Глава IX. Два парадоксальных процесса: Альфонсо XIII и Банк Хихона

Судя по заявлениям Дуррути и Гарсии Оливера, приведённым в предыдущей главе, и ответу Хуана Пейро и его друзей, представлялось неизбежным, что вопрос о манифесте будет поставлен на повестку дня в профсоюзных организациях НКТ, особенно в Каталонии. Одним из самых болезненных пунктов явились та форма, посредством которой «группа тридцати» выразила свои разногласия, и сам выбранный для этого момент — несвоевременный, повлёкший за собой распыление революционной энергии, в которой так нуждались НКТ и анархизм, для противостояния не только репрессиям правительства, но и критике со стороны социалистов и коммунистов. В этой связи стоит привести здесь письмо, написанное Дуррути его брату Манолину, состоявшему в рядах соцпартии Леона:

«Я спешу ответить тебе и сказать: товарищи из Севильи никому не сыграли на руку: ни буржуазии, ни коммунистам. НКТ не терпит ничьего покровительства, и поэтому мы отказываемся принимать участие в движениях, которые не вдохновляются самими рабочими и не получают поддержки от их профсоюза. Политические движения, и в особенности коммунистические, продиктованы интересами партии, они не принимают в расчёт общий интерес рабочих. Но коммунисты заходят ещё дальше: все их движения связаны с интересами советского государства. Москва управляет коммунистическими партиями, как верными слугами: она их продвигает или задвигает согласно её политической стратегии и международным целям, которые всегда имеют отношение к “интересам государства”.

Не обращай внимания на то, что могут сказать коммунисты из Красного фронта (...). НКТ в своё время даст должный ответ на всю ту клевету, распространяемую о ней. Но на сегодняшний день НКТ нуждается во всей своей энергии для разъяснения её собственных позиций и противостояния репрессиям, которые постоянно сгущаются над её членами»356.

Для разъяснения внутреннего положения Региональный комитет Каталонии НКТ созвал на 11 октября 1931 года Региональный пленум профсоюзов. С момента его созыва вплоть до проведения, собрания и профсоюзные ассамблеи следовали одно за другим, в атмосфере стачечных конфликтов с каталонской буржуазией, взрывами петард для обвала телеграфных и телефонных столбов и столкновений (почти всегда кровавых) с полицией центрального государства или нового, автономного правления Каталонии.

20 сентября для анализа тематики регионального пленума Местная федерация Барселоны созвала всеобщее собрание профсоюзов. Спорной темой явилось применение резолюции Национального съезда на образование Промышленных федераций. При обсуждении этого пункта — очень жарком — выявились все разногласия и, конечно же, антагонизмы между двумя тенденциями. Умеренные обвиняли «экстремистов» в желании навязать свою диктатуру НКТ (знаменитая «диктатура ФАИ»), а те, в свою очередь, возражали «умеренным» против их намерения включить революционный синдикализм в государственные структуры путём «промышленной» бюрократизации НКТ. Голосование разрешило этот спор.

Шестнадцать профсоюзов высказались за Промышленные организации и три — против (профорганизации деревообрабатывающей, строительной отрасли, и свободных профессий). Однако — и это доказывало хрупкость достигнутого согласия — из трёх делегатов, избранных на Региональный пленум от профсоюзов Барселоны, два входили в ФАИ: Франсиско Аскасо и Хосе Канела. Первый результат такого выбора проявился на следующий день, когда Хуан Пейро, не ожидая проведения Регионального пленума, заявил о своей отставке с поста директорa Solidaridad Obrera.

11 октября партер театра «Пройексьонес Экспосисиóн» (Proyecciones-Exposición) в Барселоне был переполнен делегатами. Окрестности и сама площадь Испании находились под строжайшим наблюдением Штурмовой гвардии, которая, как будто провоцируя участников, запрашивала документы у всех направляющихся к месту проведения пленума. Такой полицейский надзор, важность вопросов, стоящих на повестке дня, и тревожное состояние активистов, которые входили в театр как друзья, однако боялись, что, возможно, при выходе из него их дружбе придёт конец, создали целый ряд психологических факторов, придавших собранию с самого начала очень напряжённый оттенок.

