Глава XV. Арестант в Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария

Дуррути и Аскасо, как и многим другим участникам событий 8 января, удалось увернуться от полиции и, пережидая бурю, на некоторое время остаться в тени.

В те годы главным начальником полиции служил бывший заговорщик Мигель Бадиа. В 1925 году он заложил бомбу в местности Гарраф с целью подорвать поезд на Барселону, в котором путешествовал Альфонсо ХIII; и именно Бадиа для гарантии успеха покушения попросил поддержки у группы «Солидарные» — и те достали для него динамит. Таким образом, он был тесно и давно знаком с анархистами. Тем не менее это не помешало ему в своей политической практике с члeнами НКТ вести себя, по сравнению с полковником Хосе Арлеги, наихудшим образом. Его ненависть к анархизму не имела предела, и, ведомый ею, он крайне ожесточил репрессии, в частности против арестованного Гарсии Оливера, который лишь чудом остался в живых. Что касалось Дуррути и Аскасо, то Главный полицейский поклялся «разорвать их на кусочки», как только они попадутся ему в руки...

Дни шли своей медленной чередой для приговорённых Бадией: они скрывались в одном доме в посёлке Кармело, почти рядом с местностью Орта. Быть может, за эти два месяца подполья Дуррути провёл больше времени со своей дочерью и подругой, чем ранее, так как дом принадлежал той самой женщине, которая взяла на себя заботу о Колетт, когда Мими начала работать в билетных кассах кинотеатра.

В марте 1933 года, хотя ряд профсоюзов и Анархистских клубов (Атенеи) всё ещё были закрыты и Soli запрещена, НКТ официально продолжала свою работу. Региональный комитет организации созвал в эти дни Региональный профсоюзный пленум, на котором было покончено с раздором в отношении «группы тридцати»: она и её сторонники вышли из состава НКТ и, как уже мы писали в предыдущих главах, образовали свои собственные «оппозиционные» профсоюзы, продолжая называть себя революционерами-синдикалистами и анархо-синдикалистами.

В дни завершения внутреннего раскола НКТ в правительственном кабинете также наблюдался глубокий кризис — как последствие репрессивной политики Асаньи в январе, варварской кульминацией которого явилось преступление в Касас Вьехас, разоблачённое в статье Аскасо. Но Кортесы приступили к работе лишь в феврале. На первом заседании парламента Эдуардо Ортега-и-Гассет, в то время состоявший в рядах левых радикальных социалистов, обратился к правительству с запросом о произошедшем в Касас Вьехас. И Асанья после короткого обмена мнениями с заместителем секретаря Министерства внутренних дел Карлосом Эсплá цинично ответил: «В Касас Вьехас произошло то, что должно было произойти».

Eщё не стали достоянием общественности полные сведения о варварском событии в Касас Вьехас. Также не было известно о военных действиях гражданских гвардейцев, которые заняли все выходы из посёлка. Затем на место прибыло подразделение Штурмовой гвардии, и начались обыски в каждом крестьянском доме. Но в одном из них, отказываясь покинуть позиции, засел старый крестьянин по кличке Шестипалый. С ним находились его дети, внуки и два соседа. Они не сдавались. Пришло подкрепление штурмовиков с пулемётами под командованием капитана Рохаса. Осада длилась всю ночь. На рассвете гвардейцы подожгли дом (правильнее сказать — хижину) — та рухнула, пламя охватило Шестипалого, в то время как в упор из пулемётов расстреливали остальных обитателей лачуги, пытавшихся спастись бегством. Но это ещё не всё. Остальная информация стала известна позднее, она подтвердилась юридическим дознанием и парламентскими расследованиями, проведёнными впоследствии. Спустя два часа после уничтожения огнём хижины Шестипалого капитан Рохас приказал устроить облаву по всей деревне и расстрелял ни больше ни меньше — одиннадцать человек. Знал ли Асанья о масштабах варварской репрессии? Если и нет, то его долгом было собрать нужную информацию, а не отвечать с презрением, как будто бы речь шла не о людях, а о диких зверях.

