Таким было начало всех человеческих представлений, воображений, галлюцинаций и идей, откуда видно, что содержание нашего мышления, будучи далеким от того, чтобы выступать, как сотворенное, со­вершенно спонтанным действием врожденного ума или врожденного суще­го, как это утверждают еще сегодня метафизики, дано нам было с самого начала миром действительных как внешних, так и внутренних вещей и фак­тов. Ум человека, то есть работа, или действительная деятельность его моз­га, вызванная ощущениями, которые передают ему нервы, привносит сюда только совершенно формальное действие, состоящее в том, чтобы сравнивать и сочетать эти вещи и факты в верные или ложные системы: верные, если они соответствуют действительному порядку, присущему вещам и фактам; ложные, если они ему противны. Выработанные таким образом идеи уточ­няются и фиксируются посредством слова в уме человека и передаются от одного человека к другому так, что индивидуальные понятия о вещах, индивидуальные идеи каждого, встречаясь друг с другом, контролируя друг друга и взаимно изменяясь, а затем смешиваясь, соединяясь друг с другом в одной системе, приходят к формированию общего самосознания, или более или менее распространенного коллективного мышления общества людей – мышления, которое постоянно изменяется и продвигается вперед новыми трудами каждого индивида; эта совокупность представлений и мыслей, пе­редаваемая традицией от одного поколения к другому, еще больше обога­щаемая и распространяемая коллективной работой веков, образует в каж­дую историческую эпоху в более или менее пространной социальной среде коллективное достояние всех индивидов, составляющих эту среду.

Каждое новое поколение находит в своей колыбели мир идей, представ­лений и чувств, которые переданы ему в форме общего наследия умственной и нравственной работой всех прошлых поколений. Сначала этот мир не пред­ставляется новорожденному в его идеальной форме как система представле­ний и идей, как религия, как доктрина; ребенок был бы неспособен воспри­нять его в такой форме; этот мир навязывается новорожденному как мир фактов, воплощенный и осуществленный в окружающих его лицах и вещах и воздействующий на его чувства посредством того, что он понимает, и того, что он видит с первых дней после своего рождения, ибо человеческие идеи и представления, которые первоначально суть лишь произведения естествен­ных и социальных фактов – в том смысле, что сначала они были лишь от­звуком или рефлексией в мозгу человека и, если можно так выразиться, идеальным и более или менее разумным воспроизведением этим совершенно материальным органом человеческой мысли, – приобретают позднее, после того как они вполне оформились в коллективном самосознании какого-либо общества, причем способом, который я только что объяснил, способность в свою очередь становиться производительными причинами новых, не естествен­ных, собственно, но социальных фактов. Они изменяют человеческое сущест­вование, человеческие привычки и учреждения – одним словом, все отноше­ния, которые существуют между людьми в обществе, и, воплотившись в самые обычные факты и вещи жизни каждого, они становятся ощутимыми и очевидными для всех, даже для детей. Таким образом, каждое новое по­коление проникается ими с самого раннего своего детства; а с достижением зрелого возраста, когда начинается настоящая работа его собственной мыс­ли, мысли закаленной, натренированной и непременно сопровождаемой новой критикой, это поколение находит как в самом себе, так и в окружающем его обществе целый мир установившихся мыслей и представлений, которые служат ему отправным пунктом и дают ему своего рода ткань или первич­ный материал для его собственной нравственной и умственной работы. В их числе есть традиционные и общие представления, которые метафизики лож­но называют врожденными идеями, будучи введенными в заблуждение тем совершенно неощутимым и невоспринимаемым способом, которым они, придя извне, проникают в мозг детей и запечатлеваются в нем еще до того, как дети доходят до самосознания.

Но наряду с этими общими идеями, такими, как идея Бога или души, идеями абсурдными, но вместе с тем санкционированными всеобщим неве­жеством и тупостью веков, против которых даже сегодня еще нельзя было бы высказаться открыто и на популярном языке, не рискуя попасть под преследование буржуазного лицемерия, наряду с этими совершенно отвлечен­ными идеями юноша встречает в обществе, в котором он развивается, и вследствие влияния, оказываемого этим обществом на его детство, он находит в самом себе множество других идей, которые намного больше направлены на природу и на общество, – идей, которые ближе затрагивают действительную жизнь человека, его повседневное существование. Таковы мысли о справедливости, об обязанностях, об общественных обычаях, о пра­вах каждого, о семье, о собственности, о Государстве и еще множество Дру­гих, более частных идей, которые регулируют отношения людей между со­бой. Все эти идеи, которые человек находит воплощенными в своем собст­венном уме посредством воспитания, которому он подвергся в детстве, не­зависимо от всякого спонтанного действия этого разума, идеи, которые в момент, когда человек доходит до самосознания, представляются ему как идеи общепринятые и освященные коллективным сознанием общества, в ко­тором он живет, – все эти идеи были произведениями, как я сказал, коллек­тивной умственной и нравственной работы поколений. Каким образом они были произведены? Посредством установления и своеобразного признания совершившихся фактов, ибо в практических проявлениях человечества, а так­же в науке в собственном смысле слова совершившиеся факты всегда пред­шествуют идеям, что еще раз доказывает, что самое содержание человече­ского мышления, действительная его суть отнюдь не есть спонтанное творе­ние ума, но всегда дано осмысленным испытанием действительных вещей.]

Только человек одарен способностью отвлечения, которая, несомненно упрочившись и развившись в человеческом роде ра­ботой веков, последовательно возвысив его в самом себе, то есть в его мышлении, причем только посредством абстрагирую­щего действия его мышления над всеми объектами, которые его окружают, и даже над самим собой в качестве индивида и вида, позволяет ему постигать или творить идею Тотальности существ, Мироздания и абсолютной Бесконечности, – идею со­вершенно отвлеченную, лишенную всякого содержания и, как таковую, несомненно тождественную идее Ничто, но которая тем не менее продемонстрировала всемогущество в историче­ском развитии человека, так как, будучи одной из основных причин его завоеваний и в то же время всех его последующих бредней, его несчастий и его преступлений, она вырвала его из мнимого блаженства животного рая, с тем чтобы бросить его в бесконечные победы и муки безграничного развития.

Благодаря этой способности отвлечения человек, возвышаясь над непосредственным давлением, которое оказывают на инди­вида внешние объекты, может сравнивать их друг с другом и наблюдать их взаимоотношения: вот начало анализа и экспериментальной науки. Благодаря той же самой способности чело­век, если можно так выразиться, раздваивается, и, отделившись от себя в себе самом, он в некотором роде возвышается над своими собственными внутренними движениями, над ощущения­ми, которые он испытывает, поднимающимися в нем инстинкта­ми, позывами, желаниями, а также над аффективными стремле­ниями, которые он испытывает; это дает ему возможность срав­нивать их друг с другом, так же как он сравнивает внешние объекты и внешние движения, и вступаться за одних против других в соответствии с идеалом справедливости и блага или в соответствии с доминирующим чувством, которое развили и упрочили в нем влияние общества и особые обстоятельства. Эта способность вступаться в пользу одной или нескольких движу­щих сил, которые действуют в нем в определенном направлении против других также внутренних и определенных движущих сил, называется волей.

Таким образом объясненные и понятые ум человека и его воля не представляются более как способности совершенно ав­тономные, независимые от материального мира и способные, творя – один из мышления, другая – из спонтанных актов, ра­зорвать фатальное сцепление действий и причин, составляющих универсальную мировую взаимосвязь миров. Напротив, и то и другое представляются как силы, независимость которых исклю­чительно относительна, потому что точно так же, как мускуль­ная сила человека, эти силы или способности нервов образуют­ся в каждом индивиде стечением внешних, материальных и со­циальных, обстоятельств, влияний и действий, совершенно не­зависимых и от его мышления, и от его воли. И точно так же, как мы должны отбросить возможность того, что метафизики называют спонтанными идеями, мы должны отбросить спонтан­ные акты воли, свободную волю и нравственную ответственность человека в теологическом, метафизическом и юридическом смысле этого слова.

Если при своем рождении и на протяжении всего своего развития, своей жизни каждый человек представляет собой лишь равнодействующую бесчисленного множества действий, обстоятельств и бесчисленных материальных и социальных усло­вий, которые продолжают творить его, пока он жив, то откуда у него, представляющего мимолетное и едва заметное звено в мировом сцеплении всех прошлых существ, могла бы появиться способность разорвать произвольным актом эту вечную и всемо­гущую взаимосвязь, единственное мировое и абсолютное сущее, которое действительно существует, но которое никакое челове­ческое воображение не могло бы охватить? Признаем же раз и навсегда, что перед лицом этой универсальной природы, нашей матери, которая нас создает, нас растит, нас кормит, нас окру­жает, пронизывает нас до мозга костей и до самых интимных глубин нашего умственного и нравственного существа и которая всегда в конце концов душит нас в своем материнском объ­ятии, нет для нас ни независимости, ни возможности бунта.

Правда, посредством познания и сознательного применения законов природы человек постепенно освобождается, но не от этого мирового гнета, который вместе с ним испытывают все жи­вые существа и все вещи, которые существуют, возникают и ис­чезают в мире; он освобождается только от грубого давления, которое оказывает на него его внешний, материальный и соци­альный мир, включая все окружающие его вещи и людей. Он господствует над вещами посредством науки и труда; что каса­ется беззаконного гнета людей, то он опрокидывает его по­средством революций. Таков, следовательно, единственный ра­циональный смысл слова свобода: это господство над внешними вещами, основанное на почтительном наблюдении законов при­роды; это независимость перед лицом деспотических претензий и деяний людей; это наука, труд, политический бунт; это, нако­нец, одновременно сознательная и свободная организация со­циальной среды в соответствии с естественными законами, при­сущими всякому человеческому обществу. Первым и последним условием этой свободы всегда остаются, следовательно, самое полное подчинение всемогуществу природы, нашей матери, а также наблюдение и самое строгое применение ее законов.

Никто не говорит о свободной воле животных. Все согласны в том, что в любой момент своей жизни и в каждом из их дей­ствий животные детерминированы причинами, независимыми от их мышления и их воли; что они фатально следуют импульсам, которые получают как от внешнего мира, так и от своей собст­венной внутренней природы; что, одним словом, у них нет ни­какой возможности прервать своими идеями и спонтанными дей­ствиями своей воли мировое течение жизни и, следовательно, для них не существует никакой, ни юридической, ни нравствен­ной, ответственности*. Однако все животные одарены и разумом и волей. Между этими способностями животных и соответству­ющими способностями человека есть лишь количественное различие, различие в степени. Почему же мы объявляем человека безусловно ответственным, а животное безусловно безответст­венным?

* Эта идея нравственной безответственности животных принимается все­ми. Но она не соответствует во всех пунктах истине. Мы можем в этом убедиться на каждодневном опыте в наших отношениях с прирученными и дрессированными животными. Мы их выращиваем, не имея в виду их соб­ственную полезность и их собственные нравственные качества, но исходя из наших интересов и наших целей; мы их приучаем сдерживать свои инстинк­ты, свои желания, владеть ими, то есть мы развиваем в них внутреннюю силу, которая есть не что иное, как воля. И когда они действуют вопреки навыкам, которые мы хотели им придать, мы их наказываем; следовательно, мы их рассматриваем, мы их трактуем как существа ответственные, способ­ные понять, что они нарушили закон, который мы им навязали, и мы под­водим их под своего рода домашнюю юрисдикцию. Одним словом, мы обра­щаемся с ними, как христианский Господь Бог обращается с людьми – с той только разницей, что мы это делаем для нашей пользы, а он – для своей славы; мы – для того, чтобы удовлетворить свой эгоизм, он – для того, чтобы удовлетворить и накормить свое безграничное тщеславие.

Я думаю, что ошибка состоит не в этой идее ответственно­сти, которая действительно существует не только для человека, но также для всех животных без какого-либо исключения, хотя и при различной степени для каждого; она состоит в безуслов­ном смысле, который придает человеческой ответственности на­ше человеческое тщеславие, поддерживаемое теологической или метафизической аберрацией. Вся ошибка – в слове безусловный. Человек не является безусловно ответственным, а животное – безусловно безответственным. Ответственность как одного, так и другого относительна степени рефлексии, на которую они спо­собны.

Мы можем принять в качестве общей аксиомы, что то, что не существует в животном мире, хотя бы в зародышевом со­стоянии, не существует и никогда не возникнет в человеческом мире, ибо человечество есть не что иное, как высшая степень развития животного состояния на земле. Следовательно, если бы не было ответственности животного, не было бы никакой че­ловеческой ответственности, так как человек подчинен безуслов­ному всемогуществу природы, точно так же как самое несовер­шенное животное на земле; таким образом, с безусловной точки зрения и животные и человек равно являются безответствен­ными.

Но относительная ответственность несомненно существует во всех степенях животной жизни; незаметная у низших видов, она становится уже очень резко выраженной у животных, одарен­ных высшей организацией. Животные растят своих детей, они развивают в них на свой манер разум, то есть понимание или знание вещей и волю, то есть ту способность, ту внутреннюю си­лу, которая позволяет нам сдерживать наши инстинктивные движения; они даже наказывают с отеческой нежностью непо­виновение своих детенышей. Следовательно, даже у животных есть начало нравственной ответственности.

Следовательно, так же как разум, воля не есть мистическая, бессмертная и божественная искра, чудесным образом упавшая с неба на землю для того, чтобы оживить части тела, трупы. Это – продукт организованного и живого тела, продукт живот­ного организма. Самый совершенный организм – это организм человека, и, следовательно, именно в человеке находятся отно­сительно наиболее совершенные разум и воля, особенно способ­ные к совершенствованию, к прогрессу.

Воля, так же как разум, – это нервная способность живот­ного организма, а особым органом ее выступает главным обра­зом мозг, так же как физическая или собственно животная си­ла есть мускульная способность того же организма, и, хотя она распространена по всему телу, ее активными органами выступают главным образом ноги и руки. Нервная деятельность, ко­торая составляет в сущности разум и волю и которая матери­ально отличается как по своей особой организации, так и по своему объекту от мускульной деятельности животного орга­низма, так же, однако, материальна, как и последняя. Мускуль­ная, или физическая, сила и нервная сила, или сила разума и сила воли, имеют то общее, что, во-первых, каждая из них за­висит прежде всего от организации животного, организации, которую оно приносит с собой при рождении и которая есть, таким образом, продукт множества обстоятельств и причин, которые по отношению к животному суть не только даже внеш­ние, но и предшествующие, и что, во-вторых, все они способны развиваться гимнастикой или воспитанием, а это нам их еще раз представляет как продукты, внешних влияний и действий.

Ясно, что, будучи как по своей сущности, так и по своей ин­тенсивности не чем иным, как продуктами совершенно независи­мых от них причин, все эти силы обладают лишь совершенно от­носительной независимостью в лоне той мировой причинности, которая составляет и охватывает миры. Что такое мускульная сила? Это материальная способность какой-нибудь интенсивно­сти, которая образуется в животном стечением предшествующих влияний или причин и которая позволяет ему в данный момент противопоставить давлению внешних сил какое-нибудь не без­условное, а относительное сопротивление.

Безусловно так же обстоит дело с нравственной силой, кото­рую мы называем силой воли. Все виды животных одарены ею в различной степени, причем это различие определяется в пер­вую очередь особенной природой их организма. Среди всех жи­вотных на земле человеческий вид одарен ею в высшей степени. Но в самом этом виде все индивиды не обладают при рождении равной волевой способностью, так как более или менее развитая способность желать предопределена в каждом индивиде здо­ровьем и нормальным развитием его тела, и особенно более или менее удачным строением его мозга. Следовательно, здесь с са­мого начала есть различие, за которое человек ни в коей мере не является ответственным. Виновен ли я, если природа одари­ла меня внутренней способностью желать? Самые ярые теологи и метафизики не смеют сказать, что то, что они называют ду­шами, то есть совокупностью аффективных, умственных и воле­вых способностей, которые каждый индивид приносит с собой при рождении, равно.

Правда, способность желать, равно как и все другие спо­собности человека, может быть развита воспитанием и подходя­щей для него гимнастикой. Эта гимнастика понемногу приучает детей сначала не проявлять немедленно наималейшие из своих впечатлений или более или менее сдерживать реактивные дви­жения своих мускулов, когда они возбуждены как внешними, так и внутренними ощущениями, которые передаются им нервами; позднее, когда в ребенке образуется определенная сте­пень рефлексии, развитая также подходящим для него воспи­танием, та же гимнастика, приобретя в свою очередь более или менее обдуманный характер, призвав на помощь рождающийся разум ребенка и основываясь на определенной степени развив­шейся в нем силы воли, приучает его подавлять непосредствен­ное проявление своих чувств и желаний и, наконец, подчинять все произвольные движения своего тела, а также то, что назы­вают его душой, самое его мышление, его слова и его действия преобладающей благой или дурной цели.

Развитая таким образом и натренированная воля человека есть, очевидно, снова не что иное, как продукт внешних по от­ношению к ней и воздействующих на нее влияний, которые оп­ределяют и формируют ее независимо от ее собственных реше­ний. Можно ли человека представить ответственным за хорошее или плохое, достаточное или недостаточное воспитание, которое ему дали?

Правда, когда в юноше или молодом человеке выработается привычка думать или желать, выработается благодаря воспита­нию, которое он получил извне, благодаря определенной степе­ни развития, благодаря тому, что до некоторой степени оформи­лась внутренняя сила, тождественная отныне его существу, он может сам продолжить свое образование и даже нравственное воспитание посредством, если можно так выразиться, спонтан­ной гимнастики своего мышления и даже своей воли, равно как и своей мускульной силы – спонтанной в том смысле, что она уже больше не направляется и не определяется только внешни­ми желаниями и действиями, но направляется и определяется также внутренней силой мысли и воли, которая, сформировав­шись и упрочившись в нем посредством прошлого действия этих внешних причин, в свою очередь становится более или менее активной и мощной движущей силой, в некоторой степени твор­цом, независимым от вещей, идей, желаний и действий, кото­рые непосредственно его окружают.

Человек может таким образом стать до определенной степе­ни своим собственным воспитателем, своим собственным инст­руктором и как бы творцом самого себя. Но очевидно, что тем самым он завоевывает лишь совершенно относительную незави­симость, которая ни в коей мере не избавляет его от фатальной зависимости, или, если хотите, безусловной мировой взаимосвя­зи, посредством которой он, как существующее и живое суще­ство, бесповоротно включен в цепь естественного и социального мира, продуктом которого он есть и в котором он, как и все, что существует, раз став следствием и всегда им оставаясь, в свою очередь становится относительной причиной относитель­но новых продуктов.

Позднее у меня будет случай доказать, что самый развитый в отношении разума и воли человек оказывается по отношению ко всем своим чувствам, своим идеям и своим желаниям в квазибезусловной зависимости от естественного и социального ми­ра, который его окружает и который в любой момент его су­ществования определяет условия его жизни. Но даже сейчас, в момент, в котором мы оказались, ясно, что нет места для че­ловеческой ответственности в том виде, как ее понимают теоло­ги, метафизики и юристы.

Мы видели, что человек ни в коей мере не ответствен ни за степень умственных способностей, которые он приносит с собой при рождении, ни за уровень хорошего или плохого воспитания, который эти способности приобрели до возраста возмужания или по крайней мере до брачного возраста. Но вот теперь мы оказались в момент, когда человек, сознающий самого себя и оснащенный благодаря воспитанию, полученному им совне, уже обстрелянными умственными и нравственными способностями, становится некоторым образом дворцом самого себя, могущим, очевидно, развивать, распространять и упрочивать свой разум и свою волю. Виноват ли тот, кто, находя эту возможность в са­мом себе, не воспользовался ею?

И как он мог бы сделать это? Очевидно, что в момент, ког­да он должен и может принять решение работать над собой, он не начал еще эту спонтанную внутреннюю работу, которая сде­лает из него в некоторой степени творца самого себя и продукт своего собственного воздействия на себя, в этот момент он есть еще не что иное, как лишь продукт действий другого или внеш­них влияний, которые подвели его к этому моменту; следова­тельно, решение, которое он примет, будет зависеть не от силы мысли и воли, которая придается ему самому, так как его соб­ственная работа еще не началась, но от силы мысли и воли, которая ему будет придана как посредством его природы, так и посредством воспитания, независимо от его собственных ре­шений; и какое бы решение он ни принял, хорошее или плохое, оно будет еще лишь следствием или непосредственным продук­том этого воспитания и этой природы, за которые он ни в коей мере не несет ответственности; отсюда следует, что это решение совершенно не может подразумевать ответственности индивида, который его принимает*.

• Представим себе двух молодых людей, обладающих разными натура­ми, получивших разное воспитание, или только две разные натуры, получив­шие одинаковое воспитание. Один принимает мужественное решение, если воспользоваться любимым выражением г. Гамбетты; другой не принимает никакого решения или принимает плохое решение. Есть ли в этом, в юри­дическом смысле этих слов, заслуга со стороны первого и ошибка со стороны второго? Да, если вы согласитесь со мной, что эта заслуга и эта ошибка в равной степени непроизвольны, в равной степени суть продукты комбиниро­ванного и фатального действия природы и воспитания и что они, следова­тельно, составляют: одно – не заслугу в собственном смысле слова, а дру­гое – не ошибку в том же смысле, но два факта, два различных результата, один из которых соответствует тому, что в данный момент истории мы назы­ваем истинным, справедливым и добрым, а другой соответствует тому, что в данный исторический момент считается ложью, несправедливостью и злом. Продолжим этот анализ дальше. Возьмем двух молодых людей, одаренных примерно равными природами и получивших одно и то же воспитание. Пред­положим, что, находясь также в примерно равном общественном положе­нии, они оба приняли хорошее решение. Один удерживается и развивается все более и более в направлении, которое он сам себе наметил. Другой отво­рачивается от него и терпит неудачу. Почему? Каков смысл этого различия в исходе дела? Его нужно искать либо в различии их природы и их темпе­раментов, каким бы неуловимым это различие ни могло сначала показаться; либо в неравенстве, которое уже существовало между степенью умственной и нравственной силы, приобретенной каждым из них в момент, когда оба они начали свое свободное существование; либо, наконец, в различии их социальных условий и обстоятельств, которые повлияли позднее на суще­ствование и на развитие каждого из них; так как у всякого следствия есть причина, отсюда ясно следует, что в любой момент своей жизни, что в каж­дой из своих мыслей, в каждом из своих поступков человек со своим созна­нием, своим разумом и своей волей всегда определен множеством как внешних, так и внутренних, но в равной мере независимых от него действий и причин, которые приобретают над ним фатальное, неумолимое господство. Где же тогда его ответственность?

У человека нет воли; от этого ему становится стыдно и ему говорят, что он должен иметь ее, что он должен дать себе волю. Но как он даст ее? Актом своей воли? Это значит, что у него должна быть воля иметь волю; это образует несомненно порочный круг, абсурд.

Но, скажут, отрицая принцип ответственности человека или же устанав­ливая факт человеческой безответственности, не разрушаете ли вы основы всякой нравственности? Это опасение и этот упрек совершенно справедливы, если речь идет о теологической и метафизической нравственности, о той бо­жественной нравственности, которая служит если не основой, то по крайней мере освящением и объяснением юридического права. (Позднее мы увидим, что экономические факты составляют единственные действительные основы этого права.) Эти опасения и упреки несправедливы, если речь идет о чисто человеческой и общественной нравственности. Эти две нравственности, как мы увидим позднее, исключают друг друга; первая в идеале есть не что иное, как фикция, а в действительности – отрицание второй, а последняя может восторжествовать лишь посредством радикального разрушения пер­вой. Следовательно, будучи далеким от страха разрушить теологическую и метафизическую нравственность, которую я рассматриваю как исторически естественную, а равно и фатальную ложь, я, напротив, призываю к этому разрушению всеми своими желаниями, и у меня есть глубокое убеждение в необходимости всячески содействовать этому по мере своих сил.

Скажут еще, что, нападая на принцип человеческой ответственности, я подрываю первооснову человеческого достоинства. Это было бы совершен­но справедливо, если бы это достоинство состояло в исполнении невозмож­ных, сверхчеловеческих ловких штучек, а не в полном теоретическом и прак­тическом развитии всех наших способностей, а также в полном и возможном осуществлении назначения, которое нам намечено и, если можно так выра­зиться, нам навязано нашей природой. Человеческое достоинство и личная свобода, как их понимают теологи, метафизики и юристы, достоинство и сво­бода, основанные на внешне столь надменном отрицании природы и всякой естественной зависимости, приводят нас логически и прямо к установлению божественного деспотизма, отца всех человеческих деспотизмов; теологиче­ская, метафизическая и юридическая фикция человеческого достоинства и че­ловеческой свободы имеет своим фатальным следствием действительное раб­ство и действительное падение людей на земле. Наоборот, материалисты, принимая за отправной пункт фатальную зависимость людей от природы и ее законов и, следовательно, естественную безответственность, непременно приходят к ниспровержению всякого божественного авторитета, всякой чело­веческой опеки и, следовательно, к установлению действительной и полной свободы для каждого и для всех. В этом состоит причина, почему все реак­ционеры, начиная с самых деспотических суверенов и кончая по видимости самыми революционными буржуазными республиканцами, оказываются ныне столь горячими сторонниками теологического, метафизического и юридиче­ского идеализма и почему сознательные и искренние социалисты-революцио­неры подняли знамя материализма.

Но ваша теория, скажут нам, объясняет, оправдывает, узаконивает и поощряет все пороки, все преступления. Да, она их объясняет; она их узако­нивает в том смысле, что она показывает, как преступления и пороки вы­ступают естественными следствиями естественных причин. Но она их совер­шенно не поощряет; напротив, только самым широким приложением этой теории к организации человеческого общества можно будет их побороть и искоренить, нападая не столько на затронутых ими индивидов, сколько на естественные причины, естественными и фатальными продуктами которых яв­ляются эти пороки и преступления.

А вот, скажут, два человека: у одного полно достоинств, у другого пол­но недостатков; первый – честный, умный, справедливый, очень вниматель­ный наблюдатель всех человеческих дел, уважающий все права; второй – вор, бандит, наглый лжец, циничный нарушитель всего, что свято для лю­дей; и в политической жизни один – республиканец, а другой – Наполеон III, Муравьев или Бисмарк. Можете ли высказать, что между ними нет никакой разницы?

Нет, я этого не скажу. Но эту разницу я вижу уже в своих обыденных отношениях с животным миром. Есть животные исключительно отвратитель­ные, вредные, другие – очень полезные и очень благородные. У меня анти­патия и явное отвращение к одним и большая симпатия к другим. И одна­ко, я хорошо знаю, что не вина жабы, если она – жаба; не вина ядовитой змеи, что она – ядовитая змея; не вина свиньи, если она находит огромное удовольствие в том, чтобы валяться в грязи; но также не собственная за­слуга лошади в произвольном значении этого слова, если это – хорошая лошадь; не заслуга собаки, если это умное и преданное животное; но это совершенно не мешает мне раздавить пресмыкающегося и загонять свинью в грязь, ни любить, ни очень ценить лошадь и собаку.

Скажут, что я не прав? Отнюдь нет. Я признаю, что одни, если их рас­сматривать с точки зрения природы или мировой причинности также невиновны в том, что я называю их недостатками, равно как другие неот­ветственны за их достоинства. В естественном мире нет ни достоинств, ни недостатков в нравственном смысле этого слова, но есть лишь более или менее хорошо или плохо развитые естественные свойства у различных жи­вотных видов и разновидностей, а также у каждого индивида в отдельно­сти. Заслуга животного индивида состоит единственно в том, что он – вполне удачный экземпляр, полностью развитый в своем виде и в своей разно­видности; и единственная заслуга двух последних состоит в принадлежности к относительно высокому порядку организации. У животного индивида не­достаток тогда, когда оно есть малоудачный, не полностью развитый экземп­ляр; а для разновидности и вида это значит принадлежать к низшему по­рядку. Если змея, относящаяся к исключительно ядовитому классу, была бы малоядовитой – это был бы, следовательно, недостаток; если бы она была более ядовитой – это было бы достоинство.

Устанавливая между животными различных видов своего рода юриди­ческое различие, объявляя одних отвратительными, антипатичными и злыми, а других – хорошими, симпатичными и полезными, а я не сужу о них, сле­довательно, с безусловной естественной точки зрения, с точки зрения отно­сительной, сугубо человеческой, с точки зрения их отношений со мной. Я при­знаю, что одни мне неприятны, вредны и что, напротив, другие мне приятны, полезны. Но не делают ли все в действительности то же самое в суждениях, которые каждый высказывает о людях? Человек, относящийся к социальной разновидности, которую называют бандитами, ворами, провозгласит себя Мандарином и Троппманнсом как первым человеком мира; дипломаты и за­щитники палаша вне себя от радости, говоря о Наполеоне III или о Бис­марке; священники обожают Лайолу; идеалом буржуа выступает либо Ротшильд, либо Тьер. Потом есть еще смешанные разновидности, которые своих героев ищут в людях сомнительных с менее резко очерченным харак­тером: Оливье, Жюль Фавр. Одним словом, каждая социальная разновид­ность обладает нравственной меркой, которая ей присуща и которую она прилагает ко всем людям, когда судит о них. Что касается мировой челове­ческой мерки, то она пока существует для всех лишь как банальная фраза, и притом никто не думает ее применять действительным и серьезным образом.

Но существует ли в действительности этот общий закон человеческой нравственности? Да, он несомненно существует. Он основывается на самой природе человека, но не как исключительно индивидуального существа, а как существа общественного; он составляет в сущности природу и, следователь­но, также истинную цель всего развития человеческого общества, и он суще­ственно отличается от теологической, метафизической и юридической нрав­ственности тем, что он ни в коей мере не есть мораль личная, но мораль общественная. Я вернусь еще к этому, когда буду говорить об обществе.

Очевидно, что идея человеческой ответственности, идея со­вершенно относительная, неприложима к человеку, взятому от­дельно и рассматриваемому в качестве естественного индивида вне коллективного развития общества. Рассматриваемый как таковой перед лицом мировой причинности, в лоне которой все, что существует, есть одновременно следствие и причина, творец и продукт, каждый человек в любой момент своей жизни представляется нам как существо безусловно определенное, неспо­собное разорвать или только прервать мировое течение жизни, и, следовательно, как существо, стоящее вне всякой юридиче­ской ответственности. Человек со всем этим самосознанием, ко­торое порождает в нем мираж мнимой спонтанности, несмотря на разум и волю, которые суть необходимые условия его свобо­ды по отношению к внешнему миру, включая окружающих его людей, этот человек, как и все животные на земле, остается тем не менее безусловно подчиненным мировой фатальности, царя­щей в природе.

Как я уже сказал, способность мыслить и способность же­лать суть совершенно формальные способности, которые не подразумевают непременно и всегда одна – истину, а другая – благо. История дает нам пример многих очень сильных мы­слителей, которые говорили вздор. В их число и сегодня еще входят все теологи, метафизики, юристы, экономисты, спири­туалисты и идеалисты всех мастей прошлого и настоящего. Всякий раз, когда какой-нибудь мыслитель, каким бы сильным он ни был, будет рассуждать, опираясь на ложные основания, он обязательно придет к ложным выводам, и эти выводы станут тем более чудовищными, чем больше у него будет силы для того, чтобы развивать их.

Что такое истина? Это правильное определение вещей и фактов, их развития или их естественной логики, которая проявляется в них. Это по возможности более строгое соответ­ствие движения мысли движению действительного мира, который есть единственный предмет мысли. Следовательно, всякий раз, когда человек будет рассуждать о вещах и фактах, не ин­тересуясь их действительными отношениями или действитель­ными условиями их развития и их существования, или когда он будет строить свои теоретические спекуляции относительно вещей, которые никогда не существовали, о фактах, которые никогда не могли случиться и которые имеют совершенно вы­мышленное, совершенно фиктивное существование в невежест­ве и в исторической тупости прошлых поколений, он непремен­но будет молоть вздор, каким бы сильным мыслителем он ни был.

Так же обстоит дело с волей. Опыт доказывает нам, что сила воли далеко не всегда бывает силой блага: самые пре­ступные, в высшей степени зловредные люди иногда бывают одарены наивысшей силой воли; но, с другой стороны, мы, увы, достаточно часто видим людей превосходных, хороших, спра­ведливых, полных доброжелательных чувств, но лишенных этой способности. А это доказывает, что способность желать есть совершенно формальная способность, которая сама по себе не подразумевает ни блага, ни зла. – Что такое Добро? и что такое Зло?