Спорный вопрос обсуждался на четырёх заседаниях, в течение шестнадцати часов страстных дискуссий. В завершение, хотя пленум и подчинился национальному соглашению о Промышленных федерациях, применение решения на практике зависело от автономного решения региональных конфедераций и от профсоюзных организаций, входящих в их состав.

Если это решение само по себе ослабляло крыло умеренных в Конфедерации, резолюция пленума не подтвердить на своих постах директора Solidaridad Internacional и её редакторов — Себастьяна Кларá, Рикардо Форнельса и Агустина Хибанеля (подписавших манифест) — вырывала из его рук мощный инструмент пропаганды; его руководителем назначили Фелипе Алаиса — активиста тенденции, известной как «экстремально продвинутая в анархизме». Сам Алаис рассказывает, как «человек спешки», как он называл Франсиско Аскасо, сообщил ему об этом назначении:

«Он пришёл ко мне в Сантс: “Ты, как профессионал и как товарищ, должен заступить на пост директора Soli прямо сейчас”. Аскасо казался мне активистом спешки. “Тебя избрали профсоюзы Каталонии. Ты набрал больше голосов, чем Масиá”.

Потом ко мне пришёл Гарсия Оливер. Аскасо уже ушёл, и мы отправились с Гарсией Оливером на пленум в Театро Пройексьонес (то есть который проходил в этом театре), где и разрешился спорный вопрос: оказалось, я набрал где-то полмиллиона голосов.

В тот день мы зашли с Аскасо в кафе “Ла Транкилидад” (La Tranquilidad — «Спокойствие») — самое беспокойное кафе на улице Paralelo и в Каталонии»357.

«Ла Транкилидад», в самом деле, было заведением, расположенным в самом центре Бреча де Сан-Пабло (Brecha de San-Pablo). Его владелец по имени Марти симпатизировал движению анархистов. Там собирались в основном сами «фаисты» или сторонники ФАИ. Напротив «Ла Транкилидад» находилось кафе «Пай-Пай» (PayPay), почти рядом с Бреча де Сан-Пабло, но на улице Сан-Пабло, где собирались синдикалисты, которые, хотя и придерживались позиций ФАИ, вдохновляли так называемые «конфедеральные группы», которые также осуществляли профсоюзную деятельность и представляли собой защитный и подпольный щит НКТ. Ввиду указанных причин полиция имела обыкновение иногда посещать эти кафе и, под предлогом проверки документов, арестовывать всех посетителей. И всегда из арестованных в полицейском участке задерживали тех, кого подозревали в совершении саботажей и других правонарушений общественного характера, определяемых буржуазным законодательством как «преступные действия». Тем не менее, несмотря на постоянные полицейские облавы, упомянутые кафе всегда были полны народу.

Именно в «Ла Транкилидад» Дуррути после провозглашения Республики встретился с русским писателем Ильёй Эренбургом, когда тот, приехав в Барселону, выразил желание побеседовать с ним. Там, в окружении группы известных активистов, Эренбург попытался доказать Дуррути превосходство большевизма над анархизмом, но энергичные ответы Дуррути, как говорят в народе, «обчекрыжили» русского писателя. Дуррути среди других фактов припомнил следующее: когда он находился в Европе, запретившей ему въезд в её страны, Советский Союз — «родина пролетариата» — тоже захлопнул перед ним двери…

Когда Алаис пришёл в La Tranquilidad с Гарсией Оливером, Дуррути и Аскасо уже давно сидели там, обсуждая новости из Леона. Сестра Роза сообщила ему что леонская полиция явилась к ним в поисках Дуррути. По её словам, в Официальном бюллетене (Boletín Oficial) был опубликован приказ «поиска и ареста» Дуррути и Эль Тото358.

Когда пришедшие объявили им о результатах пленума, на котором Алаиса избрали директором Solidaridad Obrera, Дуррути сказал:

«— Ваша новость не новость для меня, а вот моя — да. Кажется, что меня и Эль Тото ищут для вынесения приговора за нападение на банк Хихона.

— Ну если только за это, то можешь быть спокоен, — ответил ему Алаис. — Но я думаю, что на этом не остановятся, и вас будут судить, кроме того, за похищение Альфонсо ХIII.

— А может, ещё и за покушение на кардинала Сольдевилу? — спросил Аскасо»359.