Преступление в Касас Вьехас пошло на руку правым: они развязали настоящую войну против социал-республиканского правительства; а то оказалось настолько неуклюжим, что усилилo репрессии, приводя в ярость НКТ и ещё более вооружая своих политических противников. За время парламентских дебатов, затянувшихся на два месяца, Асанья и его кабинет потеряли народное доверие, или последнее, что от негo оставалось. Правда о приказе, отданном Асаньей гвардейцам — «ни раненых, ни пленников», — стала известной на заседаниях Кортесов, и этот факт ещё более усложнил положение правительства.

Когда возмущение в результате парламентских дискуссий достигло предела, Региональный комитет Андалузии и Эстремадуры созвал на 27 марта в Севилье Чрезвычайный съезд профсоюзов. От Национального комитета НКТ участвовал Авелино Гонсалес Мальяда. Также запросили у Национального комитета ораторов для выступлений на заключительном митинге и других пропагандистских мероприятиях, которые планировалось провести в Андалузской провинции. Миссия была поручена Дуррути, Аскасо и Висенте Пересу Комбине, в конце марта отбывшим из Барселоны в Севилью. Присутствие Дуррути и Аскасо в Севилье воодушевило многочисленные группы в Андалузии и Эстремадуре для организации митингов и конференций в своих посёлках. Секретариат пропаганды этих провинций насчитал 75 запросов на разрешение таких мероприятий и отослал заявления в инстанции правительства с целью получения необходимого согласия. Такие заявления на право проведения митингов представляли из себя обычную процедуру. Губернатор мог отказать лишь в исключительных случаях; как, например, когда переставали действовать конституционные гарантии, что в то время не наблюдалось в Андалузии.

Заключительный митинг прошёл с полным успехом. Помещение театра не смогло вместить всех желающих, и нужно было установить громкоговорители, чтобы участники с улицы смогли следить за выступлениями ораторов.

На следующий день, 8 апреля, во второй половине дня Дуррути, Аскасо и Комбина намечали свой отъезд из города, начиная пропагандистский тур по областям Севильской провинции. Вечером на митинге они встретились с Авелино Гонсалесом Мальядой и Паулино Диесом, пытаясь уговорить их отложить возвращение в Мадрид и поддержать в проведении пропагандистской работы в ряде посёлков; всего в окрестностях столицы их насчитывалось 106, но Мальяда не изменил намеченных планов, представляя в качестве аргументов неотложные дела в Мадриде. Они простились, и на следующий день на рассвете Авелино выехал в Мадрид. Спустя несколько часов после отъезда Мальяды из маленькой гостиницы, где тот остановился вместе с Дуррути и его товарищами, туда явилась полиция, приглашая трёх каталонцев и Мальяду подойти в полицейский участок, при этом никак не объясняя причины. Дуррути, Аскасо и Комбина с повестками в руках явились в полицию. Там инспектор заявил, что они поступали в распоряжение судьи ввиду совершённого на недавнем митинге правонарушения, а именно: «оскорбление властей и поощрение мятежа». С таким обвинением активисты были помещены в тюрьму Севильи, и спустя некоторое время в качестве «правительственного заключённого», к ним присоединился Паулино Диес Севильская тюрьма была переполнена арестантами, которых, повидимому, задержали тем же вечером, причём ни один из них не понимал причины такой меры.

Висенте Бальестер, секретарь Регионального комитета НКТ в Андалузии и Эстремадуре, для уточнения причин ареста в этом конкретном случае — Дуррути, Аскасо и Комбины — встретился с господином Лабельей. Губернатор ответил, что «их арестовали, с тем чтобы выдворить из Андалузии, потому что он не потерпит проведения анархистской пропаганды в этом регионе». Позиция губернатора перекрывала все возможности других попыток освобождения заключённых. Не оставалось другого выхода: как можно быстрее нейтрализовать обвинение в «оскорблении». Как и предполагалось, судья посетил заключённых и проинформировал Дуррути и Комбину о процессе (Аскасо не выступал на митинге). Он признал, что преступление было нетяжким, и ввиду того, что обвиняемые не проживали в Севилье, заплатив залог в тысячу песет за каждого, их могли освободить. Четыре дня спустя Висенте Бальестер передал залог судье, и тот подписал разрешение на освобождение арестантов. Однако, когда они собирались покинуть тюрьму, оказалось, что их передавали в распоряжение губернатора как правительственных заключённых.