В момент, в котором мы оказались, продолжая рассматри­вать человека вне общества, как животное, целиком естест­венное, но более совершенно организованное, чем животные других разновидностей, и способное господствовать над ними благодаря неоспоримому превосходству своего разума и своей воли, наиболее общим и в то же время наиболее распростра­ненным определением Добра и Зла мне представляется сле­дующее:

Для человека, но только для человека, а не для пожираемого им животного, все, что соответствует потребностям чело­века, а также условиям его развития и его полного существования, – это Добро. Все, что ему противно, – это Зло*.

• Позднее мы увидим, но уже и сейчас мы знаем, что это определение добра и зла еще и ныне рассматривается всеми привилегированными клас­сами перед лицом эксплуатируемого ими пролетариата как единственно дей­ствительное, как единственно серьезное и приемлемое определение.

Если считать доказанным, что воля животного, включая во­лю человека, – это целиком формальная способность, которая, как мы увидим позже, может посредством знания, приобретае­мого человеком из законов природы и только строго подчиня­ясь им в своих действиях, изменять до известной степени как отношения человека с окружающими его вещами, так и отно­шения этих вещей между собой, но не порождать их и не тво­рить самую суть животной жизни; если считать доказанным, что как только совершенно относительная сила воли окажется перед лицом единственно существующей безусловной силы, силы мировой причинности, она тотчас представится как безусловное бессилие или как относительная причина относитель­но новых определенных и порожденных той же самой причин­ностью относительных действий, то, очевидно, не в этой силе и не в воле животного, но в мировой и фатальной взаимосвя­зи вещей и существ мы должны искать мощную движущую силу, которая творит животный и человеческий мир.

Эту движущую силу мы не называем ни разумом, ни во­лей, так как в действительности у нее не было и не могло быть никакого самосознания, никакой детерминации, ни собст­венного решения и сама она не есть даже единственное в сво­ем роде, невидимое, субстанциональное сущее, как его пред­ставляют себе метафизики, но сам продукт и, как я уже гово­рил, вечно воспроизводимая Равнодействующая всех превра­щений существ и вещей в Мироздании. Одним словом, это – не идея, но мировой факт, по ту сторону которого мы ничего не можем постичь; этот факт ни в коем случае не есть неиз­менное Сущее, но, напротив, это вечное движение, проявляюще­еся, формирующееся бесконечностью относительных действий и противодействий: механических, физических, химических, геологических, растительных, животных и человеческих, соци­альных. В качестве постоянной равнодействующей этого соче­тания бесчисленных относительных движений эта мировая дви­жущая сила столь же всемогуща, сколь и бессознательна, фа­тальна и слепа.

Она творит миры и в то же самое время всегда она – их продукт. В каждом царстве нашей земной природы она прояв­ляется посредством особых законов или особых способов раз­вития. Так, в неорганическом мире, в геологической формации земного шара она представляется как действие и непрерывное противодействие механических, физических и химических зако­нов, которые, по-видимому, сводятся к одному основному зако­ну: закону тяготения, или движения, или материального тяго­тения, по отношению к которому все остальные законы представляются лишь как различные проявления или различ­ные превращения. Как я уже заметил выше, эти законы суть общие законы в том смысле, что они охватывают все происхо­дящие на земле явления и направляют как отношения и раз­витие органической, растительной, животной и социальной жизни, так и отношения неорганической совокупности вещей.

В органическом мире та же самая мировая движущая сила проявляется посредством нового закона, который основывается на совокупности этих общих законов и который, несомненно, есть не что иное, как новое превращение, тайна которого до сих пор от нас ускользает, но который есть особый закон в том смысле, что он проявляется только в живых существах: растениях и животных, включая человека. Это закон питания, который состоит, если воспользоваться собственными выраже­ниями Огюста Конта: «I) во внутреннем поглощении питательных материалов, почерпнутых из окружающей системы, и их постепенной ассимиляции; 2) в выделении вовне молекул, как только они станут инородными, которые непременно дезассимилируются по мере того, как происходит это питание»*.

• Comte Auguste. Cours de philosophic positive, t. Ill, p. 464.

Этот закон – особый закон в том смысле, как я уже сказал, что он неприменим к вещам неорганического мира, но он есть общий и основной закон для всех живых существ. Именно вопрос о питании, великий вопрос общественной экономии, со­ставляет действительную основу всего последующего развития человечества**.

** «Бесспорно, что у громадного большинства существ, живущих живот­ной жизнью, эта жизнь состоит лишь в простом дополнительном совершен­ствовании, в надстройке, если можно так выразиться, органической (расти­тельной) или основной жизни; она пригодна лишь для того, чтобы либо до­бывать на жизнь посредством неосознанной, реакции, на внешний мир, либо для того даже, чтобы подготавливать или облегчать свои действия (пищева­рение, поиск и выбор пищи) посредством ощущений, различных передвиже­нии и иннервации, либо, наконец, для того, чтобы наилучшим образом пред­отвращать неблагоприятные влияния. Самые развитые животные, и особенно человек, суть единственные в своем роде, у кого эта общая реакция может до некоторой степени казаться испытывающей полную инверсию и у кого растительная жизнь должна казаться, напротив, предназначенной по сущест­ву для поддержания животной жизни, ставшей по видимости главной целью и преимущественной чертой органического существования. Но в самом чело­веке эта странная инверсия общего порядка живого мира начинает становить­ся понятной лишь с помощью очень заметного развития разума и общитель­ности, которая имеет тенденцию все более и более искусственно превращать (в теории Огюста Конта – очень аристократично в том смысле, что неболь­шое число привилегированных интеллектов, которых, естественно, поддержи­вает и кормит мускульный труд масс, должно управлять, по его мнению, остальной частью человечества) вид в один огромный и вечный индивид, одаренный способностью к постоянно прогрессивному воздействию на внеш­нюю природу. Только с этой точки зрения можно правомерно рассматривать это свободное и систематическое подчинение растительной жизни жизни жи­вотной как идеальный тип, к которому непрерывно стремится цивилизованное человечество, хотя он никогда не должен быть полностью осуществлен... Основы и начало существенных свойств человечества должны, бесспорно, быть заимствованы социальной наукой из биологической науки...» «Даже по отношению к человеку биология, ограниченная исключительным изучением индивида, должна строго придерживаться первоначального понятия животной жизни, подчиненной жизни растительной, как общего закона органического царства, единственное видимое исключение из которого составляет специаль­ный предмет совершенно другой основной науки (социологии). В этой связи нужно, наконец, добавить, что а высших организмах только органическая жизнь, кроме того, что она составляет одновременно их основу и цель, остается еще целиком общей всем различным, клеткам, из которых эти организмы состоят, и в то же самое время только она осуществляется непременно непрерывным образом, тогда как животная жизнь, напротив, является по существу прерывистой» {Auguste Comte. Cours de philosophic positive, t. Ill, pp. 207-209).

В собственно животном мире та же самая мировая движу­щая сила воспроизводит этот родовой закон питания, прису­щий всему организованному на земле, в особой и новой фор­ме, сочетая его с двумя свойствами, которые отличают всех животных от всех растений: свойствами чувствительности и раздражимости, являющимися с очевидностью материальны­ми способностями, по отношению « которым так называемые идеальные способности – способность чувства, называемая нравственностью, а также способность разума и воли, – оче­видно, суть не что иное, как наивысшее их выражение или их последнее превращение. Эти два свойства, чувствительность и раздражимость, встречаются только у животных; у растений они не встречаются: в сочетании с общим для тех и других основным законом всякого живого организма, законом пита­ния, они образуют посредством этого сочетания особый родо­вой закон всего животного мира. Для пояснения этого сюжета я процитирую еще несколько высказываний Огюста Конта:

«Никогда не следует терять из виду двойной глубокой связи животной жизни с жизнью органической (растительной), кото­рая постоянно составляет для нее предварительную необходимую основу и в то же время ее общую, не менее необходимую цель. Ныне нет нужды на­стаивать на первом пункте, который вполне выявлен здравым физиологическим анализом; сейчас признано, что для того, чтобы питаться и чувствовать, животное должно сначала жить в самом простом значении этого слова, то есть произрастать, и что всякое полное прекращение этой растительной жизни с необходимостью имеет своим следствием одновременное пре­кращение жизни животной. Что касается второго аспекта, кото­рый до сих пор гораздо менее выяснен, то каждый может легко признать – либо применительно к явлениям раздражимости, либо применительно к явлениям чувствительности, – что они по сути дела на любом уровне животной шкалы на­правляются общими потребностями органической жизни, ос­новной образ действия которой они совершенствуют, либо тем, что обеспечивают для нее лучшие материалы, либо тем, что предвидят или устраняют неблагоприятные влияния: сами ум­ственные и нравственные функции не имеют обычно никакого другого первоначального назначения. Если бы раздражимость не имела такого общего предназначения, она непременно выродилась бы в беспорядочное возбуждение, а чувствительность – в смутное созерцание: и тогда либо од­но, либо другое разрушило бы вскоре организм посредством чрезмерного его упражнения или же они спонтанно атрофиро­вались бы из-за отсутствия надлежащей стимуляции. Только в человеческом роде, причем достигшем высокой степени цивилизации, возможно постигнуть своеобразную инверсию этого основного порядка, если представить себе вегетативную жизнь как по сути дела подчиненную животной жизни, которая един­ственно и предназначена для того, чтобы вызывать развитие, что, как мне кажется, составляет самое благородное понятие, которое могло бы образоваться о человечности в собственном смысле слова, отличном от животного состояния: такое пре­вращение становится возможным, если мы не хотим впасть в очень опасный, мистицизм, лишь постольку, поскольку по­средством успешного отвлечения на род в целом или по край­ней мере на общество переносят первоначальную цель (цель питания и самосохранения), которая применительно к живот­ным ограничивается индивидом или распространяется по край­ней мере в настоящее время на род»*.

* Auguste Comte. Cours de philosophic positive, t. Ill, pp. 493-494.

В заметке, которая следует сразу же за этим пассажем, Огюст Конт добавляет:

«В наше время философ метафизическо-теологической шко­лы претендовал на характеристику человека посредством та­кой звонкой формулы: Разум, пользующийся органами... Об­ратное определение было бы, очевидно, намного истиннее, особенно применительно к первобытному человеку, не усовер­шенствованному очень развитым общественным состоянием... Какой бы стадии ни достигла цивилизация, всегда только у небольшого числа избранных людей разум сможет добиться, в целом организме, достаточно явного преобладания, с тем чтобы действительно стать существенной целью всякого чело­веческого существования, вместо того чтобы служить простым инструментом, основным средством для наилучшего удовлетво­рения главных органических потребностей; а это, если от­влечься от всяких пустых декламации, как раз то, что несом­ненно характеризует самый ординарный случай»*.

* Очевидно, что этими словами Огюст Конт подготавливает основы для своей социологической и политической системы, которая, как известно, увенчивается идеей управления массами – фатально приговоренными, по его мнению, к тому, чтобы никогда не выйти из ненадежного состояния про­летариата, – посредством своего рода теократии, состоящей из жрецов, – не религии, но науки, или посредством того небольшого числа избранных людей, столь удачно организованных, что полное подчинение материальных интересов жизни идеальным или трансцендентным занятиям ума, выступаю­щего pium desiderium осуществления невозможного для массы людей, ста­новится у них действительностью. Этот практический вывод Огюста Конта покоится на очень ложном наблюдении. Совершенно неправильно утверждать, что в любую историческую эпоху массы заняты исключительно своими мате­риальными интересами. Их можно было бы, напротив, упрекнуть в том, что они до сих пор ими слишком пренебрегали, слишком легко посвящали себя платонически идеальным тенденциям, отвлеченным и фиктивным интересам, которые всегда рекомендовались их вере теми избранными людьми, которым Огюст Конт столь великодушно дарует исключительное управление челове­чеством. Такими были тенденции и интересы религиозные, патриотические, национальные и политические, включая интересы исключительно политической свободы – очень реальные для привилегированных классов и всегда полные иллюзий и разочарований для масс. Несомненно огорчительно, что массы всегда тупо доверялись всем официальным и официозным шарлатанам, ко­торые с очень корыстной в большинстве случаев целью убеждали их пожерт­вовать их материальными интересами. Но эта тупость объясняется их неве­жеством, и кто сомневается в том, что массы еще и сегодня исключительно невежественны? Но что неверно утверждать, так это то, что массы менее способны стать выше своих материальных забот, чем другие классы общест­ва, чем ученые, например. Разве то, что мы видим ныне во Франции, не дает нам доказательство противного? Где вы найдете в этот час истинный патриотизм, способный на любую жертву? Конечно, его не будет в буржуаз­ной ученой среде, он есть только в пролетариате городов; но, однако, роди­на – добрая мать только для буржуазии, а для рабочего она всегда была мачехой.

Без всякого преувеличения я могу сказать, что гораздо больше дейст­вительного идеализма, в смысле бескорыстия и самопожертвования, имеется в народных массах, чем в каком-либо другом классе общества. То, что этот идеализм чаще всего принимает странные формы, что он сопровождается большой слепотой и прискорбной тупостью, этому не стоит удивляться. Бла­годаря правлению избранных народ повсюду погружен в крайнее невежество. Буржуа очень презирают народ за его религиозные верования; они должны были бы презирать его также за его политические верования, ибо глупость в одном отношении стоит глупости в другом отношении, а буржуа использу­ют и то и другое. Но вот что буржуа не понимают: то, что народ, который из-за отсутствия науки и сносного существования продолжает верить в дог­мы теологии и упиваться религиозными иллюзиями, проявляет себя тем са­мым более идеалистическим и если не более умным, то более разумным, чем буржуа, которые, ни во что не веря, ни на что не надеясь, довольствуются своим обыденным, исключительно жалким и ограниченным существованием. Религия, как и теология, есть несомненно большая глупость, но как чувство и как стремление она есть дополнение и своего рода компенсация – несом­ненно очень иллюзорная – убожества угнетенного существования, а также очень действительный протест против этого повседневного угнетения. Следо­вательно, она есть доказательство естественного, умственного и нравственно­го богатства человека и необъятности его инстинктивных желаний. Прудон был прав, когда говорил, что социализм не ставит другой задачи, кроме как рационально и действительно реализовать на земле иллюзорные и мисти­ческие обещания, осуществление которых отослано религией на небо. Эти обещания сводятся к следующему: благосостояние, полное развитие всех человеческих способностей, свобода в равенстве и в мировом братстве. Бур­жуа же, который, утратив религиозную веру, не становится социалистом (а за немногими исключениями, это относится ко всем буржуа), тем самым приговаривает себя на жалкую умственную и нравственную посредствен­ность; и во имя этой посредственности буржуазия требует управления мас­сами, которые, несмотря на свое прискорбное невежество, так бесспорно пре­восходят ее инстинктивным благородством ума и сердца!

Что касается ученых, этих привилегированных блаженных Огюста Конта, то я должен сказать, что нельзя было бы вообразить себе ничего более прискорбного, нежели судьба общества, управление которым было бы пере­дано в их руки; это объясняется многими причинами, о которых у меня будет повод сказать ниже и которые я здесь только перечислю: 1) доста­точно обеспечить ученому, одаренному наибольшим талантом, привилегиро­ванную позицию, чтобы парализовать или по крайней мере понизить и извра­тить его ум, сделав его практически со-заинтересованным в поддержании как политической, так и социальной лжи. Достаточно принять во внимание поисти­не жалкую роль, которую играет в настоящее время огромное большинство ученых в Европе во всех политических и социальных вопросах, которые вол­нуют общественное мнение, чтобы убедиться: привилегированная и патенто­ванная наука превращается почти всегда в патентованные глупости и низо­сти, и это происходит потому, что ученые совершенно неотделимы от своих материальных интересов и жалких забот о своем личном тщеславии. Видя то, что происходит ежедневно в мире ученых, можно даже утверждать, что из всех человеческих занятий наука обладает особой привилегией развивать в людях самый утонченный эгоизм и наиболее свирепое тщеславие; 2) из очень небольшого числа ученых, которые действительно отделены от всех преходящих забот и всякого преходящего тщеславия, немногие, очень не­многие не запятнаны большим пороком, который может уравновесить все другие достоинства; этот порок – надменность разума и глубокое, скрытое или открытое, презрение ко всему тому, что не столь же учено, как они. Общество, которое управлялось бы учеными, было бы поэтому правлением презрения, то есть наиболее подавляющим деспотизмом и наиболее унизи­тельным рабством, которое человеческое общество могло бы выдержать. Это было бы также непременно правлением глупости, так как нет ничего более тупого, чем гордящийся самим собой ум. Одним словом, это было бы вторым изданием правления жрецов. И кроме того, как практически установить правление ученых? Кто их будет назначать? Это будет народ? Но он – невежествен, а невежество не может стать судьей науки ученых. Значит, это будут академии? Тогда можно быть уверенным, что будет правление ученой посредственности, ибо не было еще ни одного примера, чтобы академия су­мела оценить гениального человека и отдала ему справедливость при его жизни. Академии ученых, как церковные соборы и конклавы, канонизируют своих святых лишь после их смерти; и когда они делают исключение для живого, будьте уверены, что этот живой – великий грешник, то есть дерзкий интриган или глупец.

Будем же любить науку, уважать искренних и серьезных ученых, вы­слушивать с большой признательностью наставления и советы, которые они •с высоты своего трансцендентного знания желают нам дать; будем, однако, принимать их только при условии, что они вновь и вновь будут пропускаться через нашу собственную критику. Но во имя спасения общества, во имя на­шего достоинства и нашей свободы, а также ради спасения их собственного ума никогда не предоставим им среди нас ни привилегированного положения, ни привилегированных прав. Для того чтобы их влияние на нас было по­лезным и истинно благотворным, нужно, чтобы это влияние не имело иного оружия, кроме равным образом свободной для всех пропаганды, а также нравственного убеждения, основанного на научной аргументации.

К этому размышлению добавляется другое очень важное размышление. Различные функции, которые мы называем спо­собностями животных, ни в коей мере не таковы по природе, чтобы для животного было необязательно упражнять их или совсем не упражнять; все эти способности суть существенные свойства, необходимости, присущие организации животного. Различные виды, роды и классы животных отличаются друг от друга либо полным отсутствием какой-либо способности, либо преобладающим развитием одной или нескольких способнос­тей в ущерб всем остальным. Даже внутри каждого вида, ро­да и класса животных все индивиды не в равной степени удачны. Совершенный экземпляр – это экземпляр, в котором все отличительные органы разряда, к которому индивид отно­сится, оказываются гармонически развитыми. Отсутствие или слабость одного из этих органов составляют недостаток, и, ког­да это – существенный орган, индивид является уродом. Уродство или совершенство, достоинства или недостатки – все это дано индивиду природой, он получает все это при рожде­нии. Но с момента, когда эта способность существует, она должна упражняться, и, пока животное не достигло возраста своего естественного нисхождения, она непременно стремится развиваться и упрочиваться посредством того повторяемого упражнения, которое составляет привычку, основу всякого животного развития; и чем больше она развивается и упражня­ется, тем больше она становится в животном непреодолимой силой, которой оно должно повиноваться.

Иногда случается, что болезнь или внешние обстоятельства, более сильные, чем это фатальное стремление индивида, ме­шают упражнению и развитию одной или нескольких из его способностей. Тогда соответствующие органы атрофируются, и весь организм оказывается пораженным большим или меньшим страданием в зависимости от значения этих способностей и их соответствующих органов. Индивид может от этого уме­реть, но, пока он живет, пока у него еще остаются способнос­ти, он должен их упражнять под угрозой смерти. Следователь­но, он ни в коей степени не хозяин всего, он, напротив, его не­вольный агент, раб. Именно универсальная движущая сила, или комбинация причин, которые определяют и производят индивида, включая его способности, действует в нем и посред­ством него. Именно самая эта мировая бессознательная, фа­тальная и слепая Причинность, эта совокупность механических, физических, химических, органических, животных и социаль­ных законов, побуждает всех животных, включая человека, к действию и является истинным, единственным творцом жи­вотного и человеческого мира. Являясь во всех органических и живых существах как совокупность способностей или свойств, из которых одни присущи всем, а другие – только отдельным видам, родам или классам, она составляет в действительности основной закон жизни, и навязывает каждому животному, включая человека, фатальную тенденцию к осуществлению ради самого себя всех жизненных условий своего собственного вида, т. е. тенденцию к удовлетворению всех своих потреб­ностей. Как живой организм, одаренный двойным свойством – чувствительности и раздражимости – и как таковой испытываю­щий то страдание, то удовольствие, всякое животное, включая че­ловека, вынуждено своей собственной природой прежде всего есть и, пить, а также приводить себя в движение как ради по­иска для себя пищи, так и для того, чтобы повиноваться высшей потребности своих мускулов; оно вынуждено беречь свое здоровье, укрываться, защищаться от всего, что ему уг­рожает в его питании, в его здоровье, во всех условиях его жизни; оно вынуждено любить, совокупляться и размножаться; оно вынуждено размышлять в меру своих умственных способ­ностей при условиях своего сохранения и своего существования; оно вынуждено желать для самого себя все эти условия; на­правляемое своеобразным предвидением, основанным на опы­те, предвидением, которого не лишено совершенно ни одно животное, оно вынуждено работать в меру своего разума и своей мускульной силы, с тем чтобы застраховать себя на более или менее отдаленное будущее.

Фатальная и непреодолимая во всех животных, не исключая самого цивилизованного человека, эта настоятельная и основ­ная тенденция жизни составляет основу даже всех животных и человеческих страстей: инстинктивная, можно сказать почти что механическая в самых низших организмах, более осмыс­ленная в высших видах, она достигает полного само­сознания только в человеке, так как только человек, одарен­ный в высшей степени столь драгоценной способностью соче­тать, группировать и полностью выражать свои мысли, только человек, способный ж отвлечению в своем мышлении от внеш­него мира и даже от своего собственного внутреннего мира, способен возвыситься до всеобщности вещей и существ и с вы­соты этого отвлечения, рассматривая самого себя как объект своего собственного мышления, он может сравнивать, критико­вать, упорядочивать и подчинять свои собственные потребнос­ти, никогда не имея, естественно, возможности выйти за пре­делы жизненных условий своего собственного существования; это позволяет ему, несомненно в очень ограниченных пределах и не имея возможности ничего изменить в мировом и фаталь­ном течении действий и причин, определять отвлеченно-рассу­дочным образом свои собственные деяния и дает ему по отно­шению к природе ложную видимость совершенной спонтаннос­ти и совершенной независимости. Освещенный наукой и на­правляемый отвлеченно-рассудочной волей человека, животный труд, или же активность, фатально навязанная всем живым существам как основное условие их жизни, – активность, кото­рая направлена на изменение внешнего мира в соответствии с потребностями каждого и которая проявляется в человеке с той же фатальностью, что и в последнем животном на зем­ле, – превращается тем не менее для сознания человека в искусный и свободный труд.

3. ЖИВОТНОЕ СОСТОЯНИЕ. ЧЕЛОВЕЧНОСТЬ

Каковы потребности человека и каковы условия его суще­ствования?

Изучая самым ближайшим образом этот вопрос, мы най­дем, что, несмотря на бесконечную дистанцию, которая, как нам кажется, отделяет человеческий мир от животного мира, в сущности главные пункты самого утонченного человеческого существования и наименее развитого животного существования тождественны: родиться, развиться и вырасти, работать, чтобы есть, чтобы укрываться и защищаться, поддерживать свое индивидуальное существование в социальной среде вида, лю­бить, воспроизводиться и затем умереть. К этим пунктам до­бавляется для человека только один новый: думать и позна­вать – способность и потребность, которые несомненно встре­чаются в низшей, хотя и достаточно заметной, степени у жи­вотных, наиболее приближающихся по своей организации к человеку, но которые только в человеке достигают столь повели­тельной и постоянно господствующей силы, что они преобразу­ют всю его жизнь. Как очень хорошо заметил один из наибо­лее отважных мыслителей наших дней, Людвиг Фейербах, человек делает все то, что делают животные, но только он призван это делать – и благодаря столь обширной способности мыслить, благодаря силе отвлечения, которая отличает его от животных и от всех других существ, он вынужден это делать – все более и более человечно. В этом все различие, но оно огромно. Оно содержит в зародыше всю нашу цивилизацию со всеми чудесами индустрии, науки и искусств, со всеми ре­лигиозными, философскими, эстетическими, политическими, эко­номическими и социальными проявлениями – одним словом, весь мир истории.

Все, что живет, сказал я, побуждаемое фатальностью, кото­рая ему присуща и которая проявляется в каждом существе как совокупность способностей или свойств, стремится осуще­ствиться в полноте своего бытия. Человек, существо одновре­менно мыслящее и живое, должен, для того чтобы осуществить­ся в этой полноте, познать самого себя. Вот причина огромного отставания, которое мы находим в его развитии и которое при­водит к тому, что для того, чтобы прийти к нынешнему со­стоянию цивилизации в самых передовых странах, к состоянию, еще столь мало соответствующему идеалу, к которому мы ны­не стремимся, человеку понадобилось я не знаю сколько десятков или сотен веков. Можно было бы сказать, что в своем поиске самого себя, через все свои исторические странствия и преобразования, он должен был сначала исчерпать все воз­можные зверства, беззакония и несчастия для того, чтобы только осуществить так мало разума и справедливости, кото­рые ныне царят в мире.

Человек, постоянно побуждаемый той же фатальностью, ко­торая составляет основной закон жизни, создает свой челове­ческий мир, свой исторический мир, отвоевывая шаг за шагом у внешнего мира и у своей собственной животности свою сво­боду и свое человеческое достоинство. Он отвоевывает их по­средством науки и труда.

Все животные вынуждены работать, чтобы жить; все они, не опасаясь этого и не осознавая это ни в малейшей степени, участвуют в меру своих потребностей, своего разума и своей силы в столь неторопливом деле, как превращение поверхности нашего земного шара в место, благоприятное для животной жизни. Но этот труд становится трудом собственно челове­ческим лишь тогда, когда он начинает служить удовлетворе­нию не только постоянных и фатально предписанных потреб­ностей животной жизни, но еще и потребностей социального, мыслящего и говорящего существа, которое стремится завое­вать и полностью осуществить свою свободу.

Выполнение этой огромной задачи, которую особая природа человека навязывает ему как необходимость, присущую его существованию (человек вынужден завоевывать свою свобо­ду), не является только умственным и нравственным делом; во временном порядке, а также под углом зрения нашего раз­умного развития это прежде всего материальное освобождение. Человек становится действительно человеком, завоевывает воз­можность своего внутреннего освобождения лишь в той мере, в какой он добивается разрыва цепей рабства, которыми внеш­няя природа отягощает все живые существа. Эти цепи, начиная с наиболее грубых и наиболее очевидных, суть: лишения вся­кого рода, непрерывное воздействие времен года и климата, голод, холод, жара, влажность, засуха и многие другие мате­риальные влияния, которые прямо воздействуют на животную жизнь и поддерживают живое существо в квазибезусловной зависимости от внешнего мира; это постоянные опасности, ко­торые угрожают живому существу, угнетают его со всех сторон в форме всякого рода естественных явлений, тем более что сам он, будучи естественным существом и лишь продуктом той самой природы, которая давит на него, окружает и прони­зывает его, он несет в себе, если можно так выразиться, врага в самом себе, и у него нет никакого средства от него избавиться. Из этого рождается тот постоянный страх, который его охва­тывает и который составляет основу всякого животного суще­ствования, страх, который, как я докажу позднее, составляет первооснову всякой религии. Отсюда для животного вытекает также необходимость бороться на протяжении всей своей жиз­ни против опасностей, которые угрожают ему совне, необходи­мость поддерживать свое собственное существование как ин­дивида и свое общественное существование как вида за счет всего того, что его окружает: вещей, живых и органических существ. Отсюда для животных всех видов вытекает необхо­димость труда.

Всякое животное работает и живет, лишь работая. И чело­век как живое существо не освобожден от этой необходимости, которая есть верховный закон жизни. Чтобы поддерживать свое существование, чтобы развиваться во всей полноте своего существа, он должен работать. Однако между трудом человека и трудом животных всех видов имеется огромное различие: труд животных – застойный труд, так как их разум застоен; напротив, труд человека существенно прогрессивен, так как его разум прогрессивен в более высокой степени.

Ничто не доказывает лучше очень низкий уровень всех других видов животных по сравнению с человеком, как тот не­сомненный и безусловный факт, что методы, а также произве­дения как коллективного, так и индивидуального труда всех других животных, которые зачастую настолько искусны, что можно подумать, что они направляются и изготавливаются научно развитым разумом, почти не изменяются и не совер­шенствуются. Муравьи, пчелы, бобры, другие животные, кото­рые живут в сообществах, нынче делают точно то же, что они делали три тысячи лет тому назад, а это доказывает, что в их разуме нет прогресса. Они столь же умны и столь же глупы сейчас, как и тридцать и сорок столетий назад. В животном мире происходит, правда, прогрессивное движение. Но медлен­но превращаются только сами виды, семейства и классы, кото­рых побуждает борьба за жизнь, тот верховный закон живот­ного мира, вследствие которого наиболее разумные и наиболее энергичные организации постепенно замещают более низкие организации, неспособные постоянно поддерживать борьбу про­тив них. В этом отношении, но только в этом отношении, в животном мире, бесспорно, есть движение и прогресс. Но вну­три самих видов, семейств и классов животных их нет или почти нет. Труд человека, рассматриваемый как с точки зрения методов, так и с точки зрения продуктов труда, так же спосо­бен к совершенствованию и развитию, как и его ум. Сочетая деятельность своего мозга и своей нервной системы со своей мускульной деятельностью, свой развитый наукой разум со своей физической силой, применяя свое развивающееся мышле­ние к своему труду, который, бывши сначала исключительно жи­вотным, инстинктивным и почти машинальным и слепым, ста­новится затем все более и более осмысленным, человек творит свой человеческий мир. Для того чтобы представить себе огромный путь, пройденный человеком, и огромный прогресс его индустрии, пусть сравнят только хижины дикарей с рос­кошными дворцами Парижа, которые, как мнят прусские дика­ри, провиденциально предназначены для уничтожения; и пусть сравнят жалкое оружие первобытных народов с теми страш­ными орудиями разрушения, которые, кажется, стали послед­ним словом германской цивилизации.

Только человек делает то, что не могут делать все другие виды животных, вместе взятые. Он действительно преобразо­вал большую часть поверхности земного шара; он превратил ее в место, благоприятное для существования, для челове­ческой цивилизации. Он победил и подчинил себе природу. Он превратил этого врага, этого первоначально страшного дес­пота в полезного слугу или по крайней мере в союзника, столь же мощного, как и преданного.

Однако следует отдавать себе полный отчет в подлинном смысле выражений: победить природу, подчинить природу. Есть риск впасть в очень досадное недоразумение, тем более легкое, что всякого рода теологи, метафизики и идеалисты никогда не пропускали случая, чтобы воспользоваться им для доказательства превосходства человека-ума над природой-ма­терией. Они утверждают, что вне материи существует некий ум, и они, естественно, подчиняют материю уму. Не довольствуясь этим подчинением, они выводят материю из ума, пред­ставляя последний как творца первой. Мы не оставили камня на камне от этой бессмыслицы, и теперь мы не будем больше ею заниматься. Мы не знаем и не признаем никакого другого ума, кроме ума животного, рассматриваемого в его наивысшем выражении, как человеческий ум. И мы знаем, что этот ум ни в коей мере не есть отдельное сущее вне материального ми­ра, но что он есть именно функционирование этой организо­ванной и живой материи, материи оживотворенной, и специ­ально мозга.

Для того чтобы подчинить природу в смысле метафизиков, ум должен был бы на самом деле существовать совершенно вне материи. Но никакой идеалист еще не смог ответить на такой вопрос: если материя не имеет предела ни в длину, ни в ши­рину, ни в глубину и если предположить, что ум находится вне материи, которая занимает всю бесконечность пространства во всех возможных направлениях, то каким же тогда может быть место ума? Или он должен занимать то же место, что и мате­рия, строго распространяться повсюду, как материя, вместе с ней быть неотделимым от материи, или же он не может существовать. Но если чистый ум неотделим от материи, тогда он исчезает в материи, и он существует только как материя; а это значило бы еще раз сказать, что только материя су­ществует.

Или же было бы нужно предположить, что, будучи неотде­лимым от материи, ум остается вне ее. Но тогда где, если материя занимает все пространство? Если ум находится вне материи, он должен быть ею ограничен. Но как нематериаль­ное, бесконечное могло бы либо ограничиваться материаль­ным, либо быть содержимым материального, конечного? Если ум совершенно чужд материи и независим от нее, то не очевидно ли, что он не должен и не может оказывать на нее ни малейшего воздействия, не может подчинять ее? Ведь толь­ко то, что материально, может воздействовать на материаль­ные вещи.