В глубине души Алаис был недалёк от истины.

По мере того, как фракция экстремистов завоёвывала позиции и влияние «умеренных» уменьшалось (Региональный пленум 11 октября явился ощутимым примером этого), буржуазная пресса усилила нападки на трёх основных врагов Республики — Дуррути, Аскасо и Гарсия Оливерa, — называя их бандитами, грабителями и, кроме того, «настоящими врагами общества». Каталонская пресса основательно посвятила себя дискредитации, называя членов ФАИ мурсийцами360. Цель такой позиции — добиться возмущения общественного мнения в отношении «ужасной ФАИ». Но пропаганда, вместо того чтобы уменьшить влияние НКТ, значительно укрепила его. Этот факт сразу же подтвердился после ареста Франсиско Аскасо, когда его товарищи по работе объявили забастовку с требованиями его освобождения.

13 октября, как только Фелипе Алаис при поддержке Либерто Кальехаса взял на себя редакцию Soli, он должен был организовать компанию солидарности с Аскасо, которого, по его словам, полиция обвиняла и в то же время жестоко избивала за то, что он причинил «смерть Александру Великому»361.

Для обличения ареста Аскасо Региональный комитет НКТ Каталонии организовал информативные митинги по всему региону. Дуррути выступал на них вместе с другими ораторами, и тема его выступлений оставалась неизменной: «Мы живём так же, как и жили при диктатуре. Ничего не изменилось: всё та же бюрократия, те же военные командиры, та же полиция и, следовательно, те же самые репрессии, теперь приводимые в действие полицией, состоящей из социалистов. Я говорю о Штурмовой гвардии... Тут не помогут жалобы — нужно действовать, и быстро, чтобы показать правителям, что мы не согласны и надежды на Республику умерли. Рабочий класс в теперешнем положении обязан — если не хочет отрицать самого себя — искать своё благо за пределами ухищрений политиков и их партий — бюрократической школы власти.

Политика рабочего класса — это улицы, фабрики, места, где происходит производство; а его путь — социальная революция, которая может быть достигнута только при условии постоянной революционной борьбы»362.

В результате после одного из его выступлений на митингах в защиту Аскасо, на которых разоблачалась политика репрессий республиканского правительства в отношении рабочего класса, Дуррути был осуждён за «оскорбление властей». Пресса отреагировала на судебное разбирательство и опубликовала новость о его аресте, но на самом деле всё не зашло так уж далеко: ему всего лишь пришлось исполнить бюрократическую процедуру «уведомления».

Однако новость обеспокоила Дуррути: он думал о том, как это происшествие взволнует его мать. Буэнавентура поспешно отправил письмо, успокаивая своих родных и одновременно, отвечая на письмо, в котором семья советовала оставить революционную деятельность и окончательно приехать в Леон. Дуррути не первый раз получал такого рода письма; мы уже рассказали о его жизни в Париже, когда он из тюрьмы ответил своему брату Педро, затрагивая эту же тему. На этот раз, хотя ответ Дуррути похож на предыдущие, тем не менее стоит воспроизвести его, так как в нём приводятся интересные биографические данные:

«Я думаю, вы уже прочли в мадридской La Tierra новость о моём аресте. Я не знаю, кто является её автором, но на самом деле со мной всё в порядке. Моя жизнь идёт в обычном ритме. Я не прерывал мою работу ни на минуту и, как обычно, посещаю профсоюзы...

Арестован Аскасо, но мы надеемся, что он вскоре выйдет на свободу... Причина в том, что он был среди людей, разыскиваемых полицией, и та решила задержать всех поголовно. Я вам ещё раз говорю: нет никакой опасности.

Сейчас поговорим о письме, посланном мне Перико, где, по его словам, он выражает ваше общее мнение.

Перико советует мне прекратить тот образ жизни, который я сейчас веду, и вернуться в Леон, чтобы опять поступить рабочим в машинные мастерские.

Один из его доводов — сложность надвигающегося экономического кризиса, который обрушится на меня, как на первую свою жертву; и другой — я должен оставить борьбу, то есть, по его словам, “каждый должен быть сам за себя” ...