Мадридская пресса сообщила об аресте Дуррути в Севилье. Газета La Voz так прокомментировала новость: «Это произошло по причине, связанной с подготовкой Дуррути в Андалузии другого мятежа, похожего на произошедший в Барселоне 8 января».

Пио Бароха406, находившийся в то время в Мадриде, узнав об аресте Дуррути, выехал в Севилью для интервью. Они встретились в тюрьме — писатель увидел Дуррути за железной решёткой. Узник написал в память об этом посещении:

«Когда ко мне в тюрьму Севильи приехал Пио Бароха, он сказал: “Как ужасно то, что делают со всеми вами!” А я спросил его: “Как вы думаете, какой должна быть наша позиция перед лицом такой несправедливости?” Он не знал, что ответить. Затем я прочёл его статью в Ahora, которая служила ответом на мой вопрос, но там, в тюрьме, у него не хватило мужества сказать мне это»407.

У нас не было возможности прочесть статью, о которой упоминает Дуррути, и поэтому нам не известно мнение Пио Барохи на упомянутую тему. Но то, что нам известно наверняка, — это восхищение писателем личностью Дуррути ещё со времён их знакомства в Барселоне, в первые дни после провозглашения Республики. Бароха сравнивает Дуррути с Пабло Иглесиасом и пишет об обоих в своих Memorias как о знаменитостях: «Буэнавентура Дуррути был человеком полностью противоположным Пабло Иглесиасу. Не доктринёром, a кондотьером — беспокойным, мужественным и смелым. Также можно было сказать, что он воплощал испанского геррильеро. Ему были присущи все типичные характеристики: отвага, изобретательность, великодушие, жестокость, дикость и в глубине души — духовное упрямство. В другие времена он мог бы прекрасно сражаться капитанoм в отрядах Эмпесинадо, вместе с Сурбано или Примом (...). Дуррути явился в зал гостиницы на Ла Рамбла, где я беседовал с двумя или тремя его товарищами; ввиду того, что его фигура встревожила многих присутствовавших, я предложил перейти в маленькое кафе на ближайшей улочке. Там мы побеседовали». Пио Бароха передаёт рассказ о приключениях Дуррути, которые уже известны читателям, и мы не будем повторяться, но в писателе чувствуется симпатия к литературному персонажу: «Дуррути представлял из себя тип для написания биографии в стиле бульварных романов с расплывчатой гравюрой на первой странице»408. Не только Пио Бароха, ближе познакомившись с «типом», не находит воплощения для своего писательского искушения — быть может, потому, что живой персонаж на деле оказывается «слишком живым» для написания с него литературного героя. То же самое произошло с Ильёй Эренбургом, которому после встречи с Дуррути в те же самые дни не удалось привести свой замысел в исполнение.

Однако то, что восхищало интеллектуалов в Дуррути, наводило ужас на политиков, правивших Испанией. Этот страх был настолько велик, что в случае описываемого ареста Касарес Кирога прибег ко всевозможным уловкам и садизму для описания личности арестанта, как, например, «бродяга и бандит», пользуясь законом, принятым социал-республиканским правительством и не для того, чтобы применять его к профессиональным «паразитам и бездельникам», а к рабочим-активистам НКТ и ФАИ.

На этот раз Дуррути и его товарищи по тюрьме пробудут в заключении со 2 апреля по 10 октября, без определённых мотивов для ареста и судебного дела и в самых ужасных условиях.