Отсюда видно, что, как бы ни был поставлен этот вопрос, непременно приходишь к чудовищной нелепости. Если упорно настаивать на том, что вместе живут столь несовместимые ве­щи, как чистый ум и материя, то приходишь к отрицанию того и другого, к ничто. Для того чтобы существование материи было возможно, нужно, чтобы она была, – будучи Сущим по преимуществу, единственным в своем роде Сущим, одним сло­вом, всем, что есть, – была единственной основой любой существующей вещи, основанием ума. А для того, чтобы ум был действительно прочным, нужно, чтобы он вел начало от материи, чтобы он выступал как ее проявление, ее функцио­нирование, продукт. Чистый ум, как я докажу позднее, есть лишь безусловное отвлечение. Ничто.

Но раз уж ум является продуктом материи, то каким обра­зом он может изменять материю? Так как человеческий ум есть не что иное, как функционирование человеческого организ­ма, а этот организм есть совершенно материальный продукт той бесконечной совокупности действий и причин, той мировой причинности, которую мы называем природой, то где он берет силу, необходимую для преобразования природы? Условимся: человек не может ни остановить, ни изменить этот мировой ход действий и причин; он не способен изменить никакой закон природы, так как он сам существует и действует, сознательно или бессознательно, в силу этих законов. Возьмем, например, бушующий и уничтожающий все на своем пути ураган, кото­рый подгоняется силой, которая, как нам кажется, ему прису­ща. Если бы он мог иметь самосознание, он мог бы сказать: «Это я своим действием и своей спонтанной волей уничтожаю то, что создала природа». И он бы впал в ошибку. Он, не­сомненно, причина разрушения, но причина относительная, следствие множества других причин; он есть не что иное, как лишь феномен, фатально определенный мировой причинностью, той совокупностью непрерывных действий и противодействий, которая составляет природу. Так же обстоит дело со всеми действиями, которые могут совершаться всеми организованны­ми, одушевленными и разумными существами. В момент, когда они рождаются, они первоначально суть лишь продукты; но как только они родились, и оставаясь вплоть до своей смер­ти производимыми и воспроизводимыми той самой природой, которая их сотворила, они в свою очередь становятся относи­тельно деятельными причинами – одни с сознанием и ощуще­нием того, что они делают, как все животные, включая челове­ка, другие без сознания, как все растения. Но что бы они ни делали, и те и другие суть не что иное, как лишь относи­тельные причины, действующие в лоне природы в соответствии с законами природы, но никогда против нее. Каждый действу­ет в соответствии со способностями, или свойствами, или зако­нами, которые в данный момент ему присущи, которые состав­ляют все его существо, но которые не связаны бесповоротно с его существованием; в доказательство: когда он умирает, эти способности, эти свойства, эти законы не умирают; они, соеди­няясь с новыми существами и не имея никакого существования вне этой современности и этой последовательности действи­тельных существ, переживают его таким образом, что сами они не составляют какого-либо нематериального или отдельного существа, оставаясь вечно соединенными с преобразованиями неорганической, органической и животной материи или, скорее, представляя собой лишь эти упорядоченные преобразования единственно сущего, материи, каждое существо которого, даже самое разумное и по видимости самое своевольное, самое сво­бодное в любой момент своей жизни, что бы оно ни думало, что бы ни предпринимало, что бы ни делало, есть лишь пред­ставитель, функционер, орган, невольно и фатально определен­ный мировым ходом действий и причин.

Воздействие человека на природу, так же фатально опреде­ленное законами природы, как и всякое другое действие в ми­ре, есть продолжение, несомненно очень непрямое, механического, физического и химического действия всех сложных и простых неорганических сущих; это – более прямое продол­жение воздействия растений на свою естественную среду и ближайшее продолжение все более и более развитого и самосознающего действия всех видов животных. Оно в самом деле есть не что иное, как животное действие, но направлен­ное развивающимся разумом, наукой; впрочем, развивающийся интеллект и эта наука сами представляют собой лишь новое превращение материи в человеке. Отсюда следует, что когда человек действует на природу – это еще природа, которая воз­действует на самое себя. Как видно, никакой бунт человека против природы невозможен.

Значит, человек никогда не может бороться против приро­ды; следовательно, он не может ее ни победить, ни подчинить; даже тогда, как я сказал, когда он предпринимает и соверша­ет действия, которые по видимости в наибольшей степени про­тивны природе, он подчиняется законам природы. Ничто не мо­жет освободить его от нее, он – ее совершенный раб. Но это рабство не единственное, так как всякое рабство предполагает два существа, существующие одно вне другого, причем одно подчинено другому. Человек не находится вне природы, ибо сам есть не что иное, как природа; значит, он не может быть ее рабом.

Каково же тогда значение слов: бороться с природой, под­чинить природу? Здесь есть вечное недоразумение, которое объясняется двойным смыслом, обычно придаваемым слову природа. В одном случае ее рассматривают как всеобщую ми­ровую совокупность вещей и существ, а также естественных законов; против так понимаемой природы, как я сказал, ни­какая борьба невозможна; так как природа охватывает и со­держит все, она является абсолютным всемогуществом, един­ственным сущим. В другом случае под словом природа понима­ют более или менее ограниченную совокупность явлений, ве­щей и существ, которые окружают человека, – одним словом, его внешний мир. Против этой внешней природы борьба не только возможна – она фатально необходима, фатально навязана мировой природой всему, что живет, всему, что су­ществует; ибо всякое существующее и живое существо, как я уже заметил, несет в себе следующий двойной естественный закон: 1) оно не имеет возможности жить вне своей естествен­ной среды или своего внешнего мира; 2) оно может поддержи­вать себя, лишь существуя, лишь живя в ущерб этой среде, этому миру, постоянно борясь против этой среды, этого мира. Значит, этот мир или эту внешнюю природу человек, оснащен­ный способностями и свойствами, которыми его одарила всеоб­щая природа, может и должен победить, может и должен по­бороть; рожденный в первоначальной квазисовершенной зави­симости от внешней природы, он должен в свою очередь поко­рить ее и отвоевать у нее свою собственную свободу и свою человечность.

До всякой цивилизации и до всякой истории, в исключи­тельно отдаленную эпоху и в течение периода времени, который мог длиться неизвестное число тысяч лет, человек сначала был лишь диким животным среди многих других диких жи­вотных – может быть, как горилла или очень близкий к го­рилле сородич. Он, как плотоядное или скорее всеядное жи­вотное, был несомненно более прожорлив, более свиреп, более жесток, чем его родня из других видов. Он вел, как и они, разрушительную войну, и, как они, он работал. Таким было девственное состояние, как его превозносят всевозможные ре­лигии, идеальное состояние, столь расхваленное Жаном Жа­ком Руссо. Кто вырвал человека из этого животного рая? Его развивающийся интеллект, естественно, непременно и последо­вательно прилагающийся к его животному труду. Но в чем со­стоит прогресс человеческого разума? С формальной точки зрения он особенно состоит в наибольшей привычке мыслить, которая приобретается упражнением мышления, а также во все более точном и чистом сознании своей собственной деятель­ности. Но все, что формально, становится какой-либо действи­тельностью, лишь соотносясь со своим объектом: но каков объект той формальной деятельности, которую мы называем мышление? Это действительный мир. Человеческий разум раз­вивается, прогрессирует лишь посредством познания действи­тельных вещей и фактов, посредством сознательного наблюде­ния и посредством все более и более точного и подробного установления существующих между ними отношений и упоря­доченной последовательности естественных явлений, различ­ных порядков их развития, или, одним словом, всех присущих им законов. В момент, когда человек приобрел знание законов, которым подчинены все действительные существования, вклю­чая его собственное, он научается сначала предвидеть некото­рые явления, что позволяет ему их предупредить или гаранти­ровать себя от тех из их последствий, которые могли бы стать для него пагубными и вредными. Кроме того, это знание зако­нов, направляющих развитие естественных явлений, применен­ное к его мускульному, первоначально чисто инстинктивному или животному труду, позволяет ему постоянно извлекать пользу из этих же самых естественных явлений и всех вещей, совокупность которых составляет внешний мир, который перво­начально был столь враждебен ему, но который затем благодаря этой научной краже в конечном счете мощно способству­ет осуществлению его цели.

Если привести очень простой пример, то так происходит с ветром, который сначала давил человека деревьями, вырван­ными с корнем его силой, или опрокидывал его дикую хижину, а позднее вынужден был молоть его хлеб. Так происходит с од­ним из наиболее разрушительных элементов – огнем, который, когда его должным образом приспособили, дал человеку бла­годатное тепло и менее дикую, более человеческую пищу. За­метим, что наиболее разумные обезьяны знали, что можно прийти погреться, как только разжигали огонь, но ни одна из них не могла сама разжечь его, ни даже поддерживать его, подбрасывая в него новый хворост. Несомненно также, что прошло много веков, прежде чем человек, дикий и столь же мало разумный, как обезьяны, научился этому ныне столь ру­диментарному, столь тривиальному и в то же время столь цен­ному искусству разжигать огонь в печи и умело пользоваться огнем для своего собственного употребления. Вот почему древ­ние мифологи не преминули обожествить человека или, скорее, людей, которые сумели первыми извлечь из этого пользу. И вообще мы должны предположить, что самые простые ис­кусства, которые в это время составляли основы домашнего хозяйства наименее цивилизованных народов, стоили первым человеческим поколениям огромных изобретательных усилий. Это объясняет приводящую в отчаяние медлительность челове­ческого развития на протяжении первых веков истории по срав­нению с быстрым развитием наших дней.

Таков, значит, способ, которым человек преобразовал и про­должает преобразовывать, побеждать и подчинять свою среду, внешнюю природу. Разве он это делает посредством бунта против законов той мировой природы, которая, охватывая все, что есть, составляет также его собственную природу? Напротив, именно посредством познания, самого почтительного и самого скрупулезного наблюдения этих законов ему не только удает­ся постепенно освободиться от ига внешней природы, но в свою очередь еще и покорить ее, по крайней мере частично.

Но человек не довольствуется этим воздействием на собст­венно внешнюю природу. Поскольку есть разум, способный от­влечься от своего собственного тела и своей собственной лич­ности и рассматривать ее как внешний объект, человек, посто­янно побуждаемый присущей его существу потребностью, при­меняет тот же способ, тот же метод для изменения, для исправ­ления, для совершенствования своей собственной природы. Он представляет собой естественное внутреннее иго, которое человек также должен сбросить. Это иго представляется ему сначала в форме его несовершенств и слабостей или даже его индивидуальных как телесных, так и умственных и нравствен­ных болезней; затем в более общей форме своей дикости или своей животности перед лицом своей человечности, поскольку последнее осуществляется в нем поступательно посредством коллективного развития его социальной среды.

Чтобы победить это внутреннее рабство, у человека нет так­же никакого иного средства, кроме науки о естественных за­конах, которая направляет его индивидуальное и его коллек­тивное развитие, а также приложение этой науки как к его ин­дивидуальному воспитанию (гигиеной, гимнастикой своего те­ла, своих чувств, своего ума и своей воли и посредством разум­ного образования), так и к постепенному преобразованию со­циального порядка. Ибо не только он сам, рассматриваемый как индивид, но и его социальная среда, то человеческое об­щество, ближайшим продуктом которого он есть, в свою оче­редь есть продукт мировой и всемогущей природы в том же качестве и таким же образом, каким им выступают муравей­ники, ульи, общности бобров и всех других видов животных ассоциаций; и так же, как эти ассоциации, бесспорно, образо­ваны и живут доныне в соответствии с естественными свойст­венными им законами, человеческое общество во всех фазах своего исторического развития подчиняется, хотя само оно в этом сомневается большую часть времени, законам, которые естественны, как и законы, которые управляют животными ас­социациями, но по крайней мере часть которых ему исключи­тельно присуща. По своей как внешней, так и внутренней при­роде человек есть не что иное, как животное, которое благода­ря сравнительно более совершенной организации своего мозга одарено только большей дозой разума и аффективных сил, не­жели животные других видов. Поскольку, следовательно, ба­зис человека, рассматриваемого как индивид, представляется, таким образом, полностью животным, базис человеческого об­щества также не мог бы быть иным, как животным. Но так как разум человека-индивида – это прогрессирующий разум, орга­низация этого общества также должна быть прогрессивной. Прогресс есть, строго говоря, естественный основной и прису­щий исключительно человеческому обществу закон.

Воздействуя на самого себя и на социальную среду, бли­жайшим продуктом которой, как я только что сказал, он есть, человек – и не будем забывать об этом никогда – не делает ничего другого, кроме как подчиняется естественным, ему свой­ственным законам, которые действуют в нем с неумолимой и непреодолимой фатальностью. Будучи последним продуктом природы на земле, человек продолжает, если можно так ска­зать, посредством своего индивидуального и социального раз­вития ее дело, творение, движение и жизнь. Самые разумные, самые отвлеченные и как таковые самые удаленные от того, что называют обычно природой, его мысли и его действия суть не что иное, как ее новые творения или проявления. Значит, с этой мировой природой у человека не может быть никакого внешнего отношения, ни рабства, ни борьбы, так как он носит эту природу в самом себе и ничего собой не представляет вне ее. Но, изучая эти законы, отожествляя себя некоторым обра­зом с ними, преобразуя их психологическим способом, свойст­венным его мозгу, в человеческие идеи и человеческие убеж­дения, он освобождается от тройного ига, которое ему навя­зывают сначала внешняя природа, затем его собственная при­рода и, наконец, общество, продуктом которого он является.

После всего того, что я только что сказал, мне кажется оче­видным, что никакой бунт против того, что я называю причин­ностью или мировой природой, невозможен для человека: она его окружает, она его пронизывает, она и вне его, и в нем са­мом, она составляет все его бытие. Бунтуя против нее, он бун­товал бы против самого себя. Очевидно, что для человека не­возможно признать только слабость попытки и нужды в подоб­ном бунте, так как, не существуя вне мировой природы и нося ее в самом себе, находясь в любой момент своей жизни в полном тожестве с ней, он не может ни рассматривать себя, ни чувствовать себя перед ней в качестве раба. Напротив, только изучая и присваивая себе, если можно так выразиться, посредством мысли вечные законы этой природы, – законы, которые проявляются равным образом и во всем том, что со­ставляет его внешний мир, и в его собственном индивидуаль­ном развитии: телесном, умственном и нравственном, – он до­бивается постепенно сбрасывания ига внешней природы, ига своих собственных естественных несовершенств и, как мы уви­дим позднее, ига авторитарно установленной социальной ор­ганизации.

Но как тогда могла возникнуть в уме человека эта истори­ческая мысль о разделении ума и материи? Как можно было понять беспомощную, смешную, но также историческую попыт­ку бунта против природы? Эта мысль и эта попытка современ­ны историческому творению идеи бога; они были ее необходи­мым следствием. Сначала под словом «природа» человек под­разумевал только то, что мы называем внешней природой, включая его собственное тело; а то, что мы называем миро­вой природой, он назвал Богом; с тех пор законы природы ста­ли не законами, присущими природе, но проявлениями божест­венной воли, заповедями Бога, навязанными свыше как приро­де, так и человеку. После этого человек, вступившись за этого созданного им самим Бога против природы и против самого се­бя, взбунтовался против нее и создал свое собственное поли­тическое и социальное рабство.

Таким стало историческое дело всех религиозных догм и культов.

4. РЕЛИГИЯ

Ни одно большое политическое и социальное преобразова­ние не совершилось в мире без сопровождения часто предшест­вующего аналогичного движения в религиозных и философских идеях, направляющих сознание как индивидов, так и обще­ства.

Разве, впрочем, не доказывает нам история, что священни­ки всех религий, за исключением преследуемых культов, всег­да были союзниками тирании? И разве даже эти последние, борясь с противными им властями и проклиная их, не дисци­плинировали своих собственных верующих во имя новой тира­нии? У умственного рабства, каким бы оно ни было по приро­де, всегда неизбежным следствием будет политическое и соци­альное рабство. В настоящее время христианство во всех его различных формах, а вместе с ним и та доктринерская деисти­ческая и пантеистическая метафизика, которая есть не что иное, как плохо загримированная теология, образуют огромное препятствие на пути освобождения общества. И это доказыва­ется тем фактом, что все правительства, все государственные люди, все, кто считает себя официально или официозно пасты­рями народа и огромное большинство которых в настоящее вре­мя не являются несомненно ни христианами, ни даже деистами, но вольнодумцами, такими, как г. Бисмарк, покойный граф Кавур, покойный Муравьев-вешатель и павший император На­полеон III, не верящими ни в Бога, ни в Дьявола, с явным ин­тересом оказывают тем не менее покровительство всем рели­гиям, лишь бы эти религии учили, как, впрочем, они все это делают, смирению, терпению и подчинению.

Этот единодушный интерес правителей всех стран к под­держанию религиозного культа доказывает, насколько необхо­димо в интересах народа, чтобы он был опровергнут и опро­кинут.

Наряду с одновременно негативным и позитивным вопросом об освобождении и организации труда на основах экономи­ческого равенства, наряду с исключительно негативным вопро­сом об уничтожении политической власти и ликвидации Госу­дарства вопрос об уничтожении религиозных идей и религиоз­ных культов есть один из наиболее неотложных, ибо, пока ре­лигиозные идеи не будут радикально искоренены из представ­лений народов, полная эмансипация народа останется невозмож­ной.

Для человека, разум которого вознесся на современную вы­соту науки, единство Вселенной или действительного Сущего есть отныне усвоенный факт. Но невозможно отрицать тот факт, который для нас представляется настолько очевидным, что мы не можем даже понять, что его можно не знать, нахо­дится в явном противоречии со всемирным сознанием человечества, которое, если отвлечься от различий форм, в которых оно проявлялось в истории, всегда единогласно высказывалось за существование двух различных миров: мира духовного и мира материального, мира божественного и мира действитель­ного. Начиная с грубых фетишистов, которые обожают в окру­жающей их среде действие сверхъестественной силы, вопло­щенной в каком-нибудь материальном предмете, и кончая самыми утонченными и наиболее трансцендентальными метафизиками, огромное большинство людей, все народы верили и верят еще и ныне в существование какого-нибудь надмирового божества.

Мне кажется поэтому срочным полное решение следующего вопроса:

Если человек, образует вместе с мировой природой одно це­лое и если он есть лишь материальный продукт стечения бес­конечных материальных причин, то как могла возникнуть, установиться и так глубоко укорениться в человеческом созна­нии идея этого дуализма, предположение о существовании двух противостоящих миров, из которых один – духовный, а дру­гой – материальный, один – божественный, а другой – естест­венный?

Действие и беспрестанное противодействие Целого на каж­дую точку и каждой точки на Целое составляют, как я уже сказал, общий, верховный закон и даже действительность это­го единственного в своем роде Сущего, которое мы называем Мирозданием и которое всегда есть производитель и продукт. Вечно активная, всемогущая, источник и вечная равнодейст­вующая всего, что есть, что рождается, действует и противо­действует, а затем умирает в ее недрах, эта всемирная взаимо­связь, эта взаимная причинность, этот вечный процесс действи­тельных, как всеобщих, так и бесконечно дробных превраще­ний, совершающихся в бесконечном пространстве, природа создала среди бесконечного числа других миров нашу землю со всей лествицей ее существ, начиная с простейших хими­ческих элементов, с первичных образований материи со всеми ее механическими и химическими свойствами и кончая чело­веком. Она их постоянно воспроизводит, развивает, питает, со­храняет, а затем, когда приходит их срок, а часто даже до то­го, как он пришел, она их разрушает или, скорее, превращает в новые существа. Она, следовательно, есть Всемогущество, от которого нет ни независимости, ни возможной автономии, она – верховное сущее, которое заключает в себе и пронизы­вает своим непреодолимым действием все существование существ; и среди живых существ нет ни одного, которое не несло бы в себе несомненно более или менее развитого чувства или ощущения этого верховного влияния и этой безусловной зависимости. И это ощущение и это чувство составляют самое основу всякой религии.

Как видно, религия, как и все остальное у человека, имеет свой первоисточник в животной жизни. Нельзя сказать, что у какого-либо животного, исключая человека, есть определен­ная религия, так как самая грубая религия предполагает уже определенную степень рефлексии, до которой ни одно животное, кроме человека, не поднялось. Но нельзя также отрицать, что в существовании всех животных без всякого исключения име­ются все, если можно так выразиться, материальные или ин­стинктивные элементы, составные части религии, за исключе­нием ее собственно идеальной стороны, той даже стороны, которая должна ее рано или поздно разрушить, – мышления. В самом деле, каково действительное существо всякой рели­гии? Это как раз чувство безусловной зависимости обычного индивида перед лицом вечной и всемогущей природы.

Нам трудно наблюдать это чувство и анализировать все его проявления у животных низших видов; однако мы можем сказать, что инстинкт сохранения, который обнаруживается да­же в самых бедных организациях, несомненно в меньшей сте­пени, чем в высших, представляет собой лишь обычное послу­шание, образующееся в каждом животном под влиянием этого чувства, которое есть не что иное, как первое основание рели­гиозного чувства. У животных, одаренных более полной орга­низацией и которые ближе к человеку, оно проявляется гораз­до более ощутимым для нас образом, например в инстинктив­ном и паническом страхе, который охватывает их при прибли­жении какой-нибудь большой естественной катастрофы, такой, как землетрясение, лесной пожар или сильная буря, или же при приближении какого-нибудь свирепого хищного животного, какого-нибудь лесного прусака". И вообще можно сказать, что страх – это одно из господствующих чувств в животной жизни. Все животные, живущие на свободе, – пугливы, что доказыва­ет, что они живут в непрерывном инстинктивном страхе, что у них всегда есть чувство опасности, то есть чувство всемогу­щего влияния, которое их всегда и везде преследует, пронизы­вает, окружает. Эта боязнь, боязнь Бога, сказали бы теологи, есть начало послушания, то есть религии. Но у животных она не становится религией, так как им не хватает той силы реф­лексии, которая фиксирует чувство и определяет его объект и которая превращает это чувство в отвлеченное понятие, 'ко­торое можно выразить словами. Значит, было основание ут­верждать, что человек религиозен по природе, он им является, как и все другие животные; но только у него на земле есть сознание своей религии.

Говорят, что религия – это первое пробуждение разума. Да, но в форме неразумия. Религия, как я только что сказал, на­чинается со страха. И в самом деле, пробуждаясь при первых лучах того внутреннего солнца, которое называется самосозна­нием, медленно, шаг за шагом выходя из гипнотического полусна, из того совершенно инстинктивного существования, кото­рое он вел, когда находился еще в состоянии чистой девствен­ности, то есть в животном состоянии; родившись, между про­чим, как всякое животное, в страхе перед тем внешним миром, который его породил и который его уничтожает, – у человека первым объектом его рождающейся рефлексии неизбежно должен был быть сам этот страх. Можно даже допустить, что у первобытного человека при пробуждении его интеллекта этот инстинктивный ужас должен был быть более сильным, чем у других животных, прежде всего потому, что он рождается гораздо менее вооруженным, чем другие, и его детство длится дольше; затем потому, что, едва зародившись и еще не до­стигнув достаточной степени зрелости и силы для того, чтобы познавать и использовать внешние предметы, эта самая реф­лексия сразу же должна была вырвать человека из союза, из инстинктивной гармонии, в которой он, как сородич гориллы, и до того, как его мысль пробудилась, должен был находиться вместе с остальной частью природы. Первая рефлексия изоли­ровала его некоторым образом в том внешнем мире, который, став ему чуждым, должен был ему представляться сквозь призму его детского, возбужденного и усиленного самим дейст­вием этой начинающейся рефлексии, воображения как мрачная и таинственная сила, бесконечно более враждебная и более угрожающая, чем она была в действительности.

Нам исключительно трудно, если не сказать невозможно, отдать себе точный отчет в первых религиозных ощущениях и представлениях дикого человека.

В своих подробностях они должны были быть так же раз­нообразны, как разнообразна была собственная природа пер­вобытных народов, которые их испытывали и постигали, как разнообразны были климат, природа местностей и другие оп­ределяющие обстоятельства, в которых они развивались. Но так как это были прежде всего человеческие ощущения и представления, они должны были, несмотря на это большое разнообразие в подробностях, сводиться в несколько простых тожественных моментов общего характера, которые не слиш­ком сложно зафиксировать. Каким бы ни было происхождение различных человеческих групп; какой бы ни была причина ана­томических различий, существующих между человеческими расами; пусть у людей в качестве предка будут единственный Адам-горилла, или сородич гориллы, или, что более возможно, они произошли от нескольких предков, которых природа созда­ла независимо друг от друга в различных точках земного шара и в различные эпохи, способность, которая составляет и созда­ет собственно человеческое в человеке, – рефлексия, сила от­влечения, разум, то есть способность сочетать идеи, – всегда и везде остается одной и той же, так же как законы, которые определяют ее различные проявления таким образом что ни какое человеческое развитие не могло бы совершиться вопреки этим законам. Это дает нам право думать, что главные стадии, наблюдавшиеся на первом этапе религиозного развития одного народа, должны были воспроизводиться на первом этапе раз­вития всех других первобытных народов на земле.

Если судить по единодушным сообщениям путешественни­ков, которые начиная с прошлого столетия посещали острова Океании, а также тех, кто в наши дни проник в глубь Африки, фетишизм должен быть первой религией, религией всех диких народов, наименее удаленных от природного состояния. Но фе­тишизм есть не что иное, как религия страха. Он есть первое человеческое выражение того ощущения безусловной зависи­мости, смешанное с инстинктивным ужасом, которое мы нахо­дим в основе всякой животной жизни и которое, как я уже заметил, составляет религиозное отношение со всемогуществом природы индивидов, относящихся даже к самым низкоразвитым видам. Кто не знает о влиянии, которое оказывают, и впечатле­нии, которое производят на все живые существа такие великие явления природы, как восход и заход солнца, полнолуние, сме­на времен года, чередование холода и жары или же естествен­ные катастрофы, а также столь разнообразные и взаимно разрушительные отношения животных видов между собой и с различными растительными видами? Для каждого живот­ного все это составляет совокупность условий существования, характер, природу, и у меня было уже почти искушение ска­зать – особый культ; ибо у животных, всех живых существ вы обнаружите своего рода обожание природы, смешанное со страхом и радостью, надеждой и беспокойством – радостью жить и боязнью перестать жить, и оно как чувство очень похо­же на человеческую религию. Не преминут наличествовать здесь также мольба и даже молитва. Понаблюдайте за приру­ченной собакой, вымаливающей ласку, взгляд своего хозяина: разве это не образ человека, преклоненного перед своим Бо­гом? Разве собака посредством своего воображения и посред­ством начальной рефлексии, развитой в ней опытом, не пере­носит естественное всемогущество, во власти которого она на­ходится, на своего хозяина, так же как верующий человек переносит его на своего Бога? В чем тогда различие между религиозным чувством собаки и религиозным чувством челове­ка? Это даже не рефлексия, это степень рефлексии или даже скорее это способность ее фиксировать и постигать ее как от­влеченную мысль, ее обобщать, называя ее; человеческая речь имеет ту особенность, что, будучи неспособной называть дейст­вительные вещи, вещи, которые непосредственно воздействуют на наши чувства, она выражает лишь понятие о них или их отвлеченную общность; и так как речь и мышление – это две различные, но неразделимые формы одного и того же акта че­ловеческой рефлексии, эта последняя, фиксируя объект животного ужаса и обожания или первого культа человека, обобща­ет его, превращает его, если можно так выразиться, в абст­рактное сущее, стремясь назвать его по имени. Предмет, дей­ствительно обожаемый тем или тем индивидом, всегда остается этим: этот камень, этот кусок дерева, этот лоскут, а не другой; но как только он обозначен словом, он становится отвлеченной общей вещью: камень, кусок дерева, лоскут. Именно так вмес­те с первым пробуждением проявляющейся посредством речи мысли начинается исключительно человеческий мир, мир абст­ракций.

Эта способность отвлечения, источник всех наших знаний и всех наших идей, есть несомненно единственное основание всех человеческих освободительных дел. Но первое пробужде­ние в человеке этой способности не порождает непосредственно свободы.

Когда она начинает формироваться, медленно высвобождаясь из пеленок животной инстинктивности, она проявляется снача­ла не в форме осмысленной рефлексии, имеющей сознание и знание о своей собственной деятельности, но в форме вообра­жающей рефлексии, не сознающей того, что она делает, и по этой причине всегда принимающей даже свои собственные продукты за действительные сущие, которым она наивно приписывает независимое существование, предшествующее вся­кому человеческому знанию, а себе приписывает только ту за­слугу, что открыла эти продукты вне самой себя. Этим спосо­бом воображающая рефлексия человека заселяет свой внешний мир фантомами, которые ему кажутся более опасными, более сильными, более ужасными, чем действительные окружающие его существа; она освобождает человека от естественного раб­ства, во власти которого он находится, лишь для того, чтобы тотчас снова бросить его под иго в тысячу раз более тяжелого и еще более ужасного рабства – под иго религии.

Именно воображающая рефлексия человека превращает естественный культ, элементы и следы которого мы обнаружи­ли у всех животных, в человеческий культ в элементарной форме фетишизма. Мы видели животных, инстинктивно обо­жающих великие явления природы, которые действительно ока­зывают на их существование прямое и сильное действие; но мы никогда не слышали о животных, которые обожают безвред­ный кусок дерева, тряпку, кость или камень, тогда как мы об­наруживаем этот культ в первобытных религиях дикарей и да­же в католицизме. Как объяснить эту аномалию, по крайней мере по видимости столь странную, что с точки зрения здраво­го смысла и чувства реальности вещей демонстрирует нам че­ловека как более низкое по сравнению с самыми скромными животными?

Эта нелепость есть продукт воображающей рефлексии дико­го человека. Он не только чувствует, как другие животные, всемогущество природы, он делает из него объект своей по­стоянной рефлексии, он его фиксирует, он пытается его локали­зовать и в то же время он обобщает его, давая ему какое-ни­будь имя; он превращает его в центр, вокруг которого группи­руются все его детские представления. Еще неспособный охва­тить своей мыслью мироздание, даже земной шар, даже столь ограниченную среду, в которой он родился и живет, он ищет повсюду, где же находится та всемогущая сила, чувство кото­рой, отныне продуманное и закрепленное, неотступно следует за ним? И игрой, искажением своей невежественной фантазии, которую ныне нам было бы трудно объяснить, он приписывает это всемогущество куску дерева, тряпке, камню. Это – чистый, самый религиозный фетишизм, то есть самый нелепый из ре­лигий.

За фетишизмом, а часто рядом с ним идет культ колдунов. Это культ если не гораздо более рациональный, то по крайней мере более естественный, который нас меньше удивит, чем фе­тишизм. Мы к нему более привыкли, так как еще и ныне, даже в лоне той цивилизации, которой мы так гордимся, нас окру­жают колдуны: разве спириты, медиумы, ясновидцы со своим гипнотизмом, священники католической, греческой и римской Церкви, которые претендуют на то, что с помощью нескольких таинственных формул могут заставить господа Бога нисходить на воду и могут увидеть даже, как он превращается в хлеб и вино, все эти насильники над подчиненным их волшебству Божеством не такие же колдуны? Правда, божество, обожае­мое и вызываемое нашими современными колдунами, обога­щенное несколькими тысячами лет человеческой экстравагант­ности, намного сложнее, чем Бог первобытного колдовства, так как у последнего в качестве объекта сначала было только, не­сомненно уже закрепленное, но еще малоопределенное, пред­ставление о материальном Всемогуществе, у которого не было никакого другого атрибута, будь то умственного или нравствен­ного. Различие добра и зла, справедливости и несправедливос­ти тут еще неизвестно. Не знали о том, что Всемогущество лю­бит, что оно ненавидит, что оно желает, чего оно не желает: оно – не доброе и не злое, оно – лишь Всемогущество. Однако божественный характер начинает уже вырисовываться: оно – эгоистично, тщеславно, оно любит похвалу, коленопреклонение, смирение и жертвоприношения людей, их обожание и их жерт­вы, и оно преследует и жестоко наказывает тех, «то не хочет подчиняться: бунтовщиков, гордецов, безбожников. Это, как известно, – главное основание божественной природы у всех древних и современных богов, созданных человеческим не­разумием. Разве было когда-либо в мире существо более чудовищно завистливое, тщеславное, эгоистическое, мсти­тельное, чем Иегова евреев, ставший позднее Богом-отцом христиан?