Я не обижаюсь на эти советы, потому что знаю: вы любите меня и хотите быть рядом. Но вы никак не поймёте, что я — другой и не похож на моих братьев. Когда мы жили вместе, думаю, без особого напряжения ума вы, наверное, заметили, что между нами — огромная брешь в отношении манеры мышления и самой жизни. С самого раннего возраста первым, что я увидел, было страдание. И если, будучи ребёнком, я не смог восстать против этого, то это произошло по причине детского, неразвитого сознания. Однако весь тот период незрелости сознания запечатлел в моей памяти бедствия моих бабушки и дедушки и боль моих родителей. Сколько раз я видел нашу мать проливающей слёзы из-за того, что не могла накормить нас, голодных! Тем не менее наш отец трудился без устали. Но если наш отец работал, почему же у нас не было вдоволь хлеба? Этот первый мой вопрос нашёл свой ответ: из-за социальной несправедливости. И так как на сегодняшний день, тридцать лет спустя, та же самая несправедливость продолжается, мне неясно, почему я, уже осознавая всё это, должен перестать бороться за её отмену.

Затем, я не хочу напоминать вам все трудности, которые пришлось пережить нашим родителям до тех пор, пока мы не подросли и не cмогли помогать семье, но нам необходимо было идти выполнять наш долг перед так называемой родиной. Первым ушёл на службу Сантьяго. Я всё ещё помню рыдания моей матери. Но что больше всего отпечаталось в памяти, так это слова нашего больного деда, почти уже без движения сидевшего перед очагом. Он стучал кулаками по коленям от бешенства, видя, как его внук должен отбыть в Марокко, в то время как сыновья богачей платили детям рабочих за то, что те вместо них снаряжались солдатами в Африку. ... Теперь вы понимаете, почему я буду продолжать бороться до тех пор, пока эти социальные беззакония существуют?»363.

С головой ушедший в страстную революционную борьбу, Дуррути почти не заметил, что беременность Эмилианне уже подходила к концу и роды приближались. В первых числах декабря 1931 года её отправили в родильный дом, где 4 декабря на свет появилась малышка; по прошествии времени её глаза напоминали взгляд Дуррути. Девочку назвали Колетт — наверное, выполняя желание Мими. Рождение ребёнка оказало сильное впечатление на Дуррути: не скрывая своей радости, он написал сестре Розе:

«Мими безумно счастлива, она здорова... Высылаем тебе несколько прядей волос малышки. Она тёмненькая, как ты. Все наши друзья говорят, что она хорошенькая... Приезжай к нам на несколько дней в Барселону — тебе понравится. Здесь у меня много друзей; некоторые сейчас в тюрьме, но скоро выйдут на свободу. Сейчас много работы: мы организовываем митинги в поддержку заключённых».

В этом письме есть один параграф, в котором Дуррути пишет следующее:

«Я сообщаю вам, что вчера мне заплатили 2600 песет как компенсацию за несправедливое увольнение из Железнодорожной компании во время всеобщей забастовки августа 1917 года. Эти деньги пришлись кстати. Вчера Мими в первый раз вышла из дому (после родов) и с подругами купила много необходимых вещей и всё нужное для Колетт.

Что касается сотни песет, которые ты собираешься послать мне, если ещё не выслала, не делай этого — сейчас я не нуждаюсь в этих деньгах...»364.

Процитированное письмо датировано 8 декабря 1931 года. Республика была провозглашена 14 апреля, и нужно было ожидать восемь месяцев для начала действия мер в рамках декрета об амнистии... Всё продвигалось настолько медленно!

Несколько дней спустя после только что приведённого письма Дуррути опять написал родственникам, сообщая о получении 100 песет. Он рассказывает о Колетт:

«Она уже улыбается. Наши друзья её обожают. Мими здорова и заботится о Колетт, как о принцессе. У неё много молока и хороший аппетит (...). Мы купили целую кучу вещей: шкаф, буфет, матрас, одеяла, простыни, кроватку для ребёнка, обувь… Много всего (...) Сегодня я не пошёл на работу, потому что вышли на свободу все мои друзья, и Аскасо тоже. Все эти дни я был очень занят работой в поддержку заключённых, требуя их освобождения. Я организовал страшный скандал на всю Барселону. Думаю, не удастся мне избежать тюрьмы.