Губернатор Севильи приказал перевести четырёх узников — Аскасо, Комбину, Дуррути и Диеса — в Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария. Приблизительно в середине апреля их поместили в так называемый «андалузский Монтжуик». Нам неизвестна причина, но тюрьма в Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария включает в себя также отделение для предварительного заключения. Она состоит из двух частей: одна — для приговорённых, а другая — для тех, кто ожидает приговора. Так обстояли дела во времена правления Республики и также после прихода к власти генерала Франко. Мы не знаем, как обстоят дела на сегодняшний день. Климат там нездоровый, питание отвратительное; всё это служит причиной частых заболеваний туберкулёзом среди арестантов. Тотчас же после прибытия на место арестантов поместили в тюремное крыло для приговорённых, другими словами — в камеры, полностью изолированные от внешнего мира. Тюремный регламент гласил, что один раз в неделю они имели право на отсылку писем родным, и корреспонденция (письмо или открытка) должна была вручаться в открытом виде — для цензуры. Дуррути с товарищами отказались от такой процедуры — с тем аргументом, «что они не проходили по какому-либо судебному делу и, кроме того, не имели сведений, за что их задержали». Дуррути разоблачил такое положение дел в письмах, которые ему удалось послать тайком; они были опубликованы в газете El Luchador и «НКТ» Мадрида. Паулино Диес, также отправивший свои письма подобным образом, разоблачал ужасные условия существования заключённых:

«Обращение с нами отвратительное, а само место — преступное. Человек в таких условиях неизбежно сходит с ума. Это настоящая фабрика по производству безумцев, как сказал Торио о сумасшедшем доме! Режим “хлеба и воды” настолько распространён, что уже стал нормой. Один из товарищей, Хуан Санчес Пинеда, пробыл там 94 дня (...). Четыре дня назад он запросил посещение врача и до сих пор ничего не добился. Каждый день я напоминаю о жалобе служащему, но всё безрезультатно. Я страдаю от гиперхлоргидрии, и она с каждым днём ужесточается, мои испражнения — кровяные. Протесты бесполезны, так как на недовольного обрушиваются с ещё большей жестокостью, и угроза “хлеба и воды” вынуждает нас глотать оскорбления и кусать от злости кулаки».

В июне уже Дуррути пишет своей подруге (как всегда, подпольным путём):

«В воскресенье к нам пришли товарищи из Севильи, но начальник тюрьмы не позволил им поговорить с нами. Узнав об этом, Аскасо и я пошли к начальнику с вопросом: сидим мы в изолированном режиме или нет. Он сказал нам, что не виноват, здесь всё зависит от полиции, так как “в те дни, когда разрешены посещения, приезжают полицейские из Кадиса для опознавания наших посетителей. У тех, кто просит встречи с Аскасо, Комбиной и мной, проверяют документы”. По этой причине многие товарищи не приезжают навестить нас... Мы протестуем против такой несправедливости, но в силу того, что наши протесты совершаются внутри, они ничего не дают. И поэтому только товарищи на свободе должны прояснить эту ситуацию...»

Заключённые, изолированные от внешнего мира и газет, если и узнавали о каких-либо новостях, то только с помощью «тюремной почты», другими словами — со слов других узников, которых посещали родственники или друзья. Но для тех такой способ общения тоже был трудным, потому что и они находились в «отвратительных» камерах и изоляции, пишет Дуррути.

Для НКТ положение на свободе оставалось сложнейшим. Профсоюзы подвергались атакам, и под предлогом обвинения в проведении «подпольных собраний» арестовывали всякого, кого могли застать в помещении профсоюзных организаций. Именно такие аресты произошли в первых числах июня в Мадриде и Барселоне. В Мадриде ближе к вечеру гвардейцы-штурмовики окружили здание местной федерации профсоюзов на улице Де-лаФлор; в это время рабочие подходили к профсоюзному центру, чтобы заплатить членские взносы, или разрешить вопросы, связанные с их работой на местах. Всех находившихся в здании посадили на четыре грузовика и повезли в Генеральный департамент безопасности. Эта процессия была описана местной прессой:

«Возглавлял колонну грузовик со штурмовиками на борту. За ними шли два других, заполненных арестованными, и за ними ещё один, держа предыдущие под прицелом пистолетов и ружей.

Проезжая по центральным улицам, процессия привлекла огромное внимание проходящей публики. Штурмовая гвардия всё ещё занимала здание НКТ и до десяти вечера арестовала 250 человек.

Тюремные камеры были забиты до отказа, но узники, несмотря на приказы гвардейцев, не переставали громкими голосами выражать свой протест: в адрес шефа безопасности и правительства слышались оскорбления. Потом все запели “Интернационал”».