В культе первобытного колдовства Бог, или неопределенное в умственном и нравственном отношении Всемогущество, появ­ляется сначала неотделимым от личности колдуна: он сам есть Бог, как фетиш. Но со временем для действительного челове­ка, особенно для дикаря, который, не имея никакого средства для того, чтобы укрыться от нескромного любопытства своих верующих, остается с утра до вечера открытым для их наблю­дения, роль сверхъестественного человека, человека-Бога, ста­новится невозможной. Здравый смысл, практический ум дикого племени, который развивается, правда, медленно, но постоян­но опытом жизни, несмотря на все религиозные отклонения, приводит к тому, что доказывает ему практическую невозмож­ность положения, при котором подверженный всем человече­ским слабостям и недугам человек был бы Богом. И тогда колдун остается для диких верующих существом сверхъестест­венным, но только на время, пока он управляем*. Но кем управляем? Всемогуществом, Богом. Значит, обычно Божество находится вне колдуна. Где его искать? Фетиш, Бог-вещь – преодолен; колдун, человек-Бог – тоже. В первобытные време­на все эти превращения совершались несомненно веками. Ди­кий, но уже продвинувшийся вперед, немного развитый и обо­гащенный традицией нескольких веков человек ищет теперь Бо­жество довольно далеко от себя, но все еще среди действитель­но существующих существ: в лесу, на горе, в реке, а позднее на солнце, на луне, на небе. Религиозная мысль начинает уже охватывать Мироздание.

• Так же как католический священник, который выступает действительно святым лишь тогда, когда он выполняет свои кабалистические таинства; так же как папа, который непогрешим, пока он, вдохновленный Святым Духом, определяет догматы веры.

Я уже сказал, что этого момента человек мог достичь лишь по истечении многих веков. Его способности отвлечения, его разум уже упрочились и развились практическим знанием ве­щей и наблюдением за их отношениями или их взаимной при­чинностью, а правильное чередование одних и тех же явлений дало ему первое понятие о некоторых естественных законах. Он начинает интересоваться совокупностью фактов и их при­чин. В то же время он начинает познавать самого себя и бла­годаря этому – ту силу отвлечения, которая позволяет ему рассматривать себя как объект; он отделяет свое внешнее и живое сущее от своего думающего сущего, свое внешнее от своего внутреннего, свое тело от своей души; и так как у него нет ни малейшего представления о естественных законах и так как он не ведает даже по названию эти науки, к тому же со­вершенно современные, называющиеся психологией и антропо­логией, он совершенно ослепляется этим открытием в самом себе своего собственного ума и, естественно, по необходимости воображает себе, что его душа, этот продукт его тела, напротив, есть его начало и причина. Но как только он различил в самом себе Внутреннее и Внешнее, духовное и материальное, он так же по необходимости переносит это различие на своего Бога: он начинает искать невидимую душу в видимой Вселенной. Та­ким образом должен был родиться религиозный пантеизм индийцев.

На этом пункте мы должны остановиться, так как именно здесь начинается собственно религия в полном значении этого слова, а вместе с нею также теология и метафизика. До этого момента религиозное воображение человека, находящегося во власти закрепленного представления о неопределенном и не­уловимом Всемогуществе, естественно, протекало при его поис­ке путем экспериментального наблюдения, сначала в наиболее близких объектах, в фетишах, затем в колдунах, а еще позд­нее – в великих явлениях природы и, наконец, в звездах, но при этом оно всегда связывалось с каким-либо действи­тельным и видимым объектом, каким бы удаленным он ни был. Теперь человек поднимается до идеи Бога-Вселенной, до абст­ракции. До сих пор все его Боги были отдельными и ограни­ченными Существами, находящимися среди многих других не божественных, не всемогущих, но тем не менее действительно существующих существ. Теперь он впервые ставит вопрос о всемирном Божестве: о Существе существ, субстанции, тво­рящей все ограниченные и отдельные существа, о мировой душе, о Великом Целом. Вот здесь и начинается настоящий Бог, а вместе с ним и настоящая Религия.

5. ФИЛОСОФИЯ. НАУКА

Теперь мы должны изучить способ, посредством которого человек пришел к этому результату, с тем чтобы распознать по его историческому происхождению истинную природу Бо­жества. И сначала первый вопрос, который представляется следующим образом: не является ли Великое Целое пантеисти­ческой религии абсолютно тем же, что и единое Сущее, которое мы назвали Мировой Природой?

И да и нет. Да, ибо две системы – система пантеистической религии и научная, позитивистская система – охватывают ту же самую Вселенную. Нет, ибо они охватывают ее совершенно различным образом.

Что такое научный метод? Это реалистический метод по преимуществу. Он идет от подробностей к совокупности, от установления, изучения фактов к их сравнению, к идеям; при этом идеи суть лишь точное изложение отношений координа­ции, последовательности и действия или взаимной причиннос­ти, которые действительно существуют между действительными вещами и действительными явлениями; их логика есть не что иное, как логика вещей. Так как в историческом развитии че­ловеческого ума положительная наука появляется после тео­логии и после метафизики, человек приходит к науке уже подготовленным и значительно испорченным своего рода от­влеченным воспитанием. Значит, он привносит много от­влеченных идей, выработанных как теологией, так и метафизи­кой, – идей, которые для первой были предметами слепой ве­ры, для второй – предметами трансцендентных спекуляций и игры более или менее искусных слов, объяснений и доказа­тельств, которые, безусловно, ничего не объясняют и не дока­зывают, потому что они образовались вне какого-либо действи­тельного экспериментирования и потому что у метафизики нет никакой другой гарантии для самого существования объектов, над которыми она размышляет, кроме заверений или импера­тивного мандата теологии.

Человек, который прежде был теологом и метафизиком, но устал и от теологии и от метафизики по причине бесплод­ности их результатов в теории, а также по причине их столь пагубных последствий на практике, естественно, привносит эти идеи в науку; но он привносит их не как определенные прин­ципы, которые как таковые должны служить ему отправным пунктом; он привносит их как вопросы, которые наука должна решить. Он приходит к науке только потому, что сам он начал их как раз ставить под сомнение. И он сомневается в них, так как длительный опыт теологии и метафизики, которые создали эти идеи, доказал ему, что ни та ни другая не дают никакой серьезной гарантии действительности их творений. То, в чем он сомневается и что он в первую очередь отбрасывает, – это не столько эти творения, эти идеи, сколько методы, пути и средства, которыми теология и метафизика их создала. Он отбрасывает систему откровения и верование теологов в аб­сурд, потому что это абсурд* и он не хочет больше поддаваться деспотизму священников и кострам Инквизиции. Он отбрасы­вает метафизику главным образом потому, что она, приняв без какой-либо критики или с иллюзорной, слишком снисходи­тельной, легкой критикой идеи творения, основные идеи теоло­гии: идеи Мироздания, Бога, души или ума, отделенного от ма­терии, – построила на этих данных свои системы, и, приняв не­лепость за отправную точку, она по необходимости и всегда приходила к нелепости. Значит, то, что человек ищет прежде всего, выйдя из теологии и метафизики, это – истинно науч­ный метод, метод, который дает ему полную уверенность в дей­ствительности вещей, над которыми он размышляет.

*Credo quia absurdum (Тертуллиан).

Но для человека нет никакого другого средства, чтобы убе­диться в несомненной действительности вещи, явления или факта, кроме как действительная встреча с ними, их установление, познание в их собственной целостности, без какой-либо приме­си фантазий, предположений и прибавлений человеческого ра­зума. Значит, опыт становится основой науки. В данном случае речь идет не только об опыте одного человека. Никакой чело­век, сколь бы умным, сколь бы любознательным, сколь бы счастливо одаренным он ни был во всех отношениях, не может все видеть, все встретить, все лично испытать. Если бы знание каждого ограничивалось бы своим собственным личным опы­том, было бы столько наук, сколько есть людей, и каждая наука умирала бы вместе с каждым человеком. И не было бы науки.

Значит, основой для науки является коллективный опыт не только всех современных людей, но также и всех прошлых по­колений. Но наука не принимает никакого свидетельства без критики. Прежде чем принять свидетельство современника или того, кто им уже не является, я должен, если только я не хочу ошибиться, сначала осведомиться о характере и природе, а также о состоянии разума этого человека, о его методе. Я должен прежде всего удостовериться, что этот человек был честным человеком, отвергающим ложь, с добрыми намере­ниями и со рвением ищущим истину; что он не был ни фанта­зером, ни поэтом, ни метафизиком, ни юристом, ни тем, кого называют человеком политическим, заинтересованным в поли­тической лжи, и что таковым его считало громадное большин­ство его современников. Есть люди, например, которые очень умны, очень просвещенны, свободны от всяких предрассудков и всяких фантастических предубеждений, у которых, одним словом, реалистический ум, но которые, будучи слишком лени­выми для того, чтобы потрудиться над установлением сущест­вования и действительной природы вещей, предполагают их, изобретают их. Так делают статистики в России. Естественно, что свидетельство этих людей ничего не стоит. Иначе обстоит дело с людьми также очень умными и слишком честными для того, чтобы лгать и уверять о вещах, в которых они не уве­рены, но ум которых находится под игом либо метафизики, ли­бо религии, либо какого-нибудь идеалистического предубежде­ния. Свидетельство этих людей, по крайней мере относящееся к предметам, которые близко касаются их навязчивой идеи, также должно быть отброшено, так как они имеют несчастье всегда попадать пальцем в небо. Но если человек соединит с большим реалистическим разумом, развитым и настоящим образом подготовленным наукой, преимущество в одно и то же время скрупулезного и усердного исследователя действи­тельности вещей, его свидетельство становится ценным.

И еще: не должен ли я всегда принимать его свидетельство критично? И в чем состоит эта критика? В сравнении вещей, которые он мне обрисовывает, с результатами моего собственного личного опыта. Если его свидетельство гармонирует с ним, у меня нет никаких оснований отбрасывать это свидетельство, и я принимаю его как новое подтверждение того, что я признал сам; но если это свидетельство противно моему опыту, то дол­жен ли я отбросить его, не осведомляясь о том, кто из нас дво­их прав, он или я? Отнюдь нет. Я знаю по опыту, что мой экс­перимент с вещами может быть ошибочным. Значит, я должен сравнить его результаты с моими и подвергнуть их новым на­блюдениям и экспериментам. При необходимости я прибегаю к посредничеству и экспериментам третьего и многих других наблюдателей, серьезный научный характер которых внушает мне доверие, и я прихожу посредством модификаций либо мо­их, либо его результатов, иногда не без большого труда, к об­щему убеждению. Но в чем состоит опыт каждого? В свиде­тельстве его чувств, направляемых его разумом. Самостоятель­но я не принимаю ничего, чего бы я материально не встретил, не увидел, не услышал и при необходимости не потрогал паль­цами. Для меня лично это – единственное средство удостове­риться в действительности вещи. И я верю только в свидетель­ства тех, кто действует непременно таким же образом.

Из этого следует, что наука основана прежде всего на ко­ординации массы современных и прошлых личных опытов, по­стоянно подвергаемых строгой взаимной критике. Нельзя пред­ставить себе более демократической основы, чем эта. Это опре­деляющая и первая основа, и всякое человеческое познание, которое в конечном счете на ней не покоится, должно быть исключено, как лишенное всякой достоверности и всякой науч­ной ценности. Однако наука не может остановиться на этой основе, которая дает ей сначала лишь бесчисленное множество фактов самой различной природы, должным образом установ­ленных бесчисленным количеством личных наблюдений и экс­периментов. Наука в собственном смысле начинается лишь с понимания вещей, явлений и фактов. Понять вещь, действи­тельность которой сначала была должным образом установлена (что всегда забывали делать теологи и метафизики), – значит открыть, распознать и установить этим эмпирическим способом, которым пользовались для того, чтобы удостовериться сначала в ее действительном существовании, все ее свойства, то есть все ее как прямые, так и косвенные отношения со всеми дру­гими существующими вещами, что значит определить различ­ные способы ее действительного воздействия на все то, что остается вне ее. Понять явление или факт – значит открыть и установить последовательные фазы его действительного раз­вития, то есть распознать его естественный закон.

Эти установления свойств и эти открытия естественных за­конов также имеют сначала своим единственным источником наблюдения и эксперименты, действительно проведенные тем или другим лицом или даже многими лицами одновременно. Но сколь бы значительным ни было их число, пусть все они бу­дут знаменитыми учеными, наука принимает их свидетельство лишь при том главном условии, что в то же самое время, ког­да они объявляют результаты своих исследований, они должны также представить исключительно подробный и точный отчет о методе, которым они пользовались, а также о наблюдениях и экспериментах, которые они провели, чтобы прийти к ним; все это необходимо сделать так, чтобы все люди, которые ин­тересуются наукой, могли бы самостоятельно повторить, сле­дуя тому же методу, эти же наблюдения и эти же эксперимен­ты; лишь тогда, когда новые результаты будут таким образом проверены и получены многими новыми наблюдателями и экс­периментаторами, они обычно рассматриваются как оконча­тельные завоевания науки. При этом часто случается, что но­вые наблюдения и эксперименты, проведенные другим методом и под иным углом зрения, ниспровергают или существенно из­меняют эти первые результаты. Нет ничего так же антипатич­ного для науки, как вера, и только критика всегда имеет в ней последнее слово. Только она, представительница велико­го принципа бунта в науке, есть строгая и неподкупная храни­тельница истины.

Так последовательно, трудом столетий, понемногу уста­навливается в науке система истин, или всеобщепризнанных естественных законов. Раз установленная и постоянно сопро­вождаемая самым подробным изложением методов, наблюде­ний и экспериментов, а также историей исследований и прояв­лений, с помощью которых она была установлена, так чтобы всегда имелась возможность подвергнуть новому контролю и новой критике, эта система становится отныне вторым осно­ванием науки. Она служит отправным пунктом для новых исследований, которые по необходимости развивают ее и обогащают новыми методами.

Мир, несмотря на бесконечное разнообразие входящих в него сущих, – един. Человеческий ум, принимающий его за объект и стремящийся распознать и понять его, также един или тожественен, несмотря на бесчисленное множество различных, настоящих и бывших человеческих существ, которыми он пред­ставлен. Это тожество доказывается тем бесспорным фактом, что если только человек думает, то, какой бы ни была его среда, его природа, его раса, его социальное положение и сте­пень его умственного и нравственного развития, даже тогда, когда он несет бред и вздор, его мысль всегда развивается по одним и тем же законам; и именно в этом, несмотря на ог­ромное разнообразие возрастов, климатов, рас, наций, социаль­ных положений и индивидуальных особенностей природы, со­стоит великое единство человеческого рода. Следовательно, наука, которая есть не что иное, как познание и понимание мира человеческим умом, также должна быть единой.

Она, бесспорно, едина. Но, огромная, как мир, она превы­шает умственные способности одного человека, будь он самым умным из всех. Никто не способен охватить ее одновременно в ее всеобщности, а также в ее бесконечных, хотя и по-разно­му, частностях. Тот, кто хотел бы остановиться только на общ­ности, игнорируя частности, впал бы тем самым в метафизику и в теологию, ибо научная общность отличается как раз от ме­тафизических и теологических общностей тем, что она устанав­ливается не отвлечением от всех частностей, как делают две последние, но, напротив, только путем координации частностей. Это великое научное Единство конкретно: это единство в бес­конечном разнообразии; теологическое и метафизическое Един­ство – отвлеченно: это единство в пустоте. Чтобы охватить научное Единство во всей его бесконечной действительности, нужно было бы иметь возможность познать в частностях все сущие, прямые и косвенные естественные отношения которых образуют Мироздание, что, очевидно, превосходит способности человека, поколения, человечества в целом.

Желая охватить всеобщность науки, человек останавлива­ется, раздавленный бесконечно великим. Но, отказываясь от частностей в науке, он встречается с другим пределом, а имен­но с бесконечно малым. Впрочем, действительно он может рас­познать только то, действительное существование которого за­свидетельствовано ему его чувствами, а его чувства могут по­стигнуть лишь бесконечно малую часть бесконечного Мирозда­ния: земной шар, солнечную систему, самое большее ту часть небесного свода, которая видна с земли. Все это составляет в бесконечном пространстве лишь незаметную точку.

Теологи и метафизики тотчас предусмотрели бы из этого вынужденного и по необходимости вечного незнания рекомен­дации для своих бредней или снов. Но наука гнушается этого тривиального утешения, она ненавидит эти иллюзии, сколь смешные, столь и опасные. Когда она вынуждена остановить свои исследования за отсутствием средств для их продолже­ния, она предпочитает сказать: «Я не знаю», нежели представ­лять как истины гипотезы, поверка которых невозможна. Нау­ка сделала даже больше: она с безукоризненной уверенностью поднялась до доказательства нелепости и ничтожества всех теологических и метафизических концепций; но она их разру­шила не для того, чтобы заменить их новыми нелепостями. Дойдя до своего предела, она честно скажет: «Я не знаю», но никогда не будет делать никакого вывода из того, чего не бу­дет знать.

Мировая наука есть, следовательно, идеал, который человек никогда не сможет осуществить. Человек всегда будет вынуж­ден довольствоваться наукой о его мире, распространяя по­следнюю самое большее на звезды, которые он может видеть, и всегда он будет знать из этого довольно мало. Действительная наука охватывает лишь солнечную систему, особенно наш земной шар и все то, что рождается и происходит на нем. Но даже в этих границах наука слишком огромна, чтобы ее могли охватить один человек или даже одно поколение, тем более что, как я уже заметил, частности этого мира теряются в бесконечно малом, а его разнообразие не имеет точно опре­делимых границ.

Эта невозможность охватить одним взглядом огромную со­вокупность и бесконечные частности видимого мира дала ос­нование для деления единой и неделимой, или общей, науки на множество частных наук; это деление тем более естествен­ное и необходимое, что оно соответствует различным порядкам, которые действительно существуют в мире, а также различным точкам зрения, под которыми человеческий ум вынужден, если так можно выразиться, рассматривать их: Математика, Меха­ника, Астрономия, Физика, Химия, Геология, Биология и Со­циология, включая историю развития человеческого вида, – таковы главные деления, которые установились в науке, если можно так выразиться, сами по себе. Каждая из этих частных наук в своем историческом развитии создала и принесла с со­бой метод исследования и установления вещей и фактов, метод дедукций и заключений, которые ей присущи если не всегда исключительно, то по крайней мере в частности. Но все эти различные методы имеют одно, и даже первое, основание, сво­дящееся в конечном счете к личному и действительному уста­новлению чувствами вещей и фактов, и все они, в пределах че­ловеческих способностей, имеют целью построение мировой науки, понимание единства, действительной всеобщности миров, научное воссоздание великого Целого, Мироздания.

Но не находится ли эта цель, которую я только что назвал, в вопиющем противоречии с очевидной невозможностью для человека смочь когда-либо осуществить ее? Да, несомненно, но, однако, человек не может от нее отказаться и никогда от нее не откажется. Огюст Конт и его ученики напрасно про­поведовали нам кротость и покорность. Человек никогда не станет кротким и не покорится. Это противоречие находится в природе человека, и особенно в природе нашего ума: воору­женный огромной силой отвлечения, он не признаёт и никогда не признает никаких пределов для своей властной, страстной любознательности, алчущей все узнать и все охватить. Ему достаточно сказать: «Ты не пойдешь по ту сторону», чтобы он со всей силой этой любознательности, раздраженной препятст­вием, устремился по ту сторону. В этом отношении господь Бог Библии оказался намного предусмотрительнее, чем г. Огюст Конт и его ученики-позитивисты; высказав несомнен­ное пожелание, чтобы человек съел запретный плод, он запретил ему его есть. Эта неумеренность, это неповиновение, этот бунт человеческого ума против всякого навязанного предела либо во имя господа Бога, либо во имя науки составляют его честь, тайну его силы и его свободы. Именно домогаясь невоз­можного, человек всегда осуществлял и распознавал возмож­ное, а те, которые благоразумно ограничились тем, что каза­лось им возможным, никогда не продвинулись вперед ни на один шаг. Впрочем, перед лицом огромной карьеры, проделан­ной человеческим умом в течение примерно трех тысяч лет, известных истории, кто осмелился сказать, что через три, пять, десять тысяч последующих лет станет возможным и невозмож­ным.

Эта тенденция к вечно неизвестному столь в человеке непреодолима, она столь глубоко присуща нашему уму, что, если вы закроете ему научный путь, он, чтобы удовлетворить его, откроет себе новый путь, путь мистический. И надо ли приводить другие примеры, чем пример знаменитого основате­ля позитивной философии, самого Огюста Конта, который закончил, как известно, свою великую философскую карьеру тем, что выработал систему очень мистической «позитивной» политики. Я очень хорошо знаю, что некоторые из его учени­ков приписывают это последнее творение выдающегося ума, который можно рассматривать, после Гегеля или скорее рядом с ним, как самого крупного философа нашего столетия, досад­ной аберрацией, обусловленной большими несчастиями, и осо­бенно скрытым и беспощадным преследованием патентованных ученых и академиков, естественных врагов всякой новой ини­циативы и всякого великого научного открытия*.

* Можно было бы сказать, что ученые хотели ему доказать a posteriori, как мало способны представители науки управлять миром и что только наука, а не ученые, ее жрецы, призваны управлять им.

Но, оставляя в стороне эти случайные причины, от кото­рых – увы! – не избавлены самые великие гении, можно до­казать, что система позитивной философии Огюста Конта открывает дверь мистицизму.

Позитивная философия никогда еще не утверждала себя открыто как атеистическая. Я очень хорошо знаю, что атеизм – во всей ее системе; что эта система, система действительной науки, покоясь по сути дела на имманентности естественных законов, исключает возможность существования Бога, как су­ществование Бога исключало бы возможность этой науки. Но никто из признанных представителей позитивной филосо­фии, начиная с ее основателя Огюста Конта, никогда не по­желал сказать это открыто. Знают ли они это сами, или же они еще не были уверены в этом пункте? Мне кажется, очень трудно допустить их незнание в пункте столь решающего зна­чения для всей позиции науки в мире, тем более что в каждой строчке, которую они писали, чувствуется, как проявляется от­рицание Бога, атеизм. Я думаю, что было бы, следовательно, более справедливым обвинять их добрую волю или, если гово­рить более вежливо, объяснять их молчание их политическим, одновременно консервативным инстинктом. С одной стороны, они не хотят ссориться ни с правительствами, ни с лицемер­ным идеализмом правящих классов, которые с большим осно­ванием рассматривают атеизм и материализм как мощные орудия революционного разрушения, очень опасные для совре­менного порядка вещей. Может быть, именно благодаря этому осторожному молчанию и этой двусмысленной позиции, заня­той позитивной философией, она смогла внедриться в Англию – страну, где религиозное лицемерие продолжает еще оставаться социальной силой и где атеизм еще ныне рассматривается как общественное преступление*. Известно, что в этой стране по­литической свободы социальный деспотизм огромен. Разве в первой половине этого века великий поэт Шелли, друг Байрона, не вынужден был эмигрировать и не был лишен своего ребенка только из-за этого атеистического преступления! Нужно ли после этого удивляться, что такие выдающиеся лю­ди, как Бокль, г-н Стюарт Милль, г-н Герберт Спенсер, с ра­достью воспользовались возможностью, предоставленной им позитивной философией, для того, чтобы примирить свои на­учные исследования с религиозным ханжеством, деспотически навязываемым английским общественным мнением всякому, кто составляет часть этого общества!

• Джентльменом там выступают только при условии посещения церкви. Воскресенье в Англии – это истинный день публичного лицемерия. Будучи в Лондоне, я испытал истинное отвращение, видя, как много людей, ни в коей мере не беспокоясь о Господе Боге, важно шествуют в церковь со своими prayer-books в руках, силясь спрятать глубокую скуку под видом смирения и раскаяния. В их оправдание нужно сказать, что, если бы они не ходили в церковь и посмели бы признать свое безразличие к религии, они были бы не только очень плохо приняты в аристократическом и буржуазном обществе, но и еще рисковали бы быть покинутыми их слугами. Одна горничная взяла расчет у одной моей знакомой русской семьи в Лондоне по такому двойно­му основанию: «Потому что мсье и мадам никогда не ходили в церковь и потому что кухарка не носила кринолина». Только рабочие в Англии, к ве­ликому отчаянию правящих классов и их проповедников, осмеливаются от­крыто, публично отбрасывать божественный культ. Они рассматривают этот культ как аристократический и буржуазный институт, противный делу осво­бождения пролетариата. Я не сомневаюсь, что в основе исключительного рвения, которое ныне начинают проявлять правящие классы к делу народного образования, лежит тайная надежда протащить контрабандой в массу про­летариата некоторые из этих лживых религиозных измышлений, усыпляющих народы и обеспечивающих их спокойную эксплуатацию. Напрасные расчеты! Народ приобретет образование, но он оставит религию тем, кто будет в ней нуждаться для того, чтобы утешать себя перед лицом своего неминуемого поражения. У народа есть своя религия—это религия будущего триумфа всеобщей справедливости, всеобщей свободы, всеобщего равенства, всеобщей солидарности на земле посредством всеобщей и социальной революции.

Правда, французские позитивисты с гораздо меньшей по­корностью и меньшим терпением переносят это навязанное им иго, и они совсем не обольщаются, когда видят, что их так компрометируют их собратья английские позитивисты. Поэтому они не упускают возможности время от времени протестовать, причем достаточно энергично, против союза, который англий­ские позитивисты предлагают заключить во имя положитель­ной науки с безобидными, недогматическими, но неопределен­ными и очень смутными религиозными стремлениями, каковы ныне обычно суть всякие теоретические стремления привилеги­рованных классов, утомленных и изнуренных слишком долгим наслаждением своими привилегиями. Французские позитивис­ты энергично протестуют против любого взаимодействия с тео­логическим умом, – взаимодействия, которое они отвергают как бесчестие. Но если они рассматривают как оскорбление подозрение в том, что они могли бы заключить с теологи­ческим умом полюбовное соглашение, то почему они продолжа­ют провоцировать это подозрение своими недомолвками? Им было бы очень легко покончить со всеми этими двусмысленнос­тями, открыто провозгласив себя тем, кем они являются в дей­ствительности, то есть материалистами и атеистами. До сих пор они не соизволили сделать это, и, так как они боялись обрисовать свою настоящую позицию точнейшим и яснейшим образом, они по-прежнему предпочитали объяснять свое мыш­ление, быть может, гораздо более научными, но гораздо менее ясными, чем эти простые слова, разглагольствованиями. Но именно этой пугающей их ясности они не хотят любой це­ной. И объясняется это двойной причиной.

Конечно, никто не будет ставить под сомнение ни нравст­венное мужество, ни личную добросовестность выдающихся умов, представляющих ныне во Франции позитивизм. Но пози­тивизм – это не только свободно исповедуемая теория; в то же время это – политическая и вместе с тем священническая сек­та. Стоит только внимательно прочитать «Курс положитель­ной философии» Огюста Конта, и особенно конец третьего то­ма, а также три последних тома, чтение которых г-н Литтре в своем предисловии особенно рекомендует рабочим*, как мож­но обнаружить, что главная политическая забота знаменитого основателя позитивизма состояла в создании нового, на этот раз не религиозного, но научного духовенства, призванного от­ныне, по его мнению, управлять миром. Огромное большинство людей, считает Огюст Конт, не способно к самоуправлению. Почти все, говорит он, непригодны для умственного труда, не потому, что они невежественны и что их повседневные заботы помешали им приобрести навык к мышлению, но потому, что так их создала природа: у большинства индивидов задняя часть мозга, соответствующая, согласно системе Галла, наи­более общим, но вместе с тем наиболее грубым инстинктам животной жизни, гораздо более развита, чем передняя часть, в которой находятся собственно умственные органы. Отсюда следует, во-первых, что презренное большинство совершенно не призвано пользоваться свободой, так как эта свобода должна по необходимости всегда приводить к достойной сожаления духовной анархии, и, во-вторых, это большинство всегда ис­пытывает, к большому счастью для общества, инстинктивную потребность к подчинению. К большому также счастью, всегда находятся несколько человек, которые получили от природы задание командовать этой массой и подчинять ее спаситель­ной как духовной, так и мирской дисциплине. Некогда, до не­обходимой, но достойной сожаления революции, которая вот уже три столетия изводит человеческое общество, этот долг верховного командования лежал на клерикальном духовенст­ве, к которому Огюст Конт испытывает почтение, искренность которого представляется мне достойной исключительного ува­жения. На другой день после той самой революции этот долг будет возложен на научное духовенство, на академии ученых, которые установят для наивысшего блага человечества новую дисциплину и очень крепкую власть.

* «Предисловие ученика». «Курс положительной философии Огюста Кон­та», изд. 2-е, с. XLIX14.

Таково политическое и социальное кредо, которое Огюст Конт завещал своим ученикам. Из него для них следует необ­ходимость подготовиться для достойного выполнения столь вы­сокой миссии. Как у людей, знающих о том, что рано или позд­но они будут призваны управлять, у них есть инстинкт сохра­нения и почтения ко всем существующим правлениям; для них это тем более легко делать, что, будучи по-своему фаталиста­ми, они рассматривают все, даже самые негодные, правления в качестве не только необходимых, но еще и спасительных пе­реходных стадий в историческом развитии человечества*. Как видно, позитивисты – это люди комильфо, а не скандалисты. Они ненавидят революции и революционеров. Они не хотят ничего разрушать, и, будучи уверены, что их час придет, они спокойно ждут, что противные им вещи и люди разрушатся сами собой. В ожидании они mezza voce ведут настойчивую пропаганду, притягивая к ней более или менее доктринерские и антиреволюционные натуры, которые они находят среди уча­щейся молодежи Политехнической школы и Медицинской шко­лы, не гнушаясь иногда снизойти также до «промышленных мастерских», с тем чтобы посеять там ненависть к «смутным, метафизическим и революционным взглядам» и, естественно, бо­лее или менее слепую веру в политическую и социальную сис­тему, выдвигаемую положительной философией. Но они очень остерегаются того, чтобы возбудить против них консервативные инстинкты правящих классов и в то же время пробудить слиш­ком откровенной пропагандой своего атеизма и материализма разрушительные страсти масс. Они говорят об этом во всех своих сочинениях, но так, чтобы их могли услышать только немногие из их избранников.

* Я также рассматриваю все, что произошло, и все, что происходит в действительности как в естественном, так и в социальном мире, как необхо­димое следствие естественных причин. Но я далек от мысли о том, что все, что необходимо или фатально, есть добро. Порыв ветра только что вырвал с корнем дерево. Это – необходимо, но совершенно не есть добро. Политика Бисмарка по видимости восторжествовала на протяжении некоторого времени в Германии и в Европе. Этот триумф – необходим, так как он есть фаталь­ное следствие многих действительных причин, но он ни в коей мере не спа­сителен ни для Европы, ни для Германии.

Я же, не будучи ни позитивистом, ни кандидатом в какое-либо правительство, но являясь франк-революционером-социа­листом, не нуждаюсь в том, чтобы останавливаться перед та­кими соображениями. Значит, я буду бить стекла и постара­юсь поставить все точки над «i».

Позитивисты никогда прямо не отрицали возможность су­ществования Бога; они никогда не говорили вместе с материа­листами, опасную и революционную солидарность с которыми они отвергают: Бога нет, и его существование совершенно не­возможно, так как оно несовместимо с нравственной точки зре­ния с имманентностью, или, говоря еще более ясно, с самим даже существованием справедливости, а с материальной точки зрения – с имманентностью, или существованием естест­венных законов или каким-либо порядком в мире; оно несо­вместимо даже с самим существованием мира.

Эта столь очевидная, столь простая истина, которую, как я полагаю, достаточно развернул в данном сочинении, состав­ляет отправной пункт научного материализма. Сначала это только негативная истина. Она еще ничего не утверждает, она представляет собой лишь необходимое, окончательное и мощ­ное отрицание того пагубного исторического призрака, который создало воображение первобытных людей и который уже че­тыре или пять тысяч лет давит на науку, на свободу, на чело­вечность, на жизнь. Вооруженные этим непреодолимым и неоп­ровержимым отрицанием, материалисты застрахованы от возврата всех, старых и новых, божественных призраков, и ни­какой английский философ не придет к ним с предложением о союзе с каким-либо религиозным непознаваемым*. А фран­цузские позитивисты убеждены в этой негативной истине, да или нет? Несомненно, они убеждены, и так же энергично, как и сами материалисты. Если бы это было не так, они должны были бы отказаться от самой возможности науки, так как они лучше, чем кто-либо, знают, что согласование между естест­венным и сверхъестественным совершенно невозможно и что та имманентность сил и законов, на которой они основывают всю свою систему, в самой себе прямо содержит отрицание Бога. Почему же ни в одном из их сочинений не находят открытого и простого выражения этой истины, такого выражения, чтобы каждый мог знать, на чем с ними остановиться? А! Это потому, что они – политические и осторожные консерваторы, философы, готовящиеся взять в свои руки власть над презрен­ным и невежественным большинством. И вот как они выража­ют ту же самую истину:

* Выражение г-на Герберта Спенсера.