То, что напечатали в Boletín de Asturias, пусть вас не волнует — мне написали из Овьедо и говорят, что всё в порядке (...). Росита, соберись и приезжай к нам в Барселону... Я тебе приготовлю постель — теперь у нас есть матрас».

Мими добавляет несколько строчек от себя:

«Моя дорогая Колетт спит у меня на руках; я без устали смотрю на неё...»365.

Упоминание в письме Дуррути возможности его ареста подтвердилось наполовину: через несколько дней, во время митинга, организованного в Хероне, на котором он должен был выступать. Когда Дуррути прибыл на железнодорожный вокзал этого города, то стоило ему выйти из вагона — как полиция задержала его прямо на перроне и отвела в полицейский участок, где инспектор предоставил ему обвинение в «организации в Париже покушения на Альфонсо ХIII». Дуррути сообразил, что весь тот фарс преследовал одну цель: задержать его на несколько часов и таким образом воспрепятствовать выступлению на митинге. Он предупредил полицейского о том, что комедия может дорого обойтись, так как не думал, что рабочие развесят уши и поверят в справедливость обвинения в покушении на короля, свергнутого и осуждённого Республикой... Пока Дуррути спорил с инспектором, позвонил гражданский губернатор, приказывая освободить задержанного. Полицейский извинился, и Дуррути покинул участок. Но эта свобода была результатом не «сердечной доброты» губернатора, а действий комиссии рабочих, которые, узнав об аресте оратора, пришли в губернаторский кабинет и потребовали объяснений. Губернатор не пожелал выглядеть шутом и объявить, что арест произошёл по причине покушения на низложенного монарха. Он сказал, что это была простая мера проверки документов; арестованный будет незамедлительно освобождён, и митинг состоится.

Темы Дуррути для выступлений всегда были полны аргументов против политики республиканского правительства, но на митинге в Хероне сами власти посредством его ареста предложили ему прекрасную тему: «Если не хватало доказательств, чтобы убедиться в том, что мы продолжаем жить при монархическом режиме, то наш гражданский губернатор их предоставил в полной мере. Он попытался задержать меня за мои революционные действия, направленные на ликвидацию самого злейшего из монархов Испании...» Делегат губернатора был вынужден молча снести оскорбление и выслушать овации и одобрительные возгласы трудящихся Хероны.

Вернувшись в Барселону, Дуррути не смог сдержаться и написал своей сестре о том, как он подшутил над гражданским губернатором Хероны: «Видишь, Росита, мой инстинкт не подвёл меня. Республиканские власти хотели задержать меня за мои прошлые конспирации против монархии. Трудно поверить в такую экстравагантность...! Однако к делу: на этот раз мы все выезжаем в Леон: Мими, Колетт и твой неблагодарный брат»366.

С августа 1917 года нога Дуррути не ступала в Леоне. В декабре 1931-го исполнялось четырнадцать лет с тех пор, как он не видел свою семью и не разговаривал спокойно с друзьями детства, а сейчас уже членами НКТ и анархистами.

Однако эта поездка не стала для Дуррути увеселительной, а напротив, полной печали. Его сестра сообщила: «Отец очень слаб и болен — постарайся приехать, чтобы успеть обнять его в последний раз». Сестра была права: отец Дуррути скончался, пока тот на поезде ехал в Леон.

Похороны старика Сантьяго Дуррути превратились в большую рабочую демонстрацию. ВСТ и НКТ не только выразили свою искреннюю признательность старому социалисту, но также солидарность и поддержку его сыну, «проклятому леонской церковью и буржуазией».

После погребения профсоюзы НКТ предложили Дуррути остаться на несколько дней в Леоне, c тем чтобы организовать митинг на арене для боя быков и корриды этого города.

На фотографии, сделанной во время этого акта, Дуррути выглядит хорошо одетым, чем он обязан своей семье. Роза и его мать — Анастасия — всегда утверждали: «Буэнавентура — миллионер, но мы всегда одеваем его с ног до головы, когда он приезжает в Леон, и ещё покупаем билет на обратную дорогу».