В Барселоне в то же самое время, что и в Мадриде, события развивались точно так же, с той разницей, что из тюрьмы «Сьюдад Кондаль» никого из арестованных не выпускали на свободу без предварительного избиения и, кроме того, полицейские, чтобы унизить задержанных, прямо перед ними разрывали на клочки их членские билеты НКТ.

В Севилье без какого-либо объяснения и по приказу губернатора закрыли все профсоюзы НКТ, а тюрьма провинции заполнилась новыми узниками. Наступление на НКТ набирало темпы, при этом правительство или губернаторы даже не потрудились как-то аргументировать такую меру.

В высших кругах правительства государственный корабль плыл по течению. Кортесы каждый раз принимали новые законы, но государственный аппарат тормозил те, которые считал вредными для интересов привилегированных классов или церкви. Закон об аграрной реформе, хотя и был принят Кортесами, с практической точки зрения не действовал. Муниципальные выборы, руководимые касикизмом, показали неблагоприятные результаты для правительства. Такое положение дел ещё более ободрило правых, к тому же они уже имели своего собственного лидера — Хосе Марию Хиль-Роблеса — и постоянно, без какой-либо передышки нападали на правительство Асаньи. Алехандро Леррус, который уже давно наблюдал и регистрировал политические ошибки Асаньи и его кабинета, в мае почувствовал себя вполне способным для атаки на правительство. Асаньизм пошатывался, буря протестов против репрессий в Касас Вьехас подрывала его фундаменты. Однако режим не собирался сдаваться, надеясь на Касареса Кирогу и его репрессивную политику против НКТ, начатую Маурой. Создалась сложная политическая панорама, в которой на первый план начинала выходить серьёзная опасность фашизма; эта угроза, вслед за Италией, уже укреплялась в Германии и постепенно проявлялась в Испании благодаря действиям Хосе Антонио Примо де Риверы; он организовал Испанскую Фалангу, в то время как Хиль-Роблес основал Испанскую Конфедерацию независимых правых (La Confederación Española de Derechas Autónomas — CEDA), обе представляли из себя подлинно реакционные организации правых сил Испании.

При таких обстоятельствах в правительстве наметился небольшой кризис, но в результате изменений в составе министров (14 июня) он был преодолён. Это новоиспечённое правительство приняло новую меру для оказания репрессий: Закон об общественном порядке (26 июля). Можно было утверждать, что социалисты и республиканцы в ужасной спешке предоставляли правым силам все юридические инструменты для установления фашистского режима.

В то время как весь мир переживал трудные времена под давлением антагонизмов различных и противоречивых течений, в застенках «Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария» положение наших четверых узников, как и других приговорённых к заключению, оставалось прежним.

В последних числах мая Национальный комитет НКТ оказания помощи заключённым поручил своему самому престижному адвокату, Эдуардо Барриоберо, встретиться с министром Касаресом Кирогой и повлиять на него с целью покончить с системой «правительственных заключённых»; в те времена в тюрьмах страны их насчитывалось более 7 тыс. Министр дал Барриоберо «честное слово», что вскоре все такие арестанты будут освобождены. А когда адвокат заострил его внимание на деле четверых узников в «ЭльПуэрто-де-Санта-Мария», тот ответил, что они «будут первыми из числа освобождённых». Министр выражался таким уверенным тоном, что Национальный комитет послал телеграмму, объявляя арестантам добрые вести. Спустя несколько дней Дуррути написал письмо, в котором излагал впечатления от данной телеграммы:

«Мы получили ваши новости. Товарищи надеются, что с минуты на минуту губернатор Кадиса даст приказ об освобождении. Я вам говорю, что они надеются, так как, наверняка, Комбина и я останемся в тюрьме, потому что власти не желают освободить нас».

Дуррути приводит такие аргументы:

«Чуть раньше, до получения вашей телеграммы в тюрьму прибыл представитель судьи этой местности, чтобы объявить Комбине и мне: суд Севильи аннулировал уплаченный залог, и, следовательно, мы должны будем нести ответ за известные обвинения в “оскорблении властей и поощрении мятежа”».