Бог не встречается в сфере науки; поскольку Бог, согласно определению теологов и метафизиков, есть абсолют, а наука имеет своим предметом то, что относительно, ей нечего делать с Богом, который для нее может быть лишь не поддающейся поверке гипотезой.

Лаплас говорил то же самое в более откровенных выраже­ниях: «Для построения моей системы миров я не нуждался в этой гипотезе». Позитивисты не добавляют, что допущение этой гипотезы привело бы по необходимости к отрицанию, ликвидации науки и мира. Нет, они не довольствуются утверж­дением о том, что наука бессильна осуществить поверку этой гипотезы и что, следовательно, они не могут принять ее как научную истину.

Заметьте, что теологи – не метафизики, а истинные теоло­ги – говорят совершенно то же самое: «Так как Бог есть су­щество бесконечное, всемогущее, безусловное, вечное, челове­ческий ум, наука человека не способны возвыситься до него». Отсюда вытекает необходимость особого откровения, предопре­деленного божественной благодатью; и эта откровенная исти­на, которая как таковая непостижима для анализа мирского ума, становится основанием теологической науки.

Гипотеза есть, строго говоря, гипотеза не только потому, что она еще не была поверена. Наука различает два вида гипотез: гипотеза, поверка которой кажется возможной, веро­ятной, и гипотеза, поверка которой совершенно невозможна никогда. Божественная гипотеза со всеми ее различными мо­дификациями: Бог-творец, Бог – душа мира, или то, что назы­вают божественной имманентностью, первопричиной и конеч­ными причинами, внутренней сущностью вещей, бессмертной душой, спонтанной волей и т. д. и т. д., – все это по необхо­димости попадает в эту последнюю категорию. Все это, по­скольку оно носит безусловный характер, совершенно не под­дается поверке с точки зрения науки, которая может распо­знать только действительность вещей, существование которых обнаруживается нашими чувствами, следовательно, определен­ных и конечных вещей, которыми наука, не претендуя на углубление во внутреннюю их сущность, должна ограничиться, изучая их внешние отношения и законы. Но является ли тем самым все, что не поддается поверке с научной точки зрения, по необходимости ничтожным под углом зрения действитель­ности? Совсем нет, и вот доказательство: Вселенная не ограни­чивается нашей солнечной системой, которая есть лишь неза­метная точка в бесконечном пространстве, и, как мы знаем, как видим, точка, окруженная миллионами других солнечных систем. Но сам наш небесный свод, со всеми его миллионами систем, в свою очередь есть не что иное, как незаметная точка в бесконечности пространства, и очень возможно, что она ок­ружена миллиардами и миллиардами миллиардов других сол­нечных систем. Одним словом, природа нашего ума вынуждает нас вообразить пространство бесконечным и заполненным бесконечностью неведомых миров. Вот гипотеза, которая на­стоятельно представляется человеческому уму сегодня и кото­рая, однако, останется для нас вечно не поддающейся поверке. Теперь вообразим себе – это мы также вынуждены думать, – что любое это бесконечное множество вечно неведомых миров подчинено тем же естественным законам, что у них дважды два так же четыре, как и у нас, когда в это не вмешивается теология. Вот еще одна гипотеза, которую наука никогда не сможет подвергнуть поверке. Наконец, самый простой закон аналогии обязывает, если можно так выразиться, думать, что многие из этих миров, если не все, заселены организованными и разумными существами, живущими и думающими в соот­ветствии с той же действительной логикой, которая проявляет­ся в нашей жизни и в нашем мышлении. Вот третья гипотеза, несомненно менее настоятельная, чем две первые, но которая, исключая то, что теология заполнила земным эгоизмом и тще­славием, представляется по необходимости уму каждого. Она так же не поддается поверке, как и две другие. Но скажут ли позитивисты, что все эти гипотезы ничтожны и что их предме­ты лишены всякой действительности?

На это выдающийся современный и повсеместно признан­ный глава позитивизма во Франции г-н Литтре отвечает столь красноречивыми и прекрасными словами, что я не могу отка­зать себе в удовольствии процитировать их:

«Я также пытался наметить под названием безмерность фи­лософский характер того, что г-н Спенсер называет непозна­ваемое; то, что находится по ту сторону положительного зна­ния, будь то материально – сущность бескрайнего пространст­ва, будь то умственно – ряд бесконечных причин, – недоступ­но человеческому уму. Но сказать «недоступное» – не значит сказать «ничтожное» или «несуществующее». Как материаль­ная, так и умственная безмерность тесными узами связана с нашими знаниями и посредством этого союза становится иде­ей положительной и идеей одного и того же порядка; я хочу сказать, что, затрагивая эти знания и вступая с ними в кон­такт, эта безмерность проявляет свой двойной характер – дей­ствительности и недоступности. Это океан, который бьется о наш берег и для которого у нас ни лодки, ни паруса, но ясное ви­дение которого так же спасительно, как потрясающе»*.

* Cours de Philosophic positive d'Auguste Comte, tome I: Preface d'un disciple, pages XLIV-XLV.

Мы должны быть несомненно довольны этим прекрасным объяснением, так как мы его подразумеваем в нашем смысле, который несомненно будет и смыслом знаменитого главы пози­тивизма. Но к несчастию, теологи им также будут восхищены до такой степени, что для того, чтобы доказать свою призна­тельность знаменитому академику за это прекрасное заявление в пользу их собственного принципа, они окажутся способными предложить ему даром тот парус и ту лодку, которых ему не хватает, по его собственному признанию, и которые, в чем они уверены, они имеют в своем исключительном владении, чтобы совершить действительную экспедицию, исследовательскую поездку в этот неведомый океан, предупреждая, однако, его, что, как только он покинет границы видимого мира, он должен будет сменить метод, научный метод, который, как он, впрочем, сам хорошо знает, неприложим к вещам вечным и божест­венным.

И в самом деле, как теологи могли бы быть недовольны за­явлением г-на Литтре? Он заявляет, что безмерность недоступ­на человеческому уму; они никогда другого не говорили. Затем он добавляет, что ее недоступность ни в коей мере не исклю­чает ее действительности. И это все, чего они требуют. Безмер­ность, Бог, есть действительное Сущее, и оно недоступно для науки; но это совсем не значит, что оно недоступно для веры. Раз уж оно есть одновременно безмерность и действительное Сущее, то есть Всемогущество, оно, если пожелает, может най­ти средство дать о себе знать человеку помимо и под носом науки; и это средство известно; в истории оно всегда называ­лось непосредственным откровением. Вы скажете, что это – малонаучное средство. Несомненно, и именно поэтому это – хорошее средство. Вы скажете, что это – нелепость; нет ничего лучше, это как раз для того, что божественно: Credo quia absurdum.

Вы, скажет теолог, меня совершенно успокоили, утверждая меня под углом зрения вашей научной точки зрения в том, что моя вера побуждала меня всегда смутно предполагать и пред­чувствовать: действительное существование Бога. Как только я убедился в этом факте, я больше не нуждаюсь в вашей на­уке. Действительный бог сводит ее к ничто. Она имела смысл существования, пока она его не знала, пока она его отрицала. Как только она признала его существование, она должна раболепствовать вместе с нами и самоуничтожиться перед ним.

В заявлении г-на Литтре есть, однако, несколько слов, ко­торые, если их понять надлежащим образом, могли бы заму­тить головы теологов и метафизиков. «Как материальная, так и умственная безмерность, – говорит он, – тесными узами связана с нашими знаниями, и посредством этого союза она становится идеей положительной и идеей одного и того же по­рядка». Последние слова или не значат ничего, или значат вот что:

Безмерный, бесконечный регион, начинающийся по ту сто­рону нашего видимого мира, недоступен для нас не потому, что он имеет другую природу и подчиняется законам, против­ным законам, которые управляют нашим естественным и соци­альным миром*, но исключительно потому, что явления и ве­щи, заполняющие эти неведомые миры и составляющие их дей­ствительность, находятся вне сферы действия наших чувств. Мы не можем понять вещи, действительное существование ко­торых мы не можем даже определить, установить. Только та­ков характер этой недоступности. Но, не имея возможности образовать малейшее представление о формах и условиях су­ществования вещей и существ, заполняющих эти миры, мы прекрасно знаем, что там нет места для животного, которое называется Абсолют; уже на том простом основании, что, буду­чи исключенным из видимого мира, сколь бы незаметную точку ни представлял последний в безмерности пространства, он был бы абсолютом ограниченным, то есть не-абсолютом, если бы только он существовал там таким же образом, как у нас: если бы только он был, так же как у нас, Сущим, совершенно не­видимым и неощущаемым. Но в таком случае перед нами снова появляется по крайней мере кусочек, а по этому кусочку мы можем судить об остальном. После того как мы исследовали, внимательно рассмотрели и изучили Абсолют в его исто­рическом происхождении, мы пришли к убеждению, что Абсо­лют есть существо совершенно ничтожное, чистый призрак, созданный детским воображением первобытных людей и рас­крашенный теологами и метафизиками; он есть не что иное, как мираж человеческого ума, который искал самого себя на протяжении своего исторического развития. Ничтожен Абсо­лют на земле, ничтожным он должен быть также в безмерности пространств. Одним словом, Абсолют, Бог, не существует и не может существовать.

* Признаться, я всегда испытываю отвращение, употребляя слова: «Есте­ственные законы, которые управляют миром». Естественная наука позаимст­вовала слово закон у юридической науки и юридической практики, которые, естественно, предшествовали ей в истории человеческого общества. Известно, что все первобытные законодательства носили сначала религиозный и боже­ственный характер; юриспруденция есть так же дочь теологии, как и поли­тика. Следовательно, законы представляли собой не что иное, как божест­венные распоряжения, навязанные человеческому обществу, и они имели своей задачей управлять. Перенесенное позднее в естественные науки слово законы, надолго сохранило здесь свой первобытный смысл, причем на боль­шом основании, так как на протяжении длительного периода своего детства и своей юности естественные науки, еще подчиненные внушениям теологии, сами рассматривали природу как подчиненную божественному законодатель­ству и божественному правлению. Но как только мы пришли к отрицанию существования божественного законодателя, мы не можем больше го­ворить ни об управляемой природе, ни о законах, которые ею управляют. В природе нет никакого правления, и то, что мы называем естественными за­конами, есть не что иное, как различные упорядоченные способы развития яв­лении и вещей, которые протекают неведомым нам образом в недрах миро­вой причинности.

Но как только божественный призрак исчезает и с момента, как он не может больше выступать посредником между нами и неведомыми регионами безмерности, совершенно неведомыми, как они для нас суть, как они останутся перед нами навсегда, эти регионы не представляют для нас ничего чуждого; ибо, не зная форму вещей, существ и явлений, рождающихся в без­мерности, мы знаем, что они не могут быть ничем иным, как материальными продуктами материальных причин, и что, если там есть разум, этот разум, как и у нас, всегда и повсюду бу­дет следствием, но никогда первопричиной. По-моему, только такой смысл можно придать утверждению г-на Литтре о том, что безмерность посредством союза с нашим известным миром становится идеей положительной и идеей одного и того же порядка.

Тем не менее в том же самом заявлении имеется выраже­ние, которое представляется мне неудачным и которое могло бы принести радость теологам и метафизикам. «То, что нахо­дится за пределами знания, – говорит он, – будь то матери­ально, сущность безграничного пространства, будь то умствен­но, цепь бесконечных причин, – недоступно». Почему эта цепь бесконечных причин кажется г-ну Литтре более умственной, чем сущность бесконечного пространства? Поскольку все при­чины, действующие в известных и неизвестных мирах, как в бесконечных регионах пространства, так и на нашем земном шаре, материальны*, то г-н Литтре, как кажется, говорит и думает, что цепь этих причин не такова. И если поставить вопрос наоборот, то почему идея сущности безграничного пространства не есть также умственная идея, как и идея цепи бесконечных причин, коль скоро умственное есть для нас не что иное, как идеальное воспроизведение нашим мозгом объективного и дей­ствительного порядка, или же материальной последовательнос­ти материальных явлений?

• Животный разум, проявляясь в своем наивысшем выражении как че­ловеческий ум, как ум есть единственное умственное сущее, существование которого было действительно установлено, единственный разум, который мы знаем; он существует только на земле. Мы должны, несомненно, рассматри­вать его как одну из прямо действующих в нашем собственном мире при­чин; но как я уже доказал, его действие не есть совершенно спонтанное действие; не будучи причиной безусловной, он, напротив, есть по сути при­чина относительная в том смысле, что прежде, чем в свою очередь стать причиной относительных следствий, он сам был следствием материальных причин, которые породили человеческий организм, одной из функций которого он есть; в таком случае и несмотря на то, что он действует как причина новых следствий во внешнем мире, он продолжает еще оставаться сущим, производным от материального действия материального органа – мозга. Зна­чит, он, так же как органическая жизнь растения, – жизнь, которая, будучи производной от материальных причин, оказывает естественное и необходимое действие на свою среду, – есть причина совершенно материальная. Мы назы­ваем ее умственной только для того, чтобы различить ее особое действие, состоящее в выработке тех отвлечении, которые мы называем мыслями, и в. сознательном определении воли – особого действия животной жизни, состоя­щего в явлениях чувствительности, раздражимости и произвольного движе­ния, а также особого действия растительной жизни, состоящего в явлениях питания. Но все эти три действия, равно как механическое, физическое и хи­мическое действия неорганических тел, также суть материальные действия; каждое из них есть в одно и то же время материальное следствие и мате­риальная причина. Ни в нашем собственном мире, ни в безмерности нет дру­гих следствий и других причин. Существует только материальное, а духовное есть его продукт. К несчастью, слова материя, материальное сформировались в эпоху, когда спиритуализм доминировал не только в теологии и в метафи­зике, но и в самой науке, что привело к тому, что под названием материи сформировалась отвлеченная и совершенно ложная идея чего-то, что было не только чуждо, но и совершенно противоположно уму; и именно такой не­лепый способ понимать материю еще сегодня превалирует не только у спи­ритуалистов, но даже у многих материалистов. Вот почему многие совре­менные умы с отвращением отбрасывают ту бесспорную, однако, истину, что ум есть не что иное, как один из продуктов, одно из проявлений того, что мы называем материей. И в самом деле, материя, взятая в таком отвлече­нии, как мертвое и пассивное сущее, не могла бы произвести ничего, даже растительного мира, не говоря о мире животном и умственном. Для нас же материя – совсем не такой инертный substratum, произведенный человеческой отвлеченностью. Это действительная совокупность всего, что есть, всех дей­ствительно существующих вещей, в том числе ощущений, ума и воли живот­ных и людей. Родовым именем таким образом понимаемой материи было бы Бытие, действительное Бытие, которое в то же самое время есть становле­ние: то есть движение, всегда и вечно проистекающее из бесконечной суммы всех отдельных движений вплоть до бесконечно малых, тотальная совокуп­ность действий и взаимодействий и непрерывных преобразований, которые возникают и которые поочередно исчезают, вечное произведение и воспроиз­ведение Целого каждой точкой и каждой точки Целым, взаимная и мировая причинность.

Вне пределов этой идеи, которая есть одновременно и положительная и отвлеченная, мы ничего не можем понять, потому что вне ее не остается ничего для понимания. Так как она охватывает все, в ней нет внешнего, в ней есть лишь безмерно, бесконечно внутреннее, что мы должны по мере своих сил попытаться понять. И с самого начала действительной науки мы находим драгоценную истину, открытую мировым опытом и установленную рефлексией, то есть посредством генерализации этого опыта; эта истина со­стоит в том, что все действительно существующие вещи и существа, какие бы ни были их взаимные отличия, имеют общие свойства, свойства матема­тические, механические, физические и химические, которые составляют, соб­ственно, всю их сущность. Все вещи, все тела занимают прежде всего прост­ранство; у всех у них есть свойства тяжести, теплоты, света, электричества, и все они испытывают химические превращения. Ни одно из действительных сущих не существует вне этих условий, ни одно не может существовать без существенных свойств, которые составляют его движение, его действие, его бесконечные преобразования. Но, скажут, ведь умственные вещи, религиозные, политические и социальные институты, идеи, наконец, существуют вне этих условии. Отнюдь нет. У всего этого есть действительность только во внешнем мире, только в отношениях людей между собой, и все это существу­ет только при явно материальных географических, климатологических, этно­графических и экономических условиях. Все это – комбинированный продукт материальных обстоятельств и проявления чувств, человеческих потребностей, человеческих стремлений и человеческого мышления. Но любое из этих про­явлений, как я уже многократно повторял и доказывал, – это продукт на­шего мозга, являющегося совершенно материальным органом человеческого тела. Самые отвлеченные идеи имеют действительное существование только для людей, в людях и посредством людей. Записанные или напечатанные в книге, они суть лишь материальные знаки, набор материальных и видимых букв, начертанных или напечатанных на каких-то листках бумаги. Они становятся идеями лишь тогда, когда какой-нибудь человек, лишь бы он был телесным существом, их читает, понимает и воспроизводит в своем собст­венном уме; следовательно, исключительно умственный характер идей – это большая иллюзия; идеи материальны по-другому, но они так же материаль­ны, как все самые грубые материальные существа. Одним словом, все, что называют духовным, божественным и человеческим миром, сводится к ком­бинированному действию внешнего мира и человеческого тела, которое пред­ставляет собой самую сложную и самую полную организацию из всех суще­ствующих на земле вещей. Но человеческое тело представляет собой те же математические, механические и физические свойства и так же подлежит химическому действию, как и все другие существующие тела. Более того, каждое сложное тело: животное, растение или неорганическое тело – может быть разложено путем химического анализа на определенное число элемен­тарных или простых тел, которые принимаются за таковые, так как еще не пришли к разложению на еще более простые тела. Вот каковы истинные со­ставные элементы действительного мира, в том числе мира человеческого, ин­дивидуального и общественного, умственного и божественного. Это не та однообразная, бесформенная и отвлеченная материя, о которой говорят нам положительная философия и метафизические материалисты; это – бесконеч­ный набор элементов или простых тел, каждый из которых обладает всеми математическими, механическими и физическими свойствами и каждый из которых отличается особыми для него химическими действиями. Распознать все действительные элементы или простые тела, различные комбинации ко­торых составляют все сложные органические и неорганические тела, заполня­ющие мироздание; воспроизвести мыслью и в мысли, с помощью всех свойств или действий, присущих каждому телу, и никогда не принимая никакой тео­рии, которая не подлежала бы строгой поверке и не была бы подтверждена самым строгим наблюдением и самым строгим экспериментированием, воспро­извести, как я сказал, или мысленно реконструировать все мироздание с бес­конечным разнообразием его астрономических, геологических, биологических и социальных проявлений – такова идеальная и высшая цель науки, цель, которую, несомненно, никакой человек, никакое поколение никогда не осуще­ствят, но которая, оставаясь тем не менее предметом непреодолимого стрем­ления человеческого ума, придает науке, рассматриваемой в ее наивысшем выражении, своего рода религиозный, но ни в коей мере не мистический и не сверхъестественный характер – характер совершенно реалистический и ра­циональный, но в то же время действующий на тех, кто способен ощутить все возбуждающее действие бесконечных стремлений.

Это приводит нас к другому неприемлемому заключению, которое позитивисты обычно противопоставляют слишком не­терпеливой жажде знаний как метафизиков, так и материалис­тов. Я хочу поговорить о проблемах первопричины и конечных причинах, а также о глубинной сущности вещей, постановка которых так отличается от постановки того же вопроса о су­ществовании или несуществовании Бога.

Как известно, метафизики – всегда в поиске Первопричи­ны, то есть Бога – творца мира. Материалисты говорят, что эта причина никогда не существовала. Всегда преданные своей системе двусмысленных недомолвок и сомнительных утвержде­ний, позитивисты довольствуются утверждением, что Первопри­чина не может быть предметом науки, что это – гипотеза, ко­торую наука не может подвергнуть поверке. Кто прав, матери­алисты или позитивисты? Несомненно, первые.

Что делает положительная философия, отказываясь выска­заться по вопросу о Первопричине? Отрицает ли она ее суще­ствование? Ни в коей мере. Она ее только исключает из науч­ной сферы, объявляя ее не подлежащей научной поверке; на простом человеческом языке это означает, что эта Первопри­чина, может быть, существует, но человеческий ум не способен ее постичь. Метафизики будут недовольны таким заявлением, потому что в отличие от теологов они воображают, что познали ее с помощью трансцендентных спекуляций чистого мышления. Но теологи будут этим очень довольны, так как они всегда провозглашали, что чистое мышление ничего не может сделать без помощи Бога и что для того, чтобы постичь Первопричину, акт божественного творения, нужно получить божественную благодать.

Таким образом позитивисты открывают дверь теологам и могут оставаться их друзьями в общественной жизни, про­должая развивать научный атеизм в своих книгах. Они дейст­вуют как осторожные политические консерваторы.

Материалисты – революционеры. Они отрицают Бога, они отрицают Первопричину. Они не довольствуются ее отрицани­ем, они доказывают ее нелепость и невозможность.

Что такое Первопричина? Это причина природы, совершен­но отличной от природы бесчисленного множества действитель­ных, относительных, материальных причин, взаимодействие ко­торых составляет самое действительность Мироздания. Она разрывает, по крайней мере в прошлом, ту вечную цепь при­чин, не имеющих ни начала ни конца, о которых сам г-н Литтре говорит как о достоверном, что должно было бы заставить его, как мне кажется, также сказать, что Первопричина, кото­рая по необходимости была бы отрицанием, есть нелепость. Но он этого не говорит. Он говорит много прекрасных вещей, но не хочет сказать те простые слова, которые сделали бы от­ныне всякое недоразумение невозможным: Первопричина ни­когда не существовала, никогда не могла существовать. Перво­причина – это причина, которая сама не имеет причины или которая есть причина самой себя. Это Абсолют, творящий Ми­роздание, чистый ум, творящий материю, это – бессмыслица.

Я не буду повторять аргументы, которыми, я думаю, доста­точно доказал, что предположение о Боге-творце подразумева­ет отрицание распорядка и даже существования Мироздания. Но для того чтобы доказать, что я не оклеветал позитивистов, я процитирую собственные слова г-на Литтре. Вот что он го­ворит в своем «Предисловии ученика» (Курс положительной философии Огюста Конта, издание 2-е, том 1-й):

«Мир образован материей и силами материи: материи, про­исхождение и сущность которой для нас недоступны; силами, которые имманентны материи. Вне этих двух терминов, мате­рии и силы, положительная наука не знает ничего» (стр. IX).

Вот заявление весьма откровенно материалистическое, не правда ли? И все-таки в нем имеется несколько слов, которые, кажется, вновь открывают дверь самому необузданному, не­научному, но религиозному спиритуализму.

Что значат такие, например, слова: «Происхождение и сущ­ность материи для нас недоступны»? Вы, следовательно, до­пускаете возможность того, что то, что вы называете материей, могло иметь происхождение, то есть начало во времени или по крайней мере в идее, как об этом мистически говорят пантеис­ты; возможность того, что она могла быть произведена чем-то или кем-то, кто не был материей? Вы допускаете возможность Бога?

Для материалистов материя, или, лучше оказать, мировая совокупность прошлых, настоящих и будущих вещей*, не имеет происхождения ни во времени, ни в пантеистической идее, ни в каком-либо другом роде абсолюта.

* Позитивисты сильно и с большим основанием выступают против мета­физических абстракции или против сущностей, которые представляют лишь имена, а не вещи. И, однако, они сами пользуются некоторыми метафизиче­скими сущностями к большому вреду для позитивности своей науки. Что значит, например, слово материя, представляющая собой нечто безусловное, однообразное и единое, разновидность мирового substratum всех определен­ных, относительных и действительно существующих вещей? Но кто когда-либо видел эту безусловную, однообразную и единую материю? Насколько я знаю, никто. То, что все видели и видят в любой момент жизни, – это множество материальных, сложных или простых, различно определенных тел. Что пони­мать под словами материальные тела? Тела, действительно существующие в пространстве, которые, несмотря на все свое разнообразие, обладают в целом всеми физическими свойствами. Эти общие свойства составляют их общую материальную природу, и именно этой общей природе путем отвлечения от всех вещей, в которых эта природа проявляется, дают безусловное, или ме­тафизическое, имя материи. Но общая природа, общий характер не сущест­вует в себе, через себя вне различных и действительных вещей и тел, с ко­торыми он оказывается связанным. Следовательно, безусловная, однообраз­ная и единая материя, о которой говорит г-н Литтре, есть не что иное, как абстракция, метафизическая сущность, которая существует только в нашем уме. То, что действительно существует, что будет существовать, – это раз­личные, сложные или простые, тела; если предположить все существующие органические и неорганические, разложимые на их простые элементы тела, тогда это будут простые тела, которые все также имеют все физические свой­ства различных степеней, а также химически дифференцированные свойства в том смысле, что по свойственному им закону сродства каждое из них, соче­таясь в определенной пропорции с некоторыми другими телами, может составить вместе с ними новые, более сложные тела, давая повод для различ­ных явлений, присущих каждой особой комбинации. Следовательно, если бы мы могли познать все химические элементы или простые тела и все способы их взаимных комбинаций, мы могли бы сказать, что мы знаем субстанцию материи, или – скорее – все материальные вещи, образующие Вселенную.

Вселенная, то есть совокупность всех этих вещей со всеми их свойствами, которые, будучи присущи им и составляя, соб­ственно, их сущность, определяют законы их движения и раз­вития и выступают поочередно следствиями и причинами этого бесконечного множества отдельных действий и противодейст­вий, тотальность которых составляет мировое действие, миро­вую связь и мировую причинность; эта вселенная, это вечное и всеобщее превращение, постоянно воспроизводимое бесконеч­ностью отдельных превращений, происходящих в ее недрах, это безусловное и единое сущее, не может иметь ни начала, ни конца. Все актуально существующие вещи, включая известные и неизвестные миры со всем тем, что может проявиться в их недрах, суть продукты взаимного и взаимосвязанного действия бесконечного множества других вещей, часть которых, несом­ненно бесконечно большая, не существует больше в их перво­начальных формах, поскольку их элементы соединились в но­вые вещи: в течение всего времени их существования послед­ние производились и сохранялись таким же образом, как се­годня производятся и сохраняются нынешние вещи и как завтра будут производиться и сохраняться будущие вещи.

Чтобы не впадать снова в метафизическую абстракцию, нужно отдавать себе полный отчет в том, что понимают под словами «деятельные и производящие причины» или «деятель­ные и производящие силы». Нужно хорошо понимать, что при­чины не имеют отдельного, идеального существования, что они отнюдь не находятся вне действительных вещей, что они суть не что иное, как эти вещи. Вещи отнюдь не подчиняются об­щим законам, как нравится говорить позитивистам, чье доктри­нерское преклонение перед системами правления находит, естественно, поддержку в этом ложном выражении. Вещи, рассматриваемые в своей совокупности, не подчиняются этим законам, так как вне вещей нет никого и ничего, кто мог бы им их диктовать и навязывать. Вне вещей эти законы не су­ществуют даже как абстракция, как идея, и поскольку все идеи есть не что иное, как установление и объяснение существую­щего факта, для того чтобы появилась идея какого-нибудь за­кона, нужно, чтобы сначала существовал факт. К тому же мы знаем, что все идеи, в том числе идеи естественных законов, возникают и существуют на земле как идеи лишь в человече­ском мозгу.

Если, следовательно, законы как причины, как естествен­ные силы не имеют никакого существования вне вещей, они должны, если только они существуют – а мы по опыту знаем, что они существуют, – они должны, говорю я, существовать в совокупности вещей, образуя их собственную природу; не в каждой отдельно взятой вещи, но в мировой совокупности, охватывающей все прошлые, настоящие и будущие вещи. Но мы видели, что эта совокупность, которую мы называем Все­ленной или Мировой Причинностью, есть не что иное, как Равно­действующая, вечно воспроизводимая бесконечностью действий и противодействий, естественно осуществляемых бесконечным множеством вещей, которые рождаются, существуют, а затем исчезают в ее лоне. Поскольку вселенная сама есть лишь бес­конечно вновь воспроизводимая Равнодействующая, она не мо­жет рассматриваться ни как диктатор, ни как законодатель. Она сама есть ничто вне вещей, которые живут и которые умирают в ее лоне, она есть только посредством них, благода­ря им. Она не может навязывать им законы. Отсюда следует, что каждая вещь несет в самой себе свой закон, то есть способ своего проявления, своего существования и своего отдельного действия. Закон, отдельное действие, та деятельная сила вещи, которая превращает ее в причину новой вещи, – три различ­ных понятия для выражения одной и той же идеи – все это определено тем, что мы называем свойствами или подлинной сущностью этой вещи, из всего этого образуется собственно природа.

Нет ничего более иррационального, более антипозитивист­ского, более метафизического и, я бы сказал, более мистическо­го, более теологического, чем высказывать фразы, подобные следующим: «Происхождение и сущность материи нам не­доступны» (стр. IX) – или же: «Физик, отныне мудро убеж­денный в том, что глубинные связи вещей для него закрыты» (стр. XXV).

Это можно было сказать, вернее, простительно было ска­зать специалистам-физикам, которые для того, чтобы изба­виться от всех своих врагов, способных обвинить их в навяз­чивых идеях метафизиков и теологов, отвечали им таким неприятием жалобы и имели некоторое право сделать это, по­тому что все вопросы высокой философии их интересовали в действительности очень мало и только мешали им выпол­нять их столь полезную миссию, которая состояла в изучении только действительных явлений и фактов. Но со стороны фи­лософа-позитивиста, который отдается задаче построить всю систему человеческого знания на непоколебимых основаниях и определить раз навсегда ее непреодолимые границы, со сто­роны столь явного врага всех метафизических теорий подоб­ный ответ, заявление, в высшей степени позаимствованное из метафизического ума, – непростительны.

Я не хочу говорить о недоступной субстанции материи, так как сама материя, взятая в такой отвлеченной общности, есть призрак, созданный человеческим умом, как и многие другие призраки, например призрак мирового ума, который не более и не менее действителен, не более и не менее рационален, чем мировая материя. Если под материей вообще г-н Литтре пони­мает тотальность существующих вещей, тогда я ему скажу, что субстанция этой материи состоит как раз из всех этих вещей, или, если он хочет их разложить на тела простые, известные и неизвестные, я скажу ему, что субстанция материи состоит из тотальной совокупности этих первоначальных химических элементов и всех их возможных сочетаний. Но мы, возможно, знаем лишь малейшую часть простых тел, составляющих ма­терию, или материальную совокупность нашей планеты; воз­можно также, что многие элементы, которые мы рассматрива­ем как простые тела, делятся на новые, нам еще не известные элементы. Наконец, мы всегда не будем знать бесконечность других простых элементов, которые, возможно, образуют ма­териальную совокупность той бесконечности миров, которые навечно нам неведомы и которые заполняют безграничность пространства. Вот естественная граница, перед которой оста­навливаются исследования человеческой науки. Это – не мета­физическая, не теологическая, но действительная граница и, как я сказал, совершенно естественная граница, которая не представляет для нашего ума ничего оскорбительного, ничего нелепого. Мы можем знать только то, что подпадает по край­ней мере под одно из наших чувств, только то, действительное существование которого мы можем установить и материально испытать. Дайте нам лишь наималейшую вещь, происходящую из этих невидимых миров, и мы посредством терпения и науки реконструируем эти миры, по крайней мере частично, как Кювье с помощью нескольких найденных в земле разрознен­ных костей допотопных животных реконструировал весь их организм, как с помощью иероглифов, найденных на египетских и ассирийских памятниках, реконструировали языки, которые, как казалось, были утрачены навсегда; я видел в Бостоне и в Стокгольме двух индивидов, рожденных слепыми, глухими и немыми, которые, не обладая другими чувствами, кроме ося­зания, запаха и вкуса, чудом упорного терпения и с помощью лишь первого из этих чувств могли понимать то, что им гово­рили знаками, проводимыми на их ладони, а также выражать свои мысли о множестве вещей, которых нельзя было бы по­нять, не обладая уже достаточно развитым разумом. Но понять то, чего ни одно из наших чувств не может хотя бы слегка кос­нуться, и то, что на самом деле не существует для нас как действительное сущее, – вот что действительно невозможно и против чего было бы смешно и бесполезно бунтовать.