НКТ Леона задумала крупномасштабный митинг и поэтому пригласила всех шахтёров провинции. Местные касики и церковная верхушка оказали давление на команданте Гражданской гвардии, чтобы он под любым предлогом помешал рабочей демонстрации. Такой предлог был найден — нападение на банк Хихона; именно по причине такого обвинения они хотели отвезти Дуррути под конвоем в Овьедо.

Дуррути уже привык к обвинениям в преступлениях, и после того, что произошло в Хероне, его уже нельзя было ничем удивить. Выслушав команданте, Дуррути пристально посмотрел на него и сказал:

«Вы знаете, на что были потрачены эти деньги? На то, чтобы преподнести вам Республику на подносе! Не кажется ли вам, команданте, что лучше всего оставить всё как есть и позволить мне выступить завтра на площади... разве только вы предпочтёте иметь изрядные беспорядки в Леоне»367.

Как и было намечено, на следующий день площадь для корриды была переполнена — ведь на ней собрались не только рабочие леонской провинции, но и из приграничных областей Галисии, Хихона и даже Вальядолида. Митинг возглавил секретарь местной организации НКТ Лауреано Техерина. Дуррути был единственным оратором и в родном Леоне обращался к своим старым знакомым. Это был не просто акт пропаганды, а долгий, доверительный разговор. Дуррути постарался говорить без высокопарных выражений, в спокойном и доверительном тоне. «Простыми словами, подкрепляя свои высказывания энергичными жестами, он проанализировал процесс несостоятельности Республики, объясняя его причины для разрешения социальных и политических проблем страны. После такого основательного разъяснения он подчеркнул, что Испания переживает пререволюционный период, что в среде рабочего люда зарождается революция. В тот день, когда она свершится, это будет уже не мятеж, не потасовка, а настоящая и глубокая революция, которая свергнет буржуазный строй — религиозный, государственный и капиталистический. В результате этого тотального разрушения родится новое общество, построенное рабочими и крестьянами, без привилегированных и паразитов, которое обеспечит хлеб и свободу для всех, потому что хлеб без свободы превращается в тиранию, а свобода без хлеба — ложь. Однако, отметил он, для того, чтобы такая революция претворилась в жизнь, необходимо, чтобы все без исключения рабочие совместными действиями достигли классового сознания, и чтобы все действия имели одну-единственную цель: разрушить цепи рабства, чтобы почувствовать достоинство ощущения свободы. И не забывайте, что нет такой революции, которая могла бы произойти в рабстве, — только в условиях свободы и вместе с ней. Вперёд, к освободительной революции, всегда вперёд к социальной революции, постоянной и бесконечной!»368.

Энтузиазм, овладевший Дуррути и заразивший народ Леона, не был чем-то новым для него. Он всегда был оптимистом. Его вера в революцию походила на религиозную. Для него она являлась неизбежностью, которая рано или поздно свершится; но в результате каждодневной борьбы, в которой будет формироваться новый человек. Один из друзей Дуррути — Пабло Портас — приводит свидетельство о революционном энтузиазме Дуррути, вспоминая один из самых трудных моментов для НКТ после восстания 8 декабря 1933 года. В те тяжёлые дни, когда тюрьмы заполнились рабочими, а НКТ и анархизм сурово преследовались, Дуррути сказал Пабло: «Революцию надо понимать, как длительный процесс, состоящий из продвижений вперёд и отступлений; активисты не должны падать духом в ситуациях всеобщей депрессии (...). В таких обстоятельствах необходимо зарядиться энергией, извлечь уроки из прошлого и подготовиться для наступления в нужный момент». Дуррути подчёркивал: «Увидите: по мере того, как положение будет осложняться, рабочий класс наконец отбросит страх и займёт подобающее ему место. Важно, чтобы мы тем временем могли удержать достигнутые позиции и не отступать под давлением пессимизма…. Да, я знаю, что в процессе гибнут один за одним наши лучшие товарищи и друзья, но такие потери логичны, они необходимы — без них не будет урожая; они для революции — как солнце и вода для растений...»

«Многие из нас считали, что Дуррути был фанатиком революции, так как куда бы мы ни обратили взгляд, повсюду — наши товарищи, загнанные в тупик репрессиями, а большинство рабочего класса никак не реагировали на эту анархистскую сангрию, наполнявшую до отказа футбольные поля или арены для боя быков...»369.