Правда в том, что, несмотря на «честное слово министра», никто не был освобождён. Напротив, положение ещё более осложнилось. Мы приводим здесь ещё одно письмо Дуррути для иллюстрации обстановки:

«Думаю, что вам из газет уже известно (письмо родственникам), о несчастье, преследующем это проклятое место (...). Солдаты, будучи детьми народа, как только надевают мундиры, забывают даже о своей матери; в понедельник утром они убили одного из заключённых товарищей. Если вы прочтёте газету “НКТ”, увидите в моей статье, как погиб этот бедный крестьянин. Он не стоял у окна, как стараются уверить всех: его убили, как дикого зверя на охоте. Я спрашиваю себя о мотивах солдата, выстрелившего в несчастного (...). Когда мои товарищи увидели убитого уже на земле, поднялся страшный скандал, так как неправда, что мы находились в камерах, — все были во дворе, который вмещал 200 человек (...). Сам я, услышав крики товарищей о помощи, ещё не знал о совершённом варварстве. Сжав кулаки, они смотрели на нас прямо в глаза, как будто спрашивали: а теперь что нам делать? (...) Я знал, что штурмовики с минуты на минуту прибудут на место, и, если мы дадим самый ничтожный повод, нас сметут с лица земли. Я пережил страшные, тревожные минуты, но нам ничего не оставалось, как предотвратить провокацию гвардейцев, другими словами — кровопролитие. Я решил спуститься во двор, где стояли 500 узников, в надежде, что кто-нибудь им скажет: Вперёд! Первое, что я увидел: пулемёты, готовые к действию. Я поднялся на скамейку и обратился к моим товарищам. Меня переполняла отчаянная злоба произнести именно эти слова: “вперёд!” — но это было бы огромной ошибкой с моей стороны, которую я себе никогда бы не простил, если бы после всего остался в живых, хотя я и сомневаюсь в этом счастливом конце. Я сказал совсем другое: чтобы они успокоились, пришли в себя — время действовать ещё не пришло. Быть может, кто-нибудь из них и проклинал меня глубоко в душе, считая “мягкотелым”, но это не важно. Все разошлись по своим местам и камерам. Убрали труп. И над тюрьмой нависло тяжёлое молчание, страшное в своей тяжести, — никто из нас не осмеливался поглядеть друг другу в лицо. Впервые мы с Аскасо не смогли смотреть друг на друга (...). Штурмовики прохаживаются по тюрьме, а мы, пережив смерть товарища, — в полной изоляции (...)»409.

На этом письме стоит число — 14 июля 1933 года.

1 июля Solidaridad Obrera опубликовалa фотографию пяти мужчин за тюремными решётками: Диесa, Аскасо, Дуррути, Комбины и Лорды. Под фото — строки: «Гражданину Сантьяго Касаресу Кироге, министру внутренних дел, с подписью: Франсиско Аскасо и Паулино Диеса. Текст в адрес министра гласил: “терпение закончилось, и узники вынуждены прибегнуть к печальной мере голодовки. Ввиду того, что Ваше честное слово не может отворить тюремные ворота, то они считают: представится возможность выйти на свободу после такого действия”. Тюрьма “Санта-Мария”, 28 июня 1933 года». В кабинете министров Мануэля Асаньи состояние дел с каждым днём ухудшалось. Правые атаковали с яростью. Леррус работал над выдвижением своей кандидатуры на президентское кресло, между тем как соцпартия переживала глубокий кризис. Аракистайн, внимая опыту и урокам немецкой социал-демократии, продвигался к экстремизму, возрождая идеи марксизма и даже «диктатуру пролетариата».

Франсиско Ларго Кабальеро, наблюдая развал единства в ВСТ, так как рабочие — члены организации сопротивлялись политике социалистов в правительстве, стал относиться с симпатией к крайним позициям Аракистайна. Остальные руководители соцпартии также смогли убедиться в катастрофических результатах политической линии правительства ввиду того, что молодёжь всё более приближалась к идеям компартии, которая, как всегда, действуя под руководством Москвы, начинала пожинать ряд успехов, нанося ущерб партии социалистов. Все указанные явления ослабили позицию Индалесио Прието, который всё ещё упорствовал в сотрудничестве с Мануэлем Асаньей.