Но может быть, категорически скажут, что для нас эти миры не существуют никоим образом? Если не говорить о посто­янной навязчивой идее, что эта безмерность неизвестных миров воздействует на наш ум, то есть о признанном и столь красно­речиво выраженном самим г-ном Литтре действии, которое, не­сомненно, составляет действительное отношение, поскольку ум человека, как продукт, проявление или функция человеческого тела, сам является реальным сущим, то можем ли мы допус­тить, что наше видимое мироздание, эти миллионы звезд, бли­стающих на нашем небесном своде, остается вне всякой взаи­мосвязи и всякого взаимодействия с безмерной и для нас не­видимой вселенной? В этом случае мы должны были бы рас­сматривать наше мироздание как ограниченное и носящее в самом себе свою причину, как абсолют; но абсолютное и ог­раниченное одновременно – это противоречие, слишком оче­видный нонсенс для того, чтобы мы могли хоть на мгновение остановиться на нем. Очевидно, что наше видимое мироздание, каким бы огромным оно нам ни казалось, есть не что иное, как материальная совокупность тел, очень ограниченных срав­нительно с бесконечным количеством других подобных ми­розданий; оно есть, следовательно, сущее определенное, конеч­ное, относительное и, как таковое, сущее, находящееся в необ­ходимом отношении действия и противодействия со всеми этими невидимыми мирозданиями; будучи продуктом этой взаимосвязи, или этой бесконечной мировой причинности, оно содержит в себе в форме своих собственных естественных за­конов и, в частности, присущих ему свойств все свое влияние, характер, природу, всю свою сущность. Таким образом, рас­познавая природу нашего видимого мироздания, мы имплицит­но, косвенно изучаем природу бесконечного Мироздания, и мы знаем, что в этой невидимой безмерности несомненно имеется бесконечное множество миров и вещей, которые мы никогда не познаем, но мы знаем также, что никакой из этих миров, никакая из этих вещей не может представлять ничего, что бы­ло бы противно тому, что мы называем законами нашего Миро­здания. В этом отношении во всей безмерности должно суще­ствовать сходство и даже абсолютное тожество природы, ибо в противном случае наш собственный мир не мог бы сущест­вовать. Он может существовать лишь в непрерывном соответ­ствии с безмерностью, включающей в себя все неведомые Мироздания.

Но, скажут нам, мы не знаем также и никогда не сможем познать наше видимое мироздание. В самом деле, очень мало вероятно, что человеческая наука придет когда-либо к сколько-нибудь удовлетворительному знанию явлений, происходящих на одной из тех бесчисленных звезд, самая близкая из которых почти в двести семьдесят пять тысяч раз дальше от Земли, чем наше Солнце. Все, что до сих пор смогло установить на­учное наблюдение, – это то, что все эти звезды суть солнца различных планетных систем и что эти солнца, включая наше» находятся во взаимодействии друг с другом, более или менее точное определение которого останется, возможно, еще долгое время, если не всегда, за пределами научной мощи человека, Вот что говорит Огюст Конт по этому поводу:

«Философские умы, которым чуждо углубленное изучение астрономии, и даже сами астрономы до сих пор не различали достаточным образом в совокупности наших исследований о не­бе точку зрения, которую я называю солярной, и точку зре­ния, которая действительно заслуживает названия мировой. Это различие мне кажется тем не менее необходимым для то­го, чтобы строго отделить часть науки, которая находится в полной завершенности, от той части, которая по своей при­роде, не будучи несомненно чисто гадательной, представляется тем не менее все еще остающейся почти в детстве, по крайней мере по сравнению с первой. Рассмотрение солярной системы, часть которой мы составляем, дает нам, очевидно, очень огра­ниченный предмет, который поддается полному изучению и дол­жен привести нас к самым удовлетворительным познаниям. Напротив, мысль о том, что мы называем мирозданием, по не­обходимости представляется в самой себе неопределенной, так что, сколь бы обширными ни предположить применительно к будущему наши действительные знания в этом роде, мы ни­когда не сможем подняться до истинной концепции совокуп­ности небесных светил*. В настоящее время разница – исклю­чительно разительная, так как рядом с высоким совершенством, достигнутым солярной астрономией за два последних века, в звездной астрономии мы не имеем даже еще первого и про­стейшего элемента всякого положительного исследования – определения звездных интервалов. Несомненно, мы имеем все основания предполагать, что эти расстояния вскоре могут быть исчислены по крайней мере в определенных границах по отно­шению к многим звездам, что, следовательно, мы узнаем при­менительно к тем же самым небесным светилам, другие различ­ные и важные элементы и что теория уже совершенно готова для того, чтобы вывести из этих первых основных данных та­кие данные, как их масса и т. д. Но выше установленное важ­ное различение отнюдь не будет тем самым затронуто. Даже если однажды нам удастся полностью изучить относительные движения некоторых сложных звезд, это познание, которое бы­ло бы, впрочем, очень ценным, особенно если оно могло относиться к группе, часть которой, возможно, составляет наше Солнце, мы, очевидно, остались бы очень далеки от настояще­го знания о мироздании, которое неизбежно должно всегда от нас ускользать.

* Вот ограничение, против которого невозможно протестовать, так как оно ни в коей мере не произвольно, не абсолютно и не навязывает уму за­прет проникать в безмерные и неведомые регионы. Оно вытекает из ограничен­ной природы самого предмета и содержит то простое предостережение, что, сколь бы далеко ни смог проникнуть ум, он никогда не сможет ни исчер­пать этот предмет, ни достигнуть границы или конца безмерности на том простом основании, что эта граница и этот конец не существуют.

«Во всех разделах наших исследований и во всех значи­тельных отношениях существует постоянная и необходимая гармония между объемом наших умственных потребностей и действительным, настоящим и будущим, пределом наших дей­ствительных знаний». Эта гармония, что я должен отметить применительно ко всем явлениям, отнюдь не представляется, как пытались это утверждать вульгарные философы, резуль­татом и признаком конечной причины**. Она вытекает просто из очевидной необходимости: мы жаждем знать только то, что может действовать на нас более или менее прямо**; а с дру­гой стороны уже потому, что такое влияние существует, оно рано или поздно становится для нас достоверным средством познания****. В настоящем случае это отношение проверяется замечательным образом. Самое совершенное, насколько это возможно, изучение солнечной системы, часть которой мы со­ставляем, представляет для нас капитальный интерес, и поэто­му мы стремились придать ему замечательную точность. Если, напротив, точное познание мироздания представляется для нас по необходимости запретным, то очевидно, что оно не дает нам ничего, кроме того, что оно дает нашей неутолимой любозна­тельности в полном смысле этого слова*****. Повседневное применение астрономии доказывает, что внутренние явления каж­дой солнечной системы, которые только и могут затрагивать ее обитателей, по сути дела независимы от более общих явлений, относящихся ко взаимодействию солнц, подобно тому как наши метеорологические явления соотносятся с планетарными явле­ниями******. Наши таблицы небесных событий, составленные на­много вперед, не принимающие во внимание во вселенной ни­какого другого мира, кроме нашего, до сих пор строго согла­суются с прямыми наблюдениями при некоторых небольших уточнениях, которые мы вносим в них сегодня. Эта столь явная независимость оказывается, впрочем, вполне объяснимой без­мерной диспропорцией, которая, как мы знаем, несомненно су­ществует между расстояниями от солнц до солнц и небольши­ми расстояниями между нашими планетами*******. Если планеты, лишенные атмосферы, такие, как Меркурий, Венера, Юпитер и т. д., на самом деле обитаемы, что весьма правдоподобно, мы можем рассматривать их обитателей как своего рода наших сограждан, так как из такого рода общей родины по необхо­димости должна вытекать некоторая общность мыслей и даже интересов********, тогда как обитатели других солнечных систем должны нам представляться совершенно чуждыми*********.

* Но так как объем умственных потребностей человека, рассматривае­мого не в качестве отдельного индивида, ни даже в качестве нынешнего поколения, но в качестве прошлого, настоящего и будущего человечества, безграничен, действительный предел человеческих знаний в бесконечном бу­дущем также безграничен.

** Вот одна из тех оплеух господу Богу, которыми полна книга Огюста Конта.

*** Это значит, что мы жаждем знать всё. Число вещей, действующих прямо на «я», всегда очень мало. Но те вещи, которые представляются по отношению ко мне действующими прямо, существуют и, следовательно, так­же действуют на «я» лишь потому, что они сами подчинены прямому дейст­вию других вещей, которые действуют прямо на них и через них косвенно на «я». Я жажду познать вещи, оказывающие на «я» прямое действие; но для того, чтобы познать их, у меня должно появиться желание познать ве­щи, действующие на них, и так далее до бесконечности. Отсюда следует, что я должен знать всё.

**** Отсюда я делаю логический вывод о том, что никакой мир, каким бы удаленным и невидимым он ни был, не закрыт совершенно для знаний человека.

***** Возможно, Огюст Конт хочет тем самым сказать, что это знание не имеет для нас прямого практического значения и что оно может оказывать влияние лишь очень косвенно и очень слабо на устройство нашего материаль­ного существования на земле; ибо эта неутолимая любознательность челове­ческого разума есть нравственная сила, которой человек отличается от осталь­ного животного мира, может быть, больше, чем-либо другим, и, следователь­но, ее удовлетворение представляется очень важным для триумфа человеч­ности.

****** Но эта независимость далека от того, чтобы быть безусловной; ибо достаточно того, чтобы наша планета немного изменила свое положение по отношению к нашему Солнцу, чтобы все метеорологические явления на Земле значительно изменились; это произошло бы несомненно так и с нашей плане­тарной системой, если бы наше Солнце заняло новое положение по отноше­нию к другим солнцам.

******* Но поскольку эта диспропорция не абсолютна, а лишь относительна, из этого следует, что независимость нашей солнечной системы по отношению к другим солнцам также лишь относительна. Это значит, что, если мы возь­мем для измерения времени жизнь одного поколения или даже несколько веков, ощутимый эффект определенной зависимости, в которой наша солнеч­ная система находится по отношению ко вселенной, окажется абсолютно нич­тожным.

******** Общность мыслей всегда подразумевает общность интересов.

********* Опять в относительном смысле слова: более чуждыми, но не совер­шенно чуждыми. Признаем, что как одни, так и другие, если они только су­ществуют, примерно одинаково чужды нам, так как мы не знаем, а возмож­но, никогда не сможем вполне удостовериться в том, существуют ли они.

Нужно, следовательно, более глубоко, чем это обычно при­выкли делать, отделять солярную точку зрения и общемировую точку зрения, идею мира (включающую исключительно первую точку зрения) и идею вселенной; первая точка зрения – это самая высокая точка, которой мы могли бы достичь, и поэтому она – единственная, которая по-настоящему нас интересует. Вот почему, не отказываясь полностью от надежды получить некоторые звездные познания, следует считать, что положи­тельная астрономия заключается по существу в геометрическом и механическом знании о небольшом числе небесных тел, составляющих мир, часть которого мы составляем»*.

* Auguste Comte. Cours de philosophic positive, 2-е ed., t. II, pp. 10-12.

Но если положительная наука, то есть серьезная наука, единственно достойная такого названия и основанная на на­блюдении действительных фактов, а не на воображении об ил­люзорных фактах, должна отказаться от действительного или более или менее удовлетворительного знания о вселенной с астрономической точки зрения, то на гораздо большем осно­вании она должна от этого отказаться под углом зрения физи­ческих, химических и органических отношений. «Наше искусст­во наблюдения, – говорит далее Огюст Конт, – включает в общем три различных способа: 1) наблюдение в собственном смысле слова, то есть прямое изучение явления таким, как оно естественно представляется; 2) эксперимент, то есть созерцание явления, более или менее измененного искусственными обстоя­тельствами, которые мы создаем только с целью более совер­шенного исследования; 3) сравнение, то есть постепенное рас­смотрение ряда аналогичных случаев, в которых явления все более и более упрощаются. Наука об организованных телах, изучающая явления на более трудной доступности, есть един­ственная наука, которая позволяет по-настоящему объединить эти три средства.

Астрономия, напротив, по необходимости ограничена первым средством. Эксперимент здесь, очевидно, невозможен; а что касается сравнения, то оно могло бы существовать лишь в случае, если бы мы могли прямо наблюдать несколько сол­нечных систем, что невозможно. Остается, значит, простое на­блюдение малейшего возможного объема, так как оно может относиться лишь к одному из наших чувств (к зрению). Из­мерение углов и подсчет истекшего времени – таковы единст­венные средства, с которыми наш разум может приступить к открытию законов, которые управляют небесными явлениями» (том II, стр. 13-14).

Очевидно, что для нас будет всегда невозможно не только проводить эксперименты на физических, химических, геологи­ческих и органических явлениях, происходящих на различных планетах нашей солнечной системы, не говоря уже о других системах, и проводить сравнения их соответствующих проявле­ний, но также наблюдать их и устанавливать их действитель­ное существование, что означает, что мы должны отказаться от того, чтобы получить о них знание, которое лишь несколько приближается к знанию, « которому мы можем и должны прийти применительно к явлениям нашего земного шара. Не­доступность вселенной для нас – не абсолютна; но ее доступ­ность по сравнению с доступностью нашей солнечной системы и еще более по сравнению с доступностью нашего земного ша­ра – столь мала, что она почти походит на абсолютную не­доступность.

С практической точки зрения нам кажется, что мы выигры­ваем очень мало от того, что вселенная не представляется абсолютно недоступной. Но с точки зрения теории выигрыш огромен. А если он безмерен для теории, то, как следствие, он становится безмерным также для социальной практики чело­вечества, так как всякая теория рано или поздно претворяется в человеческие учреждения и человеческие факты. В чем же в таком случае заключается интерес и теоретическая выгода от идеи не-недоступности Вселенной?

В том, что господь Бог, Абсолют так же изгнан из Вселен­ной, как он изгнан с нашего земного шара.

Раз Вселенная для нас немного доступна, хотя бы даже в бесконечно малой мере, она должна иметь природу, подоб­ную природе нашего известного мира. Ее недоступность отнюдь не обусловлена различием в природе, но исключительной ма­териальной удаленностью этих миров, что делает невозможным наблюдение за их явлениями. Материально удаленные от на­шего земного шара, эти миры так же представляются исклю­чительно материальными, как и земной шар. Материальные и материально ограниченные нашей солнечной системой, эти бесконечные неизвестные миры по необходимости находятся в непрерывных отношениях действия и взаимного противодей­ствия между собой и с солнечной системой. Они рождаются, они существуют, они погибают и поочередно преобразуются в лоне бесконечной мировой Причинности так же, как родится, существует и рано или поздно несомненно погибнет наш соляр­ный мир, и основные законы этого происхождения или этого материального превращения должны быть одинаковыми, но не­сомненно измененными в соответствии с бесконечными обстоя­тельствами, которые, возможно, дифференцируют развитие каждого отдельно взятого мира. Но природа этих законов и их проявления должна быть одинаковой по причине того действия и постоянного противодействия, которое вечно происходит меж­ду ними. Таким образом, не имея нужды в пересечении непере­секаемых пространств, мы можем изучать всеобщие законы миров в нашей солнечной системе, которая, будучи продуктом, должна содержать их все в самой себе и – еще ближе – на нашей собственной планете, на земном шаре, который есть ближайший продукт нашей солнечной системы. Значит, изучая и распознавая законы Земли, мы можем быть уверены в том, что одновременно изучаем и распознаем законы вселенной.

Теперь мы можем перейти прямо к частностям: наблюдать их, экспериментировать с ними и сравнивать их. Сколь бы ог­раниченным по сравнению со Вселенной ни был наш земной шар, он также представляется бесконечным миром. В этом от­ношении можно сказать, что наш мир в самом узком смысле этого слова, наша Земля, так же недоступна, то есть неисчер­паема. Никогда наука не дойдет до последней границы и не скажет своего последнего слова. Должно ли это нас приводить в отчаяние? Напротив, если бы задача была ограниченной, она скоро расхолодила бы ум человека, который, что бы мы ни говорили и что бы ни делали, всегда чувствует себя счастли­вым лишь тогда, когда он может нарушить и пересечь грани­цу. И к большому счастью для него, наука о природе такова, что чем более ум пересекает в ней границы, тем более он при­ближается к новым границам, которые провоцируют его не­утолимую любознательность.

Есть одна граница, которую научный ум никогда не сможет пересечь полностью, – это как раз то, что г-н Литтре называет сокровенной природой или сокровенной сущностью вещей и что метафизики школы Канта называют вещь сама по себе (das Ding an sich). Я уже сказал, что это выражение столь же лож­но, как и опасно, так как, исключая по видимости из сферы науки абсолют, оно восстанавливает его, подтверждает его как действительное сущее. Когда я говорю, что во всех существую­щих, самых обыкновенных, самых известных, включая самого себя, вещах есть внутренняя, недоступная, вечно неизвестная сущность, которая как таковая остается по необходимости вне и абсолютно независимой от их феноменального существования и от многочисленных связей относительных причин и относительных следствий, которые определяют и координируют все существующие вещи, устанавливая между ними своего рода постоянно воспроизводимое единство, я тем самым утверждаю, что весь этот феноменальный мир, мир видимый, чувственный, известный, – это своего рода внешняя оболочка, скорлупа, внутри которой скрывается, как ядро, безотносительная, не­детерминированная сущность, Абсолют. Как видно, г-н Литтре, вероятно даже по причине своего глубокого презрения к мета­физике, сам остается в сфере метафизики, подобной метафизи­ке Канта, которая, как известно, теряется в тех антиномиях, или противоречиях, которые она полагает непримиримыми и неразрешимыми: противоречиями конечного и бесконечного, внешнего и внутреннего, относительного и абсолютного и т. д. Ясно, что, изучая мир, опираясь на идефикс о неразрешимости этих категорий, которые кажутся, с одной стороны, абсолютно противоположными, а с другой – столь тесно, столь абсолютно связанными, что нельзя думать об одной, не думая в то же время о другой, – ясно, как я сказал, что, подходя к сущест­вующему миру с таким метафизическим предрассудком в голо­ве, мы всегда окажемся неспособными понять что-либо в при­роде вещей. Если бы французские позитивисты захотели позна­комиться с драгоценной критикой, которой Гегель в его Логике, представляющей несомненно одну из самых глубоких книг, на­писанных в нашем столетии, подверг все эти кантовские ан­тиномии, они разуверились бы в этой мнимой невозможности познать внутреннюю природу вещей. Они поняли бы, что во внутреннем любой вещи действительно не может быть приро­ды, которая не проявлялась бы в ее внешнем, или, как сказал Гёте, отвечая какому-то немецкому поэту, утверждавшему, что «никакой сотворенный ум не мог проникнуть во внутреннее Природы» (In's Innere der Natur dringt kein erschaffner Geist):

Вот уже двадцать лет я слышу, как это повторяют,
И как я на это ругаюсь, но тайно.
Природа не имеет ни ядра, ни скорлупы;
Она есть все это одновременно.
Schon zwanzig Jahre hör' ich's wiederholen,
Und fluche drauf, aber verstohlen.
Natur hat weder Kern noch Schale;
Alles 1st sie auf einem Male.

Я прошу читателя извинить меня за эту длинную диссерта­цию о природе вещей. Но речь идет об интересе высшего поряд­ка, о заинтересованности в действительном и полном исключе­нии, конечном уничтожении абсолюта, который уже не доволь­ствуется только тем, что прогуливается, как жалкий призрак, по краю нашего видимого мира, в бесконечной безмерности пространства, но который, одобряемый совершенно кантианской метафизикой позитивистов, стремится исподтишка внедриться в сущность всех известных вещей, в нас самих и водрузить свое знамя даже в лоне нашего земного мира.

Сокровенное внутреннее вещей, говорят позитивисты, нам недоступно. Что они понимают под словами сокровенное внут­реннее вещей? Чтобы для нас была ясность в этом пункте, про­цитирую фразу г-на Литтре полностью:

«Физик, мудро убежденный отныне в том, что сокровенное внутреннее вещей для него закрыто, не отвлекает свое внимание на того, кто спрашивает, почему тела теплые или тяжелые; он понапрасну этого не искал и не будет его больше искать. Таким же образом в сфере биологии нет места для вопроса, почему живая субстанция образуется в формах, при которых система ее органов с большей или меньшей точностью приведена в со­ответствие с целью, с функцией. Такая юстировка – одно из им­манентных свойств этой субстанции, как питание, сокращение, ощущение, мышление. Этот взгляд, распространенный на все пертурбации, без труда все их обнимает; и ум, который перестал стремиться к невозможному примирению фатализма с финализмом, не находит более ничего, что было бы неинтеллигибельного, то есть противоречивого, в том, что для него отдельно от мира (стр. XXV-XXVI).

Перед нами несомненно этот очень удобный способ философ­ствования и верное средство избежать всех возможных противо­речий. Вас спрашивают о явлении: почему это так? И вы отве­чаете: потому что это так. После этого не остается ничего, кроме только одного: установить действительность явления и его по­рядок сосуществования или последовательности относительно других более или менее связанных с ним явлений; удостоверить­ся путем наблюдения и эксперимента, что это сосуществование и эта последовательность воспроизводятся в одинаковых обстоя­тельствах всегда и везде и, убедившись в этом, обратить их в общий закон. Я полагаю, что ученые-специалисты должны посту­пать таким образом; если они поступают по-другому, если они включают свои собственные идеи в порядок фактов, положи­тельная философия очень рисковала бы иметь в качестве осно­вы для суждений лишь более или менее искусные фантазии, но не факты. Но я не думаю, что философ, желающий понять по­рядок фактов, мог бы удовлетвориться столь малым. Я знаю, что понять – очень трудно, но это необходимо, если мы хотим развивать серьезную философию.

Человеку, который спросил бы меня: каковы происхождение и субстанция материи вообще, или, лучше сказать, совокупно­сти материальных вещей, Вселенной, я не мог бы ответить доктринерски и таким двусмысленным образом, что он мог бы за­подозрить меня в теологизме: происхождение и сущность мате­рии для нас недоступны. Я его сначала спросил бы, о какой материи он хочет говорить. Только о совокупности сложных или простых материальных вещей, составляющих наш земной шар и нашу солнечную систему в ее наибольшем объеме, или же о всех известных и неизвестных телах, бесконечная и неопреде­ленная совокупность которых образует Вселенную?

Если речь идет о первом, то я сказал бы ему, что материя нашего земного шара несомненно имеет происхождение, так как была столь отдаленная эпоха, что ни он, ни я не можем выска­зать о ней какую-либо мысль, но была определенная эпоха, когда наша планета не существовала. Я сказал бы ему, что она родилась во времени и что нужно искать происхождение нашей планетной материи в материи нашей солнечной системы. Но я сказал бы, что сама наша солнечная система, не будучи ни аб­солютным, ни бесконечным, но очень ограниченным, описанным миром, который, следовательно, существует лишь посредством своих бесконечных и действительных отношений действия и взаимного противодействия с бесконечностью подобных миров, не может быть вечным миром. Несомненно, что, разделяя судьбу всего того, что обладает определенным и действительным суще­ствованием, эта система должна будет однажды, может быть через несколько миллионов миллионов веков, исчезнуть и что, как и наша планета, но несомненно до нее, она должна была иметь начало во времени; отсюда следует, что происхождение солнечной материи нужно искать в мировой материи.

А если теперь меня спросят, каково происхождение мировой материи, материи той бесконечной совокупности миров, кото­рую мы называем бесконечной вселенной, я ответил бы, что в этом вопросе содержится бессмыслица, что этот вопрос по­буждает меня дать, если так можно выразиться, нелепый ответ, который хотели бы услышать от меня. Этот вопрос сводится к следующему: было ли время, когда мировая материя, бесконечная вселенная, абсолютное и единое Сущее не были? Когда была лишь идея, по необходимости божественная идея, Бог, ко­торый, будучи на протяжении бесконечной в прошлом вечности Богом праздным, или Богом бессильным, Богом незаконченным, по странному капризу подумал вдруг и почувствовал в какой-то данный момент, в определенную во времени эпоху, силу и волю создать Вселенную? Когда существовал Бог, который, будучи на протяжении вечности Богом не-творцом, стал неизвестно по какому чуду внутреннего развития Богом-творцом?

Все это по необходимости содержится в вопросе о происхож­дении мировой материи. Даже допуская на мгновение нелепость Бога-творца, мы поневоле придем к признанию вечности Все­ленной. Бог – есть Бог только потому, что он предполагает быть абсолютно совершенным; но абсолютное совершенство исклю­чает всякую идею, всякую возможность развития. Бог есть Бог только потому, что его природа неизменна. То, что он есть се­годня, тем он был вчера и тем будет завтра. Он – бог-творец и всемогущий бог сегодня, значит, он таким был испокон веков; значит, не в определенную эпоху, а испокон веков он сотворил миры, Вселенную. Значит, Вселенная – вечна. Но, будучи веч­ной, она не была сотворена, и, значит, не было никогда Бога-творца.

В идее Бога-творца противоречие состоит в том, что всякое творение, всякая заимствованная из человеческого опыта идея и факт предполагают эпоху, определенную во времени, тогда как идея Бога подразумевает вечность; отсюда вытекает оче­видная нелепость. Такое же рассуждение приложимо также к нелепости Бога—распорядителя и законодателя миров. Одним словом, идея Бога не выдерживает ни малейшей критики. Но если Бог падает, что остается? Вечность бесконечной вселенной.

Вот истина, относящаяся к абсолюту и носящая тем не менее характер абсолютной достоверности: Вселенная – вечна и ни­когда не была никем сотворена. Эта истина очень важна для нас, так как она раз и навсегда сводит к ничто вопрос о проис­хождении мировой материи, который г-н Литтре находит столь трудным для решения, и в тоже время в корне уничтожает идею абсолютного духовного, пред существующего или сосуществую­щего, бытия, идею Бога.

В познании абсолюта мы можем сделать шаг вперед, впол­не сохраняя гарантию абсолютной достоверности.

Напомним, что есть истинная вечность, вечность существова­ния мира. Нам очень трудно это вообразить, настолько самая отвлеченная идея вечности с трудом укладывается в наших бед­ных, увы, столь кратковременно существующих головах. Тем не менее несомненно, что это – неопровержимая истина, которая навязывается с абсолютной необходимостью нашему уму. Ни­что не позволяет нам не принять ее. Но если господь Бог от­кладывается про запас, перед нами возникает второй вопрос: существовала ли в предшествующей настоящему моменту зияющей и бесконечной вечности определенная во времени эпоха, когда впервые началась организация мировой материи, или Сущего, в отдельные и организованные миры? Было ли время, когда вся мировая материя могла остаться в состоянии мате­рии, способной к организации, но еще не организованной?

Предположим, что прежде, чем мировая материя смогла спонтанно организоваться в отдельные миры, она должна была пройти огромное, неизвестное множество предварительных пре­вращений, о чем мы никогда не смогли бы составить какую-ли­бо даже самую смутную идею. Эти превращения могли занять время, которое своей относительной безмерностью превышает все, что мы можем вообразить. Но так как в данном случае речь идет о материальных проявлениях, а не о проявлениях неизменного абсолюта, это время, каким бы необъятным оно ни было, по необходимости было определенным временем и как таковое бесконечно меньшим, чем вечность. Назовем x время, которое истекло с предполагаемого первого формирования во вселенной миров и до настоящего времени; назовем у все время, в течение которого длились предварительные проявления мировой материи, прежде чем она смогла сорганизоваться в отдельные миры; x+y представляют период времени, которое, каким бы относительно безмерным оно ни было, есть тем не ме­нее определенная величина и, следовательно, бесконечно мень­шая вечности. Назовем z их сумму (x+y=z); значит, позади z остается еще вечность. Расширьте x и y, насколько вам захо­чется, умножьте и то и другое на самые большие цифры, кото­рые вы могли бы представить или написать своим самым убо­ристым почерком на такой длинной линии, как расстояние от Земли до самой удаленной видимой звезды; вы увеличите z в той же пропорции, но чтобы вы ни делали, для того чтобы увеличить z, каким бы безмерным ни становилось это значение, оно всегда будет меньше, чем вечность, оно всегда будет иметь позади себя вечность. К какому выводу это вас подтолкнет?

К выводу о том, что на протяжении вечности мировая материя – та материя, лишь спонтанное действие которой могло сотворить, организовать ми­ры, поскольку, как мы видели, исчез божественный призрак, творец и распорядитель, – оставалась инертной, без движения, без предварительного проявления, без действия и что затем, в какой-то данный и определенный момент, она, оставаясь в веч­ности, вдруг, без всякого основания, не побуждаемая никем извне ее, ни самой собой, начала приходить в движение, про­являться, действовать без какой-либо будь то внешней или внут­ренней причины. Это была бы столь же очевидная бессмысли­ца, как и бессмыслица Бога-творца. Но вы вынуждены принять эту бессмыслицу, если предположите, что организация миров во Вселенной имела какое-либо определенное начало, каким бы безмерно отдаленным ни представлялось вами в данный момент это начало. Отсюда с безусловной очевидностью следует, что организация Вселенной, или мировой материи, в отдельные ми­ры так же вечна, как ее бытие.

А вот и вторая абсолютная истина, представляющая полные гарантии совершенной достоверности. Вселенная – вечна, и ее организация – также вечна. И в этой бесконечной вселенной нет ни малейшего места для господа Бога! Это уже много, не правда ли? Но посмотрим, не сможем ли мы сделать вперед еще и третий шаг.

Вселенная вечно организована в бесконечность отдельных миров, остающихся вне друг друга, но вместе с тем сохраняю­щих необходимые и постоянные отношения друг с другом. Это то, что Огюст Конт называет взаимодействием солнц, взаимо­действием, которое никто не сможет подвергнуть опыту и кото­рое можно только наблюдать; но сам знаменитый основатель положительной философии, столь строгий по отношению ко всему, что носит характер неповеряемой гипотезы, говорит об этом тем не менее как о положительном факте, который не мо­жет быть предметом какого-либо сомнения. И он говорит так об этом потому, что этот факт настоятельно, сам и с абсолют­ной необходимостью навязывается человеческому уму, как толь­ко этот ум освободился от отупляющего ига божественного призрака.

Взаимодействие солнц по необходимости вытекает из их от­дельного существования. Сколь бы безмерными они ни могли быть, даже если предположить, что действительная безмерность самых больших из них превышает все, что мы можем предста­вить в качестве протяженности и величины, все они представ­ляются не менее определенными, относительными, конечными сущими, и как таковые все они не могут нести исключительно в самих себе причину и основу их собственного существования, каждая из них существует и может существовать лишь посред­ством их постоянных связей или их прямых или косвенных взаимных действий или противодействий со всеми остальными солнцами. Это бесконечное сцепление постоянных действий и противодействий составляет действительное единство бесконеч­ной Вселенной.

Но это мировое единство не существует в своей бесконеч­ной полноте как конкретное и действительное единство, кото­рое на самом деле содержит все безграничное количество ми­ров с неисчерпаемым богатством их проявлений; оно не суще­ствует, говорю я, и не проявляется как таковое ни для кого. Оно не может существовать для Вселенной, которая, будучи сама лишь собирательным единством, вечно слагающимся из взаимо­действия отдельных миров в безграничной безмерности прост­ранства, не имеет никакого органа для его понимания; и оно не может существовать ни для кого вне Вселенной, так как вне Вселенной нет ничего. Как одновременно необходимая и отвле­ченная идея оно существует лишь в сознании человека.

Эта идея – последняя степень положительного знания, мо­мент, в котором сходятся положительность и абсолютная от­влеченность. Еще один шаг в этом направлении, и вы впадете в метафизическую и религиозную фантасмагорию. Следователь­но, под страхом бессмыслицы запрещается основывать что-либо на этой идее. Как конечная граница человеческого знания, она не может служить ему основанием.

Важное и последнее определение, вытекающее не из этой идеи, но из факта существования бесконечного множества от­дельных миров, постоянно оказывающих друг на друга взаим­ное действие, которое, собственно, и образует существование каждого из них, состоит в том, что ни один из этих миров не вечен, что все они имели начало и у всех у них будет конец, сколь бы отдаленным ни было одно и сколь бы отдаленным ни должно быть другое. В лоне этой мировой причинности, которая составляет вечное и единое сущее, вселенную, миры рождаются, формируются, существуют, оказывают действие, соответствую­щее своему бытию, затем дезорганизуются, умирают или пре­вращаются, как это происходит с самыми малыми из вещей на Земле. Значит, повсюду – один и тот же закон, один и тот же порядок, одна и та же природа. Мы никогда не сможем ничего узнать за этими пределами. Несметное число превращений, кото­рые совершались в вечном прошлом, несметное число других превращений, которые совершаются даже в данный момент в безмерности пространства, вечно останутся для нас неизвест­ными. Но мы знаем, что повсюду – одна и та же природа, одно и то же сущее. Пусть этого будет для нас достаточно!