Эта сложнейшая конъюнктура была разрешена Алькалá Саморой: пользуясь моментом, тот распустил кабинет министров под началом Асаньи и 12 сентября поручил Леррусу формирование нового правительства. Но перед тем, как подать в отставку и уйти со сцены, социал-республиканское правительство свело последние счёты с НКТ, применяя «Закон о бродяжничестве» к правительственным заключённым, среди них — Аскасо и Дуррути.

25 сентября, Solidaridad Obrera под заголовком «Достойное поведение анархистов в отношении “Закона о бродяжничестве”» напечатало следующее:

”Особый” случай Дуррути, Аскасо, Комбины, Хоакина Вальенте, Паулино Диеса и Трабахано — узников в Эль-Пуэрто-де-СантаМария, где их намереваются заключить в рамки позорного эпитета “бродяг”, — разрешился достойным и естественным путём. Эти товарищи отказываются давать показания в судебном деле, где их обвиняют в “бродяжничестве”.

Перед лицом таких юридических уловок — плода усилий “левых” республиканцев и особенно социалистов — мы, члены Конфедерации, должны защитить себя и сказать всем: “мы — не бродяги и не бездельники, и, как рабочий люд, отказываемся участвовать в таком недостойном и позорном процессе!”

Товарищи, заключённые в застенки андалузского Монтжуика, отправили в адрес министра юстиции — Ботелья Асенси — два письма, опубликованные в наших газетах, окончательно утверждая, что не согласны с недостойным определением “бродяг” и что если преднамеренный вопрос не разрешится к 25 числу текущего месяца — то есть сегодня, — они объявят голодовку, как крайнюю меру протеста, возлагая ответственность на наивысшую структуру закона страны за те последствия, которые могут иметь место в результате позиции, избранной ими для своей защиты.

На последнем заседании Совета министров было принято решение, с тем чтобы этот бесславный закон не применялся к борцам за права рабочих. Сейчас слово за министром юстиции».

5 октября 1933 года Дуррути написал своим родным:

«Надеюсь, прочтя новости в газетах, вы в курсе, что после восьмидневной голодовки мы приняли решение, ввиду обещаний нашего освобождения, прекратить эту меру борьбы.

Согласно последним телеграфическим посланиям адвокатов из Севильи, мы выходим сегодня из тюрьмы. Вчера вечером уже вышел один наш товарищ. У меня такое предчувствие, что, когда вы будете читать это письмо, все мы уже будем на свободе».

На следующий день, 7 октября, после шести месяцев тюрьмы в роковом Эль-Пуэрто-де-Санта-Мария, наконец избавившись от этого кошмара, Дуррути, Аскасо и Комбина входили в редакцию газеты «НКТ» в Мадриде...

На следующий день, 8 октября, из политически неспокойного Мадрида они выехали в Барселону. Действительно: 2 октября правительство, сформированное Леррусом, не набрало нужного для прихода к власти числа голосов. Тогда Алькалá Самора поручил политическим деятелем формирование нового кабинета, но все они не справились с задачей, что на деле означало роспуск парламента и новые выборы; причём правые с большим удовлетворением отмечали такую ситуацию. Роспуск парламента и подготовку избирательной кампании президент Республики поручил одному из членов партии Лерруса, который впервые появлялся на большой политической арене, — Диего Мартинесу Баррио.

В результате этого первого двухгодичного периода правления социалреспубликанцев необходимо отметить две важные темы, которые значительно повлияют на развитие социалистического процесса в Испании: первая — шанс Республики ликвидировать раковую опухоль Марокканского протектората. Политика правительства, вместо того чтобы воспользоваться этой возможностью, оказалась ещё более злонамеренной, чем линия, проводимая в Африке монархическим режимом; следовательно, неприятие и вражда между Испанией и марокканским народом ещё более усилились. Кроме того, Испания, с целью господства в Марокко, пошла на более глубокое подчинение в отношении Франции. Вторая важная темa — визит в Испанию главы французского правительства Эдуарда Эрриота весной 1932 года. Он потребовал с целью «установления мира в Касабланке» подавить рабочие и крестьянские волнения в Андалузии410. Второй победой Лерруса явилось подписанное соглашение на тему поставок в Испанию французского вооружения; кроме того, Франция пользовалась исключительным правом продажи этого товара Мадриду.