Значит, мы не будем больше задаваться вопросом, каково происхождение мировой материи, или, лучше сказать, Вселен­ной, рассматриваемой как тотальность бесконечного числа от­дельных более или менее организованных миров, так как этот вопрос предполагает нонсенс, творение и так как мы знаем, что Вселенная вечна. Но мы могли бы спросить, каково происхож­дение нашего солярного мира, так как мы с уверенностью знаем, что он рожден, что он сформировался в определенную эпоху, во времени. Но как только мы поставим этот вопрос, мы тотчас должны будем признать, что у него нет для нас возможного ре­шения. Распознать происхождение вещи – значит распознать все причины или же все вещи, одновременное и последователь­ное, прямое и косвенное действие которых породило ее. Очевид­но, что для того, чтобы определить происхождение нашей сол­нечной системы, мы должны были бы знать до конца не только все бесконечное число миров, которые существовали в эпоху ее рождения и собирательное, прямое или косвенное, дей­ствие которых породило ее, но также все прошлые миры и все мировые действия, которыми были порождены сами эти миры. Достаточно сказать, что происхождение нашей солнечной систе­мы теряется в бесконечном пространстве, вечной в прошлом це­пи причин и действий, и что, следовательно, каким бы действи­тельным или материальным ни было это происхождение, мы никогда не сможем его определить.

Но если для нас невозможно распознать совершившееся в вечном прошлом и в безграничной безмерности пространства происхождение нашей солнечной системы или же неопределен­ную сумму причин, комбинированное действие которых породи­ло ее и будет продолжать ее всегда воспроизводить до тех пор, пока она в свою очередь не исчезнет, мы можем исследовать это происхождение или эти причины в их действии, то есть в. наличной действительности нашей солнечной систе­мы, которая занимает в бесконечном пространстве ограниченный и, следовательно, определимый, если еще не определенный, объем. Ибо заметьте, что причина есть причина, лишь пока она осуществляется в своем действии. Причина, которая не могла бы претвориться в действительный продукт, была бы причиной воображаемой, не-сущей; отсюда следует, что всякая вещь, по­скольку она по необходимости порождена неопределенной сум­мой причин, содержит в самой себе действительное сочетание' всех этих причин и в действительности есть не что иное, как действительное сочетание всех породивших ее причин. Это соче­тание – это все ее действительное бытие, ее сокровенная сущ­ность, ее субстанция.

Вопрос относительно субстанции мировой материи, или Все­ленной, заключает в себе, следовательно, нелепое предположе­ние: предположение о происхождении, о первопричине миров, или о Творении. Так как всякая субстанция есть не что иное, как эффективное осуществление неопределенного числа причин, сочетающихся в одном общем действии, то для того, чтобы объяснить субстанцию Вселенной, нужно было бы искать ее происхождение или ее причины, а Вселенная их не имеет, пото­му что она вечна. Всеобщий мир есть – абсолютное, единое и верховное Сущее, вне которого ничто не могло бы су­ществовать; но как в таком случае дедуцировать это Сущее из чего-то?

Мысль о том, чтобы подняться над единым Сущим или стать вне его, подразумевает Ничто, и нужно было бы иметь возмож­ность сделать это для того, чтобы вывести начальную субстан­цию, которая не была бы в нем, которая не была бы им самим. Все, что мы можем сделать, – это установить сначала это единое и верховное Сущее, которое навязывается нам с аб­солютной необходимостью, затем изучить его действия в мире, который нам действительно доступен; сначала в нашей солнечной системе, но затем и особенно на нашем земном шаре.

Раз субстанция вещи есть не что иное, как действительное сочетание или осуществление всех причин, которые ее породи­ли, то очевидно, что, если бы мы могли распознать субстанцию нашего солярного мира, мы распознали бы сразу все его причи­ны, то есть всю бесчисленность миров, комбинированное, прямое или косвенное действие которых осуществилось в ее творении, – мы познали бы Вселенную.

Но тут мы вступаем в порочный круг: для того, чтобы рас­познать всеобщие причины солярного мира, мы должны рас­познать их субстанцию, а для того, чтобы распознать послед­нюю, мы должны были бы распознать все эти причины. Из этой трудности, которая на первый взгляд кажется неразрешимой, есть, однако, выход, и вот какой: сокровенная природа, или субстанция, вещи не распознается только по сумме или сочета­нию всех породивших ее причин, она распознается равным об­разом по сумме ее различных проявлений или всех действий, которые она оказывает вовне.

Любая вещь существует лишь тогда, когда она делает: ее де­ло, ее внешнее проявление, ее постоянное и многократное дей­ствие на все вещи, которые находятся вне ее, – это полная экспозиция ее природы, ее субстанции, или того, что метафизи­ки и г-н Литтре вместе с ними называют ее сокровенным сущим. Она не может иметь ничего в том, что называют внутренним, что не проявилось бы в ее внешнем, одним словом, ее действие и ее бытие суть одно.

Можно было бы удивляться тому, что я говорю о действии всех вещей, даже самых инертных по видимости, если привык­нуть связывать смысл этого слова только с актами, которые сопровождаются видимым, несомненным волнением, внешними движениями и особенно движениями животного или человеческого сознания того, кто действует. Но собственно говоря, в при­роде нет ни одной точки, которая была бы когда-либо в покое, так как каждая из них в каждый момент находится в бесконеч­но малом соучастии со всякой другой точкой и возбуждается постоянными действиями и противодействиями. То, что мы на­зываем неподвижностью, покоем, есть лишь грубая видимость, совершенно относительные понятия. В природе все есть движе­ние и действие: быть не означает ничего иного, как делать. Все, что мы называем свойствами вещей, свойствами механическими, физическими, химическими, органическими, животными, челове­ческими – суть не что иное, как различные способы действия. Любая вещь есть определенная и действительная вещь лишь при посредстве свойств, которыми она обладает; а она обладает ими лишь постольку, поскольку она их проявляет, так как эти свой­ства определяют ее отношения с внешним миром, то есть ее различные способы действия на внешний мир; отсюда следует, что каждая вещь действительна лишь постольку, поскольку она проявляется, действует. Сумма ее различных действий – в этом все ее бытие*.

• Это – всеобщая истина, которая не допускает никаких исключений и которая прилагается также к неорганическим, по видимости самым инертным вещам, к самым простым телам, а также к самым сложным организациям: к камню, к простому химическому телу, а также к гениальному человеку и всем умственным и общественным вещам. У человека в его внутреннем мире действительно есть лишь то, что каким-то образом проявляется в его внеш­нем. Эти так называемые непризнанные гении, эти надменные и самовлюблен­ные умы, которые вечно жалуются на то, что им никогда не удается проде­монстрировать сокровища, которые, как им кажется, они несут в себе, на самом деле всегда суть самые жалкие по отношению к своему сокровенному бытию индивиды: ничего подобного в самих себе они не несут. Возьмем, к примеру, гениального человека, который умрет в момент вступления в возраст полной возмужалости и который унесет в могилу, как обычно гово­рят, самые возвышенные, навсегда потерянные для человечества концепции. Это пример, который, как кажется, доказывает всю противоположность этой истины; это – очень реальное, очень серьезное сокровенное бытие, которое совсем не могло бы проявиться. Но присмотримся поближе к этому приме­ру, и мы увидим, что в нем содержатся лишь преувеличения или совершенно ложные суждения.

Во-первых, что такое гениальный человек? Это индивидуальная природа, которая в одном или нескольких отношениях, с человеческой, умственной и нравственной точек зрения, гораздо лучше организована, чем у заурядных людей; это высшая организация, сравнительно намного более совершенный инструмент.

Мы не оставили камня на камне от врожденных идей. Никто из людей при рождении не приносит с собой никакой идеи. Все, что человек прино­сит, – это более или менее значительная естественная и формальная способ­ность постигать идеи, которые он находит готовыми либо в собственной со­циальной среде, либо в чуждой среде, которая, однако, тем или другим об­разом вступает с нею в связь; сначала – постигать, затем – воспроизводить их посредством совершенно формальной работы его собственного мозга и иногда придавать им посредством этой внутренней работы новое развитие, новую форму и новый объем. Только в этом заключается творчество самых великих гениев. Следовательно, никто не приносит с собой сокровенного клада. Ум и сердце самых великих гениальных людей рождаются ничтож­ными, как их тела нагими. То, что рождается с ними, – это прекрасный ин­струмент, несвоевременная потеря которого есть несомненно большое не­счастье; ведь очень хорошие инструменты особенно в современной социальной организации, в организации с современной гигиеной, – очень редки. Но то, что человечество теряет вместе с ними, – это не какое-либо действительное содержание, это их возможность сотворить нечто.

Для того чтобы судить о том, чем могут быть эти мнимые врожденные сокровища и сокровенное бытие природы гения, представьте, что эту приро­ду с самого раннего детства поместили на необитаемый остров. Если предпо­ложить, что она не погибнет, то чем он станет? Диким животным, которое ходит поочередно то на своих нижних конечностях, то на четырех лапах, как обезьяны, которое живет жизнью и мыслью обезьян, которое, как и они, вы­ражается не словами, а звуками, которое, следовательно, оказывается неспособным мыслить и даже глупее последней из обезьян: ведь эти послед­ние, живя в обществе, до некоторой степени развиваются, тогда как наша гениальная натура, поскольку она не поддерживает никаких отношений с себе подобными существами, по необходимости осталась бы идиотской.

Возьмите ту же самую гениальную натуру в двадцатилетнем возрасте, когда она уже значительно развилась благодаря социальным сокровищам, которые она заимствовала из своей среды и которые она выработала и воспроизвела в самой себе вместе с той способностью или той совершенно формальной силой, которой одарила ее природа. Перенесите ее в пустыню и заставьте ее жить там в течение двадцати или тридцати лет вне всяких че­ловеческих отношений. Чем станет она? Безумцем, мистическим дикарем, воз­можно, основателем какой-нибудь новой религии; но не одной из тех великих религий, которые в прошлом обладали мощью глубоко волновать народы и двигать их вперед в соответствии с методом, присущим религиозному духу. Нет, он изобретет какую-то уединенную, мономанную и в то же время бес­сильную и смешную религию.

Что это значит? Это значит, ни у кого из людей, даже у самого могуче­го гения, нет в сущности никаких собственных сокровищ; но что все то, что он распространяет с широкой щедростью, было им заимствовано у того са­мого общества, которому он их по видимости позднее отдает. Можно даже сказать, что в этом отношении гениальные люди – это как раз те люди, ко­торые больше берут от общества и которые, следовательно, должны ему больше.

Самый счастливо одаренный природой ребенок довольно долго остается, не оформив в себе видимость того, что можно было бы назвать его сокро­венным бытием. Известно, что всякое умственное бытие детей сначала на­правлено исключительно вовне; сначала они – целиком во впечатлении и на­блюдении; лишь только тогда, когда в них рождается начало рефлексии и самообладания, то есть воли, они начинают овладевать внутренним миром, сокровенным бытием. Для большинства людей этой эпохой датируется вос­поминание о самих себе. Но со своего рождения это сокровенное бытие ни­когда не остается исключительно внутренним; по мере того как оно разви­вается, оно полностью проявляется вовне и выражается поступательными изменениями всех отношений ребенка с окружающими его людьми и вещами. Эти многочисленные, часто неуловимые отношения, которые по большей час­ти проходят незамеченными, суть действия, которыми рождающаяся и воз­растающая относительная автономия ребенка воздействует на внешний мир; это – хотя и незамедленные, но очень реальные действия, тотальность кото­рых выражает в любой момент жизни ребенка все его сокровенное бытие; они теряются в массе человеческих отношений, которые все вместе состав­ляют действительность социальной жизни, оставляя на этих отношениях свои хотя бы слабые следы или свое влияние.

То, что я сказал о ребенке, верно также в отношении юноши. Его отно­шения умножаются по мере того, как развивается его сокровенное бытие, то есть инстинкты и движения животной жизни, а также его человеческие мысли и чувства, и всегда все его сокровенное бытие проявляется в тоталь­ности его отношений с внешним миром либо в положительной форме, на­пример в форме притяжения и сотрудничества, либо отрицательно, в виде бунта и отталкивания. Ничто из действительно существующего не может остаться, если оно не проявилось полностью из себя вовне, как у людей, так и в самых инертных и наименее демонстративных вещах. Примером мо­жет служить история цирюльника царя Мидаса: не смея сообщить никому свой страшный секрет, он доверил его земле, а земля его разгласила, и, как только это произошло, стало известно, что у царя Мидаса ослиные уши. Для людей, как и для всего того, что существует, действительно существовать – значит только проявляться.

А теперь доведем до конца дело с предложенным примером: молодой ге­ниальный человек умирает в двадцатилетнем возрасте, в момент, когда он совершал какое-то великое деяние или возвещал миру какую-то возвышенную концепцию. Взял ли он что-то с собой в могилу? Да, большую возможность, но не действительность. Поскольку эта возможность осуществилась в нем самом при становлении его сокровенного бытия, то будьте уверены, что тем или другим способом эта возможность уже проявилась в ее отношениях с внеш­ним миром. Гениальные концепции, а также великие героические деяния, которые открывают новое направление для жизни народов, отнюдь не рождаются спонтанно ни в гениальном человеке, ни даже в социальной среде, которая его окружает, кормит, вдохновляет, будь то положительно или даже отрицательно. То, что гениальный человек изобретает или делает, уже с давних пор находится в состоянии элементов, которые развиваются и все более стремятся сконцентрироваться и оформиться в том самом обществе, которому он несет либо свое изобретение, либо свое деяние. И в самом гениальном человеке изобретение, возвышенная концепция или героическое деяние не рождаются непосредственно; они всегда – продукт длительной внутренней подготовки, которая по мере своего развития никогда не преминет проявиться тем или иным образом.

Предположим же, что гениальный человек умирает в тот момент, когда он собирался завершить эту долгую внутреннюю работу и возвестить о ней удивленный мир. Поскольку эта работа не завершена, она не действительна. Но как подготовка она, напротив, очень действительна, и как таковая, будьте уверены, она полностью проявилась либо в деяниях, либо в трудах, либо в разговорах этого человека. Ведь если человек совершенно ничего не делает и вместе с тем ничего не пишет и ничего не говорит, то, будьте уверены, он также ничего не изобретет, и в нем не совершается ни­какая внутренняя подготовка; значит, он может спокойно умереть, не оста­вив после себя сожаления о какой-либо крупной утраченной концепции.

В молодости у меня был очень дорогой друг – Николай Станкевич (1813—1840). Это была истинно гениальная натура: великий разум сочетался у него с великим сердцем. И однако, этот человек ничего не сделал, ничего не написал, что могло бы сохранить его имя в истории. Значит, в таком слу­чае сокровенное бытие должно было бы утратиться без проявления и без следа? Отнюдь нет. Несмотря на то – или, быть может, именно потому, – что Станкевич был существом наименее претенциозным и наименее амбициоз­ным из всех, он стал в Москве живым центром группы молодых людей, которые в течение нескольких лет прожили, если можно так выразиться, свой разум, свои мысли, свою душу. Я был в их числе, и я рассматриваю его в некотором роде как своего творца. Он сотворил таким же образом дру­гого человека, имя которого останется немеркнущим в литературе и в исто­рии умственного и нравственного развития России: мой покойный друг Виссарион Белинский (февраль 1810) – самый энергичный борец за дело освобождения народа при императоре Николае. Он умер в страданиях в 1848 г. (26 мая старого стиля), в самый момент, когда тайная полиция вы­дала ордер на арест; он умер, благословляя республику, которая была толь­ко что провозглашена во Франции.

Возвращаюсь к Станкевичу. Его сокровенное бытие полностью прояви­лось прежде всего в отношениях с друзьями, а затем со всеми теми, кто имел счастье сблизиться с ним – истинное счастье, ибо было невозможно жить рядом с ним, не чувствуя себя в некотором роде улучшенным и облаго­роженным. В его присутствии казались невозможными никакая подлая или тривиальная мысль, никакой дурной инстинкт; самые ординарные люди пе­реставали ими быть под его влиянием. Станкевич принадлежал к той кате­гории одновременно богатых и изысканных натур, которых г-н Давид Штраус столь удачно охарактеризовал более тридцати лет назад в брошюре, озаглав­ленной, кажется, «Религиозный гений» (Ueber das religiose Genie). Есть люди, одаренные великим гением, говорит он, которые не проявляют его никаким великим историческим деянием, никаким будь то научным, артистическим, промышленным творением; они никогда ничего не предприняли, ничего не сделали, ничего не написали, и все их действие сосредоточилось в их личной жизни и сводилось к ней, но которые тем не менее оставили после себя сво­им действием глубокий, правда исключительно личный, но тем очень мощ­ный отпечаток на своем ближайшем окружении, на своих учениках. Сначала это действие распространяется и упрочивается посредством устной традиции, а позднее либо посредством писаных трудов, либо посредством исторических деяний их учеников или учеников их учеников.

Как мне кажется, д-р Штраус с большим основанием утверждает, что Иисус как исторический и действительный персонаж был одним из наиболее великих представителей, одним из великолепных образцов этой совершенно особенной категории сокровенных гениев. Станкевич также был им, хотя не­сомненно в гораздо меньшей мере, чем Иисус.

Мне думается, что я сказал, достаточно для того, чтобы доказать, что нет сокровенного бытия, которое не проявилось бы полностью в полной сум­ме всех его внешних отношений или его воздействий на внешний мир. Но раз уже это очевидно по отношению к человеку, одаренному величайшим ге­нием, это тем более так в отношении всех остальных действительных сущих: животных, растении, неорганических вещей и простых тел. Все животные-функции, гармоническое сочетание которых образует животное единство, жизнь, душу, животное я, суть не что иное, как непрерывное отношение дей­ствия и противодействия с внешним миром, следовательно, постоянное про­явление, независимо от которого никакое сокровенное животное бытие не могло бы существовать, так как животное живет, пока функционирует его организм. Так же происходит с растениями. Попробуйте исследовать, анато­мировать животное. Вы найдете различные системы органов: нервы, мускулы, кости, затем различные материальные, видимые и поддающиеся химическому разложению соединения. Это же вы увидите в растениях, в органических клетках, а если продолжить анализ – в простых химических телах. Вот в чем состоит их сокровенное бытие: оно полностью внешнее и вне его нет ничего, И все эти материальные части, – а их совокупность, упорядоченная опреде­ленным, свойственным им образом, образует животное, и каждая из этих частей полностью проявляется посредством своего собственного механиче­ского, физического, химического и органического действия в течение жизни животного и посредством лишь механического, физического и химического действия после его смерти, – все они находятся в непрерывном движении беспрестанных действий и противодействий, и это движение составляет все их бытие.

Так же обстоит дело со всеми органическими телами, включая простые тела. Возьмите металл или камень: есть ли что-либо по видимости более инертное и менее экспансивное? И тем не менее все это приходит в движение, действует, изливается, бесконечно проявляется, и все это существует, лишь пока совершая это. Камень и металл обладают всеми физическими свойства­ми, и как простые или сложные химические тела они включены в процесс, иногда очень медленный, но непрерывный процесс молекулярного соединения и разложения. Я уже сказал, что эти свойства суть также способы действия и проявления вовне. Но отнимите у камня все его свойства, что от него останется? Абстракция вещи, ничего. Из всего этого с неопровержимой очевидностью следует, что сокровенное Бытие вещей, вымышленное метафизиками к большому удовлетворению тео­логов и объявленное действительным самой позитивной философией, есть Не-Бытие, равно как сокровенное Бытие Вселенной, Бог, есть также Не-Бытие; все, что имеет действительное существование, проявляется целостно и всегда в его свойствах, его отношениях или его деяниях.

Что же значат слова: «Физик, отныне мудро убежденный в. том, что сокровенная сущность вещей закрыта для него» и т.д.? Вещи только что и делают, как проявляют себя наивно, полно, во всей целостности своего бытия, к которому нужно только присматриваться просто, без предрассудков и без мета­физических и теологических идефикс; а физик позитивистской школы, который ищет, как говорят, вчерашний день и не пони­мает ничего в этой наивной простоте действительных вещей, естественных вещей, будет важно заявлять, что в их лоне есть сокровенное бытие, которое они тайно хранят для самих себя, а метафизики и теологи, очарованные этим открытием, которое они ему, впрочем, подсказали, ухватятся за эту сокровенность, за эту вещь б себе для того, чтобы поместить туда своего гос­пода Бога.

Любая вещь, любое сущее, существующее в мире, какова бы ни была его) природа, имеет такой общий характер: быть ближайшим результатом комбинации всех причин, которые способство­вали либо прямо, либо косвенно его рождению; а это предпола­гает – на шути постепенных переходов – действие всех прошлых и настоящих причин в бесконечной Вселенной, каким бы отдаленным или отсроченным оно ни было; и так как все причины или действия, рождающиеся в мире, суть проявления действительно существующих вещей; и так как всякая вещь действительно существует лишь в проявлении своего сущего, каждая из них передает, если так можно выразиться, свое собственное бытие •вещи, особое действие которой способствует рождению, – отсюда следует, что каждая вещь, рассматриваемая как определен­ное бытие, рожденное в пространстве и во времени, или как продукт, в (самой себе несет оттиск, отпечаток, природу всех ве­щей, которые существовали и которые в настоящее время су­ществуют во Вселенной, что по необходимости подразумевает тожество материи и мирового Сущего.

Так как каждая вещь во всей целостности своего бытия есть не что иное, как продукт, ее свойства и ее различные способы действия на внешний мир, составляющий, как мы это видели, все ее сущее, также по необходимости суть продукты. Как тако­вые они отнюдь не представляются автономными свойствами, происходящими лишь из собственной природы вещи независимо от всякой внешней причинности. В природе или в действитель­ном мире нет ни независимого сущего, ни независимого свойства. Напротив, все взаимозависимо. Следовательно, происходя от этой внешней причинности, свойства вещи навязываются ей; они, рассматриваемые все вместе, составляют ее вынужденный об­раз действия, ее закон. С другой стороны, нельзя в сущности сказать, что этот закон навязан вещи, так как это выражение предполагало бы существование вещи, предшествующей закону или отдельной от нее, тогда как закон, действие, свойство сос­тавляют самое сущее вещи. Отсюда следует, что все действи­тельные вещи в своем развитии и во всех своих проявлениях фатально управляются их законами, но что эти законы им навя­заны в очень малой степени, но, напротив, составляют все их сущее*.

* Во всех вещах действительно существует сторона или, если хотите, своего рода сокровенное бытие, которое отнюдь не-недоступно, но которое неуловимо для науки. Это отнюдь не сокровенное бытие, о котором говорит г-н Литтре саз всеми метафизиками и которое должно было бы составлять, согласно их точке зрения, в себе вещей и причину явлений; напротив, эта сторона – наименее существенное, менее всего внутреннее, наиболее внешнее и вместе с тем наиболее действительное и наиболее мимолетное, наиболее образное у вещей и существ: это их непосредственная материальность, их дей­ствительная индивидуальность, как она представляется только нашим чувст­вам и которую не могла бы удержать никакая рефлексия ума и не могло бы выразить никакое слово. Повторяя очень любопытное наблюдение, которое впервые сделал, как я думаю, Гегель, я уже говорил об особенности человеческого слова, которое может выражать лишь общие определения, но не непосредственное существование вещей в той реалистической грубости, непосредственное впечатление о которой дается нам нашими чувствами. Все, что вы сможете сказать о вещи для того, чтобы определить ее, все свойства, которые вы ей придадите или найдете в ней, будут общими определениями, приложимыми в различной степени и в бесчисленном числе различных ком­бинаций ко многим другим вещам. Самые подробные, самые сокровенные, самые материальные определения или описания, которые вы сможете им дать, суть еще только общие, но ни в коей степени не индивидуальные оп­ределения. Индивидуальность вещи не выражается. Для того чтобы указать ее, вы должны или же привести своего собеседника в контакт с ней, дать ему возможность ее увидеть, услышать или ощупать; или же вы должны определить ее место и ее время, а также ее отношения с другими уже определенными и известными вещами. Она убегает, ускользает от всех дру­гих определений. Но она убегает, она ускользает также от самой себя, так как она сама есть не что иное, как непрерывное превращение: она есть, она была, ее больше нет, или же есть другая вещь. Ее неизменная действитель­ность – исчезать или превращаться. Но эта неизменная действительность – это ее общая сторона, ее закон, предмет науки. Этот закон, взятый и рас­сматриваемый отдельно, есть лишь абстракция, лишенная всякого действи­тельного свойства, всякого действительного существования. Он действительно не существует, он является фактическим законом лишь в действительном и живом процессе непосредственных, образных, неуловимых и невыразимых превращений. Такова двойная природа, противоречивая природа вещей: дей­ствительно существовать в том, что постоянно перестает быть, и не сущест­вовать действительно в тон, что остается общим и неизменным между их непрерывными превращениями.

Законы остаются, но вещи гибнут, что означает, что они перестают быть этими вещами и становятся новыми вещами. И тем не менее это вещи су­ществующие и действительные, тогда как их законы имеют фактическое существование лишь постольку, поскольку они теряются в вещах, будучи на самом деле не чем иным, как действительным способом действительного су­ществования вещей, так что, рассматриваемые отдельно, вне этого су­ществования, законы становятся неподвижными и инертными абстракциями, не-сущими.

Наука, которая имеет дело лишь с тем, что выразимо и неизменно, то есть с более или менее развитыми и определенными общими положениями, становится в тупик и спускает флаг перед жизнью, которая только и нахо­дится в связи с живой и чувственной, но неуловимой и невыразимой стороной вещей. Такова действительная и, можно сказать, единственная граница науки, граница истинно непреодолимая. Возьмем, к примеру, натуралиста, который анатомирует кролика и сам есть действительное и живое существо; этот кро­лик есть также реальное существо, и он был, по крайней мере несколькими часами раньше, живой индивидуальностью. После анатомирования натуралист описывает его, и кролик, который выходит из его описания, – это кролик вообще, похожий на всех кроликов, лишенный всякой индивидуальности, у которой, следовательно, никогда не будет силы существовать, который вечно останется инертным и неживым существом, даже существом нетелесным, но абстракцией, фиксированной тенью живого существа. Наука имеет дело лишь с подобными тенями. Живая действительность от нее ускольза­ет, она дается только жизни, которая, сама будучи образной и скоротечной, может схватить и на самом деле схватывает все, что живет, то есть все то, что проходит, или то, что бежит.

Пример с кроликом, пожертвованным для науки, нас мало касается, по­тому что обычно мы очень мало интересуемся индивидуальной жизнью кро­ликов. Не так обстоит дело с индивидуальной жизнью людей, которую наука и люди науки, привыкшие жить среди абстракций, то есть всегда жертвовать образными и живыми реальностями ради их неизменных теней, были бы так же способны, если бы только им дали это сделать, принести их в жертву или по меньшей мере подчинить их пользе своих отвлеченных общих положений.

Человеческая индивидуальность, так же как индивидуальность самых инертных вещей, тоже неуловима, и, если можно так выразиться, она не существует для науки. Вот почему живые индивиды должны предохранять себя от науки и остерегаться ее, чтобы она не принесла их в жертву, как кроликов, в пользу какой-нибудь абстракции, подобно тому как они долж­ны одновременно предохранять себя от теологии, от политики и от юрис­пруденции, которые все вместе, также имея отношение к отвлеченному характеру науки, имеют фатальную тенденцию жертвовать индивидами в пользу той же абстракции, каждая из которых только называется разными именами: первая – истиной божественной, вторая – общественной, третья – справедливой.

Я очень далек от того, чтобы сравнивать благотворные абстракции науки с вредными абстракциями теологии, политики и юриспруденции. Последние должны перестать править, должны быть радикально искоренены из челове­ческого общества – такова цена его спасения, его освобождения, его окон­чательной гуманизации, – тогда как научные абстракции, напротив, должны занять свое место не для того, чтобы править, в соответствии с губительной для свободы мечтой философов-позитивистов, но для того, чтобы освещать его спонтанное и живое развитие. Наука может хорошо прилагаться к жиз­ни, но никогда не может воплощаться в жизнь, так как жизнь—это прямое и живое действие, одновременно спонтанное и фатальное движение живых индивидуальностей. Наука – это лишь всегда неполная и несовершенная абстракция этого движения. Если бы она стремилась навязать себя ему как отвлеченная доктрина, как правительственная власть, она бы его обеднила, извратила и парализовала. Наука не может выйти из абстракций, это – ее царство. Но абстракции и их прямые представители, какого бы рода они ни были: священники, политики, юристы, экономисты и ученые, должны пере­стать управлять народными массами. Весь прогресс будущего – здесь. Это жизнь и движение жизни, индивидуальное и социальное действие людей, которым дана полная свобода. Это абсолютное затухание самого принципа власти. А каким образом? Посредством самой широкой пропаганды в народе свободной науки. Таким образом у социальной массы не будет больше вне ее так называемой абсолютной истины, которая ее направляет и ею правит, будучи представленной индивидами, очень заинтересованными в том, чтобы сохранить науку исключительно в своих руках, потому что она дает им могущество, а с могуществом – богатство, возможность жить трудом народ­ной массы. Но у этой массы в самой себе будет истина, истина всегда отно­сительная, но действительная, внутренний светоч, который осветит ее непо­средственное движение и сделает бесполезными всякую власть и всякое внеш­нее управление.

Возьмите любую общественную науку, какую хотите: историю, например, которая, если ее рассматривать в ее наиболее широком объеме, включает в себя все остальные. Правда, можно сказать, что до сих пор история как наука еще не существует. Самые выдающиеся историки, пытавшиеся очертить общую картину исторической эволюции человеческого общества, всегда вдохновлялись до сих пор исключительно идеальной точкой зрения, рассмат­ривая историю либо под углом зрения религиозных, эстетических или фило­софских проявлений, либо под углом зрения политики, или рождения и упад­ка Государств, либо, наконец, под юридическим углом зрения, который, впрочем, неотделим от последнего и составляет внутреннюю политику госу­дарств в собственном смысле слова. Все они почти равным образом не принимали в расчет или даже игнорировали антропологическую точку зрения и экономическую точку зрения, которые, однако, составляют действительный ба­зис всякого человеческого развития. В своем прекрасном «Введении» к «Исто­рии цивилизации в Англии», несущем на себе печать настоящего гения, Бокль изложил истинные принципы исторической науки; к сожалению, он не смог закончить это «Введение», и его преждевременная смерть помешала ему написать объявленный труд. С другой стороны, задолго до Бокля г-н Карл Маркс высказал великую, справедливую и плодотворную идею: что все умственные и политические проявления общества суть не что иное, как идеальное выражение его материальных или экономических проявлений. Но насколько я знаю, он еще не написал исторический труд, в котором эта прекрасная идея получила хотя бы начало какого-либо осуществления. Од­ним словом, история как наука еще не существует.

Она займет в жизни место, которое контрапункт должен занимать, со­гласно Бетховену, в музыкальных сочинениях. Кому-то, кто спросил его, нуж­но ли знать контрапункт для того, чтобы сочинять хорошую музыку, он от­ветил: «Несомненно, совершенно необходимо знать контрапункт, но так же необходимо забыть его, после того как вы его выучили, если вы хотите со­чинить что-нибудь хорошее». Контрапункт образует до некоторой степени; правильный, но совершенно неуклюжий и безжизненный каркас музыкаль­ного произведения, и как таковой он должен совершенно исчезнуть по спон­танной и живой благодати художественного творения. Так же как контра­пункт, наука не есть цель, она лишь одно из самых нужных и самых пре­красных средств другого, в тысячу раз более возвышенного, чем все художе­ственные сочинения, творения – жизни, непосредственных и спонтанных дей­ствий человеческих индивидов в обществе.

Такова природа того сокровенного бытия, которое действительно всегда остается закрытым от науки. Это непосредственное и действительное бытие как индивидов, так и вещей: это проходящее постоянство, это образные дей­ствительности вечного и всеобщего превращения, действительности, которые существуют, поскольку они перестают быть, и которые не могут перестать быть, потому что они суть; это, наконец, осязаемые, но невыразимые индиви­дуальности вещей. Чтобы иметь возможность их определить, нужно было бы знать все причины, следствиями которых они суть, и все следствия, причина­ми которых они суть, уловить все их отношения естественного действия и естественного противодействия со всеми вещами, которые существуют и су­ществовали в мире. Как живые существа мы в любой момент, чаще всего безотчетно, улавливаем, чувствуем эту действительность, она нас охватывает, мы ее терпим и сами на нее воздействуем. Как существа думающие мы по­неволе ее абстрагируем, так как самое наше мышление начинается лишь с абстракции и посредством абстракции. Это основное противоречие между нашим действительным существом и нашим думающим существом есть источник всех наших исторических проявлений, начиная с нашего предка го­риллы до нашего современника Бисмарка; это – причина всех трагедий, которые окровавили человеческую историю, но также и всех комедий, ко­торые ее веселили; оно сотворило религию, искусство, индустрию. Государст­ва, которые заполнили мир страшными противоречиями, осудившими людей на ужасные страдания, – страдания, которые смогут закончиться лишь по­средством возвращения в жизнь всех абстракций, созданных ими в своем историческом развитии и ныне окончательно резюмировавшихся в науке, а также посредством возвращения этой науки в жизнь.

Открыть, скоординировать и понять свойства или способы действия или законы всех существующих в действительном ми­ре вещей и – такова, следовательно, истинная и единственная цель науки.

До какой степени осуществима для человека эта программа?

Вселенная для нас на самом деле недоступна. Но мы увере­ны теперь в том, что нашли ее повсеместно тожественную при­роду и ее основные законы в нашей солнечной системе, которая есть их продукт. Мы не можем также докопаться до происхож­дения, то есть до производительных причин нашей солнечной системы, так как эти причины теряются в бесконечности прост­ранства и вечного прошлого. Но мы можем изучать природу этой системы в ее собственных проявлениях. И еще встречаем мы здесь границу, которую мы никогда не сможем пересечь. Мы никогда не сможем ни наблюдать, ни, следовательно, рас­познавать действие нашего солярного мира на бесконечное множество миров, заполняющих Вселенную. Самое большее, что мы сможем когда-либо распознать, причем в исключительно несовершенном виде, – это некоторые отношения, существую­щие между нашим Солнцем и каким-нибудь из бесчисленных солнц, блистающих на нашем небосводе. Но несовершенные зна­ния, по необходимости смешанные с едва ли проверяемыми гипотезами, никогда не смогут составить серьезную науку. Зна­чит, мы вынуждены будем всегда довольствоваться более или менее совершенным и подробным знанием внутренних отношений нашей солнечной системы. Но даже и в данном случае наша наука, заслуживающая этого имени лишь постольку, посколь­ку она основывается на наблюдении фактов, и прежде всего на действительном установлении их существования, а также дейст­вительных способов их проявления и их развития, встречается с новой границей, которая, как кажется, должна навсегда ос­таться непереходимой, – это невозможность устанавливать и, следовательно, также наблюдать физические, химические, орга­нические, умственные и социальные факты, совершающиеся на какой-либо из планет, составляющих нашу солнечную систему, за исключением Земли, которая открыта для наших исследо­ваний.

Астрономии удалось определить направления движения каж­дой из планет нашей системы вокруг Солнца, скорость их пар­ного движения, их объем, форму, вес. Это огромное достижение. С другой стороны, по указанным выше причинам для нас несом­ненно, что образующие их субстанции должны обладать всеми физическими свойствами наших земных субстанций. Но мы поч­ти ничего не знаем об их геологическом формировании, еще меньше знаем об их растительной и животной организации, ко­торая, возможно, навсегда останется недоступной для любозна­тельности человека. Основываясь на отныне бесспорной для нас истине о том, что мировая материя везде и всегда по существу тожественна, мы должны по необходимости заключить, что всегда и везде, как в мирах, бесконечно удаленных, так и в ми­рах, наиболее близких ко Вселенной, все существа представляют собой материальные тела, обладающие свойствами веса, теп­лоты, света, электричества, и что везде они разлагаются на химические простые тела и элементы и что, следовательно, там, где встречаются если не тожественные, то по крайней мере сходные условия существования, должны иметь место сходные явления. Этой уверенности для нас достаточно, чтобы убедиться в том, что нигде не могут совершиться явления и факты, про­тивные тому, что мы знаем о законах природы; но эта уверен­ность не способна дать нам ни малейшей идеи о существах, су­ществах по необходимости материальных, которые могут быть в других мирах и даже на планетах нашей собственной солнеч­ной системы. В этих условиях научное знание об этих мирах невозможно, и мы должны отказаться от него раз и навсегда.

Если верно, как предполагает Лаплас (гипотеза которого еще не принята в достаточной степени и повсеместно), что все планеты нашей системы образовались из солнечной материи, то очевидно, что должно существовать гораздо более значитель­ное тожество между явлениями всех планет этой системы и между явлениями нашего земного шара. Но эта очевидность не может еще создать истинной науки, так как наука – это как святой Фома: она должна осязать или видеть для того, чтобы принять явление или факт; конструкции a priori, самые рацио­нальные гипотезы, имеют для него ценность лишь тогда, когда позднее они поверяются доказательствами a posteriori. Все эти причины вновь возвращают нас к полному и конкретному зна­нию на земле.

Изучая природу нашего земного шара, мы изучаем в то же время всеобщую природу – не в бесконечном разнообразии ее явлений, которые навсегда останутся для нас неизвестными, – а в ее субстанции и в ее основных, всегда и везде тожественных законах. Вот что должно и что может утешить нас в нашем вы­нужденном незнании о бесчисленных проявлениях бесчисленных миров (о которых у нас никогда не будет никакого представле­ния) и в то же время обезопасить себя от всякого божественно­го призрака, который, если дело обстояло бы иным образом, мог бы возвратиться с другого света.

Только на земле наука может стоять на твердых ногах. Здесь она – у себя и развивается в полной действительности, имея в своих руках, перед глазами, если так можно выразиться, все явления, имея возможность их устанавливать, осязать. Да­же прошлые, как материальные, так и умственные, проявления нашего земного шара открыты для наших научных исследова­ний, несмотря на то что феномены, сопутствовавшие им, исчезли. Феноменов, которые следовали за ними, также больше нет. Но их видимые и отчетливые следы остались – таковы следы прош­лых проявлений человеческих обществ, как и следы органиче­ских и геологических проявлений нашего земного шара. Изучая эти следы, мы можем до некоторой степени восстановить свое прошлое.

Что касается первоначального формирования нашей плане­ты, то я предпочитаю в данном случае предоставить слово столь глубокому и научно развитому гению, как Огюст Конт, по отно­шению к которому я сам очень горячо признаю свою собственную недостаточность во всем, что касается естественных наук:

«Теперь я должен перейти к общему исследованию того, что имеет некоторый характер позитивности в космогонических ги­потезах. Было бы несомненно излишним выдвигать специально в этой связи необходимое предварительное положение о том, что любая идея творения в собственном смысле этого слова должна быть при этом радикально устранена, так как она по своей природе совершенно неуловима*, и что только разумное исследование, если оно действительно доступно, должно касать­ся исключительно постепенных превращений неба, причем огра­ничиваясь, по крайней мере сначала, тем, что могло прямо породить его актуальное состояние... Значит, действительный вопрос состоит в том, чтобы решить, дает ли настоящее состоя­ние неба какие-либо ощутимые указания на более простое предшествующее состояние, общий характер которого мог бы поддаться для определения. В этом отношении основное разгра­ничение, которым я так много занимался и которое твердо про­вел между по необходимости недоступным исследованием все­ленной и по необходимости очень позитивным исследованием нашего (солярного) мира, естественно, вводит глубокое разли­чие, которое намного сужает поле эффективных изысканий. По­нятно, в самом деле, что мы могли бы с некоторой надеждой на успех строить предположения о формировании солнечной системы, часть которой мы составляем...».

* Вот одно из тех двусмысленных, если не сказать лицемерных, выра­жений, которые я ненавижу у философов-позитивистов. Разве Огюст Конт не знал, что идея творения и творца не только неуловима, но и нелепа, смешна, невозможна? Можно было бы быть почти убежденным в том, что сам он в этом не был уверен, что доказывает его вторичное падение в мистицизм, который проявился у него в конце его карьеры и намек на который я сде­лал выше. Но его ученики, по крайней мере знающие об этом падении своего учителя, должны были бы наконец понять всю опасность, которая должна остаться, или остаться по крайней мере в публике, в этой неуверенности в вопросе, решение которого, будь то утвердительное, будь то негативное, должно оказать столь большое влияние на все будущее человечества.

Текст приводится по изданию:
М.А.Бакунин. Избранные философские сочинения и письма. М., "Мысль", 1987, с.344-445

Ответ одного интернационалиста Мадзини

Если есть человек, всеми уважаемый в Европе и который своей сорокалетней деятельностью, исключительно посвященной великому делу, действительно заслужил это уважение, так это Мадзини. Он, бесспорно, является одною из самых благород­ных и самых чистых личностей нашего века, я сказал бы даже самою великою, если бы величие было совместно с упорным культом заблуждения.

К сожалению, в самой основе революционной программы итальянского патриота заложен был с самого начала сущест­венно ложный принцип, который парализовал и сделал бес­плодными его самые героические усилия и самые гениальные комбинации и рано или поздно должен был увлечь его в ряды реакции. Это принцип какого-то в одно и то же время метафи­зического и мистического идеализма, соединенного с патриоти­ческим честолюбием государственного деятеля. Это культ Бо­га, культ божеской и человеческой власти, это вера в месси­анское предназначение Италии, царицы наций, вместе с Римом, столицей мира, это политическая страсть к величию и славе государства, необходимо основанных на нищете народов. Это, наконец, религия всех догматических и абсолютных умов, страсть к единообразию, которое они называют единством и ко­торое является могилой свободы.

Мадзини — последний великий жрец религиозного метафи­зического и политического идеализма, доживающего свои дни.

Мадзини упрекает нас в том, что мы не веруем в Бога. Мы, наоборот, упрекаем его в том, что он верует в него, или, ско­рее, мы даже не упрекаем его в этом, мы жалеем только, что он верует в него. Мы бесконечно жалеем, что благодаря этому вторжению мистических идей и чувств в его сознание, его дея­тельность и жизнь он принужден был выступить против нас со всеми врагами освобождения народных масс.

Ибо невозможно больше ошибаться на этот счет. Кто теперь выступает под знаменем Бога? От Наполеона III до Бисмарка, от императрицы Евгении до королевы Изабеллы и между ними папа с своей мистической розой, которую он галантно препод­носит по очереди то той то другой, все императоры, все коро­ли, весь официальный, официозный и дворянский мир и все привилегированные Европы, тщательно переименованные в ка­лендаре Гота, все пиявки промышленного, торгового и банков­ского мира, патентованные профессора и все государственные чиновники: высшая и низшая полиция, жандармы, тюремщики, палачи и вместе с ними попы, составляющие ныне черную по­лицию душ, работающую в пользу государства; все генералы, эти гуманные защитники общественного порядка, и редакторы продажной прессы, такие чистые представители всех офици­альных добродетелей. Вот армия Бога.

Вот знамя, под которое становится ныне Мадзини, помимо своей воли, конечно, увлеченный логикой своих идейных убеж­дений, которые принуждают его если не благословлять все, что они благословляют, то по крайней мере проклинать все, что они проклинают.

А кто находится в противоположном лагере? Революция, смелые отрицатели Бога, божественного порядка и принципов власти, наоборот, по этому именно верующие в человечество, в человеческий порядок и человеческую свободу.

Мадзини в молодости своей, разделяя оба противополож­ных течения, был в одно и то же время жрецом и революцио­нером. Но с течением времени чувства жреца, как и должно было ожидать, заглушили в нем инстинкты революционера; и теперь все, что он думает, все, что он говорит и делает, дышит самой чистой реакцией. Это вызывает великую радость в лаге­ре наших врагов и печаль в нашем.

Но не будем горевать, у нас есть другое дело; все наше вре­мя принадлежит борьбе. Мадзини бросил нам перчатку; наш долг поднять ее, чтобы не могли сказать, что из уважения к прошлым великим заслугам человека мы склонили голову пе­ред ложью.

Не с радостным сердцем можно выступить против такого че­ловека, как Мадзини, которого вынужден глубоко уважать и любить, даже борясь против него, ибо никто не может сомне­ваться в глубоком бескорыстии, в огромной искренности и не менее огромной любви к добру этого человека, несравненная чистота которого сияет во всем своем блеске среди развращен­ности нашего века. Но почтительность, как бы законна она ни была, никогда не должна превращаться в обожание; есть вещь более священная, чем величайший человек в мире, — это исти­на, справедливость, обязанность защищать святое дело челове­чества.

Не в первый раз Мадзини бросает обвинения, чтобы не ска­зать оскорбления и клеветы, против нас. В прошлом году в письме, адресованном своему другу, идеалисту и жрецу, как и он, знаменитому Кине, он едко порицал материалистические и атеистические тенденции современной молодежи. Это было его право, логическое следствие его образа мышления: он имел несчастье всегда связывать свои самые благородные стремления с вымышленным существованием абсолютного Существа, зло­вредного и нелепого призрака, созданного детским воображени­ем первобытных народов, который, постепенно видоизменен­ный творческой фантазией поэтов, ставший более красочным и позднее получивший строгое определение и послуживший на­чалом системы, созданной абстрактным мышлением теологов и метафизиков, теперь рассеивается, как настоящий призрак, каким он является на самом деле, под могучим напором народ­ного сознания, созревшего под влиянием исторического опыта, и благодаря еще более беспощадному анализу действительной науки. И так как знаменитый итальянский патриот с самого на­чала своей долгой карьеры имел несчастье вверить все свой помыслы и свои самые революционные действия под защиту этого вымышленного Существа и сковать с ним всю свою жизнь, принеся ему в жертву даже действительное освобожде­ние своей дорогой Италии, то можно ли удивляться, что он не­годует теперь против нового поколения, которое, воодушевляясь другими принципами, другой моралью и другой любовью, чем его, отворачивается от его Бога?

Горечь и гнев Мадзини естественны. Быть в продолжение больше чем тридцати лет во главе революционного движения Европы и чувствовать теперь, что от него ускользает это руко­водство; видеть, что это движение начинает идти по пути, по которому его закоснелые убеждения не позволяют ему не толь­ко управлять им, но даже следовать за ним; остаться одиноким, покинутым, непонятым и отныне неспособным понять самому ничего из того, что происходит перед его глазами! Для такой великой души, гордого ума, огромного честолюбия, какими об­ладает Мадзини, и под конец долгой карьеры, целиком посвя­щенной службе человечеству, это — трагическое и тяжелое по­ложение.

Поэтому, когда с высоты своего духовного одиночества свя­той старец пустил в нас свои первые стрелы, мы ничего или почти ничего не ответили. Мы уважали этот бессильный, но скорбный гнев. Однако у нас не было бы недостатка в аргументах, не только чтобы отвергнуть его упреки, но и повернуть их против него.

Он говорит, что мы материалисты, атеисты. На это мы ни­чего не можем ответить, ибо мы являемся ими на самом деле, и мы гордимся этим, поскольку позволено иметь чувство гор­дости жалким личностям, которые, подобно волнам, поднима­ются, чтобы потом исчезнуть в огромном океане коллективной жизни человеческого общества; мы гордимся этим, потому что атеизм и материализм — это истина, или, скорее, действитель­ная основа всякой истины, и потому что, не заботясь о практи­ческих последствиях, мы хотим истину прежде всего, и только истину. Кроме того, мы верим, что, несмотря на все видимости противного, несмотря на все трусливые внушения политики осторожности и скептицизма, одна только истина может со­здать практическое благо для людей.

Таков первый догмат нашей веры; и мы принудим Вас при­знать, что у нас тоже есть вера, славный учитель! Только она никогда не смотрит назад, но всегда вперед.

Вы не довольствуетесь, однако, указанием на наш атеизм и материализм, вы выводите отсюда заключение, что мы не можем иметь ни любви к людям, ни уважения к их достоинст­вам; что все великое, что во все времена заставляло биться наиболее благородные сердца: свобода, справедливость, чело­вечность, красота, истина—должно быть нам совершенно чуж­до и что, влача бесцельно свое жалкое существование, скорее ползая, чем ступая ногами по земле, мы не знаем других забот, кроме удовлетворения своих чувственных и грубых аппетитов.

Если бы это говорил кто-нибудь другой, а не Вы, мы назва­ли бы его бесстыдным клеветником. Вам, уважаемый и не­справедливый учитель, мы скажем, что это прискорбное за­блуждение с Вашей стороны. Хотите знать, до какой степени мы любим все эти великие и прекрасные вещи, в знании ко­торых и любви к которым Вы отказываете нам? Знайте же, что мы любим их так сильно, что нам надоело и опротивело видеть их вечно висящими на Вашем небе, похитившем их у земли, как символы и никогда не осуществимые обещания! Мы не довольствуемся больше фикцией этих прекрасных ве­щей, мы хотим их в действительности.

А вот второй догмат нашей веры, славный учитель. Мы ве­рим в возможность, в необходимость этого осуществления на земле; в то же время мы убеждены, что все эти вещи, которые Вы обожаете как небесные надежды, став человеческими и земными реальностями, необходимо потеряют свой мистиче­ский и божественный характер.

Назвав нас материалистами, Вы думаете, что этим все ска­зано. Вам кажется, что Вы нас окончательно осудили, разда­вили. И знаете, откуда у Вас эти заблуждения? То, что Вы и мы называем материей, — две различные вещи, два совершен­но различных понятия. Ваша материя — вымышленное Су­щее, как Ваш Бог, как Ваш Сатана, как Ваша бессмертная ду­ша. Ваша материя — это низшая, косная грубость, бытие не­возможное, как невозможен чистый, бесплотный, абсолютный дух, и которое, как и последний, существовало лишь в спеку­лятивной фантазии теологов и метафизиков, этих единственных творцов как того, так и другого. История философии раскрыла нам теперь способ, впрочем весьма простой, бессознательного создания этой фикции, происхождения этого рокового истори­ческого заблуждения, которое в продолжение длинного ряда ве­ков тяготело, как ужасный кошмар, над придавленным умом че­ловеческих поколений.

Первые мыслители, которые неизбежно были теологами и метафизиками, так как ум человеческий устроен так, что он всегда начинает с массы глупостей, со лжи, заблуждения, что­бы прийти к частице истины, что не очень-то рекомендуют свя­тые традиции прошлого; первые мыслители, говорю я, взяли у всей суммы известных им действительных существ, включая, разумеется, и себя, все, что, казалось им, составляло силу, движение, жизнь, ум, и назвали это общим именем дух; всему остальному, бесформенной, безжизненной массе, которая долж­на была, по их мнению, оставаться после этой отвлеченной операции, бессознательно произведенной над действительным миром их собственным умом, они дали название материи. По­сле этого они удивились, что эта материя, которая, так же как и этот дух, существовала лишь в их воображении, столь без­действенна, столь глупа по сравнению с их Богом, чистым ду­хом.

Что касается нас, мы откровенно сознаемся, что мы не зна­ем Вашего Бога, но мы не знаем также и Вашей материи; или, скорее, мы знаем, что как то, так и другое одинаково представ­ляют собой He-сущее и созданы априори витающей в области спекулятивной фантазии наивных мыслителей прошлых веков. Под этими словами материя и материальное мы подразумеваем тотальность, всю лествицу действительных, известных и неиз­вестных существ, начиная с самых простых органических тел и кончая строением и деятельностью мозга величайшего гения: самые возвышенные чувства, величайшие мысли, героические акты, акты самоотвержения, обязанности, как и права, добро­вольный отказ от своего блага, как и эгоизм, все включитель­но до трансцендентальных и мистических заблуждений Мадзини, так же как и проявления органической жизни, химические свойства и действия, электричество, свет, теплота, естественное притяжение тел, составляют, на наш взгляд, отдельные, разу­меется, различные, но тесно связанные между собою проявле­ния тотальности действительных существ, которую мы называ­ем материей.

И заметьте, что мы не считаем эту тотальность какой-то аб­солютной и вечно творящей субстанцией, как это делают пан­теисты, но вечной, постоянно меняющейся равнодействующей бесконечного ряда всякого рода действий и противодействий или непрерывного ряда трансформаций действительных су­ществ, которые родятся и умирают в его недрах.

Резюмирую сказанное, чтобы не затягивать этих метафи­зических рассуждений: мы называем материальным все, что есть, все, что происходит в действительном мире, как в человеке, так и вне его, и мы применяем слово идеальный исключитель­но к продуктам деятельности человеческого мозга; но так как наш мозг есть вполне материальное образование и, следова­тельно, вся деятельность его так же материальная, как и дея­тельность всех других сложных вещей, то отсюда следует, что то, что мы называем материей или материальным миром, нисколько не исключает, а, напротив, обнимает собою неминуемо и мир идеальный.

Есть факт достойный, чтобы над ним подумали наши плато­нические противники: каким образом происходит, что обыкно­венно теоретики-материалисты обнаруживают себя гораздо большими идеалистами на практике, чем они сами? В сущ­ности это вполне логично и естественно. Ведь всякое развитие заключает в себе в некотором роде отрицание отправной точки; теоретики-материалисты исходят из концепции материи, чтобы прийти к чему? К идее. Тогда как идеалисты, беря за отправ­ную точку чистую, абсолютную идею и постоянно повторяя ста­рую басню о первородном грехе, которая есть лишь символи­ческое выражение их печальной судьбы, вечно попадают как в теории, так и на практике в область материи, из которой им никак не удается выкарабкаться, и какой материи? Грубой, гнусной, глупой, созданной их собственным воображением, как alter Ego или как отражение их идеального Я.

Точно так же материалисты, сообразуя всегда свои соци­альные теории с действительным ходом истории, рассматрива­ют животную стадию, людоедство, рабство как первые отправ­ные пункты эволюции общества; но к чему они стремятся, че­го хотят? Они хотят освобождения, полного очеловечения об­щества; тогда как идеалисты, которые берут за основу своих спекуляций бессмертную душу и свободу воли, неизбежно при­ходят к культу общественного порядка, как Тьер, и к культу власти, как Мадзини, то есть к освящению и установлению веч­ного рабства. Отсюда ясно следует, что теоретический мате­риализм имеет необходимым следствием практический идеа­лизм и, наоборот, идеалистические теории находят свое воз­можное существование лишь в самом грубом практическом материализме.

Вчера, на наших глазах, где были материалисты и атеи­сты? В Парижской коммуне. А где были идеалисты, верующие в Бога? В Версальском Национальном собрании. Чего хотели люди Парижа? Они хотели окончательного освобождения че­ловечества посредством освобождения труда. А чего хочет те­перь победоносное Версальское собрание? Окончательного па­дения человечества под двойным игом духовной и светской власти. Материалисты, полные веры и презирающие страдания, опасность и смерть, хотят идти вперед, потому что они видят перед собой торжество человечества; а идеалисты, задыхаясь, не видя ничего перед собой, кроме кровавых призраков, хотят во что бы то ни стало опять толкнуть его в тину, откуда ему так трудно выбраться. Пусть сравнивают и судят!

Мадзини утверждает своим доктринерским, не терпящим возражений тоном, свойственным всем основателям новых ре­лигий, что материалисты не способны любить и посвятить свою жизнь служению великим идеалам. Говоря это, он только до­казывает, что, как последовательный идеалист и презирающий человечество во имя своего Бога, очень серьезно считая себя его пророком, он не имеет никакого понятия ни о человеческой природе, ни об историческом развитии общества и что если он не совсем невежда в истории, то он ее понимает странным об­разом.

Он рассуждает, как все теологи. Если бы не было Бога-творца, говорит он, мир со всеми своими удивительными зако­нами не мог бы существовать или представлял бы лишь ужас­ный хаос, в котором все не управлялось бы божьим промыслом, а было бы предоставлено на волю судьбы и беспорядочному действию слепых сил. Не было бы никакой цели в жизни; все было бы только материальным, грубым и случайным. Ибо без Бога нет гармонии в физическом мире и нет нравственного за­кона в человеческом обществе; а без нравственного закона нет долга, нет права, нет добровольной жертвы, нет любви, нет че­ловечности, нет отечества, нет Рима и нет Италии; ибо если Италия существует, как нация, то только потому, что она должна выполнить мировую провиденциальную миссию; а она могла получить эту миссию только от Бога, отеческая заботли­вость которого об этой царице наций дошла до того, что он своим собственным божественным перстом начертал ее грани­цы, угаданные и описанные пророческим гением Данте.

В следующих статьях я постараюсь доказать против Мад­зини:

1. Что, если бы существовал Бог-творец, мир никогда не мог бы существовать.

2. Что если бы Бог был законодателем естественного ми­ра — который, по нашему понятию, заключает в себе весь мир в собственном смысле этого слова, как физический мир, так и мир человеческий и социальный, — то то, что мы называем естественными законами, как законы физические, так и со­циальные, тоже не могло бы существовать. Как все политические государства, управляемые сверху вниз самовластными за­конодателями, мир представлял бы тогда зрелище возмутитель­ного хаоса. Он не мог бы существовать.

3. Что нравственный закон, существование которого мы, ма­териалисты и атеисты, представляем себе более реально, чем это могут сделать идеалисты какой бы то ни было школы, мадзинисты или не-мадзинисты, является действительно нравст­венным законом, законом, который должен восторжествовать над заговорами всех идеалистов мира, только потому что он вытекает из самой природы человеческого общества, действи­тельные основы которой надо искать не в Боге, а в животном мире.

4. Что идея Бога, далеко не необходимая для установления этого закона, внесла в него лишь путаницу и извратила его.

5. Что все Боги, прошлые и настоящие, обязаны своим на­чальным существованием человеческой фантазии, едва освобо­дившейся от пелены своей первобытной животности; что вера в сверхъестественный, или божественный, мир является лишь исторически неизбежным заблуждением в прошлых стадиях развития нашего ума и что, употребляя выражение Прудона, люди, обманутые известного рода оптической иллюзией, всег­да поклонялись в своих Богах только собственному образу, чу­довищным образом преувеличенному.

6. Что божество после того, как оно воссело на свой не­бесный трон, сделалось бичом человечества, союзником всех тиранов, всех шарлатанов, всех мучителей и эксплуататоров на­родных масс.

7. Что, наконец, исчезновение божественных призраков, не­обходимое условие торжества человечества, будет одним из не­избежных последствий освобождения пролетариата.

Пока Мадзини довольствовался оскорблением учащейся мо­лодежи, которая одна только в среде глубоко развращенной и так низко павшей современной буржуазии проявляет еще не­много энтузиазма по отношению к великим идеям, истине и справедливости; пока он ограничивался нападками на немец­ких профессоров, на Молешоттов, Шиффов и других, которые совершают ужасное преступление — преподают истинную нау­ку в итальянских университетах, и пока он забавлялся тем, что доносил на них итальянскому правительству как на распрост­ранителей вредных идей в отечестве Галилея и Джордано Бру­но, мы могли хранить молчание, диктуемое нам чувством ува­жения и жалости к нему. Молодежь достаточно энергична и профессора достаточно учены, чтобы самим защищаться.

Но теперь Мадзини переступил границы. По-прежнему оста­ваясь добросовестным и по-прежнему вдохновляемый своим идеализмом, фанатическим и искренним, он совершил два пре­ступления, которые, на наш взгляд, на взгляд всей социалисти­ческой демократии Европы, непростительны.

В тот самый момент, когда геройское население Парижа, самоотверженнее, чем когда-либо, десятками тысяч, с женщина­ми и детьми, шло на смерть, защищая самое человеческое, са­мое справедливое, самое великое дело, когда-либо происходив­шее в истории, — дело освобождения трудящихся всего мира; когда ужасная коалиция всех гнусных столпов реакции, кото­рые празднуют теперь свою победную оргию в Версале, не до­вольствуясь массовыми избиениями и заключением в тюрьмы наших братьев и сестер Парижской Коммуны, выливают на них потоки грязи и клевет, какие могут возникнуть только в мозгу людей, потерявших всякий стыд, Мадзини, великий, чи­стый демократ Мадзини, отворачиваясь от пролетарского дела и помня только свою миссию пророка и жреца, тоже бросает против них оскорбления! Он осмеливается отрицать не только справедливость их дела, но и их геройское, величайшее самоот­вержение, выставляя их, пожертвовавших собой для освобож­дения всего мира, грубыми существами, не знающими никаких нравственных законов и повинующимися лишь эгоистическим и диким порывам.

Не в первый раз Мадзини оскорбляет и клевещет на париж­ский народ. В 1848 г., после достопамятных июньских дней, ко­торые открыли в Европе эру пролетарской борьбы и социали­стического движения в собственном смысле слова, Мадзини вы­пустил гневный манифест, предающий проклятию и парижских рабочих, и социализм. Против рабочих 1848 г., самоотвержен­ных, геройских, как их сыновья 1871 г., и, как и эти последние, массами избиваемых, сажаемых в тюрьмы, ссылаемых на ка­торжные работы буржуазной республикой, Мадзини повторял все клеветы, пущенные в ход Ледрю-Ролленом и его друзьями, так называемыми красными республиканцами Франции, чтобы извинить в глазах мира и, может быть, своих собственных свое смешное и постыдное бессилие.

Мадзини проклинает социализм, как жрец или как делегат, посланный всевышним господом; он должен проклинать его, так как социализм, рассматриваемый с нравственной точки зрения, — это уважение человека, приходящее на смену боже­ственному культу; и, рассматриваемый с научной, практиче­ской точки зрения, это — провозглашение великого принципа, который, вошедши отныне в сознание народов, стал единствен­ным отправным пунктом как исследований и развития пози­тивной науки, так и революционного движения пролетариата.

Этот принцип, во всей своей простоте, следующий:

«Как в мире, называемом материальным, неорганическая материя (механическая, физическая, химическая) есть опре­деляющая основа органической материи (растительной, живот­ной, умственной или мозговой), точно так же и в мире соци­альном, который, впрочем, может рассматриваться лишь как последняя известная нам ступень развития материального миpa, развитие экономических вопросов всегда было и продолжа­ет еще быть определяющей основой всякого развития религи­озного, философского, политического и социального».

Мы видим, что этот принцип приносит с собой ни более ни менее как самое смелое низвержение всех теорий, как науч­ных, так и нравственных, всех религиозных, метафизических, политических и юридических идей, которые все вместе состав­ляют верование всех идеалистов, прошлых и настоящих. Это революция в тысячу раз более грозная, чем революция, кото­рая начиная с эпохи Возрождения и особенно с семнадцатого века ниспровергла схоластические доктрины, этот оплот церкви, неограниченной монархии и феодального дворянства, чтобы заменить их метафизическим догматизмом так называемого чистого разума, столь благоприятного для господства послед­него привилегированного класса, то есть буржуазии.

Если низвержение схоластического варварства вызвало та­кое страшное волнение в свое время, то понятно, какой пере­полох должно вызвать в наши дни свержение доктринерского идеализма, этого последнего убежища всех привилегированных угнетателей и эксплуататоров человечества.

Эксплуататоры идеалистических верований чувствуют угро­зу своим самым дорогим интересам, а бескорыстные, фанатиче­ские и искренние сторонники умирающего идеализма, как Мадзини, видят, что одним ударом уничтожается вся религия, вся иллюзия их жизни.

С самого начала своей деятельности Мадзини не переставал повторять пролетариату Италии и всей Европы следующие сло­ва, которые резюмируют его религиозный и политический кате­хизис: «Будьте нравственными, поклоняйтесь Богу, примите нравственный закон, который я приношу вам его именем, по­могите мне воздвигнуть республику, основанную на сочетании (невозможном) разума и веры, божественной власти и чело­веческой свободы, и вы будете иметь славу, могущество и, кро­ме того, благоденствие, свободу и равенство».

Социализм говорит ему, наоборот, устами Интернационала:

«Что экономическое порабощение рабочего владельцем сырья и орудий производства есть источник рабства во всех его видах: социального, умственного и политического» и

«Что поэтому экономическое освобождение рабочих клас­сов есть великая цель, которой политическое движение должно быть подчинено, как простое средство».

Такова в своей простоте основная мысль Международного Товарищества Рабочих.

Понятно, что Мадзини должен был его проклинать; и это второе преступление, в котором мы его упрекаем, признавая, впрочем, что в своем проклятии он повиновался своему внутрен­нему сознанию пророка и жреца.

Но, отдавая справедливость его бесспорной искренности, мы должны отметить, что, присовокупляя свои оскорбительные на­падки к ругательским поношениям всех реакционеров Европы против наших несчастных братьев геройских защитников и му­чеников Парижской Коммуны и свои проклятия к проклятиям Национального собрания и папы против законных требований международной организации рабочих всего мира, Мадзини окончательно порвал с революцией и занял место в междуна­родной реакции.

В следующих статьях, рассматривая одно за другим все его обвинения против нашего великого Товарищества Рабочих, я постараюсь показать всю нищету религиозных и политиче­ских доктрин пророка.